Неудержимолость Данилова Стефания

«Не давай мне, Господи, рыбу…»

Не давай мне, Господи, рыбу.

И удочку не давай.

Дай поворочать глыбы,

Даже если дышу едва.

Дай мне собственный выбор,

а лучше два.

Дай по пути мне всяких.

По сердцу и по уму.

Где-нибудь на десятом

одиннадцатого пойму.

Дай мне быть непредвзятой

и предвзятой кому.

Дай мне бессмертья в близких

и смертности мне самой.

Дай мне быть одалиской

И в третьем ряду седьмой.

Дай мне идти на выстрел

от тех, кто с тюрьмы – с сумой.

Дай мне набрать силу,

лёгкость и красоту.

Чтобы я казалась красивой,

даже если я упаду.

Дай всех, кого я любила,

встретить в Твоем саду.

Дай мне верить, как раньше,

без разницы, сколько лет.

Чтобы было смешно и страшно,

когда Ты откроешь клеть.

Чтобы, падая даже,

Ни о чем

не жалеть.

Девочке пять

Девочке пять, на горках американских даже привычней,

нежели на земле, девочке десять, она еще видит сказ-

кой жизнь, где добро – и то говорит о зле, девочке бу-

дет пятнадцать или шестнадцать, можно любые выделы-

вать антраша, можно в любого сладко, светло влюблять-

ся, и целовать, последствия не страшась.

Девочке двадцать. В луна- и солнце-парки – к счастью

ли, к сожалению – не ходок, есть тезисы, утренняя за-

варка и где-то в сердце оборванный проводок. Девочка,

научившаяся бояться, дует на воду, обжегшись на моло-

ке. Выглядит это смешнее ноги паяца, запутавшейся

в змеином своем шнурке. Все, на что ей хватает ума

и силы – это писать записки, как в детсаду, а он не за-

метит, как же она красива. И встретится с ней не ранее,

чем в аду.

А я от страха девочку отучаю, я – её внутренний голос,

живая стать, долька заморского фрукта в дешевом чае,

я покажу ей, кем она сможет стать, стоит ей только

вспомнить, что там, в начале.

Девочке пять.

Любить никого

Грустно смотреть даже на алфавит.

Каждый из нас состоит из воды и букв.

И если речь заходит вдруг о любви —

с именем заносится сор в избу,

так что не вымести. Вынести все сложней,

как буква N будет напоминать

все, абсолютно все – о нём, или нёй.

Так что пока не сказаны имена,

смелей обнимай, отнимай у всего и всех.

Целуй, обретая целостность или цель.

Имя звучит не так хорошо, как смех,

даже если он становится злым в конце.

Я влюблена в твой запах. Картинку. Звук.

Копейка к копейке, складывается рубль.

А если тебя, как кого-то из них, зовут?

Я не люблю ни рефрен, ни повтор, ни дубль.

Ни отголосок, ни даже подобье их.

А если ты – А, а я бы хотела – Б?

От имен слишком больно – после.

Давай без них.

Я безымянно все расскажу тебе.

И если мы вдруг расстанемся (несмотря

на то, что еще и нету понятья «мы»)

мне не придется врать потом, говоря

имя твое как имя тюрьмы, чумы

и прочих ассоциаций не про добро.

Любить Никого – никого не любить совсем.

Я назначу тебе свидание у метро

несуществующей станции. Завтра, в семь.

Бродская и Басманов

Вакансия Музы, в принципе, хороша: живи в центре

сердца, плюй в форточку для души, волосы старой

памяти вороша, на шею садись и приказывай:

«нннуу, пиши!». Автор не платит ни ломаного гроша;

её гонорар – ни больше, ни меньше – Жизнь.

Муза имеет право, мозги и вид на жительство между

самых красивых строк. Правда, она бесправна в своей

любви к Автору. Автор должен быть одинок, капельку

инвалид и тем – индивид. Как балерина, что не имеет ног.

Муза должна собой воплощать огонь, вечно цитируя

«Не для тебя зажглась». Если она и хочет подать ладонь,

надобно сжать в кулак и ударить в глаз, пока придуман-

ный Автором белый конь в голос ржёт за воротами

битый час.

Муза – равновелико добро и зло, прижатый к виску

заряженный пистолет. Сотрудничество плодотворно,

когда залог – это оставленный лёгким дыханьем след.

Бродскому в этом с Басмановой повезло.

Тысячи строк, мучительных надцать лет…

Даже не знаю, чего я больше хочу.

Муз или Муж?

Звёзды или цветы?

Гамма, палитра, спектр сумасшедших чувств —

это свеча в краю любой темноты.

Если я стану Бродской – хотя б чуть-чуть,

я обещаю, Басмановым будешь ты.

That's all

Было столько лиц. Не помню ни одного.

Было столько света, что, кажется, я ослеп.

Было столько всего. Столько было всего:

зрелища были яркими, свежим – хлеб.

Было столько звука, что, кажется, я оглох.

Было столько бумаг, что хватит ли мест в печах?

Было столько звонков, и я отвечал: «Алло»,

а иногда, быть может, не отвечал.

Было столько слёз, как только не стёр щёк.

Было столько зла, забыть всё – уже добро.

Было столько женщин, что я потерял счёт.

Ни одна из них не являлась моим ребром.

Надвое сломан меч и расколот щит.

Доспех стал платьем, забрало стало чадрой.

Было столько всего, что память по швам трещит.

Всё, что было, мы сотворили из ничего.

Было столько у нас ничего, и ещё есть.

Если хочешь, отдам. Вечером приходи.

Это самая что ни на есть никакая весть.

Всё еще будет.

Всё еще впереди.

Всё ищет путь во тьме к одному из нас,

и, как правило, этот кто-то стоит спиной.

Всё, я устал.

Скажи мне, который час.

И не спрашивай, что со мной. Ничего со мной.

«Всё или ничего» – ультиматум прост.

Я выбираю «или» из двух зол.

Как связующее звено или свайный мост.

Было столько, что самое время сказать «That's all.»

Те, кто лучше

Так случается – те, кто лучше, обойдены!

Их как будто специально не замечают,

и не делят с ними трофеи своей войны,

подавляя желанье спросить у них:

«Может, чаю?

Может быть, расскажешь за чашкой мне,

как только удается тебе все это:

побеждать на войне, не будучи на войне?

Посреди поголовной тьмы не нуждаться в свете?»

Этим людям дают раз в тысячу меньше, чем

каждый из них заслуживает. Но разве

это важнее им, чем на одном плече

чувствовать снег, холодный, как чистый разум,

а на другом – чей-то влюбленный лоб

спящего усталого человека?

Лучших всегда задвигают подальше, чтоб

после представить их как синоним века,

честности

и невиданной теплоты,

ибо лампы – перегорают, софиты – гаснут.

А если у лучших – вдруг – остаёшься ты —

в строчках или на сердце —

разве то не прекрасно?

Автопортрет

Я проступлю сквозь белизну листа

историей,

о многом умолчавшей,

и кто сумеет досчитать до ста,

не расплескав

долготерпенья чашу,

тот непременно убедится сам,

что есть любовь – не больше и не меньше,

что путь обыкновенным чудесам

открыт для всех Надпропастьюворженщин,

что тот, кто маяковски иссечась

отчаяньем,

себе не сыщет места,

но дом найдет в наречии «Сейчас»

любого космополитизма вместо,

что в настоящем —

прошлое болит,

что слово «мир» антонима не любит,

что для любой из ветреных Лолит

вдруг перестанет быть весомым Гумберт,

а горечь в послевкусии мечты

порой бывает так невыносима,

что хочется

стереть свои черты

и никому не говорить «Спасибо»,

но я – скажу.

Всё, бывшее со мной,

случается, вестимо, с каждым третьим.

Спасибо всем,

кто был секундным сном

на маленьком моем автопортрете!