Жена странного человека Сивинских Александр

Лунный почтальон

Люди, среди которых он начинал свою жизнь, искренне принимали за настоящее счастье отсутствие излишних и вынужденных забот.

Однажды и сам Эдгар коротко задумался о предстоящих осенних холодах. С лёгкостью нахмурился, но тотчас же, вслед своим мимолётным сомнениям, с удовольствием рассмеялся.

Действительно, вот уже пять лет подряд ему удавалось не надевать на себя ни тёплых меховых шапок, ни прочных гражданских пальто, не пользоваться разноцветными вязаными перчатками. Ведь если нет никакой необходимости отвлекаться на серьёзные покупки давно позабытых вещей, то зачем же попусту вспоминать об их существовании?

Эдгар был рад своей жизни, устроенной таким уж славным и интересным образом, что каждый раз, когда заканчивалось весёлое и знойное сухопутное лето, его сейнер уходил в жаркий тропический океан, на промысел макрели, а спустя полгода, с окончанием рейса, перед ним вновь оказывались привычные городские улицы, наполненные уже прозрачной солнечной весной.

Так вот и получалось, что время тёплых шапок для него всё никак не наступало.

Все прочие жизненные решения Эдгара были так же просты и жизнерадостны, окружающие люди неизменно радовали его своим вниманием и радушным отношением, тяжёлая матросская работа всегда удавалась и приносила неплохие деньги, количество которых позволяло Эдгару любить свою молодость так, как это необходимо доброму и красивому юноше двадцати четырёх с небольшим лет.

А в начале каждого октября он начинал тосковать по морю.

В конторе рыбного порта, куда он заскочил по случаю, чтобы уладить некоторые артельные формальности за прошлый рейс, делопроизводитель, усталая канцелярская дама, зная покладистый нрав Эдгара, попросила его об одолжении – нужно было отвезти в тихое предместье извещение для одного из судовых механиков, которого срочно отправляли на промысел.

– Сделаю! – Эдгар широко улыбнулся. – Не волнуйтесь, передам из рук в руки.

Приморский город, щедрый вовремя наступившей фруктовой порой и множеством красивых лиц, не отпускал его из своих праздных объятий целый день. На улицах Эдгара часто окликали из пёстрой, шумной толпы, знакомые моряки с уважением жали ему руку, женщины улыбались, посылая воздушные поцелуи.

Он останавливался, разговаривал о погоде, хвалил их покупки, внимательно спрашивал о семейных делах.

Когда же пришло время вспомнить о письме, солнце протяжными и низкими лучами позднего вечера уже пронизывало вдоль широкие городские бульвары. Вскинув руку, Эдгар остановил последний автобус, уверенно прыгнул на ходу в открытую дверь и, с улыбкой извиняясь, протянул деньги кондуктору.

…На окраинных улочках он не бывал уже давно, в прохладном сумраке многое по сторонам казалось незнакомым, поэтому и нужный дом отыскался не сразу.

Уютно светились тёплыми оранжевыми занавесками три окна, тонко свистели за невысоким садовым забором цикады, над правильной неровностью черепичной крыши густо застыла молочная луна.

Эдгар постучал в дверь, послышались лёгкие шаги.

– Что вам нужно, незнакомец?

Безмятежно вставшая в светлый дверной проём стройная девушка весело улыбалась.

Кашлянув, Эдгар протянул ей бумагу.

– Извините, что так поздно. Вашему…, вашему отцу письмо из конторы.

– Вы почтальон?

– Меня просто просили передать. Дело срочное, кажется, подвернулась выгодная оказия, и его отправляют в море.

– Хорошо, я отдам Карлу это письмо. Спасибо вам, почтальон!

Девушка звонко рассмеялась и прикрыла за собой дверь, оставив Эдгара в тихом сумраке на ступенях маленького крыльца.

«Почтальон?! Как красиво она это спросила…»

Бежали мимо наполненные густой и шумной жизнью дни, как-то совсем незаметно к городу приблизился очередной октябрь, на сосновые берега с моря по утрам стали наползать полосы серых туманов, а друзьям всё реже доводилось видеть в своих компаниях прежнего Эдгара, светловолосого и весёлого.

В один из вечеров, задумчиво постукав подошвой прочного башмака по лужице на асфальте городской площади, Эдгар тоскливо огляделся по сторонам, с решительной тревогой тряхнул головой и поднял руку, останавливая знакомый автобус.

…Тот же самый заборчик, тёплые окна, только тучи полностью скрыли луну, и мелкий дождь тихо шумел по сторонам, подменяя своими звуками множество уставших за лето цикад.

Пытаясь опередить строгие вопросы, Эдгар заспешил, неуклюже отирая ладонью воду с лица.

– Ну вот, это опять я! Как письмо, пригодилось? В конторе всё время спрашивают, доставил я его или нет, лично ли отдал…

– Не пытайтесь лгать, почтальон. Вы сейчас очень мокрый и смешной, а если продолжите свои выдумки, то станете ещё забавнее.

Такая же высокая и красивая, как и в прошлый раз, девушка стояла на свету, держа в руке книгу, никак не показывая, что хочет закрыть перед Эдгаром дверь.

– Лучше заходите, я угощу вас горячим чаем. И высушу вашу рубашку.

– Да, спасибо… А то письмо? Что же с ним?

– А вы упрямый, почтальон! Или просто такой добросовестный?

Девушка рассмеялась, легко шагнув в комнату с небольшого порожка.

– Письмо пригодилось. Оно действительно было очень срочное и важное. Мой муж Карл вот уже полтора месяца в море, на промысле.

– Муж?! Но вы же…

– А я – Нина.

В тот поздний вечер он успел украдкой, с жадностью, рассмотреть спокойное лицо Нины, её тёмные глубокие глаза, заметил подробности тонких трепетных рук и, как только высохла его рубашка, ушёл пешком в свой город, опять через настойчивый дождь, по мокрой дороге.

Назавтра Эдгар опять постучал в тяжёлую дверь.

Две следующие недели он приезжал к Нине последним автобусом, уходил из маленького дома на рассвете, а в одну из пятниц его сейнер, гулко прогудев на прощанье, надолго покинул порт.

…Конечно, в этот раз всё было не таким, как прежде.

Даже те ровные, безмятежные дни перехода по спокойному океану, которые потребовались их судёнышку, чтобы добраться до далёкого южного промысла, Эдгар впервые воспринял не как приятную прогулку и подготовку к настоящей, трудной работе, а как начало длительного несправедливого наказания.

Любому постороннему человеку промысел с первого же взгляда непременно напомнил бы огромный город на воде.

Необходимо тёплая, прозрачная, океанская вода и совпадение нужных западных течений собрали в одном месте сотни небольших судёнышек, которые либо лежали в дневном сонном дрейфе, готовясь к ночной рыбалке, либо перемещались в разных направлениях по всем кромкам горизонта по своим надобностям, удачно используя любую краткую передышку в таком сложном деле, как уловистая охота на макрель.

За многие годы установился порядок, при котором каждое приходящее из порта судно привозило с собой для остальных необходимые запасы: сменные сети, невода, взамен неудачно порванных на прибрежных кораллах; часть провианта, иные промысловые снасти и, конечно же, почту.

Их сейнер, на самом малом ходу идущий от одного неподвижного судна к другому встречали бесчисленным множеством радостных криков и искренних улыбок на загорелых бородатых лицах.

Что-то из снабжения удавалось передавать, приблизившись вплотную, встав на короткие мгновения борт о борт, окончательно и плотно не швартуясь, не останавливая винтов, просто бросая некоторые лёгкие свёртки прямо в руки ловких матросов, а большие предметы – обвязав тонким канатом и с его помощью перетягивая груз с судна на судно.

Когда же они ближе к вечеру оказались на подветренной стороне большого промыслового табора, среди сейнеров, лежащих в дрейфе с пойманной прошлой ночью и пока ещё не обработанной рыбой в неводах, капитан всё-таки остановил их главный двигатель и поручил Эдгару развезти оставшуюся почту по ближним судам на маленькой вёсельной шлюпке.

Знакомое дело немного успокоило.

Эдгар грёб сильно и уверенно, напевая нехитрую песенку, изредка оборачиваясь через плечо, чтобы правильно опознать очередной сейнер, к которому он направлялся, и, приближаясь к одинаково ржавым бортам, громко и требовательно кричал, привлекая внимание вахтенных матросов.

В непромокаемой сумке Эдгара ещё оставался последний конверт, а резкие тропические сумерки вдруг стали настолько плотными и основательными, что все предметы вокруг внезапно превратились в чёрные контуры на зеркально светлой, залитой лунным сиянием поверхности океана.

Опасений не было – опыт позволял ему безопасно добраться до последнего сейнера, отдать письмо и вернуться.

Огромная луна невесомо прочно держалась на мрачном полотне неба, демонстрируя точные линии своих далёких кратеров, а по сторонам от серо-серебряной луны, сверкая всё ярче и ярче с удалением от неё, густело в темноте множество хрустальных звёзд.

А назавтра в их неводе уже была первая рыба!

…Окружённая прочной сетью билась в тесном кольце пенной воды огромная стая макрели, от тысяч близких плавников за бортом доносился ровный плещущий шум, все члены экипажа подчинялись строгим командам соблюдать тишину на верхней палубе.

Лица моряков светились общим удовлетворением жажды добычи, кое-кто из матросов постарше украдкой в темноте около борта крестился, тихо благодаря судьбу за удачное начало промысла.

Эдгар улыбнулся, устало присел на деревянную доску трюма, глотнул воды.

Всё, оказывается, было почти таким же ясным и простым, как всегда. Да, вспоминалось, конечно… Но ведь можно же брать в свои руки больше тяжёлой работы, прочнее забываться после неё в глубоком сне; громко смеяться, слушая безобидно грубые матросские шутки, и ни в коем случае не смотреть в ночное небо…

Через день – ещё одна большая стая, ещё…

Дело спорилось.

Но на третье утро капитан вызвал весь экипаж на палубу и, нахмурив брови, прочитал, неудобно сминая на ровном ветру две бумажные полоски, тексты важных, только что поступивших радиограмм.

– …Срочная берег все адреса копия всем судам 0800 Гринвича широте 07112 южной долготе 01213 восточной на судне обнаружено исчезновение члена экипажа предполагаемое время место исчезновения между 2300 тире 2400 Гринвича ведем поиск 8064.

Капитан откашлялся, оглядел молчаливых матросов, переступил на ступеньке высокого трапа.

– …Всем срочная с борта сейнера 8064 пропал человек судно находилось дрейфе всем судам находящимся широте 0710 тире 0640 приступить поиску пропавшего старшим поиску назначается сейнер 8064 рекомендую поиск производить от широты 0705 до 0640 южной шириной 10 миль при поиске учитывать течение около одного узла северу результаты немедленно докладывать командору экспедиции.

Плавники касаток появлялись так ритмично и одинаково, что Эдгару казалось, будто бы кто-то неряшливый, с грязными ногтями, пытается разорвать снизу лицо океана.

Прошли уже сутки, как тысячи людей не смыкая глаз, старались заметить в волнах своего несчастного собрата, желали всей силой замкнутых душ и тяжёлых характеров как можно быстрее помочь такой близкой и понятной им человеческой беде.

Ночь.

Океанская плавная зыбь, шершавая от капель тропического ливня, то и дело поднимала на ходу судно, луч бортового прожектора, следуя качке, втыкался в серую пелену дождя то далеко, то совсем рядом с бортом.

На мостике капитан вглядывался в темноту, его чёрный клеёнчатый плащ блестел, а край капюшона, чтобы не мешал рассматривать волны, капитан подвернул наверх.

Пожилой матрос, напарник Эдгара, утомился раньше остальных и украдкой дремал у трюма, не выпуская из рук ремешка бинокля. Встрепенулся, почувствовав внезапную перемену курса сейнера, плюнул на пальцы, провёл ладонью по заспанному лицу.

– Потрёшь глаза голодной слюной – и нормально. Голодная – она же сразу сон прогоняет…

Извиняясь за свою слабость, матрос криво улыбнулся.

– Напрасна вся эта наша суета, никто его не найдёт, против воли-то…

Эдгар промолчал, не имея нужного желания, чтобы ответить на неправильные, но усталые слова товарища.

– …Знаю я того пропавшего механика, жили мы не один год по соседству со старым Карлом. Осторожный он был, ничего просто так не делал. Говорят ещё, что письмо нашли у него под подушкой, от жены, последней почтой пришло. Нехорошее такое письмо…

Матрос широко зевнул, потянулся.

– Нет, не найдём мы его.

Совсем скоро их вахту сменили.

Эдгар спустился в кубрик, жадно выпил две кружки тёплой воды. Глаза его уже были странно застывшими, когда он, не отвечая на обычные шутки и приветствия друзей-матросов, расставив руки и с напряжением улыбаясь, прошёл через всё сумрачное помещение и неловко сел на свою койку.

Прошла всего какая-то минута, может две, Эдгар дрогнул вздёрнутой рукой, опустил голову в колени, замычал, захрипел негромко.

– Что с тобой?! Помочь?

Матросы повскакивали с коек, уже успев раздеться для сна.

– Зови капитана, парень вон как побледнел!

Пошатываясь, роняя с лица крупные капли пота, Эдгар тяжело встал, двинулся к круглому, наглухо задраенному иллюминатору. Двое нерешительно пытались поддерживать его сзади под локти.

Сделав всего шаг, Эдгар рухнул в проход между койками, сминая так и не снятую рабочую куртку о край близкого и длинного деревянного стола.

– На палубу его нужно, на воздух!

Кто-то в суете, ещё в духоте тесного кубрика, пробовал было расстегивать ворот мокрой куртки, пот обильно стекал на подбородок Эдгара.

В ночной палубной темноте все были только рады уже прекратившемуся дождю, прохладному ветру, быстро прогонявшему к горизонту толстые тучи.

Страшно сжатые зубы Эдгара почти звенели неживой белизной, пот на холодном лбу застыл как прочный клей, редкими каплями, а глаза по-прежнему оставались закрытыми.

Капитан в шлёпанцах растолкал всех, растерянно сунул в руку старому матросу таблетку.

– Дайте ему, дайте…

Сам еле сдерживался, чтобы не заохать в голос, испуганно отворачивался. С расстояния капитан зачастил:

– Раскусывай таблетку, кусай…

Словно услышав, Эдгар задвигал челюстями. Ещё не открывая глаз, сказал какое-то первое внятное слово. Оставшись на ветру в одной мокрой, насквозь пропотевшей тельняшке, он дрожал; красная сыпь, как бледная кровь, пятнами залила его кожу на шее.

Внезапно Эдгар с силой вскочил на ноги, одним движением плеч раскидал вздумавших держать его матросов, бросился к борту, огромными неподвижными глазами уставился на лунные волны.

– Вот он, вот! Я вижу его! Смотрите туда все!

Раскрытой ладонью Эдгар настойчиво указывал в невозможно неточную темноту, твёрдая судорога скрутила его губы, ужасно и злобно перекосила прежде всегда доброе лицо.

– Он сейчас всё сам…, сам расскажет, я с ним…, ничего…!

Эдгар неожиданно сник, сгорбился и, обняв голову руками, упал на холодную, залитую неживым лунным светом, палубу.

…Звенели в солнечном морозном воздухе разнообразные птичьи голоса.

Над крышами маленьких уютных домиков предместья поднимались печные дымы, изредка по сторонам дороги хрустели стволами, поддаваясь редкой в этих местах февральской стуже, старые деревья.

Во дворе смеялся крохотный мальчик, пробуя скатать снежок из сухого снега, а неподалёку от него, на аккуратном каменном крыльце пожилой человек в прочном матросском пальто, опёршись о перила, задумчиво и с удовольствием курил чёрную трубку.

– Дед, а почему он такой? Без шапки?

Мальчуган, вытерев рукавичкой нос, указал на человека, лёгким и скорым шагом проходившего по улице.

– Неужели ему не холодно? Куда он идёт?

Дедушка не спешил отвечать.

Он спустился с крыльца, достал из внутреннего кармана тёплый клетчатый платок и с заботой вытер нос внука по-настоящему.

– Ну вот, так будет лучше…

Улыбаясь, дед посмотрел на красные мальчишеские щёки, на пронзительно яркие голубые глаза, придирчиво заправил под шапку прядь выбившихся светлых волос.

– Это лунный почтальон.

Пыхнул трубкой, вздохнул.

– А почему…?

– Когда-то его знали как хорошего моряка, но потом случилась странная история, он заболел и позабыл всё. Почти всё. Он был сиротой, его приютила тётушка, дальняя родственница. Он не помнит и её, но внимательно слушает добрую женщину, днём ведёт себя весьма разумно, много работает по дому, летом – в огороде, но каждую лунную ночь он начинает нервничать, сильно плачет, бросается писать кому-то письмо, а утром, едва только рассветёт, спешит на почту. Говорит, что письмо это очень важное, что он ни в чём не виноват…

– А потом?

– Что потом?

– Что потом делает этот лунный почтальон?

Дедушка укоризненно закряхтел, слегка подтолкнул мальчугана к дверям.

– Пошли, пошли домой, ветер меняется, скоро мороз ещё сильнее будет…

– Дед, а потом…?

Старик в сердцах стукнул трубкой, выколачивая её от серого пепла, по перилам.

– А потом он про эти письма забывает.

– Навсегда?

– Навсегда, навсегда… До следующей луны.

Просьба дядюшки Генни

Прошёл всего лишь день, как они вернулись с северных территорий.

Новый проект ещё и до поездки расчётливо представлялся им весьма масштабным и многообещающим, но то, что пришлось увидеть сквозь свистящую метель и чёрную мглу полярной ночи, поразило их действительной грандиозностью собственного замысла и вполне осязаемыми глыбами предстоящих в скором времени финансовых и организационных дел.

Несколько часов они провели на огромном стальном острове в грохоте терпеливо стерегущих их вертолётов, среди пронзительных прожекторных лучей, в меховых волчьих одеждах поверх дорогих костюмов и галстуков, со сладким нефтяным запахом в каждом обжигающе морозном торопливом вдохе.

Все необходимые бумаги были тогда подписаны, необязательные и лживые слова зависимых от них людей – сказаны.

Теперь же, в большом и привычном городе, в глубоких и мягких клубных креслах, им представлялся вполне справедливым сегодняшний приятный покой.

Старший из промышленников, совсем седой и могучий крупной скалистой фигурой Кимбер, и молодой, стремительный взглядами и опасный словами, Навас, неспешно разговаривали не о проекте.

– Послушайте, Кимбер, я честно восхищаюсь вами, вашей хваткой и практическими знаниями, но с каждым днём всё чаще признаюсь себе, наблюдая за тем, как вы ведете дела, что я, окажись вдруг на месте любого из наших оппонентов, немедленно пристрелил бы вас. Даже не на дуэли. Вам когда-нибудь было стыдно?

Неторопливым взглядом старик отметил на просвет плавный уровень коньяка в своём бокале.

– Мне нравится, как вы держитесь после проигрыша, но сегодня в ваших словах много излишнего раздражения. Вы уступили всего лишь в одной незначительной сделке, но всё ещё остаётесь моим партнёром, что гораздо выгодней, согласитесь.

Старший поднялся из кресла и встал рядом с Навасом у широкого окна, по-отечески опустив большую ладонь молодому человеку на плечо.

– У вас есть многое, в свои годы вы, Навас, получили прекрасное образование, имеете значительный деловой опыт, полезные связи, достаточные деньги, в конце концов. Но для того, чтобы достичь в этом мире чего-то сверкающего, недоступного дыханию и прикосновениям прочих людей, необходимы ещё шрамы характера и душа, нечестная, как кастет.

Сейчас нам выпала редкая минута согреться и ненадолго позабыть многое пустое, а вы вдруг задали весьма удивительный вопрос, поэтому так неожиданно и вспомнилась мне одна давняя история. Уверен, если вы согласитесь выслушать её внимательно, получите ответ не менее странный, чем ваши дерзкие слова.

Тяжёлое кресло со стоном приняло в себя неторопливого Кимбера.

Плотно усевшись, старик одним глотком опустошил бокал, щедро добавил себе ещё из бутылки.

– В далёком начале разумной жизни какое-то время рядом со мной был один человек…

В переплетениях поколений нашей огромной семьи дядюшка Генни занимал особое место. Он первым из всех предков и потомков выучился и стал учителем, первым получил какое-то там научное звание. Те из общих родственников, ветвь которых особо близко представлял дядюшка Генни, часто пользовались своим преимущественным правом гордиться им.

Высокий, тощий, в изобильной причёске кудрявых волос, смуглый лицом, с умными, всегда смеющимися глазами, он был любим и нами, мальчишками, далёкими по родству его троюродными племянниками. Встречались мы с ним редко, больше по каким-либо семейным торжествам, знали о нём немного, он же, по причине природной хромоты, никогда не принимал участия в наших подвижных забавах.

Гораздо позже я понял, как же молод был в те времена дядюшка Генни.

Он, со своей рыжеволосой и надменной красавицей женой, и двумя дочками, совсем тогда ещё крохами, снимал домик в пригороде. В застольях родственники часто обсуждали их интересную, образованную, жизнь; говорили ещё и о том, как любит дядюшка Генни жену. По общему мнению, они жили в мире и согласии, кто-то даже однажды в их отсутствие шепнул, что видел, как дядюшка Генни осенним вечером, на крыльце, сам чистил ваксой и свои башмаки, и её чёрные кожаные сапожки…

К нему, единственному признанному педагогу, часто обращались за мудрым советом наши матери, если вдруг случались какие-либо трудности в чьей-то детской учёбе или позже, когда приходила пора нам самим задумываться о своём дальнейшем образовании.

Городок был небольшим, всего с двумя школами, поэтому судьба однажды позволила дядюшке Генни появиться на уроке и в моём классе. Мы с ним стали больше общаться, он же, как хороший учитель, никак не выделяя меня из числа прочих учеников, во многом помогал, подсказывал, терпеливо, с улыбкой, смешными и совсем не обидными упрёками заставлял меня правильно и вовремя обращать внимание на школьные тетради.

Пришла пора и я уехал.

Надолго, на другой край земли.

С решительностью, как и приходилось мне делать многое другое потом, я вырвался из тесной семьи на свободу и стал моряком.

В раннем детстве у меня была одна, но страстная, материальная мечта – шёлковый малиновый плащик, а после первого же удачного и выгодного рейса в южный океан я приобрёл себе чёрное тёплое пальто с блестящим воротником из дорогой каракульчи.

Деньги давали жизненный азарт, я не был жаден, но тратил на удовольствия много. Мелькали мачты разных кораблей, звёзды над морями и странами, часто звенели дешёвыми стаканами многоязыкие портовые кабаки, устало смеялись рядом со мной прекрасные и очень дорогие женщины, жизнь была вкусна, мои руки сильны, а глаза – молоды и остры.

Но однажды я вернулся.

Безо всякого серьёзного повода, не на чьи-то похороны, не уставший, не больной. Просто так. Сердце с непонятной тоской стукнуло прямо посреди океана, пришлось, конечно, немного подождать, но по возвращению в порт я прямо с трапа устремился в мой далёкий родной городок.

Давние друзья, подзабытые порядком братья, провинциальные подруги, рестораны, застолья… Мне удивлялись, ведь меня не было в городе, по общему мнению, недолго, а успел я за время своего короткого отсутствия повидать многое. Меня спрашивали – я рассказывал, меня с удивлением любили – я был интересен.

Через несколько дней раздался вежливый стук в дверь.

Дядюшка Генни стоял у моего порога, странно маленький и жалкий.

Он посмотрел на меня блестящими, тёмными от усталости глазами и, извинившись, коротко попросил денег.

Что со мной произошло в те мгновенья, до сих пор не могу понять.

Помню только, что я запахнул халат, надетый на голое тело, грубо крикнул женщине, смеявшейся в глубине комнаты, чтобы та помолчала и, удачно, как мне тогда показалось, быстро придумал, что меня ждёт где-то невеста, что скоро свадьба, предстоят расходы, что у самого денег в обрез, что мой последний рейс был крайне неудачным…

В общем, я соврал. Глупо и низко.

Дядюшка Генни опустил голову, ещё раз тихо и медленно извинился передо мной за беспокойство и, припадая на хромую ногу, ушёл.