Неудержимолость Данилова Стефания

«Жизнь хороша, и жить так хорошо…»

Жизнь хороша, и жить так хорошо.

Справлять очередные юбилеи,

горбатиться над текстами, болея,

как водится, и телом и душой.

Смотреть, как ночь, от холода белея,

за окнами становится большой.

За пазухой не паспорт – паспарту

держать со всем словесным чёрным налом.

Созваниваться, зная, что по ту

окраину столицы ждут сигнала;

и голос от Обводного канала

берёт очередную высоту

второго этажа студгородка,

чтобы достигнуть слуха адресата.

И полуфабрикат считать прасадом,

вином – бутылку из-под молока,

а тошнота – от Бога и от Сартра —

не лечится, не лечится никак.

Но что нам Сартр, но Сартру мы на что?

Родившиеся в двадцать первом веке,

до университетской белой Мекки

маршрутки непокладистые ждем,

умея потеряться в человеке

хэмингуэйской кошкой под дождем.

Из города в другой придумать дверь

никто еще, увы, не догадался.

Кто приготовит чай, повяжет галстук,

причешет мысли в светлой голове?

Зачем Господь так сладко надругался,

запараллелив наши жизни две?

Я скатываюсь в подростковый слог,

как в снег лицом с американской горки.

Соседи снизу разорались: «Горько!»

а я им заливаю потолок

речами для тебя, и мне нисколько

не жаль закончить этот монолог.

Постскриптум должен выйти из себя

и, проскрипев зубами, удалиться.

Так хочется сесть в поезд на столицу,

хотя бы на сидячий наскребя.

И думать, не найдя цветка в петлице,

достойны ли

стихи мои

тебя.

«Мой дом и тыл…»

Мой дом и тыл.

Hic tuta perennat[2], —

гласит латынь недремлющим у входа.

Придя сюда, я поднимаюсь над

собой самой

на этажи,

на годы,

на кипы книг, трудов, трактатов, хрий,

ночей без сна в исписанных тетрадях -

весь шар земной колеблется внутри

заместо сердца в крошечной шараде.

Из класса в класс,

с экзамена на тест…

пять лет как эти пройдены основы.

Но antiquus amor cancer est[3],

поэтому я возвращаюсь снова

к родным стенам. Касаюсь кирпичей

и на ладонь открытую садятся

воспоминания.

Как я была ничьей,

как было одиноко

и тринадцать,

как двойку заменили на трояк,

я поступила; мне казалось – снится

мне это всё.

А выпустилась я

с пятеркой и с хрустальной единицей.

Что ты застыл у входа,

новичок?

Обеспокоен и слегка набычен.

Когда грызёшь у ручки колпачок,

тогда гранит наук зубам привычней.

Беги скорей,

в разноголосый хор

сородичей по разуму и стати!

Найди своих Эвтерп и Терпсихор,

забыв о цифрах в старом аттестате.

Смотри,

как побежит из-под пера

за буквой буква;

и за цифрой цифра,

так быстро и легко, как детвора

бежит в тепло от улицы, где сыро.

Не бойся ничего и никого.

Здесь разные – и – равные по сути,

здесь не находится ни одного,

кто сам себя час от часу не судит.

Здесь магия. Здесь пре-вра-ща-ют-ся

Утята – в лебедей,

ростки —

в деревья!

Гимназия – за мать и за отца,

за всех, за всё…

Запомни

это время.

По выпуску идут года как день.

А каждый день в гимназии был годом.

Счастливым.

И отброшенная тень

моя

как часовой, стоит у входа.

Мой дом. Мой тыл. Hic tuta perennat.

Моя АГ. Твоя АГ. И наша.

Птенец покинет сень родных пенат,

вернувшись в них

душою

не однажды.

Здесь учат

никогда не падать ниц,

не прогибаться под походкой века.

Я – та скала,

что вытесала из

себя самой

живого человека.

Так вытешешь и ты.

Так выйдешь ты

из этих стен живым и непредвзятым.

Какой ни разменял бы ты десяток,

ты пронесёшь в душе своей цветы,

посаженные всеми, кто здесь был,

вещая и рассказывая, ибо —

Hic tuta perennat. Наш дом и тыл.

И скажешь ты. И я скажу:

Спасибо.

«Моей девочке лет семнадцать, во лбу семь пядей и ползвезды…»

Моей девочке лет семнадцать, во лбу семь пядей

и ползвезды.

Мне нравится с ней смеяться над анекдотами,

не отрастившими бороды,

видеть в ней подрастающего повстанца. Ничего не пить,

кроме сока, чая или воды.

Нет, не она захотела со мной остаться: это во мне

решили остаться её следы.

Моя девочка любит котов и единорогов (согласитесь,

куда без них).

От нее пока совсем никакого прока, кроме скетчей,

черновиков и другой мазни.

Между нами все очень интимно: лежит дорога, по бокам

которой огни, огни.

И впереди огни.

Если на то пошло, мы еще стоим у порога, но дорога

манит нас, как магнит.

Я говорю ей о том, что знать не бывает рано:

про отличие сальных от сильных рук,

как про вход в самую истинную нирвану всё время

умалчивают и врут,

обучаю искусству быть первыми среди равных —

ей придётся впрок, пригодится вдруг,

быть самой себе подорожником при послелюбовных

ранах, не брать антилюбина из рук подруг.

Я не умею быть любовницей и подружкой, я – садовница

с острым ножом в руках.

Впрочем, рядом с ней мне ножа нужно. Я смотрю

на рост этой девочки, как ростка.

Мы бессмертим себя в петербургских лужах и еще

одного случайного чудака,

и она говорит то, от чего мне лучше. Вижу в ней

очертания будущего цветка.

Моя девочка седлает мне и себе коня, протягивает

мне плащ, ибо слышит дождь.

Неповинную голову мне на плечо склоня, называет меня

«мой дож».

Мне известен путь до ближайшего видимого огня,

как мои пять пальцев, сжавшие острый нож.

Если ты, девочка, станешь сильней меня,

ты мне в грудь этот нож вернёшь.

HELLoween

ни кишок бутафорских, ни крови со скотобоен

рож, измазанных сажей, линз, где глаза-колодцы

они являются тридцать первого приколоться

исключительно над тобою

эти парни прекрасно обходятся без косплея

им хватает вот этих лиц, что у них с рожденья