Неудержимолость Данилова Стефания

© ООО «Издательство АСТ»

© Стефания Данилова, текст

Я бы хотела посвятить эту книгу:

Маме

Саше Кит

Ми Минор

Лукомке

Светотьме

Веронике

Вале

за неудержимолость в них самих

Поэтический шизофреник

А они дискутируют, снова меня ругая:

«Почему ты вчера была громче, сегодня тише?

Почему ты сегодня – одна, а вчера другая?

Это кто-то вместо тебя говорит и пишет?»

Мой диагноз – поэтический шизофреник.

Я не знаю, какое из альтер-эго завтра

вдруг откроет глаза.

И первым из озарений

для него станет то,

что оно – это тоже автор,

говорить из меня – это все, что оно умеет.

Ваше дело считать его правым или неправым.

И оно говорит, пока всё во мне немеет.

И оно как никто имеет на это право.

Пусть одна будет грубой, другая поёт помягче.

Третий влюбит в себя обеих случайных встречных.

В этом хоре нет голоса, который бы был обманчив.

Об актёрстве и лжи не может здесь быть и речи.

Каждой твари по паре; я – Ной своего ковчега:

каждой твари по голосу собственному и стилю.

Звукореж негодует на сорванном саундчеке,

но уже и его сомнения отпустили,

что мои альтер-эго не так уж огнеопасны.

Как сказать обо всем и сразу в одной личине?

Как их всех отпустить, когда это так прекрасно —

я мужчину могу понять, обретясь в мужчине?

Я могу быть вдовой, преступником и ребёнком,

не закончив ни театралки, ни МХАТа, к счастью.

Эквалайзер не подстрижёшь под одну гребенку.

Плюс на минус дает звезду путеводной масти.

Право голоса, как известно, давно в кавычках.

Но кто нам запрещает право многоголосья?

Мы идем на чистейший свет по дурной привычке.

И за нами смыкается прошлое,

как колосья.

Синий цвет

Я – синий цвет.

Я – небо. Я – вода.

Восток, платочек, птица Метерлинка,

упавшая на платьице былинка.

Я – то, чего Ты ждал.

Иди сюда.

Я – иконопись,

уайльдовский чулок,

авантюрин,

забвение и память!

Я – тень, что опадает на чело,

я – поцелуй

бескровными

губами!

Я – блюз, циан,

берлинская лазурь,

осенние есенинские строки!

Я – сон.

Я – ни в одном Твоём глазу.

Я – взгляд

в Тебя,

недремлющий и строгий.

Я – алкоголь,

во мне процентов – сто,

испей Меня

и окажись со Мною!

Я в наэлектризованном пальто

исполнена

немой

голубизною!

Я – море,

я взволнована, заметь!

Я – холст слепого импрессиониста!

Я – лёд в бокале,

пламень и синистер!

Еще не жизнь, но и уже не смерть.

Я – бирюза,

сапфир,

аквамарин,

я – медный купорос, кобальт, индиго!

Височной жилкой бьющаяся дико!

Смотри в Меня!

Смотри в Меня!

Смотри!

Я самым синим пламенем горю —

на мне горят

Твои прикосновенья.

Прошу Тебя,

останови

мгновенье! —

– …Я из Тебя

Бессмертье

сотворю.

Снег

московской квартире на Измайловской

и страху, который там

перебираю ворох бумаг, вещей, на

коих лежит печать прошлогодней пыли

это – мои мертвецы, и они – священны

как минимум тем,

что азбучно жили-были

эта открытка – аж из владивостока

этот конверт летел из калининграда

в чем смысл письма, если оно жестоко

тем, что спустя полгода

уже – неправда?

в чем суть флакона, если духи в нем – духи,

в чем соль еды,

если она без соли?

что восстает под пальцами из разрухи

на пепелище сломанной антресоли?

я,

из вещей

вещая самой себе же

страшные сказки о прошлогоднем некто

воздух заходит в комнату стыл и бежев,

напоминая

о возвращеньи снега

снег подрисован рядом из ниоткуда

и засыпает кладбище шесть на девять

я ничего не хочу,

ничего не буду

я ничего не могу с этим снегом сделать

найдены силы запаковать обратно

письма, тетрадки, старенькую мобилу

пусть они – ложь,

но для меня-то – правда!

запаковать обратно, зарыть в могилы

снег отступил на трех хромоватых лапах

стукнул сентябрь на циферблате неба

у крови, былого и снега – единый запах

я больше не сплю.

я жду возвращенья снега.

Первое осеннее письмо для

Прожить двадцать лет – и не видеть родимого города.

Бродить в одиночку. С собой разговаривать матерно.

За воздух держась как за ручку. Ведь мы же не гордые.

Мы можем прожить до полтинника дома и с матерью,

где пёс громко лает в прихожей, и кушать нам подано.

Но всё же есть смысл обратиться к другой хрестоматии.

Ведь я не таков. Я уже говорил это ранее.

Мне хочется петь, только без адресата нет голоса.

И сердце стучит – на кого-то, по-прежнему крайнего,

и вновь ерундовину пишут газетные полосы.

…Идущая в гости к кому-то не знает заранее,

насколько близки скоро станут глаза, губы, волосы

хозяина дома, который, возможно, не ждал её,

но вскоре научится ждать. У меня – получается.

Вложить двадцать чёртовых лет! – в поезда запоздалые,

а после спросить, отчего ж мое сердце печалится?

Мы городу смотрим в глаза изумленно-усталые,

и чувство крепчает пуэром в фарфоровой чайнице.

В сгоревшем театре опять поднимается занавес

над тайной, что зрителям всем раскрывать я не вынужден.

С подачи твоей Петербург открывается заново.

Он в цвете, он в самом цвету. Значит – стоило, видишь

ты? —

прожить двадцать лет, чтобы сердце, которое замерло,

забыло кого-то семь раз, чтобы вспомнить – единожды.

Война объявлена

Вы не рады мне.

Будто я – террористка с бомбой

и подброшу ее Вам в сумку, что на плече.

Или с ног собью

хитромудрым японским комбо.

Потому что я в шапке,

как у Команданте Че.

Я гораздо хуже

всяких там террористок.

Я готовлю Вам лично атомную войну.

Мои люди

под видом скромненьких интуристок

пробираются в Вами созданную страну.

Вот сидите Вы, милый,

в какой-то из Чайных Ложек,

Идеальной Чашке ли, Кофешопе, – в кафе, короче.

Мои люди отрапортуют мне и доложат,

с кем Вы ели,

о чем беседовали

и прочем.

Вот Вы курите у окна,

а на Вас направлены

пара точных прицелов видеофоторужей.

А могло быть иначе.

Я знаю, что так неправильно.

Я котом Леопольдом Вам предложу жить дружно,

наши руки – для наших рук, а не взвода кольта.

И борщи я готовлю вкусно. И суп с грибами.

Вы же сами на рее вздернули Леопольда,

натянув его шкуру на

японские барабаны.

Оттого я ношу в кармане стихов гранаты