Ящик Пандоры Курик Юрий
– Ты вчера так сладко спала, что мы не стали тебя будить, – сказал Дарий и похлопал Медею по заднице.
– Да-да, на свежем воздухе спится хорошо… Сегодня у Мусика день рождение… и год, как погиб мой котик Фарисей. Хотим эти даты объединить, – Медея встряхнула ведро, и на Дария пахнули луково-уксусно-перцовые запахи. – Можешь со своей Пандорой присоединяться, шашлыков хватит на весь дом…
Дария ничуть не удивило такое совмещение событий, о которых ему поведала Медея. В доме на Сиреневой и не такое видели…
Однако это ему малоинтересно, у него другие планы, которые он начал осуществлять сразу как только вернулся к себе. Во-первых, встав на стул, он вытащил из антресолей сложенные в стопку и переложенные бумагой картины. Вернее, картонки из ДВП, на которых он обыкновенно писал свои сюжеты. С холстом много возни, а по долговечности еще не факт, что он долговечнее обыкновенной ДВП… Ведь и Леонардо свою Мадонну писал на сосновой доске…
Картонок было не менее дюжины, и он, разложив их на полу, стал выбирать, а выбранные откладывать в сторону. Иные из них он подолгу рассматривал, и по мере того, как вживался в прошлое, на душе у него становилось все тоскливее. Вот, например, композиция, которую он запечатлел весной 1992 года… во всяком случае, такая дата была проставлена на оборотной стороне картонки. Он пытался вспомнить тот год, но ничего, кроме серой пропасти, ему на память не приходило. Да, эту речушку он писал во все времена года и со всех ракурсов. Вид, изображенный на картонке, был его любимый: живописный поворот речушки, по бережкам которой только-только начали проклевываться почки ивняка и березок с ольшинками. Это еще не изумрудная, но и не салатная зелень, что-то между тем и другим – настороженная свежесть ранней весны. И вода быстрая, а потому с переменчивыми, неуловимо меняющимися переливами. Уже не талая, но еще не укрощенная календарным летом, когда меньше серебра и больше меди и олова. На другой картонке – тот же вид, правда, под другим углом и время года другое – недель на пять-шесть позже… Конец мая или начало июня, дождливый, хмурый день с траурной поволокой…
Он выбрал несколько картинок и, сложив их одну на другую, завернул в большие листы упаковочной бумаги. Потом он в комоде поискал бечевку, но, не найдя, вынул из старых брюк ремень, связал им картины. Несколько миниатюр он положил в карман куртки, кои предназначались больше для презентации, нежели для продажи. Потом сходил в магазин и купил то, что предписала Пандора. Сварил кофе, выпил его с белым тостерным хлебом и с упакованными картинами отправился на промысел.
При выходе из дома он встретил Олигарха, который, не поднимая от дорожки глаз, напористо шел к цели, напоминая чем-то носорога с распухшими железами, готового за обладание самкой отдать свою вислобрюхую тушу. В его руках – хлипкий пакет, в коем, как полагал Дарий, наверняка есть соблазнительный градус и какая-нибудь небогатая закусь. Под левым глазом у приходящего е…я повис фингал, видимо, рукотворный упрек жены.
Вид настроенного на Медею Олигарха всколыхнул в Дарие ревность, которую он всегда носил в себе и которая, как наваждение, подстерегала его на каждом шагу.
В санатории, предводимым мудрым евреем Нафталеем и двумя его сыновьями Авелем и Абелем, царила тишина – большая часть отдыхающих были на пляже или принимали процедуры. В нос шибанули сероводородистые запахи, напомнившие о точно таких же запахах, которые иногда во сне испускает Пандора, особенно после того как наестся блинов собственной выпечки. Однако этот невинный грех он ей прощает и даже умиляется, когда происходит исход газов из ее желудочно-кишечного тракта. Иногда он подсыпал ей в пищу экосорб – активированный уголь с экстрактом травы зверобоя, что было защитой от внезапно приходящего метеоризма…
…Дарий начал с администраторской. За стойкой сидели две женщины, очень напоминающие кукол Барби – таких же блондинистых и таких же по-инкубаторски накрашенных и безупречно неодухотворенных. Они, в зависимости от ситуации и контингента, бывают ласковы, как лесбиянки, и злобны, как древесные гадюки каскавеллы. Особенно они предупредительны с прибывающими из Израиля пенсионерами, ибо те из Обетованной привозят дешевые сувениры – когда-то им самим подаренные безделушки, начиная от простеньких духов и кончая такими же никудышними и никому не нужными браслетиками, заколками и прочей чепухой. Но бизнес не имеет стыда: какая-то часть неликвида оседает на прилавке администраторов и постепенно в течение зимнего сезона рассасывается…
– Чем вы нас сегодня порадуете? – спросила Дария та, что помоложе и губы у которой так и просятся на грех.
Дарий, насилуя себя, улыбнулся, и каждую Барби одарил миниатюрой. Пейзажиками времен года, состряпанными им на скорую руку. Это уже традиция, и он к такому вымогательству давно привык, ибо понимает всю важность в налаживании «партнерских отношений». Иногда он оставляет им одну-две картины, которые они потом продают, разумеется, себе в прибыль, избавляя творца от муторного, а главное, унизительного занятия, каковым он считает самоличную торговлю искусством…
Минуя бар с его кофейными запахами, Дарий прошел по длинному коридору и расположился возле входа в клуб. Очень удобное место: большие окна с тюлевыми занавесками и широкими подоконникам, на которых он обычно раскладывает картины и на которых иногда отдыхает – отсюда хорошо видна дорожка и возвращающиеся с пляжа отдыхающие. Однако картины он расставил не на подоконнике, а у противоположной от окон стены: свет исходит как раз с северной стороны, а потому для созерцания это идеальное место.
За окнами прошел белый как лунь пращур Иисуса, но Дарий с первого взгляда понял, что это не его клиент. Слишком потертые каблуки сандалий и слишком низко опущены плечи. Правда, тут еще надо погадать: может, человеку для счастья не хватает какой-нибудь малости в виде… Пандоры или неожиданно отмененного диагноза – рака печени, прямой кишки или нечаянно подхваченного СПИДа… За пращуром Иисуса шли две, тоже не ротшильдовской породы, клуши, за которыми семенили две девочки и мальчик.
Дарию хотелось курить, и он, оглядев придирчиво свою галерею и не найдя в ней изъянов, с легким сердцем отправился на улицу выкурить сигарету. Но, проходя мимо бара, он услышал доносящиеся из него перезвоны, очень напоминающие те, какие дурманно озвучивают игральные салоны. И он, сменив курс, вошел в бар и первое, что бросилось ему в глаза, были два игральных автомата, заманчиво перемигивающихся в углу цветными огоньками. За прилавком, играя блестящей металлической колбой, бармен Зенон взбивал коктейль. Они поздоровались, ибо давно знали друг друга, и бармен, поставив на стойку колбу, плеснул в два фужера коньяку.
– Бери, – обратился он к Дарию, – есть повод… если, конечно, поводом можно считать развод с женой…
Дарий взял в руки фужер и несколько мгновений соображал, как отреагировать на слова Зенона. И, не найдя ничего лучшего, сказал:
– От этого никто не застрахован… Важно уяснить, почему это произошло.
– Ну ты даешь, Пикассо! Разве в этом дело? Моя женушка выкинула такой фортель, что тебе и во сне не приснится… Ладно, это мои проблемы, – он взял из вазы две шоколадные конфеты и одну из них протянул Дарию. – Сейчас сюда должна прибыть Орхидея со своей кодлой, поэтому, прости, надо столики приготовить…
– А что она тут забыла?
– Лечит свои придатки… Она у нас почти каждый год ремонтируется, еще с советских времен… грязи, сероводород, любую шахну могут поставить на ноги…
Дарий осклабился, ему показалась занятной такая формулировка Зенона.
– А ты ей не можешь подсказать, чтобы она посетила мою выставку? Может, что-нибудь захочет увезти в Москву.
– Да тут начнется такая пьянь, что будет не до тебя. Впрочем, ты сам можешь сюда подгрестись… как бы случайно, вошел-вышел, подумаешь, делов…
Дарий вытащил из кармана миниатюры и все разложил на прилавке.
– Выбирай, какая тебе больше нравится, – сказал он бармену.
И Зенон взял картинку, на которой было изображено озерцо Слоцене с заснеженными берегами и одинокой, укутанной в иней елочкой.
– Я знаю это место, со швагером иногда ловим тут рыбку, – бармен отстранил картинку на вытянутой руке и с видимым удовольствием ее рассматривал.
Пока Зенон занимался приведением в порядок столов, то есть раскладывал на них взятые со склада специально для «кодлы Орхидеи» хрустальные пепельницы и ставил в вазочки искусственные лютики, Дарий подошел к игральным автоматам. И ничего нового не увидел: та же «Золотая Клеопатра» и «перчик» (он же «Амиго» и «мексиканец»), на котором особенно любит играть Пандора. Точно такой же автомат есть в салоне «Мидас», что на их вокзале…
– Ну, чем ты меня, овощ, порадуешь? – спросил Дарий у «перчика» и зарядил в него десять латов.
Бармен, видимо, услышав Дария, тотчас отреагировал на его слова:
– Этот железный гроб позавчера меня обул на стольник… Видимо, фаза забора…
– Сейчас увидим, в какой он фазе…
Приманка у «Амиго» абсолютно неотразимая: когда на экране появляется джокер, а это такой стильный мексиканец в сомбреро, на полях которого нежно трепещет перышко, он задорно выкрикивает слово «Амиго», после чего исполняет кукарачу… И это так греет душу и распаляет воображение… А вот если сразу появятся три «Амиго», вернее, три стилизованных перчика… Однажды такой фортель фортуна выкинула Пандоре: появившиеся одновременно на трех линиях «Амиго» по ее ставке нащелкали 82 лата…
Но Дарию не фартило. Уже десятка подходила к концу, а «Амиго» объявился всего дважды, да и то на невыгодных линиях…
– Действительно, запор, – он нарочно переделал слово «забор» на «запор»… – Тоже мне «Амиго»… друг… Таких друзей надо выводить дустом… Слышь, Зенон, плесни еще коньячку, больно он у тебя хорош…
Проиграв десятку, выпив коньяку и выкурив еще одну сигарету, Дарий отправился назад, к своим картинам… Но настроение, несмотря на проигрыш, было приподнятое. Впрочем, иначе и быть не могло: коньяк вкупе с приличной дозой игрового адреналина вытворяет с человеком чудеса… Он смотрел в окно, радовался небесной ясности, когда позади услышал чей-то скрипучий голос:
– И сколько такая мазня стоит?
Однако Дарий на хамство не отреагировал. Он повернулся и увидел мятую, улыбающуюся беззубым ртом физиономию местного сантехника. Он был в синей спецовке, с дымящейся сигаретой в уголке губ, а в руках держал большой разводной ключ.
– Привет, Афоня, – Дарий без амбиций, ибо иногда и сам так оценивает свою… Чуть было не сказал «мазню»… – Тебе, как представителю вымирающего пролетариата, подарю любую, – и он провел рукой вдоль ряда своих творений.
И сантехник застеснялся, ибо он хоть и простодушный человек, но добрый и незлобивый.
– Да я так, пошутил… Вообще-то мне твоя мазня нравится, все как на фотографии… Вот, например, эта картинка с баркасами… Хотя уключины ты посадил слишком близко к носу, а надо посередке, вот тут, – и Афоня, наклонившись, головкой ключа указал место на баркасе, где должны быть уключины…
– Ладно, катись, Афоша, отсюда, – тоже незлобиво послал сантехника Дарий.
А в это время мимо окон прошествовала компания мадам Орхидеи. Человек шесть-семь, и все в светлых одеждах. Апостолы от попсы… Золотистые стафилококки.
Сантехник тоже, увидев высоких гостей, засуетился.
– Это к нам, папик уже ждет, стол приготовил, – это он про визит Орхидеи и главврача Нафталея, который уже присобрался к такому визиту.
Дарий в связи с этим вспомнил другие времена, когда на второй день после приема в этом же сероводородистом раю один известный драматический артист прямо на сцене отдал богу душу…
Они с шумом ввалились в помещение, и первым, чей голос осквернил тишину здравницы, был Фокий, он же Марио Ланца, и он же Кролик… Шум и гам, сгустившись на время у администраторской, быстро перекочевали в другой конец холла и поползли по лестнице на второй этаж, где находился офис Нафталея.
Отвалил и сантехник. Зато вместо него появился тот, который пращур Иисуса. Он был уже без целлофанового пакета и в другой сорочке. И даже в очках, через которые он, как последняя проныра, целую вечность взирал на картины Дария. Но живописец молчал и выжидал. Помалкивал и пращур. И когда его согбенная фигура стала надоедать Дарию и даже отрицательно действовать на еще болезненный Артефакт, гость вдруг спросил:
– Молодой человек, а это случайно не копии Пурвита?
– Нет, это мазня другого художника, – в тон ответил Дарий.
– Интересно, даже любопытно. И почем штука?
– По штукам только куриные яйца в магазине, а у меня весь расчет по метражу… Та, у которой находится ваша левая нога, стоит сорок латов, за ней… «Рябиновый костер» – для хорошего человека не жалко и за пятьдесят…
Пращур разогнулся и снял с носа очки.
– М-да, – промычал он и стал платком протирать стекла. – А я обещал жене привезти в Вифлеем кусочек Юрмалы… А тут все так больно кусается… А если я с вами немного поторгуюсь?
Дарий пожал плечами, мол, не возражаю. Его уговорить – легче, чем расстегнуть ширинку. Тем более после того, как пращур, чуть не плача, поведал ему грустную историю о своей больной, почти умирающей от аллергии жене, с которой он прожил сорок лет, да плюс к этому такая сентиментальная подробность: оказывается, до отъезда в Обетованную землю, они с Беллой жили «тут, в Каугури, возле остановки 4-го автобуса, ну как раз рядом с той рябиной, что на углу улиц Нометню и Сколас, и которая действительно осенью горит, как костер…» А Дарию и крыть нечем, и как он ни пытался закрепиться на цифре сорок, однако покупатель оказался мудрее – пришлось отдать «Костер» за жалкую двадцатку. Но этого мало, Дарий еще в придачу приложил миниатюру, на которой отображен один из ясных морозных январских дней прошлого, двадцатого века…
Зато получил приглашение в Израиль. И даже телефон, который был на визитной карточке. Позже он ее прочитает полностью и очень удивится, когда черным по белому прочтет: «Каминский Хаим Соломонович, владелец группы парфюмерных производств Израиля». Одним словом, почти нищий миллионер…
Однако начало было положено, и это вдохновляло сердце художника. Тем более, он ни на минуту не забывал наказ Пандоры раздобыть денег и тот немаловажный факт, что уже десять латов были бездарно проиграны. И тут произошло такое, чего он никогда не забудет, и если когда-нибудь у него появятся внуки, он им непременно расскажет «эту замечательную историю»…
Где-то раздались те же шумы, смех и всклики, потом шаги и шелест одежд, и все наплывало, пока окончательно не приблизилось и не объяло Дария вместе с его полотнами. Впрочем, это не точно сказано: не объяло, а оказалось в проходе между ним и картинами: Орхидея, Марио Ланца, то бишь ее Фокий, их менеджер, о котором желтая пресса писала такие гадости, что из желтой иногда превращалась в красную, и их друзья по «Волне» – Авгутин и его красавица-жена… Возглавлял компанию сам Иосиф Нафталей. От всех скопом и от каждого в отдельности несло косметикой и парфюмом такой мощи и такого разнообразия, что у Дария перехватило дыхание, и он еще раз вспомнил жену пращура Иисуса, страдающую ужасной аллергией… Чихнув несколько раз, Дарий наконец расслышал, что о нем говорил Нафталей: «Это наш местный Левитан, его картины можно увидеть в домах не только ближнего, но и очень дальнего зарубежья… Поверьте, друзья, второго такого певца юрмальской флоры в Латвии… впрочем, не только в Латвии, а и во всем… нет…»
– Я очень люблю Юрмалу, – сказала Орхидея и нагнулась над картиной с баркасами с не по центру расположенными уключинами. – Фефик, – обратилась она к менеджеру, – скоро у Галчонка день рождения…
– И у Миши Шефу…
И янтарная свадьба у Славы Добры…
– Вот и замечательно, что может быть лучше картины, написанной самим Левитаном, – Орхидея взяла за пуговицу менеджера и лукаво посмотрела на скромно потупившего взор Дария. И подвела итог: – Фефик, бери оптом, а в Москве разберемся, кому что…
Дарий остолбенел и ему казалось, что еще минута-другая – и остолбенеет его бедный Артефакт. От прилива восторга. Но художник молчал и вертел в руках незажженную сигарету. Однако это еще не было моментом истины. Он наступил спустя несколько мгновений, после того как менеджер заговорил с ним о цене. Заговорил, но не договорил, потому что его перебило могучее контральто Орхидеи: «Фефик, пожалуйста, не мелочись… Талант стоит дорого. Сколько у тебя с собой?»
– Сотен пять, может, чуть больше… – менеджер уже раскрывал желтый, из кожи карибского угря, портмоне. – Да, шестьсот пятьдесят с мелочью…
Менеджеру помог Фокий, вынувший из заднего кармана джинсов пачку мятых долларов.
Акт купли-продажи завершила сама вокалистка: взяв деньги, она их пересчитала и протянула Дарию.
– Здесь ровно. Если вам покажется, что этого мало, пожалуйста, скажите Иосифу Казимировичу, – взор в сторону Нафталея, – и он свяжется со мной, а я уж как-нибудь вас найду…
Но Дарий был парализован случившимся. У него отнялись все члены, и, пребывая в столбняке, он никак не выражал своего отношения к происходящему. На холеном, явно примоложенном косметологией лице Орхидеи появилось умиление, которое сродни было плюсу, нежели минусу. Она понимающе улыбнулась и положила деньги на подоконник, рядом с его сигаретами и зажигалкой.
Компания вместе с Нафталеем удалилась в зал, где предстоял осмотр сцены и радиоаппаратуры для намеченного гуманитарного концерта силами Певицы и ее ближайшего, также вокализирующего окружения. Дарию не терпелось протянуть руку, чтобы то, что лежало аппетитной кучкой на подоконнике, не сграбастать и не пересчитать, прежде чем спрятать в карман. Но он терпел эти адские муки, пока кто-то из подчиненных Нафталея не упаковывал его картины, и только когда человек с покупкой скрылся в зале, Дарий овладел ИМИ. Шершавость купюр была нежнее шелка. Ты-ся-ча!!! Ровно! И только в сотенных, без малейших помарок на купюрах. Однако ветер перемен, подувший в его довольно потрепанные паруса, не мог вытравить из его неспокойного существа дух Джентльмена. Подойдя к стойке, за которой пребывали в возбужденном состоянии Барби, он поинтересовался: где в данный момент можно купить цветы? Оказывается, это не проблема: в домике, который находится рядом с котельной, живет садовник Инцест, у которого своя оранжерея и который является официальным поставщиком цветочной продукции для санатория Нафталея.
В оранжерее было тепло и душно от ароматов. У Дария даже перехватило альвеолы, и он подумал о том, что было бы неплохо внезапно умереть в таком радужном царстве – при абсолютной и неподдельной красоте, а главное, без постельного ожидания той, которая с косой… Тут же, вместе с хозяином Инцестом, помогала срезать цветы его дочь Инесса, в обтягивающих бедра шортиках, с несказанно нежной кожей и очаровательными чертами смугловатого лица. У Дария что-то шевельнулось ниже пояса, и он ощутил приятное и вместе с тем нетерпеливое тепло во всем теле. У девушки в руках были небольшие садовые ножницы, и она, ловко орудуя ими, вскоре настригла целую кучу желтых роз. Но Инцесту столь ударный труд, видимо, не понравился, ибо, подойдя к дочери, он сделал ей проборку – дескать, куда такое количество он денет, а до завтрашнего дня еще далеко и жарко.
Дарий помахал ему рукой.
– Прошу вас не волноваться, – сказал он подошедшему родителю. – Беру все, что срезано… И еще шесть фиолетовых гвоздик…
– Да, но тут бутонов на пятьдесят латов, не меньше… Впрочем, вам, как оптовику, я сделаю скидку…
– Приятно слышать, – Дарий подошел к срезанным цветам и попытался их упорядочить.
Однако Инесса не позволила ему это сделать. Она принесла большой лист бумаги и аккуратно, с помощью скотча, упаковала цветы. И когда она это делала, Дарий исподтишка, как бы боковым взглядом, любовался ее молодыми загорелыми лытками, аппетитно выглядывающими из шорт. Ей бы еще немного наклониться и развернуть на десять град усов бедро – и открылась бы захватывающая дух бездна ее девичьего естества.
Дарию невыносимо захотелось к Пандоре, и он, вручив изумленному Инцесту стодолларовую купюру, заспешил назад, в корпус санатория. И снова на него пахнули сероводородистые запахи, что, однако, не помешало ему с улыбкой подойти к администраторской, чтобы вручить каждой из Барби по три фиолетовые гвоздики. Ответом были удивление, благодарственные реплики, улыбки, сияние зубов, мелкие морщинки в уголках глаз, трепет рук и снова улыбки, улыбки, улыбки… Сам же букет с розами он отнес в бар, где бармен Зенон пребывал в ожидании высоких гостей.
– Поздравляю с удачной коммерцией, – сказал Зенон. – А это что? – кивок в сторону букета.
– Розы от бедного художника, – Дарий распечатал цветы и, сложив аккуратно бумагу, протянул ее бармену. – Цветы от моего имени вручишь госпоже Орхидее…
Зенона, как, впрочем, и любого на земле бармена, вряд ли можно чем-то удивить… разве что суперчаевыми, в сто раз превышающими любой разумный «чай»…
– А это для нее не жирно? – спросили он и отправился за свои кулисы, чтобы вернуться оттуда с большой серебряной вазой, очень похожей на кубок Стенли.
– Сойдет! – одобрил художник. – Сегодня благодаря ей я заработал столько, сколько за пять месяцев вряд ли… – Дарий закурил из пачки, лежащей на стойке бара. – Налей коньячку, а то нервы выскакивают из узды…
– А может, ты вручишь сам?
– А вот это уже будет перебор… Да и расплакаться могу…
Бармен, поставив вазу с розами на край стойки, налил коньяку. Дарий выпил и «закусил» двумя глубокими затяжками.
Выходя из корпуса, он столкнулся с Маэстро, державшим в руках жалкий букетик почти увядших красных гвоздик. За ним шли пасмурные молодые люди с помятыми лицами, музыкальными инструментами и, возможно, с такими же, как у Дария, натруженными в прошедшую ночь Артефактами…
Глава пятая
Уже в автобусе он дважды дотрагивался до кармана, где лежали деньги, и, убедившись в их целости, снова отворачивался к окну, за которым золотился шлейф уходящего дня. И ощутил такое же уходяще-золотистое настроение. Елочки, поперечные улочки, сосенки, поперечные улочки, березки, опять поперечные улочки и переулки, зеркальные стекла новеньких вилл, зеленого, карминного и кирпичного цвета черепицы крыш, пастельные тона фасадов, вымощенные каменными квадратиками дорожки, металлическое литье заборов, у калиток – новые почтовые ящики и надписи «злая собака», покосившиеся деревянные ограды, прогнившие одичалые крыльца пустых дач, брошенные кипарисы и туи, полинявшие от времени особняки с забитыми фанерой окнами и дверями, с такими же древними на верхушках крыш металлическими флюгерами, на которых то 1906-й, то 1932-й, то черт знает еще какой год… Заржавело. Затянулось туманом вечности. Не разглядеть собственного носа, не то что минувшее захолустье…
Из автобуса Дарий направился в сторону железной дороги, и, подходя к ней, его глубоко посаженные ноздри уловили шашлычные запахи. Он понял, что это происки Мусея, и поспешил домой. Однако, проходя тенистой рощицей, он выбрал взглядом свою березку и подошел к ее Светлости. Обнял, прижался и пребывал в близости несколько вдохновенных мгновений. Он поблагодарил ее за удачную сделку, поцеловал шершавый бок, пободался с деревом и, отпав, устремился на свою Сиреневую улицу.
Судя по еще не откупоренным бутылкам, прозрачным, не тронутым влагой бокам фужеров и внятному голосу Медеи, он понял, что застолица только-только формировалась. Когда повернул на дорожку к дому, увидел копну ее волос. Пандора сидела за круглым садовым столом неподалеку от дымящегося мангала, возле которого на корточках колдовал Мусей. Напротив Пандоры – Медея с дочерью Конкордией. Из кустов смородины торчали головки Саши и Маши. Слышалось их щебетание.
Пандора, повернув в его сторону голову, улыбнулась, и он поразился глубоким теням, образовавшимся под ее глазами. Но когда, минуя гряду флоксов, подошел ближе к столу и снова взглянул на Пандору, его взору открылась бездна зачарованности, с какой она взирала на желтые языки пламени, которые, не отрываясь от ольховых чурок, плескались в мангале. «Можно тебя на минутку?» – сказал он ей и, развернувшись, направился в дом.
– Вы куда? – Медея тоже поднялась со стула, держа на отлете руку с сигаретой. – Сегодня у нас повод, годовщина Мусика и годик, как погиб наш дорогой Фарисей. Так что уважьте…
Фарисей – огромных размеров белый кот, которого разорвала на две симметричные части собака из соседнего особняка, хозяином которого является мошенник Флориан. За чем кот туда пошел и что искал… Впрочем, через месяц за тем же забором нашли мертвую, с надкушенным горлом сиамскую кошечку по имени Элизабет Тейлор. Говорят, сходство животного с суперзвездой было необычайно велико. Вот тогда и поняли, к кому наведывался белый, как комок снега, Фарисей. И за что отдал богу душу…
– Мы сейчас вернемся, – Дарий взял Пандору за руку и повел по дорожке домой. Ему не терпелось разделить с ней свалившуюся на его голову удачу. Но когда они перешагнули порог своей квартиры, он резко оборотился к ней и спросил почти фельдмаршальским непререкаемым тоном: «Что случилось?» И в ответ снова ослабляюще нейтральная… нет, явно отчужденная интонация: «А что могло случиться?»
– Нет, а все же? – он не выпускал ее глаза из своего поля зрения своих. – У меня сегодня такой день… Понимаешь, можешь завтра не ходить на работу, – и он быстро, словно за ним гнались вурдалаки, вынул из кармана деньги и стал их листать. – Девятьсот чистыми… И знаешь, кто расщедрился?
Неопределенное пожатие плечами.
– Ну и черт с тобой! – выругался Дарий и прошел в комнату. Кинул деньги на стол, и они зеленым веером покрыли половину его площади. – Ты, как засохшая осина, тебя ничем не удивишь, не обрадуешь… Ради тебя не хочется быть героем нашего времени…
– Нет, я рада, что ты заработал деньги, но все равно ты завтра же их проиграешь. А могли бы купить стиральную машину…
– Пожалуйста, не каркай! Но в этом есть определенный смысл. Мы… то есть я говорю о нас с тобой, можем их удвоить, если, допустим… по самой большой ставке сыграем на «ядерных чемоданчиках»… Ты же знаешь, при удачно сложившейся комбинации мы можем снять 25… Ты только подумай, дорогая моя девочка, 25 тысяч латов. Нет, ты не психуй, давай все хорошенько обдумаем, и если ты чувствуешь, что ничего такого нам не светит, что ж… обойдемся и без этого.
– Мне нужны туфли, кожаные, красные, с черным лакированными каблуком на шпильке. И какие-нибудь духи, а то я уже пропахла мышиными какашками и черной плесенью, с которой я воюю каждый день…
Дарий подошел к зеркалу и расстегнул ширинку.
– Нет проблем! Завтра же купим туфли и килограмм твоего любимого рахат-лукума, а мне пару китайских презервативов. Идет?
Он извлек на свет Артефакт и стал его рассматривать, но так, чтобы это зрелище не было доступно глазам Пандоры.
– Видишь, он еще контуженный и в чисто гигиенических целях презерватив ему не помешает. Китайские очень прочные и в отличие от итальянских не рвутся в самый неподходящий момент.
Пандора отвернулась, демонстрируя несоответствие темы разговора с действительностью.
– У тебя на уме только презервативы, а у меня зубная щетка сломалась и шампунь кончился…
– Ладно, это не повод, чтобы так расстраиваться, – обнял, поцеловал, но при этом молнию оставил открытой. На всякий боевой случай… Но, к его сожалению, такового не представилось, ибо раздался дверной звонок, и Дарий, быстро застегнув зиппер, пошел к порогу.
Это была Медея, державшая в руках миску с зеленым салатом. Повод визита неотложный: у нее, видишь ли, кончилось растительное масло, и не может ли она одолжиться и т. д.
– Масла нет ни капли, – услышав, о чем идет речь, крикнула из комнаты Пандора. – Есть машинное, в масленке, под шкафчиком для обуви…
Медея, словно пребывая в обычном своем состоянии, закатила под лоб глаза, выражая тем самым несказанное удивление услышанному.
– Придется подняться к Легионеру, – сказала Медея, скользнув своими серыми и довольно симпатичными глазами по ширинке Дария. Уж больно явственно что-то там еще бугрилось…
Напоминание о Легионере заставило и Дария вспомнить о долге. Он взял со стола сотню и отправился в обменный пункт.
– Я сейчас вернусь, – сказал он Пандоре. – Что-нибудь надо купить?
– У нас пустой холодильник…
– Сегодня мы поужинаем у Мусея…
– А завтра у кого? Купи зубную пасту, какого-нибудь вина и халвы.
– Чего еще? Заказывай, пока есть деньги.
– И салфеток, я предчувствую, что сегодня будет много слез. Мне очень жаль Фарисея… Он был такой пушистый, абсолютно глухой и, наверное, потому и не услышал, как к нему подобрался этот жуткий зверь…
Разменяв в обменном пункте деньги, художник долго стоял у винного отдела, однако все его мысли были не с ужасающим разнообразием питьевых марок и сортов, а метрах в трехстах от них. А точнее – в игровом салоне «Мидас». Его просто подмывало преодолеть это космическое пространство и, взяв в свидетели толстозадую Фортуну, еще раз испытать случай. Однако, когда его взгляд упал на темную с вензелем бутылку кьянти, он тут же оказался во власти обаяния кровавой битвы на Марне, в которой участвовали герои Хемингуэя, так много поглощавшие этого вина, и так страстно любившие женщин, и так охотно дезертировавшие из войск. Розовый флер литературной романтики пахнул ему в душу, чего-то там взвел, как взводится упругий курок, и он, живительно навластвовавшись туманными ассоциациями, отправился домой. Купил все, что заказывала Пандора, и даже сверх того: взял для нее большую коробку мороженого с вишнями, пачку ташкентской халвы, а себе две гаванские сигары (для пущего выпендрежа) и крохотную гильотинку для откусывания в сигаре конического конца. А для легкости и свежести ощущений в буфете, в котором работала Сильвия, его младых лет любовь, а теперь как следует потрепанная тетка, он выпил два фужера французского каберне, что не могло не вовлечь его в новые воспоминания о тех же младых летах, о сифонной, где он когда-то встретил это божественное, но в чем-то, безусловно, инопланетное существо. Речь, разумеется, шла о Пандоре. Вспомнилось о встрече после долгой разлуки в Москве, откуда она возвращалась в своем экспрессе. В форменном костюмчике (юбочка значительно выше колена), в лодочках на трехэтажных каблуках и в пилотке с крабом, разумеется – набекрень, из-под которой выглядывали ее золотые оперения. И светящиеся мирозданием глаза. Что это было за зрелище для вкуса художника! Рождественская месса, а быть, может и того сильнее – первый глоток воды, который сделал Тантал, после того как его, беднягу, вытащили из подземного озера…
…От благословенного французского разлива каберне в голове приятно возликовало, и ему нестерпимо захотелось обнять свою белокурую бестию, дабы лишний раз утвердиться, что не все в мире так быстротечно и бессмысленно, что есть еще зацепка, защелка, соломинка, преграда, капкан, крюк, западня, которые в состоянии задержать его на этом свете.
Пандора принарядилась: перед выходом на природу она надела свой брючный из тонкого шелка бежевый костюмчик, который обтягивал ее формы и делал еще стройнее. На ногах старенькие, но элегантные черные лодочки, на голову, набекрень, насадила широкополую из тонкой соломки шляпу, а на запястье левой руки – браслетик из отполированного тиса. И конечно, не забыла прихватить с собой пачку салфеток, ибо готовилась вволю поплакать…
Из похода в магазин Дарий вернулся с двумя большими пакетами, наполненными всякой всячиной, благо настроение и наличность позволяли немного посорить деньгами. Цветы для дам, зажигалка для родившегося в этот день Мусея, которая была не дешева и покрыта золотым напылением. И не забыл про зубную щетку и пасту, моющее средство и шампунь для волос…
Когда Пандора увидела, что Дарий принес из магазина, она тут же убежала в дом и вернулась со штопором. При этом очень виляла бедрами, и ноги при ходьбе ставила так, как это делают модельерши на показах мод. Но открыть бутылку (одну из шести принесенных им из магазина) попросила Мусея, уже насаживающего на шампуры кусочки свиного мяса. Руки у того огромные, и, если честно, Дарий не был уверен в их гигиенической непорочности, тем более Мусей часто сморкался прямо в кулак. И, возможно, не всегда мыл руки после того, как подтирочная бумага падала в ведро… Однако огонь, жар, градусы все уравнивают. Тем более Дарию было так хорошо, что вряд ли существовала в мире бацилла или микроб, которые могли бы его в тот момент озадачить. И Пандора, выпив вместе с Медеей кьянти, повеселела, и под ее глазами исчезли темно-синие тени, щеки и лоб разгладились, хотя пламенная очарованность продолжала тихо тлеть в ее безумно притягательных глазах. Сидя нога на ногу, куря из длинного мундштука такую же длинную сигарету и выпуская дым из-под полей шляпы, она, пожалуй, походила на Марлен Дитрих в ее лучшие годы или же, что, по мнению Дария было вероятнее всего, копировала Дункан (царствие ей небесное), и если бы еще трехметровая шаль вокруг горла да шум автомобильного мотора…
В застолице, безусловно, главным был Мусей, хотя за все время он произнес полтора слова, да и то брошенные в пространство, ни к кому конкретно не относящиеся. За всю свою не очень длинную жизнь он ухитрился не прочитать ни одной книги, ни одного столбца газеты, поскольку радио FM, которое он постоянно слушал в своем джипе, отвечало на все его духовные запросы. И еще немного телевизор, особенно та часть программ, где речь шла ни о чем. Словесный понос и мусор. И все же благодаря своему молчанию он был значительной фигурой в этом палисадниковом сообществе.
Когда в дверях показался Легионер, как обычно взлохмаченный, небритый и с явного похмелья, Дарий окликнул его.
– Сосед, присоединяйся, – и, встав со стула, пошел навстречу Легионеру. И когда скрылся за кустами девясила, которого в палисаднике Медеи полным-полно, он начал расчет с соседом. Тот сначала не сразу понял, что ему хотят вернуть долг, и как-то недоуменно смотрел на деньги, переводил туманный взгляд на небо, начинающее вечереть, на Дария, затем снова на деньги, и что в его голове тогда происходило, было известно одному Господу. Когда подошли к столу, Медея обняла за шею Легионера и объявила, что это ее самый любимый сосед, поскольку он «безотказный». В чем его безотказность заключалась, Медея не уточнила, хотя Дарий мысленно дорисовал это прилагательное одним банальным образом, который заключался в столь же банальной формуле основного механизма мироздания – валом и отверстием, что само по себе мертво без возвратно-поступательных движений. После чего всеобщая карта народонаселения Земли неуклонно прирастает новыми душами. И новыми стволовыми клетками, и, чего уж стесняться, новыми Артефактами, и новыми лепестками девственно нетронутых вагин.
После того как первые кусочки ароматного мяса сползли с железных шампуров и после первых кое-каких тостов за столом воцарилось то, что обычно бывает в садовых беседках, в палисадниках, в кухнях и во дворцах (и даже в юртах и дивизионных палатках), – раскрепощенность закоснелых языков и почти родовые откровения и доверительность, какая, наверное, наступает в предсмертный час перед кем угодно. Но как-то так получилось, что о причине вечеринки, объявленной Медеей и касающейся светлой памяти кота Фарисея, сначала даже не вспомнили. И только после третьего или четвертого залива Пандора вдруг всхлипнула и упала головой на плечо Дария. И он услышал жалостливое сетование: «Бедненький котик, как мне его жалко…» И Дарий поднял тост во славу и во имя, и пусть земля ему будет пухом, и прочая, прочая, прочая… Мусей первым ощутил настроение Пандоры и, пододвинув к ней свой коротконогий стул, на котором он сидел у коротконогого мангала, который Мусей однажды выбрал из кучи металлолома и привез домой, обнял Пандору за плечи, что не осталось незамеченным Дарием, и что-то на ухо стал ей говорить. И ее настроение мгновенно из траурно-лирического превратилось в карнавально-победное, по крайней мере, такие нотки послышались в смехе Пандоры. Дария эта вероломная смена векторов насторожила. Более того, уколола. Ему показалось большой несправедливостью, что с ним она такая неопределенная, а вот с этим Мусеем… «Да ладно, ей хорошо, значит, хорошо и мне…», и Дарий предложил выпить за отменные шашлыки, что, по его мнению, могло оторвать Мусея от Пандоры. Так и вышло: Мусей, расправив плечи, ястребиным взглядом обвел близлежащее пространство и чинно произнес:
– Шашлык – это единственное, что остается на века. Сегодня мать моя, – осоловелый, но по-прежнему ястребиный взгляд в сторону Медеи, – переживает один из самых тяжелых дней в своей жизни. И я рад, что в этот печальный для всех нас день мы вместе – и наш Пикассо, и его прекрасная Пандора, и наш добрый Легионер, этот недобитый фашист…
– Ну, ну, Мусик, – поднялась со стула Медея, – ну какой же он фашист? Ты только взгляни в его добрые глаза, настоящие фашисты все уже отбросили копыта, а сосед наш еще живет и здравствует. Давайте лучше выпьем за мир и дружбу между народами… Мусик, а где твоя Сара? – Медея вдруг резко сменила направление парусов.
Мусей никогда не был пионером, а потому мгновенной реакции из него не вытянешь даже трактором. Он что-то промямлил, наколол на вилку сразу два куска мяса и засунул в рот, спрятав продукт за толстые щеки. И стал мясо перемалывать своими мощными неандертальскими челюстями.
– Сара осталась в городе. У нее менструазмы, праздники с красными флагами, – наконец разродился Мусей. – А зачем она тебе?
Дарий смотрел куда-то поверх кустов жасмина, за которыми едва угадывался заход солнца, и думал о чем-то своем. По дорожке прошел Олигарх и скрылся за кустами девясила. Его тень не осталась незамеченной Медеей, и она, тяжело поднявшись, отряхнула ладонью подол клетчатой юбки-клеш, отправилась на безмолвный зов самца.
– Медея, не оставляй меня здесь с этими крутыми, – попытался схватить ее за руку Легионер. – Голос его был жалок, и сам он был жалок, потому что был пьян и испытывал страшную изжогу. Еще в Сибири он травмировал весь свой детский организм, когда ловил в речушке Угрюм подлещиков, насквозь отравленных близлежащим заводом, производящим тротил для фугасных снарядов.
Когда Медея с Олигархом скрылись в доме, как будто на смену им в дверях появился забальзамированный сосед Григориан. Он долго кашлял, икал, громко выхлопной трубой испускал воздух, затем, усевшись на лавку, стал петь песню, которой позавчера исполнилось 62 года, три месяца, полторы недели и двенадцать часов: «Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной…» Над тем местом, где он находился, поднимался столб сигаретного дыма, ибо сосед-певун имел обыкновение одновременно курить сразу две сигареты «Прима». Правда, мог и три, но это считал неэкономичным. И когда он затягивался, песня смолкала, а выпустив дым, снова брался за жестяное сотрясение воздушного пространства: «Бирюзой я украшу светлицу, золотую поставлю кровать…»
Поднялся и Легионер – ему захотелось пообщаться с застрявшими в кустах смородины детьми Мусея. Он понес им шоколадки, которые купил Дарий, и вскоре из смородины послышался визг и сорочий стрекот Саши и Маши. Затем голоса стихли, и Дарий увидел, как Легионер преодолевает невысокую оградку, отделяющую палисадник Медеи от улицы. Легионер по своим физическим кондициям был малосилен и потому, зацепившись ногой за край забора, потерял опористость, рухнув всем своим репатриантским телом на тротуар. Но, видимо, боли не почувствовал, ибо, встав на карачки, попытался снова превратиться в прямостоящего хомо сапиенса. И это ему удалось. Удалился…
Возможно, обильное дымовоскурение над кустами девясила заставило Дария вспомнить о сигаре, которая лежала в нагрудном кармане джинсовой рубашки и которую он вынул и стал над ней колдовать с помощью гильотинки. Этому он научился у Кефала. Чтобы прикурить, он нагнулся над мангалом и едва за это не поплатился своим чубом, вдруг свесившимся к догорающему огню. Его за ремень оттащила Пандора, ей помог Мусей, и, кажется, вовремя, потому что от сильного жара у Дария в голове что-то зашипело и перевернулось. Его усадили на стул, Пандора побрызгала на лицо минералкой, всунула в рот горлышко бутылки, которую он категорически отверг, и снова взялся за сигару.
А между тем, окно в спальне Медеи погасло, и Дарию показалось, что угол дома вздрогнул, а сам дом стал перемещаться по всем осям одновременно – вниз-вверх, взад-вперед, слева направо… Видимо, за его стенами шла грандиозная битва полов… У желающего жить три цели: познание, любовь, богатство… А душа, радость, тело? А это не противоречие, а согласие…
Вернулся Легионер и с торжественным вызовом на лице поставил на столик подкрашенную жженым сахаром бутылку самогона. Его встретил Дарий: поднявшись с места, он лихо щелкнул каблуками и, вытянув вперед руку, прогавкал «Хайль, Гитлер!» Но Айвар безобидный и незлопамятный. Он просто подыграл Дарию: «Вермахт жил, жив и будет жить…» Дарий между тем, усевшись на место, пытался прикурить сигару от зажигалки Мусея. Краем глаза уловил тень прочертившей пространство летучей мыши. Другим глазом уловил проходившего мимо их забора Че Гевару. Хотел было его окликнуть, но его отвлекли…
Куда-то уходивший и вернувшийся Мусей стал жонглировать двумя гирями – аттракцион с явным намеком на Пандору. Гири срывались, но Мусей, стиснув зубы, продолжал их подбирать и делать такие движения, от которых в суставах Дария заныло, а в груди захолодело отчуждение. Ему было нехорошо и противно от того, что сам он на такие цирковые номера не способен. А вот Легионер – пожалуйста: взяв одной рукой уроненную Мусеем гирю, раз десять ее играючи выжал и хотел повторить, но его повело, и он вместе с железом упал в куст крыжовника. Когда с помощью Мусея поднялся, все увидели во что колючки крыжовника превратили лицо Легионера. Дарий криво усмехнулся, Мусей держался за живот, а Пандора стала салфеткой утирать лицо потерпевшего. Тот, нетвердо стоя на ногах, все время пытался обнять Пандору за талию, но та каким-то неуловимым движением уходила из его объятий. Дарий приподнял лежащую рядом со столом гирю и чертыхнулся – она была легче пивной бутылки. Сплошная бутафория, тоже найденная Мусеем в куче металлолома. Дарий взял вторую гирю и, стоя перед Пандорой, стал ими играть, отчего лицо у Пандоры приобрело такое выражение, словно она увидела перед собой великое чудо.
К столу подошел сосед Григориан с пустым стаканом. Седой подросток, плечи подняты, грудь в себя, седые усы, асимметрично подбритые, зверски топорщились, а с губ свисали две «Примы».
– Можно помянуть Фарисея? – весело поинтересовался Григориан.
Дарий подвинул ему бутылку водки, однако Мусей исправил эту оплошность.
– Этот Григ пулял в нашего Фари камнями… Поэтому пусть отдохнет…
Григориану обидно, но и уходить с потерянным лицом ему не хотелось. Увидев Пандору, сидящую в позе истукана и не отводящую глаз от угасающих угольков, он подошел к ней и, молодецки рисуясь, сказал какую-то несуразицу и положил руку ей на плечо.
Из открытого окна дома Флориана неслись прекрасные звуки «Мария стирает пеленки» в исполнении Паваротти. Мошенник-то мошенник, а тонкий ценитель бельканто… И, кстати, апологет дворцовых переворотов: создав из таких же, как сам, жуликов депутатскую фракцию, тут же организовал теневой кабинет… И конечно, как бы не так, себя же проходимец назначил теневым председателем теневого правительства. Эдакий маленький Пиночет, приватизировавший по теневым бумажкам половину теневой улицы… О пройдоха, о глот с безупречным музыкальным слухом! После победы Великой песеннно-бархатно-розово-банановой революции он самолично ходил по Сиреневой со стремянкой и ведерком дегтя, которым с каннибальским рвением замазывал вторую часть названия улицы, которое было написано кириллицей… Что и говорить, Великий энтузиаст, завзятый реформатор, просветитель пней и бездорожья. Зато тут же угодил в число наиболее выдающихся и наиболее наиглумливейших национальных героев, чем вдохновенно и был преисполнен, творя свои шулерские штучки-дрючки. А герои, как известно, неподсудны, ибо кто смел, тот и съел. Дай бог ему скорейшего возвращения из полуденного Кривозазеркалья. Но вряд ли, герои никогда не возвращаются из своего сумеречного подвига…
Когда Мусей куда-то отлучился, Дарий налил Григориану водки. Тот без запинки выпил, утерся и со словами «да здравствует глобализация!» полез к Легионеру целоваться. При этом он что-то говорил об интернациональной дружбе, и, конечно, о ебучем национализме, и что, будь, бля, его воля, он ввел бы на территории гетто пять государственных языков. Включая в общую обойму и языки вымершего племени из ветви новозеландских неандертальцев… Но Легионер хоть и травмирован, но национально принципиален: «Поезд, дорогой сосед, уже ушел, мы в Европе…» А интонация такая: «Патриотизма нет, в долг не дашь». Но Григориан действительно лох, настоящий лох из лохов, ибо ничего умнее не придумал, как срифмовать «Европу» с «жопой»… Впрочем, что можно ждать от бывшего советского мента, не раз и не два попадавшего по пьяни в мотоциклетные аварии. С переломом позвоночника и тяжелым сотрясением остатков мозга. Подошла его беззубая жена Модеста – тоже чудо из чудес: вряд ли за последние два года гребенка прикасалась к ее голове, а глаза… Боже мой, в какую глубину небес пытались они закатно заглянуть? И вообще, Дарию показалось, что вокруг него преображенный мир, сновиденческое наваждение, и он для отрицания его окликнул Пандору… Но та тоже была в трансе, и ему пришлось подойти к ней и поднять с плетеного кресла. Оно скрипнуло, Пандора допила остаток вина и подчинилась мужчине. И было бы все чинно и здравомысленно, если бы в этот момент из дома не выползла Медея. Она шла так, как, наверное, ходит спешившийся кавалерист, проскакавший в седле триста верст. Было похоже на то, что в доме имел место крутой анальный секс. Но зато какая блаженная улыбка плясала на ее разрумяненном лице.
– Подыхаю, дайте выпить, – сказала Медея и сама налила в стакан водки. Выпила так, как пьют далеко не все, – водку не глотала, а медленно сцедила в свои раздрызганные минетом губы. Поморщилась. Ложкой почерпнула из миски салата и…
Олигарх, вышедший вслед за ней, остался сидеть на скамейке и торчал там потерянным чурбаном. Эдакий парень-скромняга, у которого непропорционально его рыхлому телу мизерный, но тотально возбужденный Артефакт… Об этом рассказывала однажды сама Медея…
– Все идем купаться… Вода – как парное молоко… Все на море… – Подавая пример, Медея первой выволоклась из палисадника и, подхватив отяжелевшего на скамейке Олигарха, поплелась с ним в сторону березовой рощицы, железной дороги, улицы со светофорами… в сторону залива. И как ни странно, за ней, как за главной в стае гусыней, потянулся весь косяк: Дарий с Пандорой и примкнувший к ним Легионер, Григориан с женой, чуть позади – Мусей с Машей и Сашей, и замыкало шествие всеобщее одичание и шелест лип.
По дороге к морю Дарий затянул Пандору в кафе-стекляшку, где на скорую руку они собирались выпить по чашке двойного кофе. Слышались звуки блюза, это Мафусаил с похоронной миной на лице наводил тоску на малочисленную публику заведения. Пианист Фердинанд в своей ковбойской черной шляпе, с сигаретой в губах так же меланхолично подыгрывал Мафусаилу, а Зинга в это время у стойки потягивала через соломинку свой любимы коктейль «Вкус жизни». Взгляд Дария хоть и затуманен алкоголем, но на женское племя остер и бдителен: в дальнем, интимно затемненном углу, при свечах, он узрел пропажу, у которой якобы менструазмы… За столом с двумя свечами сидела парочка – средних лет мужчина, очень напоминающий громилу, с черным ершиком волос на большой круглой голове и прекрасная половина рода человеческого с затененным до половины лицом. На женщине было шикарное платье с глубоким декольте, в проеме которого сверкал неизвестного статуса кулон, висевший на цепочке также неизвестного свойства. Дарий локтем привлек внимание Пандоры и шепнул: «Будь я проклят, если это не Сара… А этот придурок (это он о Мусее) играется с гирями. И как только ему не мешают рога… – И пафосно добавил: – Нет, все вы, бабы, бляди, того и гляди станешь муфлоном первой категории…»
– Не хами, я не Сара… Но как она не боится, ведь сюда может зайти Мусей…
– Мы ничего с тобой не знаем… Может, он страдает отсутствием фрикции или того хлеще – эрекции… Но мы не будем стукачами и давай подстрахуем Сару…
Они вышли как раз в тот момент, когда Мусей, держа за руки Сашу с Машей, чинно шествовал мимо кафе в сторону моря.
– Привет, старина! – окликнул его Дарий. – А где остальные?
– Мать с хахалем, кажись, впереди, а Легионер блюет в сосенках… Развезло – видно, собственная самогонка доконала… Григориан со своей квашней плетутся сзади… Модеста тоже блевала и потеряла вставную челюсть… Хором ищут.
На море уже протянулись ожерелья огоньков: слева – маяк Колки, справа – огни столицы и двух маяков: ближайшего Лиелупского и дальнего – Мангальского. Очень умиротворяющая душу картина. А между огоньками темное плато абсолютно безмятежного моря. Но живущего отсветами Луны, звезд и искорками, которые исходили от медуз и выпрыгивающих на поверхность воды вимб. Но Дарий видел то, что не было доступно сетчатке других глаз: все пространство над морем отливало призрачным аквамариновым и изумрудным цветом, и эту неотразимо притягательную гамму пронизывали золотые нити отраженного небесами заката. Куинджи! Ночь над Рижским заливом… При виде этого величественного колера в груди художника затомилась тихая печаль, возникающая разве что при воскрешении…
Когда Дарий с Пандорой, развесив одежду на кустах лозняка, абсолютно обнаженные вошли в воду, ничего в мире не изменилось, разве что в районе Артефакта что-то зашлось, как бы запротестовало против холодка.
– Вот так бы идти и идти, – задумчиво завела Пандора. – И не возвращаться…
– Это мы всегда успеем, но для этого нам потребуются рюкзаки и по две пудовых гири.
– Одолжим у Мусея, думаю, он мне не откажет.
– Его гири для цирка… А что он тебе там щебетал на ушко, когда мы сидели за столом?
Пандора ненавидит Дария в момент, когда тот задает вопросы. Тогда он ей кажется последним гадом, с которым не то что любиться, но и разговаривать отвратительно.
– Он сказал, что кот Фарисей был онанистом, Мусей сам видел как он сам себя удовлетворял.
– А чего ж он тогда бегал по кошкам? И погиб, бедняга, в роковую минуту свидания…
– А ты лучше Фарисея? Тебе меня мало, и ты почти через ночь мастурбируешь…
– А это потому, что ты отворачиваешься к стене, а я по телеку смотрю эротику… Все из-за тебя… Вода довольно холодная, может, дальше не пойдем? Приготовься, на счет «три» – окунаемся…
– Бр-р, – Пандора поежилась и прижалась к Дарию, и это соприкосновение было искрой, возжегшей его психо-физиологически готовенький Артефакт.
Но, несмотря на готовность номер один, они прошли вторую мель, а когда вода коснулась подбородка Пандоры, он скомандовал: «Раз, два… три… поехали», – и потянул за собой в пучину Пандору. Он плыл под водой с открытыми глазами, но темень была настолько плотная, что разницы между открытыми или закрытыми глазами не было никакой… Когда ноги снова коснулись дна, он понял, что они на четвертой мели. Метрах в двадцати от них темнел ограничительный буй.
Дарий притянул к себе Пандору и прижался грудью к ее груди. А она подняла ноги и крепко обвилась ими вокруг чресл Дария. И вдруг где-то в стороне, на берегу, раздался душераздирающий крик.
– Что бы это могло быть? – прекратив движение, спросил Дарий.
– Это, кажется, голос Медеи.
– Голос экстаза или вопль о помощи?
– Кончай! – Пандора как можно плотнее прижалась к его телу. – Ну, пожалуйста, еще чуть-чуть…
Однако Дарий безнадежно терял кураж, его естество было уже не с Пандорой. Он отстранился и, не выпуская ее руки, поплыл в сторону берега. На второй мели, когда они уже шли, а не плыли, снова повторился женский истерический крик, переходящий в вой. И они побежали. Пандора дважды падала, но Дарий, не отпуская ее руки, поднимал ее, и они вновь устремлялись на потревожившую ночную тишину мольбу о помощи…
Они бежали по песку, не думая о своей обнаженности. Впереди шумело и плакало, металось светлое пятно. Это Медея в своей белой блузке рвала на себе волосы, заходясь в нескончаемом плаче, бегала от кромки воды до того места, где лежало на песке тельце Маши. И над котором склонилась огромная в сумеречном свете фигура Мусея. Он делал ребенку искусственное дыхание, и сквозь стиснутые зубы стонал, и прекращал страдать только тогда, когда, наклонившись, вновь начинал вдувать воздух в легкие маленькой утопленницы.
Дарий был раздавлен случившимся, а Пандора, чтобы не кричать, так сжала зубы, что пломба на третьем верхнем зубе стала крошиться.
Оторвавшись от девочки, Мусей протянул руку в сторону Дария, в ней был телефон.
– Звони в неотложку, может, еще не поздно…
– Не поздно, не поздно… – плача навзрыд, кричала Пандора. – Не может этого быть, – и она, присев на корточки, уткнулась лицом в колени.
А Дарий спьяну и от волнения никак не мог вспомнить телефон, куда надо звонить в таком случае. Ему крикнул Мусей: «Набирай 03, неотложка…»
– О, Господи, мы пропили ребенка, – выла Медея, теребя кофту, выделывая какие-то несуразные движения вокруг Маши и Мусея. За ней, как приклеенный, бродил Олигарх, засунув обе руки в карманы брюк…
Со стороны мостков появилась еще одна фигура, и когда она приблизилась, раздался пьяный, веселящийся голос Легионера:
– Господа, что за шум, а драки нет…
То, что в дюны направляется «скорая», они поняли по приближающейся сирене. И действительно, вскоре свет фар осветил кусты ивы и высоченный забор, огораживающий место, где когда-то находился ресторан «Жемчужина». А на заборе надпись: «Салют, Че Гевара! Буша на шампура!»
Дарий призывно замахал руками, Медея побежала в сторону неотложки, по-прежнему воя и разрывая на груди кофту. Ошарашенный Легионер молча взирал на происходящее и, покачиваясь, пытался осознать, от чего же возник такой переполох.
Отворились задние двери машины, двое в белом вышли, за ними шофер с большим фонарем. Луч света осветил ребенка. Маша в своем розовом платьице с кружевной оборкой, с мокрыми курчавыми волосами лежала, смежив веки, и Дарий поразился длине ее темных ресниц. Губы были открыты, изо рта толчками, в ритм движений рук Мусея, выплескивались крохотные фонтанчики воды.
Наклонившийся над Машей врач пытался прощупать пульс и, видимо, что-то в ее тонкой шейке нащупал, ибо деловым и отнюдь не безнадежным тоном приказал отнести девочку в машину. Это сделал Мусей, и Дарий отметил торжественность в его походке, непоколебимую твердость в вытянутых руках, на которых лежало тельце и с которых беспомощно свешивались босые ноги ребенка с прилипшими к ним листочками от морских водорослей. Все, кто был на берегу, промывали глаза подступившими слезами, потому что появилась надежда, которую уместнее оплакивать, нежели ей аплодировать. И только Медея, когда машина тронулась и стала разворачиваться, ринулась за ней и едва не попала под заднее колесо неотложки. Сбитая с ног углом фургона, она упала и, лежа в неестественной, кучкообразной позе, продолжала орошать пляж слезами, а воздух сотрясать уже не очень горькой тоской. К ней подбежал Саша, который до сих пор от страха прятался за баркасом, опрокинутым днищем к небу. Мальчик не плакал, ибо не до конца понимал всю трагичность произошедшего, и в этом было спасение его тремстам миллиардам нервных окончаний… Подошел Олигарх и неуверенными движениями стал поднимать Медею с земли.
Когда машина скрылась в дюнах, Дарий, взяв за руку дрожащую мелким вибром Пандору, повел к кустам, на которых они оставили свои одежды. Они были потрясены, но уже сживались с чужой невзгодой, а потому на смену потрясению приходило возбуждение, которое со временем тоже потребует разрядки. Облачившись в одежды, они подошли к Медее, возле которой уже находились Легионер, Олигарх и маленький Саша, прильнувший к лежащей на песке бабушке.
– Соседка, – обратился к ней Дарий, – мы все должны пойти в больницу, поэтому встань и возьми себя в руки. – Последовала пауза, словно слова Дария упали на благоразумную почву. И действительно, Медея, встав на карачки, поднялась, отряхнулась от песка, утерла обеими ладонями глаза и, взяв за руку Сашу, направилась к мосткам. И там, где начинаются желтые фонари, в аллее, по которой днем разъезжают малолетние гонщики на микрокарах, им навстречу бежала Сара. Кулончик на шее, словно маятник Фуко, болтался от одной ключицы к другой, волосы, обдуваемые ветром, открыли ее лицо, которое было белее гренландского снега, а в глазах сиял ужас неизвестности. Ее остановила Пандора и что-то поведала, но так, чтобы это не нарушало тишины задремавших лип и притихших слева детских качелей. Все было спокойно, и Сара, видимо, ободренная словами Пандоры, но еще не избавившаяся от внутреннего надрыва, занялась плачем, напоминающим скулеж побитой собаки. Шатаясь, она подошла к бетонному бордюру, тянувшемуся вдоль аллеи, и повалилась на него. Ей было плохо, отказали тормоза, и Дарий пришел ей на помощь. Вытащил свою карманную аптечку, нашел в ней валидол и четвертинку успокоительного клонозепама. Таблетки он отдал Пандоре, и та вложила их в рот Сары. Дарий слышал, как где-то рядом, под сенью густого вяза, Медея проклинала Сару, обзывая ее последними словами, которые в тот вечер она могла собрать у себя в голове. И это поношение вызвало у Дария молчаливое чувство солидарности с Медеей…
Больница находилась метрах в двухстах сразу за переездом и еще ближе от их дома. Легионер, когда они миновали железнодорожный переезд, откололся, зато на углу улиц Виенибас и Бривибас им встретились Григориан и его пьяная, заплаканная Модеста. И откуда только люди узнают о приближении беды? Они пересекли улицу и подошли к Дарию, поинтересовались, как обычно интересуются простые люди, появившиеся на чужом пепелище… А кстати… Нет, это случится немногим позже. Дарий не уловил в голосе Григориана ничего, кроме любопытства, зато его нюх едва справился с несущимся от него перегаром. «Прима», водка, пиво, самогонка, которой еще днем угощал его Легионер, плюс нечищенные десны, поскольку зубная паста для Григориана и лишняя роскошь, и ненужные расходы, и плюс… «А черт с ним, я сам, наверное, пропах гнилостными миазмами, что обычно случается с уходящей материей…» Слава Богу, ох, слава тебе Боженька, что ты спас эту славную Машу. Об этом стало известно после того, как Пандора с Сарой сходили в больницу на разведку и, вернувшись, со слезами и соплями, рассказали, вернее, пересказали разговор с дежурным врачом с неповторимой фамилией Дудельзак. Маша уже спит. Заснула после того, как выкачали из легких два с половиной литра H2O, и после уколов и прочих спасительных медманипуляций и самоотверженных действий Дудельзака. Медея, услышав обнадеживающее сообщение, упала коленями на газон и начала неистово креститься, будто и в самом деле верила в Бога…
Все происходило рядом с железным решетчатым забором, за которым белел и горел огнями больничный корпус. С Машей в больнице остался Мусей, к которому вскоре вернется Сара, а все остальные, то есть Дарий с Пандорой, Медея с Сашей, осоловевший Григориан с Модестой и неутомимый Легионер, который тоже на глазах трезвел, снова оккупировали в палисаднике стол и принялись восстанавливать вином и водкой потрепанные случившимся нервы. Олигарх, как и до этого, скромно сидел на лавочке, скрытый от глаз других плотной стеной девясила. Пандора сходила домой и вернулась в куртке и без шляпы. Медея отвела Сашу спать, после чего снова присоединилась к полночной застолице. Выпили, были возбуждены, наперегонки рассказывали о пережитом. Модеста, рыдая навзрыд, шепелявя, путая слова, рассказывала, как в траве она искала свои зубы. И, видимо, для вящей наглядности вытащила изо рта зубной мостик и стала его протирать рукавом кофты. Медея уже без ужаса в глазах и без истерики поведала о том, что ей приходило в голову, когда она увидела лежащую в воде бездыханную Машу.
– Сначала я подумала, что она просто балуется… – Медея сильно затянулась сигаретой. – Но она оставалась без движения, и я дотронулась до ее ножки… О боже мой, какой это ужас! А когда Мусик вытащил ее на берег и стал делать искусственное дыхание, я подумала… Старая дура, я стала думать о том, в какой одежке мы ее положим в гроб… У нее есть такое василькового цвета платьице с белыми кружевами, голубые ленточки, белые гольфики…
Слушавшие Медею притихли, однако Дарий не стерпел такого расхлябанного монолога и одернул Медею:
– Тебе надо поменьше заливать глаза и побольше уделять внукам внимания.
И лучше бы он этого не говорил, потому что правда так расстроила Медею, что ее начало рвать. Она отошла к кустам смородины и там облегчилась. А может быть, это было запоздалое расслабление нервного спазма? Пандора накинулась на него и сказала, что «перед тем как вздумаешь что-то говорить, надо хорошо подумать…» Но из Дария никудышный моралист, ибо не прошло и десяти минут, как он сам начал безобразно отключаться. Сначала со стола съехала одна рука, державшая фужер, затем, после звона стекла, его повело всем туловом вбок, и если бы не поддержка Пандоры… Дело кончилось тем, что его отвели в дом едва державшиеся на ногах соседи, включая вышедшую на улицу дочь Медеи Конкордию, от который исходили запахи левкоев. Самое непреодолимое препятствие оказалось в коридоре, четыре ступени, которые он даже с помощью концентрированной энергии соседей долго не мог взять штурмом. Его роняли, он сползал вниз, потом все повторялось сначала, и дело кончилось тем, что его волоком втащили на площадку, откуда таким же макаром вволокли в квартиру. И оставили лежать на ковре возле дивана, на котором плясали тени и отсветы, исходящие из незашторенного окна… До слуха доносились звуки канонады: это сосед-мошенник петардами салютовал своей тщетности подчинить мир благоприятствования. Дарий силился осмыслить ассоциацию, рожденную разрывами ракет, но сознание затушевалось тиной других ассоциаций, и он полетел в аквамариново-синюю даль, пронизанную золотым шитьем позднего заката… Он видел сон со стрельбой и, когда открыл глаза, не сразу сообразил, на каком свете находится.
– Пандора, – тихо позвал он, но отклика не услышал. Повторил: – Пандора, где ты? И где я?
Зато отчетливо, как только что было во сне, до слуха донеслись звуки, очень похожие на винтовочные выстрелы. То одиночные, то с короткими паузами, то по нескольку залпов одновременно. Он пытался вспомнить вчерашний вечер и где-то в закоулках памяти нащупал мимолетное воспоминание о салюте, который долетал с территории дома, в котором жил мошенник Флориан. У Дария раскалывалась голова, ему с трудом давалось любое движение собственного тела, и все же он поднялся с пола, на котором лежал, и добрался до кровати… Однако диван был не разобран и шляпа, брошенная на него Пандорой, свидетельствовала о том, что их ложе по какой-то причине всю ночь пустовало. Дарий почувствовал, как по его хребтине пробегают мурашки паники и негодования, и он, подойдя к окну, вгляделся в лежащий за пределами дома мир. Справа виднелись купы лип и отблеск уличного фонаря, зато слева, как раз в направлении дома Флориана, пылало зарево, ореол от которого объял росшие там мачтовые сосны. Дарий выскочил из квартиры, но в спешке споткнулся, слетел со ступеней, сильно ударившись головой в закрытую дверь.
На улице стоял предрассветный туман, поникшие кусты девясила искрились росой, а где-то в их гуще раздавался сиплый храп. Художник подошел к примятой поросли и в глубине ее разглядел седую голову Григориана, видимо, так и не сумевшего преодолеть тернистый путь к дому. В руке его темным глянцем отсвечивало донышко бутылки и Дарию показалось, что в этом отсвете он увидел свое прошлое и будущее Григориана, на которого, впрочем, ему было наплевать, ибо все его разбегающиеся в разные стороны мысли выстроились вокруг образа исчезнувшей Пандоры. И он побежал по дорожке, повернул налево, мимо серебристого джипа, который ему напомнил вчерашнее происшествие на море, и устремился в сторону полыхающего зарева, на звуки выстрелов. Нет, дом мошенника был на месте, в его тени светились дворовые огни, и поблескивали капельками иссопа никелированные бамперы, фары, ветровые стекла его иномарок и никелированные баки мотоциклов.
Когда он вышел на поперечную улицу Елгавас, в глаза пыхнул настоящий шквал огня, исходящий от заброшенных корпусов пансионата… бывшего пансионата имени Гагарина. Когда-то этот звездный человек здесь провел одну ночь, что и дало моральное право назвать средней руки оздоровительное заведение его именем. Несколько корпусов были довоенной постройки, носили статус архитектурных памятников и являлись собственностью муниципалитета. Уже несколько лет их окна и двери были забиты фанерой, когда-то очаровательные флигельки и башенки покосились, измочалились от дождей и нечищеного снега, их водостоки проржавели и, не выдержав многолетних залежей опавших листьев, во многих местах обломились и всем своим видом свидетельствовали о бренности всего сущего. И когда тонкие струи, лившиеся из пожарных рукавов, касались болтающихся желобов, они раскачивались и из них сыпалась и разлеталась на огненном ветру скопившаяся за годы отчуждения труха. Пожарные, движения которых в их промокших робах казались замедленными и сонными, были бессильны перед стихией и, возможно, даже кто-то неведомый проплатил их медлительность в надежде когда-нибудь на месте пепелища построить свою виллу. Такие казусы уже имели место, и местная газета об этом не раз писала, о чем, кстати, свидетельствовали возникшие на местах сгоревших старых строений новые роскошные особняки и даже целые комплексы с бассейнами, спортзалами и кегельбанами…
Он не сразу увидел группку людей, стоявших неподалеку от горящего дома, и это его удивило и обнадежило. Раскрыв широко рот, в куртке, накинутой на ночную рубашку, стояла Медея. Рядом, с всклоченными седыми пейсами, зевал Легионер. И Дарий сильно удивился, когда метрах в трех от Медеи заметил дородную фигура Мусея. Был тут и сосед-аферист Флориан, чей дом красовался напротив и чьи люди приказывали пожарным прежде всего направлять струи воды на стены его дома, для профилактики. Телячья нежность к вероломно нажитой недвижимости.
Читать бесплатно другие книги:
