Ящик Пандоры Курик Юрий
– Заговариваешься? – и снова уставилась в экран.
– Согласен, заговариваюсь, а скука лучше?
Позвонили в дверь.
– Наверное, Григориан прется одалживать у тебя денег, – предположила Пандора и толкнула Дария в плечо – мол, иди, чего разлегся.
Накинув на плечи халат Пандоры, он пошел открывать, готовя на ходу фразу, которая даст Григориану понять, что есть на свете люди еще беднее его. Но это был не Григориан, перед Дарием предстала сытая, с лысеющей головой фигура соседа-афериста Флориана, живущего через дорогу, большого любителя фейерверков, джипов и необузданного политиканства. Впускать в неприбранный дом? Но и стоять на пороге – глупее глупого. Тем более, человек сразу же извинился и заявил, что у него есть серьезное предложение. «Ладно, – решил Дарий, – черт с тобой, провожу в другую комнату, а то, что там тоже бардак, так это никого не трахает…» Прошли в комнату, и Дарий, не приглашая гостя сесть, изготовился его выслушать. А дело оказалось проще простого. Жулик желает сделать в детской комнате настенную живопись по мотивам сказок. Он только что в пятый раз женился, и новая жена с двумя детишками вот-вот должна из провинции нагрянуть в Юрмалу. Бедный Флорик, какая окуенная забота о подрастающем поколении! А ведь сам кого-то нагло кинул, лишив партнера по бизнесу одной трети их общей прибыли. Причем сделал это одним росчерком пера: когда президент фирмы лечил остро отточенный простатит, Флориан, этот вернейший сподвижник, снял со счетов оффшора почти все вклады, благо на тот момент печать и счета у него были под рукой. Плохой мальчик и очень вороватый. А потому и Дарий, слышавший эту историю, не очень усердствовал в симпатии к этому боровку. Но и не отказался: безденежье костлявой рукой держало его за самый кадык… и любая малярка тут была кстати…
Когда Флориан отбыл с заверением Дария незамедлительно прийти к нему и на месте ознакомиться с объектом работ, сам художник вернулся к Пандоре и подсел к ее теплому боку.
– Кажется, наклевывается работенка, – сказал он, сдерживая радость. Да, его переполняла радость жизни, поскольку появились виды на приобретение для Пандоры лодочек итальянского производства и даже, быть может, долгожданной и давно ею вымечтанной стиральной машины. Ну и прочего, прочего, прочего удоволь… Вплоть до сражения с «сердцами Бонивура» или с «Амиго», а то с тем и другим скопом.
– А сколько он тебе заплатит? – со всей своей непосредственностью спросила Пандора…
– Об этом пока ни слова, ни полслова… Надо поглядеть, какая площадь, узнать его вкусы, запросы. Сказки сказками, но ты ведь меня знаешь, я халтурить не умею.
– Тогда, пожалуйста, нагнись и поцелуй левую си…
– Мне нельзя возбуждаться, я же тебе говорил о проблемах с крайней плотью…
– Говорил, и что – я теперь должна сидеть на сухом пайке?
– Полагаю, это временный простой, сделаю обрезание – и все будет по-старому… Поэтому ты полежи, посмотри телевизор, а я схожу к Флориану…
Мошенник жил за высоким комбинированным забором, наполовину состоящим из бетонной стенки, поверх которой протянулась литая металлическая вязь ограды с пиками на конце. Охранник, который его впустил на территорию, был одет в камуфляж и походил на одного из тех придурков, которые в американских боевиках мордуют и правых и виноватых… На углах дома Дарий увидел камеры слежения, справа у гаража притихли иномарки – два джипа с мамонтовыми бивнями… то бишь с бамперами толщиной не менее водосточных труб, маленькая спортивка горчичного цвета и сияющий баком, ободами, спицами и прочими причиндалами «харлей»…
Флориан встретил его на крыльце. Кургузый, с животиком, кривыми волосатыми ногами (в шортах), курносый, абсолютно антихаризматичный и не умеющий быть приветливым. Глаза – оловянные пуговицы от какого-то немецко-фашистского френча образца Второй мировой…
– Привет еще раз, – сказал Дарий и поднялся на крыльцо.
– Заходи, только сними кроссовки…
«Вот тебе раз, – немо возмутился художник, – ко мне входил в обуви, а меня застав… Ладно, черт с тобой, жалко только, что носки у меня что рыболовная сеть, будет, баклан, кайфовать…»
Дарий, скинув кроссовки, вошел за хозяином в дом и, как только осмотрелся, понял, что в доме живет обычная двуногая скотина, ибо ни красоты, ни порядка в жилище не было. Невыразительный сервант, какой-то кожаный или под кожу диван, стеклянный стол, который держится на бронзовой голой шлюхе, и на всем какое-то барахло – тряпки, газеты, порножурналы, рулоны туалетной бумаги, пустые пачки от сигарет и прочая второстепенность. Единственное, что было отличимым, – огромных размеров плазменный телевизор, на экране которого какая-то бледная спирохета учила, как можно заговорить, наколдовать, нашептать, чтобы удержать у юбки ебр.
Из гостиной через неширокий, пахнущий свежей краской коридор они прошли в детскую, оказавшуюся абсолютно пустой, со следами евроремонта – очень светлую и очень просторную комнату. С широким, во всю стену, окном, через которое хорошо был виден наполовину построенный кирпичный дом, как раз на том месте, где в одну огнеопасную ночь сгорели два корпуса пансионата. Позже Дарий узнает, что новострой принадлежит Флориану, и тогда в его голове все встанет на место и всяческие подозрения насчет Пандоры отпадут засохшей болячкой.
– Я думаю, – начал изложение своих планов дупутат, – что на этих противоположных стенах должны быть сказочные сюжеты, чтобы душа ребенка, смотревшего на них, наполнялась радостью и восторгом…
– Прекрасно, – с готовностью поддакнул Дарий. – Но сюжеты каких сказок пожелаете… Латышских, эстонских, датских, а может, русских про печку-самоходку или…
– Русский дух здесь исключается, нужно что-то западноевропейское, например, «Алиса в Стране чудес» или последняя… ну, Поттер… Тоттер, ты же, черт побери, художник, должен знать о литературных новинках…
– Нет, это вы должны знать, – Дарий нажал на слово «вы», поскольку тыканье Флорика его бесило. – Мое дело выполнить заяву заказчика, а дело заказчика – ясно и недвусмысленно определиться в тематике и…
– Я тебе плачу, вот ты и придумывай тематику и реализуй ее в наилучшем виде.
– Ну, допустим, ты мне пока не заплатил ни сантима, – Дарий в отместку тоже перешел на «ты», что, видимо, не осталось незамеченным. У Флорика побелели скулы и тонкие губы сжались в земляного червя.
– Я думаю, это не очень большая работа и ты с ней за пару дней справишься… Тем более, далеко ездить тебе не надо, лишь перейти улицу. Ладно, говори цену…
Дарий подошел к стене, провел по ней ладонью. Испросил подтверждения:
– Водоэмульсионка? Это замечательно, хорошая грунтовка.
Дарий в такого рода делах дока. Кто-кто, а он-то знал, сколько такая живописная стена стоила в доисторические советские времена, когда он в российской тьмутаракани занимался оформлением наглядной агитации. На планшетах, щитах 3 на 5 метров, на ленточном матерчатом кумаче он не раз и не два писал социалистические обязательства и трудовые лозунги в распоследних и наибеднейших колхозах и совхозах, изображал кистями вождя мирового пролетариата во всех видах и ракурсах и потому хорошо помнил, сколько может стоить настенный сюжет примерно такого метража, как стенка в детской Флориана. Какие роскошные и аппетитные окорока, какие полновесные сосиски, какие упитанные коровки и бычки были на его щитах и планшетах, какие необозримые тучные нивы и пастбища, и в то же время каких же трудов ему стоило, чтобы не помереть при таком сказочном изобилии от голода. Ох уж эта идеологическая пропаганда!!! Приходилось даже ходить по деревенским дворам побираться и умолять хозяек продать завалящее куриное яйцо или несколько луковых перьев с только что зазеленевших грядок… Но кроме сухой казенной наглядной агитации он иногда делал в детских садах настенные росписи, и начальство городского отдела образования было от них в неописуемом восторге. И сюжеты тоже были из сказок, но непременно по мотивам русского фольклора. Зато, отмучившись и сдав заказ сельской троице, то есть председателю, парторгу и профоргу колхоза, он шел в сельскую кассу, где ему безропотно и даже с нижайшей благодарностью вручали пару тысяч рябчиков, с коими он и отправлялся восвояси, чтобы… и т. д. Но долго только сказка сказывается, а мысли его были подобны молнии, которая однажды в том же колхозном миру едва его не убила…
И Дарий продекларировал свои намерения:
– За все про все… две тысячи латов… Двадцать пять процентов в виде аванса, еще двадцать пять после окончания работ на одной стене, ну и остальное после приемки… – Дарий взглянул на рожу Флорика и увидел на ней печать хитрованства и насмешки. Взгляд мошенника в это время был направлен вниз, туда, где через носок смотрел на мир большой палец художника…
– Одна тысяча и без оформления договора, – сказал Флориан.
– Хорошо, тысяча восемьсот и без договора, но аванс не сходя с места.
– Ты не Розенталс и даже не Репин, поэтому плачу полторы и без договора. И не спорь, если не хочешь, чтобы я отозвал свое предложение. Ты и так богат, у тебя самая красивая в городе женщина…
– Мне это, конечно, лестно слышать, но ты ведь, наверное, догадываешься, что красота дорого стоит.
– Разумеется, знаю, но это твои проблемы. Так как насчет полутора тысяч и без…?
– Черт с тобой, согласен, но аванс полностью и сейчас.
Они вернулись в гостиную, где мошенник вынул из кармана висевшего на стуле пиджака портмоне и начал из него извлекать притягательные для глаз бумажки. И откуда только у людей берется эта шершавенькая и такая необходимая человеку макулатура? Но Дарий всегда носил при себе этот ответ: редко кто может заработать ее, поливая литрами пота землю и вытягивая до последней степени натяжения свои телесные жилы. В жизни важен своевременный хапок, хват, захват, ухват, зацеп, словом, такое движение, когда можно безболезненно и без ломки хребта захавать, захомутать, заграбастать, умыкнуть, и как можно больше, и как можно дальше унести эти разноцветные фантики с таким сладкозвучным названием, как латы, доллары, фунты… фу-ты ну-ты…
Но пока Флориан был на высоте: он выгреб из бездонного, пухлого, словно издохший налим, портмоне латы, пересчитал их и, глядя Дарию в переносицу (ибо все жулье не переносит прямых взглядов), протянул их художнику. И тот, симулируя серьезность момента, тоже пересчитал и зафиксировал словами полученную сумму:
– 375 латов ноль ноль сантимов, что вполне укладывается в наш договор. Кисти, работа – за мной, краски, разбавитель, ветошь – за тобой, – и Дарий протянул руку Флориану.
– Когда приступишь?
– А хоть сегодня.
– Сегодня ко мне приезжает весь теневой кабинет. Так что давай начнем с понедельника, а ты к тому времени набросай эскиз и составь список необходимых тебе красок. Сколько и каких.
– Тогда сделаем так: ты в понедельник звонишь мне, и мы вместе поедем в магазин, где я смогу подобрать все необходимое.
Флориан за минуты общения стал казаться Дарию не самым большим негодяем, и на прощание они еще раз обменялись рукопожатием. Кстати, ладонь Флорика оказалась жидкой, сыроватой, и Дарий, возвращаясь домой, несколько раз вытер руку о штанину. Настроение было прекрасное, наконец-то кончилась полоса безденежья и, быть может…
Однако его ликование было недолгим: когда он вошел в свой двор, увидел прислоненный к скамейке велосипед… Ну конечно, в гости прибыл вечный спортсмен Каспар, а Дарий, как назло, оставил Пандору одну и уходя не запер дверь. Ай-ай-ай, какой непростительный промах! И хотя прошло немного времени, но по своему опыту он знал, что существуют субчики, к коим он в первую очередь относил и Каспара, которые безукоризненно владеют секс-спринтом, для чего нужна не вечность, а всего пара минут. Поставить пистон – для них словно подняться на второй этаж. Тем более, если речь идет о свежачке сексапильного образа. Он убыстрил шаг, но в квартиру вошел крадучись, дабы уловить все подозрительные шумы и слова, которые могут споспешествовать быстротечному соитию. Но когда он переступил порог комнаты, где осталась беспризорная Пандора, он первым делом увидел вытянутые длинные ноги гостя, который сидел в кресле напротив тахты. А на ней – Пандору, целомудренно накрывшуюся до подбородка одеялом. Единственное, что для Дария осталось загадкой, – когда Пандора успела причесаться и накрасить губы?
На Каспаре были красные шорты, добитые кроссовки, а в руках он вертел бейсболку, тоже видавшую виды. Ни по глазам Пандоры, ни по выражению лица спортсмена Дарий не мог с уверенностью сказать: был или не был момент истины, поскольку теоретически он все же мог иметь место. Однако, не обнаружив на одеяле и полу биоследов, а в атмосфере смрадно-удушливого запаха похоти, он немного успокоился и даже предложил гостю чая. И тот не отказался и даже пообещал Дарию написать о нем статью в газету. Писать в газеты – хобби Каспара, как и многое другое, что касается турпоходов, организаций за счет спонсоров посиделок, посвященных то первому искусственному спутнику Земли, то годовщине китайской революции или встрече с каким-нибудь только ему известным бардом. Каспар успевал всюду и везде, он был застрельщиком многих неформальных мероприятий, но при этом игнорировал какой бы то ни было труд, который привязывал бы его к одному месту. Он это люто ненавидел, что в какой-то степени сближало его с художником.
Когда они на кухне с Каспаром пили чай, позволив Пандоре одеться и застелить кровать, Дарий спросил:
– И что ты хочешь обо мне написать?
У Каспара загорелая физиономия, длинный мясистый шнобель, а глаза просветленные и, кажется, даже наивные, что всегда Дария настораживало. У него был приятель точно с такими просветленными глазами, который страдал клептоманией, и не было случая, чтобы он походя где-нибудь чего-нибудь не стибрил. Дважды он уносил из дома Дария его миниатюру, висевшую в прихожей. В конце концов он ее подарил воришке, написав на обороте следующе: «Не воруй, где живешь, не живи, где воруешь».
– А что пишут про художников, которые верны традиционной живописи? Только хорошее, тем более, я буду готовить художественную выставку, посвященную 85-летию Кефала, – Каспар на мгновение озадачился. – Он мне, правда, не очень нравится, но по европейским меркам считается самым новаторским.
– Ну да, конечно, его живописные жопы для просвещенной Европы самое то… Впрочем, у Кефала есть и другие работы, достойные любой выставки.
– Вот я и думаю совместить традиционное с актуальным, ведь публика разная и спонсоры разные – кому-то нравится Кефал, кому-то Селим с его буйноцветной абстракцией, кому-то по душе многостаночник Горгоц, а кому-то – Дарий тире Левитан. А кстати, ты знаешь, что твои коллеги тебя так и называют – взморский Левитан? Говорят, что ты главный выразитель флоры прибрежной полосы и у тебя очень удачно получаются лужи, заводи, талая вода… Необыкновенные оттенки, световая колористика…
– Я вижу, ты уже кое-чего нахватался. Тоже мне световая колористика, – передразнил Каспара Дарий. – Никто до конца об этом не знает. Это тайна из тайн, и ты никогда не повторяй этой чуши.
На кухню вышла Пандора в темно-синем спортивном костюмчике и была удивительно свежа и хороша собой. Дарий заметил, как хамелеонно изменился взгляд Каспара, как он занервничал и, не допив чая, начал прощаться. А Дарий не стал его удерживать: он никогда не благоволил своим потенциальным соперникам, даже если они хотели его прославить. И тем более Каспар, своей гигантской фигурой занимающий почти всю их кухоньку, отчего у Дария появлялось тошнотворное ощущение клаустрофобии.
Договорились созвониться. Адью, Каспар, крути себе педали и думай о вечном.
Глава десятая
В тот же день Дарий с Пандорой отправились в Ригу за покупками. Центральный вокзал после сногсшибательной песенной революции превратился в настоящий подземный город со своими магазинами, многочисленными кафе и закусочными, игровыми автоматами, аптеками, разного рода справочными службами, цветочными и книжными магазинами, где можно, не выходя в город, обиходить себя всевозможными сервисами. Вплоть до аппарата, автоматически измеряющего артериальное давление. Такого в молодости Дария не было: был обычный казенный продуваемый сквозняками холодный терминал с вонючими грязными уборными, одной столовой, в которой, кроме пельменей и компота из сухофруктов, ничего больше не было. Но не было и такого соблазна: в нынешнем вокзальном царстве жили роскошь, яркая витрина жизни, и все манило, ласкало взгляд, предлагало себя, но, правда, взамен хрустящих шершавеньких бумажек. А с этим жуткий де-фи-цит.
Тут же, в привокзальном магазине обуви, они и купили Пандоре великолепные туфли бордового цвета с тонким черным ремешком, опоясывающим щиколотку, и каблуком в тринадцать сантиметров. Но прежде чем купить и заплатить, она перемерила пар двадцать, и делала это с таким апломбом, будто королева островов Фиджи, пожаловавшая в самый главный супермаркет всей метрополии. Она, конечно же, рисовалась перед молоденькими продавщицами, и те безропотно обслуживали ее, таская откуда-то из подсобки все новые и новые коробки с обувью.
Потом они отправились в торговый отдел, где продавались и сразу оформлялись мобильные телефоны. Это идея Дария, причем с дальним прицелом и давно выношенная в его ревнивой душе: телефон должен стать своего рода соглядатаем Пандоры, чтобы Дарий в любой момент мог с ней связаться и узнать о ее местонахождении… Купили недорогие трубки, обменялись номерами, и, когда Пандора пошла в туалет, он, для пробы, набрал ее номер и сказал, чтобы она не забыла помыть руки, ибо они пойдут в кафе. Да, иногда она забывала об элементарных правилах гигиены, и не потому, что была неряшлива, а лишь потому (по наблюдениям Дария), что страдала какой-то необъяснимой рассеянностью, как бы влекомая некими всепожирающими потусторонними помыслами. Но лучше бы он ей этого не говорил: Пандора фыркнула, и трубка от столь неожиданной реакции едва не выпала из рук Дария на цементный пол. И потом, выйдя из туалета, она долго не могла простить его бестактности и в знак протеста отказалась идти в кафе. Что ж, пришлось подчиниться женскому своеволию, и они отправились за пределы вокзала, в сторону улицы Марияс, где, как помнилось Дарию, должен был находится секс-шоп. Тоже давно выношенная мечта: обзавестись наконец кое-какими безделушками, которые могли бы разнообразить их половую близость, придавать ей новизну и избавление от ржавчины привыкания… Дарий, как художник, всегда держал в уме свое «отче наш»: чтобы быть одухотворенным и не засыпать на ходу, надо постоянно подпитываться разнообразием, новизной и контрастностью. Простой, как воробей, девиз и безотказный во всех случаях жизни. И что для Дария было приятно: Пандора очень живо принимала участие в выборе штучек-дрючек, начиная от фигурных презервативов, разнокалиберных «медвежат» и кончая увеличителем Артефакта и виброшариками. Но главное, что вовлекло ее с головой в процесс – подбор (по настоянию Дария) сексуальных ночной комбинашки, трусиков и, надо полагать, неотразимо привлекательных и вызывающих приступы желания кремов. Но каковы, черт подери, цены! Он попытался что-то урезать, от чего-то отказаться, но не тут-то было: Пандора, твердо артикулируя речь, указала молодому продавцу на вещи, которые он с превеликой угодливостью выложил на прилавок и затем с такой же превеликой тщательностью упаковал в пакет с изображением марки магазина, перевязав его желтой лентой. На которой, между прочим, вызывающе выпячивалось ярко-красное пятно, символизирующее женские губы с наполовину обчищенным бананом. С подлым намеком на позорное взаимодействие вала и отверстия. Гадость, пошлость, дешевка, идиотизм… но тем не менее Дарий, взяв в руки пакет, любезно откланялся, получив в ответ от продавца двусмысленную, холуйскую усмешку. И вспомнил любимую поговорку Медеи: сука, блядь, говно, зараза. Эту ненормативную лексику он адресовал всему миру и всем континентам, а заодно своему Артефакту и его крайней плоти, которые довели его до столь смешного положения…
Из секс-шопа они направились в художественный магазин за кистями и красками. Выбор был огромный, и Дарию пришлось себя сдерживать, чтобы не растратить все деньги.
Затем они побывали на рынке, где накупили всяких фруктов, мяса, рыбы, а для Найды – большой кулек с сухим кормом. И, конечно, Дарий не обошел цветочный ряд, чтобы выбрать для Пандоры три роскошных желтых розы. Разумеется, голландских, которые ничем не пахли и походили на стеариновые печатки. Но зато были блистательны в своей неподражаемой фальшивой позолоте.
Однако поездка по магазинам не была бы полностью реализованной, если бы они, сойдя с электрички, миновали «Мидас». Они завернули за угол «Таверны», и в лицо ударил предвечерний солнечный свет, который для глаз Дария был нестерпимым напоминанием о приближении конца – быть может, дня, а может, вечера, жизни или еще чего-то космического. Смутное тревожное чувство исходило от этого предосеннего марева, заставившего его застыть на месте, что вызвало у Пандоры раздражение. Она нервозно спросила:
– У тебя что – тормоза заело?
– Сегодня девять дней, как умер Мусей. Надо бы помянуть его.
– Давай зайдем в «Таверну» и помянем… Или возьмем вина, и дома…
– Вот именно, пойдем лучше домой, играть не хочется.
– Ну и напрасно, у меня предчувствие, что сегодня нам повезет…
– Я эти сказки слышал не раз, нам после твоего предчувствия так везло, что врагу не пожелаешь.
– Только не надо хамить, – Пандора надула губы и, развернувшись, направилась в сторону переезда.
В магазине их ждало кьянти.
А на Сиреневой уже был финал девятин. Медея, зажатая с двух сторон Легионером и женой Григориана, была пьяна и еле ворочала своим тяжелым от сигаретного дыма и водки языком. В кустах девясила на карачках сидел Григориан, пытаясь высвободиться из цепких пут поросли. Ему было трудно, и Дарий, поставив пакеты с покупками у своей оградки, пошел ему на выручку. А в это время Легионер, словно волшебник, извлек откуда-то бутылку водки и стакан и принялся обслуживать Пандору. Ну и, само собой, после освобождения Григориана из объятий флоры Дария тоже наделили питвом, от чего он не стал отказываться и последствия чего не заставили себя долго ждать. Наступило полнейшее благодушие. В ход пошли фрукты, мясо, рыба, которые они купили на рынке, и две только что приобретенные в магазине бутылки кьянти, что вызвало бурный восторг у публики, еще окончательно не потерявшей человеческий облик. Даже Медея от умиления, что соседи не забыли об ее Мусике, перестала плакать и молоть чепуху, поднялась и направилась в дом. Вскоре из окна показалась ее голова:
– Пандорочка, неси сюда рыбу, я уже грею сковородку.
Пандора с кульками пошла к Медее.
Сверху спустилась жена Легионера Лаура, очень собранная и, на первый взгляд, очень отчужденная особа. Но несмотря на застылость и некую апатичность ее глаз, женщина со всеми вежливо поздоровалась и даже пошутила в отношении своего мужа: «Мой Айвар, словно Фигаро, поспевает всюду…» Легионер попытался склонить ее выпить водки, но Лаура водке предпочла вино. Компанию ей составила вернувшаяся от Медеи Пандора. Они отошли в сторону и до Дария долетали отдельные фразы: «Зато поливать часто не надо… Нет, что ты, луковицы тюльпанов надо выкапывать уже в сентябре… Только мокрые ваньки, то есть бальзамины… А у меня дома примула, фуксия, комнатная герань… От герани жуткая аллергия… Но что делать, я геранью лечу уши… Когда стреляет, я сворачиваю листок в трубочку и вкладываю в ухо…»
Вскоре из окна Медеи потянуло аппетитными рыбожареными ароматами, и Пандора, боясь, что пьяная Медея прокараулит рыбу, побежала к ней на помощь. Потом они жарили телячьи отбивные, готовили зеленый и крабовый салаты, которые на улицу выносила Лаура и ставила на стол, за которым еще недавно поминали безвременно ушедшего металлозаготовителя. Вскоре в створе калитки показалась фигура Олигарха, уже ставшего неотъемлемой частью сиреневого гетто. Свои разбитые сандалии он сменил на не менее разбитые ботинки, вместо клетчатой футболки на нем был полосатый свитер, намного уплотнявший и без того наетую фигуру Олигарха. С собой он принес бутылку какой-то коричневой настойки, две пол-литровые банки консервированного салата, литровую банку прошлогодних маринованных грибов и баночку красной икры дальневосточного лосося. Это был верх щедрости, и Медея, увидевшая из окна, как Лаура принимает из рук Олигарха снедь, громко сказала:
– О, явился мой гаврик, значит, жизнь продолжается. Пандорочка, дай большую тарелку, я купила астраханский арбуз.
Пока шло приготовление к застолице, Дарий сходил домой и поставил розы в вазу. Выложил в шкаф покупки из секс-шопа и, когда это делал, засомневался в их необходимости, а главное – в своей дееспособности. Он помнил, что впереди его ждет посещение хирурга… как его, кажется, Кальва… Он также помнил о понедельнике, когда им с соседом Флорианом предстоит ехать в магазин за красками.
Художник подсел к мольберту и на картоне набросал эскиз на мотивы сказки Андерсена «Роза и Улитка». По его замыслу, этот сюжет вполне может быть соотнесен с общим замыслом росписи детской комнаты. Роза – благодарная натура, позволяющая художнику вытворять с собой чудеса. Ее можно написать в любых тонах, в любых масштабах, и все равно это будет королева цветов и символ любви и непреходящности мировой скорби. А улитка – вещь в себе, эгоистична, а потому и образ ее должен отвечать характеру: серый, ужимистый, с большими рогами, с жирным неповоротливым туловищем, внутри которого пульсирует зеленое желе. Но это не образ злодейки, скорее воплощение неповоротливости и застылости во времени. Второй сюжет нужно позаимствовать… Ну конечно же, надо взять из «Снежной королевы»… И Дарий представил ледяное, искрящееся холодным огнем царство с прозрачным рождественским акцентом и на его фоне – волшебная леди холода, с льдисто-синими глазами и по-человечески живым серебристым дыханием. Да, непременно, решил Дарий, Снежная королева будет выдыхать оранжевые пары, а волосы у нее будут цвета лазурита, схваченного голубой изморозью. Одна стенка будет в ярких желто-красно-зеленых тонах, вторая – в холодных индиго-лазорево-аквамариновых… А в целом… Но Дарию помешал голос, доносившийся из открытого окна. И когда он подошел к нему, увидел стоящего внизу Асафа, что-то говорящего своими трясущимися и, кажется, посиневшими губами. Бедолага просил в долг всего-то один лат. Цифру выразил с помощью в верх поднятого указательного пальца.
– Сейчас, – сказал Дарий. – Подойди к нашему подъезду.
Дарий не дал ему денег, а великодушно пригласил за стол, за котором уже восседали почти все обитатели дома. А кому может помешать этот посиневший от похмелья Асаф?
– Нет, нет, спасибо, – начал отнекиваться бывший экспедитор тире шофер, – мне, если позволите, одну рюмочку чего-нибудь согревающего душу… Вчера, понимаете ли… проявил неосторожность, а сегодня…
Пандора оказалась расторопней всех: она налила в фужер водки и вместе с бутербродом с колбасой протянула Асафу.
– Пожалуйста, поправьте здоровье и, если можно, не выпускайте так рано на улицу Тобика. Хочется поспать, а он так лает, так лает…
– Я его давно хочу отдать на живодерню, – на полном серьезе заявил Григориан. – Хотя он мне не мешает.
– Тогда пей и заткнись, – незлобиво осекла Григориана Медея. – Я Тобика очень люблю, он дружил с моим Фарисеем, и Мусик его любил, – громкое, нещадящее рыдание огласило двор.
Асаф, выпив водки, с бутербродом в вытянутой руке поспешил ретироваться. Из дверей вышла Конкордия и подошла к Медее. Стала ее успокаивать. При этом оглядела компанию и отдельным взором одарила Дария, что не осталось им незамеченным. «Богиня согласия скоро будет ручная», – подумал он, но мыслью не утешился, ибо не испытывал страсти. Он ощущал себя головешкой на пепелище залитого дождем костра.
Медея ладошками растерла по щекам слезы, подсушилась подолом фартука и, выдавив на лице беззаботность, призвала всех помянуть безвременно ушедшего сына Мусика. А всем только этого и надо, и даже Лаура, доселе не замеченная в пристрастии к выпивке, а уж тем более Конкордия, относящая к пьющим людям с превеликим презрением (кроме собственной матери), и те подняли свои рюмки и помянули соседа, брата, сына, раба божьего, никчемноникемнезаменимую одну шестимиллиардную единицу человечества. А потом все пошло по отработанному вечностью сценарию: немного слез, много пустой болтовни, случайных реплик, тайных невысказанных глупостей, наконец – песни про цветочки, которые особенно хороши весной, и про того парня, который спустился с горочки. Как всегда, тон в вокале задавал Григориан, и ему вторила Медея. В воображаемом объективе воображаемый смотрящий мог бы увидеть седые, растрепанные свежим ветерком головы Григориана, Легионера, припухшие щеки и седую с короткой стрижкой голову жены Григориана Модесты, круглую, с ничего не выражающими складками на выпуклом лбу голову Олигарха, нейтральных тонов лицо и цвет волос Лауры, ее самоуглубленность и, разумеется, контрастные в цветовой гамме головки Пандоры и Конкордии – сияние платины и перезревшее червонное золото…
Однако на девятину не приехала Сара, о чем не преминула вспомнить и огласить Медея. Она снова начала плакать, жаловаться на Сару, которая прячет от нее Сашу и Машу, что жизнь разваливается на глазах и никому до этого нет дела.
Когда половина приготовленной закуски была оприходована, когда содержимое бутылок значительно поисчерпалось, из-за стола вышел Олигарх и отправился на лавочку. Военный маневр. Через десять минут от стола отошла и Медея, якобы за тем, чтобы принести хлеба. Дарий видел, как из-за кустов девясила они быстро сиганули в дом, и стал ждать мгновения, когда фасад покачнется, углы дома вздрогнут и начнутся тектонические толчки, эпицентром которых будет широченная кровать Медеи.
Пандора, по своему обыкновению, следила за облаками и видела в их отсветах первые признаки весны, хотя осень еще по-настоящему и не началась. Но так она чувствовала времена года. В какое-то мгновение наступила тишина, и лишь липы с кленом и березками пытались что-то нашептать севшему на карниз дома старому ворону. Он всегда здесь, знает, мудрый клюв, что после того как люди скроются в своей коробке, он вволю налакомится тем, что останется на столе и возле него. И сорока прилетит, и стайка воробьев, но сначала полным хозяином трофеев будет он – ворон…
Дарий, предпочитая водке вино, был почти трезв, и это наводило скуку. Он поднялся и, сказав Пандоре, «сейчас приду», вышел из-за стола и отправился в сторону дороги. Ему хотелось остаться одному, не быть ни перед кем в долгу – ни в разговорах, ни в мыслях, ни тем более в ощущениях остановившегося времени. Он прошел до березовой рощицы и не преминул остановиться около своей подопечной белоствольной красавицы, которую он обнял и прижался к ней так, чтобы и Артефакт почувствовал ее близость. Он попросил дерево помочь ему обрести покой и, если это в его силах, сделать так, чтобы избавиться от недуга. И он еще теснее прильнул к березе.
В магазине он купил три бутылки вина, одну из которых попросил продавщицу открыть и которую, возвращаясь домой, он наполовину выпил. В палисаднике еще были люди, которые больше походили на тени, а длинные тени деревьев походили на лежащих людей… Слышался смех Пандоры, и в нем Дарию почудился крик о спасении или даже мольба, смысл которой для него был непонятен. За столом уже не было ни Григориана, ни Легионера с женой, лишь Модеста, склонив на грудь голову, распустив на кофту слюни, мерно спала.
Пахло застоявшимися салатами, прогорклым дымком от брошенной в тарелку с сардинами непогашенной сигареты. Втроем – Дарий, Пандора и Конкордия – продолжили выпаривание из тел и души зловредных для них апатии и неопределенности. Они пили вино, Дарий курил и прислушивался к несшемуся из окон Флориана бельканто – рождественской песни «Мария сушит пеленки» в исполнении Карузо. А взгляд его параллельно слуху услаждался тем, что через вырез в блузке Конкордии выпирало наружу. Смуглые, налитые соком неизведанной жизни сиськи. Он облизнулся и сглотнул подступившую к зубам слюну. А между тем, если бы он не был так занят созерцанием холмов Венеры… то бишь холмов Конкордии, он обязательно увидел бы, какие алчные взгляды бросает на грудь Конкордии его Пандора. Шалавы, одна другой стоит. И когда обе женщины поднялись и под предлогом сходить в туалет скрылись в доме, Дарий в одиночку, с приливом тоски и непонимания смысла всего сущего, пил вино, курил, бросал ворону кусочки хлеба и под не обыкновенно своевременную мелодию Карузо (или какого-то другого итальянского вокализа…) был преисполнен элегии и умиротворения. Он видел, как из дома вывалилась кургузая плоть Олигарха, ныряющим шагом преодолевшего дорожку и выбежавшего за калитку, как на кухне Медеи зажегся свет, как Медея закуривала сигарету и трясущимися руками пыталась налить в рюмку водки, как… Впрочем, ничего интересного, если не считать прошедшего по улице Че, ведущего за руль велосипед. Простые фрагменты ничего не объясняющей жизни. Но где же Пандора с Конкордией? Взяв со стола бутылку вина, сигареты с зажигалкой, он направился к себе домой. Его сопровождали сумерки, и первая, только-только народившаяся звездочка, и это для него было обнадеживающим знаком…
Когда он вошел в квартиру и, не зажигая в прихожей света, прошел в комнату, его поразил аромат смешанных духов, которые накануне исходили от Пандоры и Конкордии. Он включил свет и увидел почти фантастическую для себя картинку: Конкордия, побледневшая, с закрытыми глазами, сидела, откинувшись спиной к стене, а Пандора, припав к ее обнаженной груди, делала такие же движения, какие обычно совершал с Пандорой сам Дарий, предваряя ламбаду. Но что ему показалось еще более фантастичным, так это то, что ни та ни другая никак не отреагировали на включенный свет, а продолжали пребывать в нирване, предаваясь упоению снизошедшего на них искушения одновидовой любви.
И Дарий, застывший на месте, несколько мгновений размышлял, как ему поступить в столь экстравагантной, очень даже нештатной ситуации. Сохраняя молчание и подчиняясь внутреннему возгоранию, он поставил на стол бутылку с вином, положил сигареты с зажигалкой, а сам уселся в кресло и почувствовал себя зрителем партера. И, видимо, его присутствие взбодрило и каким-то образом простимулировало Пандору, ибо она стала проявлять большую активность, вовлекая в процесс истуканисто застывшую партнершу. Более того, Пандора начала ее раздевать, и Конкордия, подобно тряпичной кукле, подчинялась, поднимая одну руку, чтобы удобней было снять кофту, вторую… Такой же пируэт сотворила с ногами, когда Пандора снимала с нее трусики. Потом Пандора сама разоблачилась, при этом все движения производились с закрытыми глазами, и обе они походили на сомнамбулы, подверженные лунатизму и лишенные сознания. И началось то, что показывают по ночному каналу: те же ужимки, то же лизание тел, тот же взаимно вменяемый минет, словом, все то, на что способны дешевые телелесбиянки. Ни творчества, ни вдохновения. Однако что касается вдохновения… Нет, они обе горели в холодном огне, внутренний ток терзал их плоть, что выражалось через нездоровую бледность лиц и сбивавшееся дыхание… И, естественно, глядя на этот вальс-бостон, у Дария тоже загорелось нутро, в низ живота ударил фугасный снаряд, и его Артефакт, словно геройский панфиловец, поднялся во весь рост, готовый выйти из окопа. На вид вроде бы гренадер, а по существу – мочалка, которой пришел срок отправляться в мусорное ведро. Но ведь не зря творилась сексуальная, пардон, революция, хотя, по его пониманию, от такой революции никакой поллюции… Но когда Дарий, отбросив условности (о чести и совести ни слова!), расшнуровал и скинул с ноги одну кроссовку, увидел торчащий из носков давно не стриженный ноготь большого пальца, пыл его угас. Он ощутил всю нееестественность и нелепость своего присутствия в данной точке существования, и его мысли, подобно вишневому клею, призрачно застыли на коре древа жизни. Не снимая припаренных носков, он поднялся с кресла и вышел в прихожую. И уже там, перед овальным зеркалом, на котором когда-то Пандора написала для него «Я тебя люблю!» и на котором в недалеком будущем начертает ему свой приговор, он поймет, насколько иллюзорен и абсурден мир, из которого ему лучше всего исчезнуть.
Взглянув на водопроводную трубу, идущую под потолком из квартиры Григориана, он понял, как должен поступить. Подтащить тубаретку не проблема, проблема подвески… шнура, веревки, бечевки, ремня, вожжей, телефонного провода или чего-то другого, что выдержит и со стопроцентной уверенностью разорвет соединительные жилы вместе с шейными позвонками. Хорошо бы струну, та только разрежет аорты, но ничего не порушит. И, вспомнив серый день 9 марта одного давно минувшего года, он вошел в другую комнату и вытащил из петель халата пояс, решив до конца быть подражателем чужой трагедии. Но пояс оказался коротким и вряд ли соответствовал предначертанной цели… А если не дотягиваться до трубы, а с помощью дверной ручки? Слишком низко, никакого разгона да и поза будет скомканная, коленопреклоненная. Он думал за тех, кто будет после взирать на его труп, когда его душа со скоростью невидимой молнии уже будет возноситься к небесным лагунам.
Повесив на ручку двери пояс, он заглянул в овал зеркала и увидел в его отражении безобразный лик реалиста, у которого отсутствовали рот и глаза. И это его не удивило, ибо и он сам был незрячий и безголосый. И сколько было сил и напора в его шейно-плечевом аппарате, он наотмашь головой подался вперед, стараясь проскочить в отраженный мир, спастись в его застылой никчемности… Однако ничего, кроме боли в теменной части головы, не ощутил. Он отрикошетил от зеркала, словно был осколком, а зеркало – броированной, непробиваемой плитой.
Дарий вытянул шею и провел рукой по недобритым местам на щеках, по острому кадыку и, озаренный новым приливом суицидной похоти, ринулся в комнату и вытащил из ящика угольный карандаш. Вернулся с ним к зеркалу и приступил к гриму. На шее, следя за пульсацией сонных артерий, провел две жирные черные полосы, вокруг кадыка нарисовал несколько колец, затем принялся за лоб и, не пропуская ни единой морщинки, избороздил его мелкоячеистой сеткой. Под глазами начертил несколько продольных линий и на каждую из них насадил по нотному знаку. Он слышал внутри своего существа музыку, ликующую и зовущую в сине-золотистые дали детства.
Придирчиво осмотрев себя, он по привычке заложил карандаш за ухо, а сам направился на кухню. В ящике стола выбрал самый большой нож-пилу, провел по нему большим пальцем и снова вернулся к зеркалу. Приложил клинок к одной из сонных артерий и уже сделав раздвижной жест, за которым должно было последовать впивание зубьев ножа в тело, как что-то за дверью стукнуло, послышались сбивчивые шаги по лестнице, и Дарий, отвлеченный странными ночными звуками, самосохранился. Опустив руку с ножом, он начала приходить в себя.
Вернулся в комнату, где предавались ласкам Пандора с Конкордией, и, как ни в чем не бывало, спросил:
– Мамзели, кто за то, чтобы выпить винца?
– Мы согласны, – ответила Пандора и накинула на колени Конкордии ее платье, а в лицо бросила ее форсистые трусики. И, приподняв зад, Конкордия стала надевать трусы-ленточки, стыдливо прикрыв изумительной формы выпуклости платьем. Пандора, поднявшись с дивана, сделала шаг к Дарию и, увидев на его лице боевую раскраску, покрутила у виска пальцем.
– Тоже мне ирокез выискался… – И вышла из комнаты.
Поднялась и Конкордия, пряча глаза, одернулась, поправила волосы и тоже вышла. Стукнула наружная дверь.
В ванной плескалась Пандора, а Дарий, пребывая в сиюстороннем мире, присосавшись к горлышку бутылки, утолял жажду, и ощущал нехорошую саднящую боль в области… «Наплевать, – хорохорился разгоряченный художник, – закончу у Флорика сказки, схожу к доктору, но пока ведь все функционирует нормально… В конце концов, главное не в крайней плоти, а в конечном результате…» И он принялся обуваться, чтобы быть готовым к любым неожиданностям.
А неожиданности, причем в какой-то степени спасительные для Дария, не заставили себя долго ждать. В доме вдруг начался неожиданный ажиотаж, беготня по лестнице, крики, шум машин, напряженные возгласы… Пандора, вышедшая из ванной, тоже насторожилась и пошла на кухню, чтобы посмотреть в окно – кто и почему шумит… И, отодвинув занавеску, увидела силуэты людей, причем некоторые из них были в белом. За кустами проглядывал бок микрофургона.
Дарий тоже, заметив в окне смущающие ночь передвижения, пошел на выход. К нему присоединилась Пандора. А когда они спустились вниз, то увидели лежащего на скамейке Григориана, а возле него людей в белых халатах. И тут же стояла трясущаяся в нервном ознобе Лаура, которая одной фразой расставила все точки над…
– Моего Айвара уже унесли в машину…
– А что случилось?
– Врач сказал: отравление грибами…
Из дома вышла плачущая Конкордия, объявившая, что и Медею постигла та же грибная напасть. И верно, в дом с носилками прошли санитары и вскоре оттуда, головой вперед, вынесли бледную, все время порывающуюся сблевать Медею. Дарий пошел рядом с носилками и даже взял руку Медеи своей рукой и почувствовал ледяной холод.
– Ох, Пикассо, как мне плохо… Тошнит, всю уже наизнанку. Наверное, это конец…
Конкордия, слыша такое, заплакала и, нагнувшись к матери поцеловала ее в лоб. Так обычно у славян целуют покойников. Когда Медею загрузили в неотложку, куда забралась и Конкордия, Дарий вернулся назад и остановился возле лавочки.
– Тяжелый случай, – сказал один из белых халатов. – Иногда сочетание водки и грибов дает токсин, похожий по действию на ботулинус…
Дарий хотел спросить – почему ни он, ни Пандора с Конкордией ничего подобного не испытывают, но тут же вспомнил, что сам он грибов не ел, поскольку никогда не ест чужих грибов, во-вторых, он, как и женщины, пил только вино, значит, пагубного сочетания не могло быть… Впрочем, кто что знает? Никто ничего… Тайна мироздания? Возможно, а пока Григориана как-то не по-человечески грубо скатили на поднесенные к лавке носилки и поволокли их в машину.
Ну наконец-то из дома выползла Модеста, которую, однако, Бог миловал, лишь наспанные под глазами мешки говорили, что сон у этого существа был не из легких.
– А где мой? – едва шевеля языком, поинтересовалась еще не вернувшаяся в этот мир Модеста. – Я так сладко спала, – нараспев проговорила эта пьяная клуша и потянулась до хруста в плечах.
– Быть может, кого-то не досчитаемся, – самоуглубленно ответил Дарий и ругнул себя за черствость. Он подошел к Модесте, взял за плечи и, как можно сочувственнее сказал:
– Иди досыпай, завтра узнаем полный расклад… Но, думаю, обойдется без могилокопания…
– Да, да, я ухожу… А где мой?
Дарий понял, что до рассвета тут еще далеко и, подхватив под руку Пандору, направился в свое убежище. А когда во шли в квартиру, пахнуло в нос прокисшей Кама Сутрой. И, чтобы избавиться от ее тлетворных следов, он в обеих комнатах открыл настежь окна. И в сквознячке ощутил освежающие струи вплотную подступившей осени. Он стоял перед портретом Конкордии, а позади него, дыша в затылок, находилась набухавшая яростью и гроздьями гнева, ее высочество Пандора Немилосская… И если бы не его реакция, из портрета рыжей ничего бы не осталось, поскольку Пандора, схватив один из тюбиков краски, уже примеривалась выпустить на картину червяков сажегазовой…
– Прекрати беситься, не тобой это делано и не тебе…
– И не тебе! – и хлесткая пощечина ожгла ему щеку, за ней еще две и наконец – слезы, сопли, пробежка из одной комнаты в другую, с последующей самоизоляцией…
Проклятая ночь – ни сливок, ни сметаны, одна простокваша. Но, с другой стороны, иначе и быть не могло… Непредсказуем человеческий фактор, и такова цивилизация, от которой никакой реализации. Дарий посидел перед мольбертом, затем, по воровски крадучись, проник к Пандоре и, не раздеваясь, лег с ней рядом. И она была в одежде. Несмотря на это, от нее исходило тяжелое испарение желаний, но Дарию было не до того. В нем все притомилось, апатия заполняла все его существо. Он обнял ее и без намека на страсть обцеловал лицо. И весь отдался представлениям, связанным с грибами, белыми халатами, носилками, убийственно отчаянным голосом Медеи, и с этими разорванными клочками отживающих впечатлений уснул.
Мы столько воевали, и все ради того, чтобы нам не перекрасили дома в голубой цвет…
Глава одиннадцатая
Кто сказал, что утро вечера мудренее? Экая чушь! Никакой мудрости в душе у Дария не было и в помине, а было стойкое отвращение к самому себе. Все складывалось через пень-колоду. Он с неприятием взглянул на спящую Пандору и, не ощущая свежести, поднялся и отправился под душ. Надо что-то менять, уговаривал он себя, а с чего начать, не имел ни малейшего представления. Впрочем, как слепой, идущий по дороге с помощью палочки, знает примерный путь, так же и Дарий о чем-то смутно догадывался. Конечно, конечно, все игры по боку, это обман, автоматы запрограммированы таким образом, чтобы сделать из человека полного, абсолютно лишенного рассудочности кретина. За грамм наркотика можно загреметь на пять лет, за гигантское мошенничество, творимое с помощью игр, ни одна сволочь еще не села. Это одно. Второе: надо бросить все силы на подготовку к выставке, которую затем в рамках культурного обмена собираются показать в Париже… Это же шанс! Хотя и маловероятный. Тем более, если других нет. «Поэтому, – вывел для себя Дарий, – надо мо-би-ли-зо-вать-ся». При этой, как ему казалось, всепреодолевающей мысли он взглянул на свой Артефакт и понял, что без больницы и возможного хирургического вмешательства не обойтись. Будь она проклята, эта крайняя плоть. И будь проклят Пейрони и все тестостероны, все имеющиеся в нем гормоны, которые ведут его, как барана, по жизни…
Приведя себя в порядок, он отправился на улицу на разведку. И первой, кого он увидел, была Медея. Сначала он ее даже не узнал: такие мучнисто-белые лица обычно бывают у загримированных клоунов. Но тем не менее это была Медея, потерянно сидящая на лавочке и сосущая сигарету. Когда она увидела его, попыталась улыбнуться, но из этого ничего не получилось – наверное, гримаса у шимпанзе бывает намного осмысленнее, чем то, что выражало измученное лицо соседки.
– Ты жива еще, моя старушка? – сказал далекий от шуток Дарий и подсел рядом с Медеей.
И понемногу, заплетающимся языком, но в общем довольно вразумительно она поведала о том, как… Как ей было муторно и как ей чистили желудок, и какие клизмы ей делали, и как она лежала под капельницей и уже думала, что никогда не вернется домой… но вот, благодаря боженьке, ну и так далее… А что с Григорианом, Легионером и, в конце концов, с самим Олигархом, чьих грибов наелась публика с улицы Сиреневой? И буднично, с потухшими интонациями, заученными словами она поведала в общем-то тривиальную повесть, которая повергла Дария в страшное уныние. Нет больше на белом свете ни Григориана, ни Олигарха… В три тридцать пять скончался Григориан, а в пятом часу Бог призвал к себе одутловатую душу Олигарха.
– А как же ты выкарабкалась? – нервно закуривая, спросил Дарий. – Если они – того, то почему не все мы?..
– Сама не знаю. Значит, мало было в нас этой заразы… Когда пью, я почти не закусываю, да и пила я в основном дома… Спирта выпила не более чайной ложки, а так бы…
– А при чем тут спирт? Лаура говорила о грибах…
Медея заплакала, но в ее всхлипах уже была застарелость. Точно так же она плакала на второй день после похорон Мусея. Позже, когда из больницы вернется Лаура, картина прояснится еще больше. Оказывается, до чего в жизни все абсурдно сочленено: виноватыми в роковой смерти Григориана и Олигарха были не только грибы, но и все же спирт… И то и другое, роковое двуединство, будь оно проклято! Олигарх, желая сэкономить, купил у своего знакомого самодельное пойло и банку грибов почти за бесценок, за один лат двадцать семь сантимов… Олигарх, конечно, скотина безрогая, поросячья задница, распоследний мудила. Химический анализ обнаружил в грибах нитрит натрия, то бишь обыкновенную селитру. Позже городская газета откомментирует эту трагедию так: «Селитра, используемая на садовых участках как удобрение, внешне похожа на соль, и нередки случаи, когда люди по недоразумению путают этот препарат с солью». Все, точка! А Легионеру, хоть и повезло и он не помер в страшных судорогах, врач сказал Лауре, что возможны осложнения со зрением. Если повезет, будет видеть, но лишь на двадцать пять процентов, а если нет – ну что ж, придется покупать собаку-поводыря… Лаура стойкая женщина и ни разу не проронила слезы. Она была рада подкинутой судьбой подачке: хоть и слепой, но живой…
– А где Модеста?
– В отключке, еще не соображает, что ее ждет, – Медея снова взялась за хныканье. – Она без своего Григорианчика загнется в три дня…
– Ну, это ждет всех нас, хотя и не так сразу, – Дарий протянул Медее руку, как бы подбадривая ее, отдавая дань благодарности и давая понять, что он ей обязан по гроб жизни. Именно Медея, когда болела его Элегия, четыре года ухаживала за ней, беспомощной, с пролежнями, оторванной от мира и почти брошенной мужем, который в это время, потеряв волю к сопротивлению, услаждался и угнетался стихией по имени Пандора…
– Да, конечно, я это понимаю, только вот здесь, – она дотронулась рукой до груди, – так жжет, так жжет…
Из дверей показалась Пандора, как никогда заспанная, бледная и взлохмаченная. Но вопреки всему очень красивая. Она взглянула на Медею и, видимо, ощутив ее полную капитуляцию перед судьбой, подошла к ней и погладила по голове.
– Может быть, вам горячего чайку попить? – спросила Пандора и плотнее запахнула свой халатик. Да, уж лето кончилось, с западных окраин стали подувать свежачки, которые вскоре совсем потеряют голову и будут стричь позолоту с лип, берез да кленов.
– Нет, – мотанула головой Медея, – я хочу умереть… Если можете, позвоните Саре, пусть она приедет с детьми… О господи, за что такое наказание? – Она мутным взором оглядела свой обшарпанный, с давно облупившейся краской дом и взмолилась: – Будь ты проклят, в тебе одни только несчастья… – Это она о неживотворящем, морально и физически одряхлевшем своем жилище. Однако Дарию это не понравилось, и он сказал, сметая с фразы всякую слабину:
– При чем тут дом, если люди сами ослепли и не видят, куда ступают… Впрочем, может, и дом виноват, ибо в нем исчезало время, флоксы увядали раньше срока, и смерть является, не спрашивая нас… А где Конкордия, почему она не с тобой? – обратился он к Медее…
– Сегодня ее смена, и я бы не хотела, чтобы она видела меня в таком состоянии… Но я сейчас справлюсь, пойду к себе и буду продолжать жить…
– И мы пошли, работы много, – Дарий, взяв Пандору за руку, повел за собой. За порогом сказал: – Теперь будут новые поминки, новые девятины и сороковины… Все противно, и верно заметила Медея, что наш дом проклят…
И все вокруг заледенело мертвым отчуждением: по лестнице не слышались шаги, в коридоре – кашля Григориана, наверху – шаркающей поступи Легионера. И, чтобы побыстрее отойти от печали и великой неопределенности, которая обязательно приходит вместе со смертью, Дарий с мольбертом отправился к морю. Подальше от мерзкой повседневности. С ним – и Пандора. Осунувшаяся, очень далекая от вчерашнего своеволия, потухшая, но по-прежнему несущая в себе красоту предвечернего облака…
Стояла переходная пора, когда лето еще не отбыло навсегда, а осень только-только выгребалась на берега Леты. И это дивное состояние Дарий постоянно фиксировал и пристрастно детализовал его на спектры, тона, оттенки… И сосны, и рябины, и верба с ивой уже нахохлились, подрумянились зрелым увяданием и как бы выражали полную солидарность с притухшим морем, заснувшими маяками и косым полетом редких чаек. И эту взаимоувязанную палитру он во что бы то ни стало должен изобразить… Впрочем, никто никому ничего не должен… А жаль…
Жизнь продолжалась (а кто будет с этим спорить?), но кисть художника ни в какую не желала это утвердить уверенным, одухотворенным мазком. Убедившись в полной своей несостоятельности, Дарий собрал мольберт, и они отправились домой. По дороге зашли в кафе и выпили сухого каберне. Когда на душе полегчало, Дарий закурил и, уставившись в окно, долго глазел на мужчину, старающегося подняться с лавки. На нем была старая черная шляпа и такой же старый, неопределенного цвета плащ, какие носили в шестидесятые годы. Он пытался с помощью трости привстать с лавки, но трость скользила на опавших листьях, попробовал опереться рукой о спинку скамейки, но рука тоже бессильно соскальзывала, и мужчина обреченно возвращался на лавку. Старость и одиночество тянули его вниз, не позволяя человеку исполнить святой долг всякого живущего – подняться и идти вперед… И эта борющаяся с земным тяготением затрапезная фигура напомнила ему Элегию, когда та в свои еще не старые годы мучительно страдала от незаживающих трещин в позвоночнике. Ему стало тоскливо и потянуло домой, в атмосферу, где еще витали атомы испарившейся любви.
Когда они с Пандорой перешли дорогу и вступили под сень козырька, Дария вдруг охватил страх, ему показалось, что козырек как-то опасно обвис, набух сыростью, и даже как будто слышался скрип разъезжающихся балок, и вот-вот он должен рухнуть… И художник, взяв Пандору под руку, быстро увлек ее на другую сторону улицы, что вызвало у нее протест и она сказала:
– Я для тебя словно марионетка, куда хочешь, туда и дергаешь.
– Извини, мне показалось, что этот козырек как-то нехорошо к нам относится.
И наступил вечер, который не принес ничего обнадеживающего жильцам Сиреневой улицы. Лаура все еще была в больнице у Айвара, Модеста так и не высунула носа из своей квартиры, Медею они тоже возле дома не увидели. И лишь палисадник, не желая сдаваться осени, еще горел своими бутонами, но это были последние затухающие сполохи смертельно раненого лета. Прощальный сигнал соцветий. Как же беспомощны анютины глазки, и как стойки мокрые ваньки! Астры, свидетели Медового Спаса, пионы – собиратели осеннего увядания и верные приметы оголтелого северо-западного дуновения.
Глава двенадцатая
И через два дня… Утром…
Когда Дарий после подъема пошел умываться, на полке, где хранятся зубные щетки, паста и его бритвенный станок, он увидел терку для ног, которой Пандора чистит пятки, и открытый флакончик с краской для ногтей. Значит, прихорашивалась, а Дарий знал, в каких случаях она особенно тщательно чистит перышки. И он дал себе задание: при первой же свободной минуте нагрянуть к ней на работу и провести тихую разведку. А пока его ждал Флориан, который уже дважды звонил и спрашивал, во сколько они отправятся за красками.
А когда съездили в магазин и когда Дарий лишний раз убедился в занудливости и въедливости Флориана, он пожалел, что так мало запросил за роспись. Несколько банок краски они занесли в детскую, после чего Дарий принялся на левой от входа стене делать набросок будущей картины. Конечно, проще было бы взять эпидиаскоп и с его помощью перевести картинки из книги сказок Андерсена на подготовленную стену. Так он в былые времена делал с наглядной агитацией, чтобы ускорить процесс и чтобы в более правильных пропорциях выглядели портреты вождей мирового пролетариата или тела мускулистых и вместе с тем очень по-социалистически обаятельных тружеников села, доменных печей, токарных, прядильных, мотальных, револьверных, ткацких и др. станков, что потом вызывало восхищение у членов приемной комиссии и очень положительно отражалось на гонораре художника. И совсем не отражалось на производственных показателях того или иного колхоза. Но с тех пор много воды утекло в большие реки, а из них – в ближайшие озера и заливы, откуда она опять же растеклась по большим и даже великим морям и океанам. Но худнавык его не убавился и даже наоборот – отточился, утончился, стал чуток ко всему никчемному, что так гниюще воздействует на физиологию художника. Если, конечно, он истинный, а не бутафорский живописатель.
Дарий работал у стены до четырех часов, причем только с одним перекуром, и работа доставляла ему несказанную увлеченность. Он чувствовал себя в своей старой, хотя и с трещинами, но премилой тарелке. Ему даже казалось, что, выйдя из помещения, он увидит разбитую до основания сельскую дорогу, тарантас с колхозной клячей, которая везет три десятка бидонов на соседний молокозавод. И с взгорья, на котором расположен Дом культуры, откроется превосходнейший пейзаж среднерусской полосы, с желтыми нивами, застывшими на них комбайнами, стогами сена и бесконечными рощицами серой ольхи, горделиво возвысившимися тополями и сонмом кудрявых березок…
…Однажды к нему зашел Флориан и, задав идиотский вопрос: «Как идут дела?» – удалился к себе, что вызвало у Дария полнейшее удовлетворение, поскольку он не терпел зрителей и был снисходителен лишь к деревенским детям, которые с ребяческим любопытством, бывало, заглядывали в клуб и, пять минут поболтавшись у его стола, куда-то улетучивались. Потом он с ними встречался у речки, где иногда удил рыбу, или возле купальни, где тоже иногда позволял себе побарахтаться в сельской (с осокой и раками) речушке…
…Дважды звонил Пандоре. И когда это делал, был чрезвычайно внимателен не только к интонациям ее голоса, но и к фону, на котором тот звучал. И при втором звонке ему показалось, что кроме ее довольно радиогеничного голоса где-то поблизости с ним сифонил мужской баритон… Какое-то внезапно оборванное слово, как будто кому-то, кто некстати открыл рот, тут же на него наложили ладонь. Через подозрения – к прозрению. Фантазии бывают пророческими. А пророчества – фантазиями. В течение получаса мозг Дария разогрелся до такого состояния, что он набрал номер такси и попросил прислать машину. Пока ждал, успел пере одеться и предупредить Флориана о своем отбытии. И еще раз сделал звонок, убаюкивающий внимание Пандоры. Внезапность, неожиданность, блицкриг и… дезинформация… Он ей сказал, что работа в разгаре, для чего даже постучал кистью по банке с краской, повздыхал, сонно позевал – словом, сотворил мимикрию, которая должна была усыпить ее бдительность и т. д.
Приехал за ним таксист Эней. Опухший от пьянки и очень неряшливо побритый. И, видимо, с обильно потеющими ногами, ибо в салоне стояла удушливая атмосфера конюшни или же заброшенного курятника. Но как возчик Эней был бесподобен. Ему достаточно только заикнуться, куда гнать, и он… Через десять минут они уже были в районе предполагаемого объекта событий. Расплатившись с Энеем и не забыв дать ему на чай, Дарий перебежками и с задыханием от волнения направился в тыл врага. Он подошел к производственному участку не с улицы Йомас, а со стороны желдороги, минуя сетчатый заборчик, забрел в густые заросли жасмина и коринки. Впрочем, он их до конца не стал проходить, а, добравшись до границы, остался в кустах, откуда прекрасно были видны двери, за которыми «один бог знает, что творилось…» Стараясь сдержать дыхание и подавить всякие попытки Артефакта взбухнуть (а это с ним происходит постоянно, когда в груди бушует ревность), Дарий занял наблюдательную позицию, полагая, что совершает праведное и абсолютно этичное действие. Таков уж предрассудок предрасположенных к чрезмерному либидо кобелей и кобылиц.
И, о чудо! Дверь вдруг отворилась и перед взором ошарашенного Дария предстал Монгол, то есть коммерческий директор, который в списке подозреваемых проходил под первым номером, хотя и в контексте с Хуаном Гойтисоло. Но факт налицо, и второй контрагент сейчас в расчет не брался. А зря. Когда Монгол… Тамерлан… Чингисхан… с оглядкой, отплыл от двери и повернул за угол, Дарий сделал шаг и хотел было направиться к Пандоре, чтобы… как вдруг ситуация радикально и радиально изменилась. Из-за угла здания вдруг появилась очень авантажная фигура… Дарий даже протер глаза… фигура Хуана Гойтисоло, на котором сидел превосходный европейского стиля и элегантных тонов прикид, а его смугло-золотистая харя была гордо вознесена, и лишь ветерок шевелил его седую гриву. Первым порывом Дария было желание зарычать диким зверем и тем самым остановить полового разбойника, кинуться к нему и, схватив за гриву, провести смугло-золотистоиспанской мордой по терке асфальта. Но вместо столь благородного порыва Дарий остолбенело торчал в кустах коринки, ухватившись одной рукой за вышедший из-под контроля Артефакт. Да, ревность и эрекция – вещи совместимые. Аллилуйя! Господи, спаси и помилуй! Чтоб вся Испания превратилась в Атлантиду! А все испанцы – в триста спартанцев, которые все до одного полегли в уютном Фермопильском ущелье. Царствие им небесное! «Ладно, подождем, – успокоил себя художник и присел на корточки, чтобы снизить риск быть демаскированным. – Хорошо, иди, идальго, а я подожду, перекурю, а там посмотрим, кто кого ушлее и быстрее…» Но что это? Из-за угла появились двое его охранников, которые, не доходя до дверей метров пятнадцать, остановились и стали мерно закуривать.
Гойтисоло вошел в дверь, и она за ним закрылась. А у Дария почти закрылось дыхание. Его охватил удушливый азарт, который только и превращает обычного обывателя в охотника за черепами. Отметая сомнения и укрепляя свой дух сознанием, что кто-то покушается на его собственность, Дарий вышел из засады и направился в сторону трижды, пятирежды… и еще много-много раз затраханного производственного участка. Ему не терпелось станцевать ламбаду… Весь вид художника свидетельствовал о том, что он не властен над своей душой, что он уподоблен жертвенному животному, идущему на заклание. No pasaran! No pasaran! No pasaran! Ох, ох, экое заимствование!!! И действительно, он двигался так напористо и так своевольно, что охранники, отравляющие себя дымами сигарильо, даже не обратили на него внимания. И только когда он приблизился к заветной цели и взялся за ручку двери, они всполошились и кинулись к нему. Но, к величайшему удивлению Дария, дверь оказалась открытой и свободно ему отдалась. И он с глубоким прискорбием подумал: дескать, вот же насколько цинична Пандора и все, кто к ней заглядывает, – могут предаваться блядству даже при открытых дверях. И когда он переступал порог, почувствовал, как все его вегетативные нервы, его гипофиз, его надпочечники дали команду и его автопилот включился и повел в глубь пропахшего мышами и несвежими фаршами заведения, на свет одинокой, засиженной мухами тусклой лампочки. А позади себя уже ощущал шаги, алчные придыхания охранников, а впереди… Но лучше бы ему ослепнуть и стать Гомером или того лучше – превратиться в фугас или в нервно-паралитический газ, чтобы… Ах, какое предательство, какое несказанное свинство: его Пандора, его любимая девочка, кажется, только что приготовилась взять в свое орало Артефакт дона Хуана, который сидел на диване, а возле него, опустившись на колени, пребывала Пандора, обхватив обеими руками этот самый… Впрочем, совершенно невпечатляющую смуглую и сморщенную сосиску… Но Дарий даже не остановился, чтобы вербально зафиксировать моральное падение Пандоры и вероломство Омара Шарифа, а прямиком пронесся в подсобку, где гудели холодильники и где на обитых алюминием столах, в ночную смену, разделывали тушки кроликов, умерших от голода курей и где в пластмассовых ящиках тухли тушки недоношенных кроликов, и где обязательно должны быть… И как ни слеп был художник в своем яростном гневе, однако сразу же отыскал то, что в ту роковую минуту могло бы спасти его честь и достоинство. Из пяти разнокалиберных разделочных ножей он взял самый большой, напоминающий гладиаторский меч, – короткий, с широким обоюдоострым лезвием. И уже развернулся, чтобы выйти из подсобки и сотворить вендетту, как вдруг услышал вибрирующий голос Гойтисоло: «Пойми, парень, все мы люди, а не боги… И всякий из нас ошибается… Так что давай, любезный друг, разойдемся с миром…» Дарий услышал и другой звук, металлический: так в кино озвучивается передергивание затворов. Ну и понятно, на то у Омара и волкодавы, чтобы клацать и угрожать. Но что могло напугать человека, которого на глазах всего подлунного мира увенчали развесистыми пантами и жирным гноем наплевали в душу? Да пошло оно к такой-то и растакойто и еще раз к такой-растакой… Ярость и ощущение падения в пропасть вывели его на боевой рубеж, откуда ему открылась весьма презабавная мизансцена: двое охранников, приняв воинственную стойку, направляли в его сторону стволы своих пушек. Пандора, устроив зеркальце на спинке дивана, подкрашивала рот, господин Омар Шариф, он же Хуан Гойтисоло и он же паразит из паразитов, как ни в чем не бывало с уже застегнутой ширинкой сидел за столом и считал деньги. Рядом с ними покоилось его желтое пухлое, как молочный поросенок, портмоне с золотой монограммой, из которого выглядывали уголки американской и европейской деньжуры.
– Пожалуйста, не двигаться, – сказал один из охранников и снова щелкнул затвором. – Положи мессер туда, где взял, и выходи с поднятыми руками. – Сделанное предупреждение явно относилось к художнику.
– И в самом деле, это ведь не арена цирка, и кориды не будет, – преспокойно произнес Гойтисоло. – Я ведь вам не враг, – и он посмотрел на Пандору, – я просто хотел помочь своей симпатичной сотруднице, а чтобы она не восприняла мою помощь как подачку, я пошел ей навстречу.
Дарий взвыл и, подняв меч возмездия, ринулся к Омару Шарифу, но его остановила холодная точка, упершаяся ему в лоб. Это было дуло пистолета, который держал в руках второй охранник.
– Осади, парень, если не хочешь пасть смертью храбрых.
Дарий был побежден по всем статьям, ибо первый охранник мимолетным захватом завернул ему руку за спину, разоружил и, возможно, избавил мир от еще одного убийства, совершенного на сексуально-бытовой почве. А между тем Гойтисоло, уже полностью пришедший в себя, поднялся с затрюханного с незапамятных времен спермой дивана и, указав пальцем на деньги, сказал:
– Это моя компенсация за моральный урон. Впрочем, разбирайтесь сами, я в семейные дела не встреваю.
– Вот же сволочь, чтоб ты сдох! – рычал стрерученный Дарий, пытаясь ногой дотянутся до Омара Шарифа.
«О, смертельно-ядовитый цинизм, он, видите ли, не встревает в семейные дела, а лишь слегка влезает своим испанским Хуа… в орало моей Вене…» – столь горькие мысли пронеслись в разгоряченной головне Дария, и он, стараясь быть грозным и справедливым, обгладывая кость злобы, вымолвил:
– Вы, гнусные пикадоры, и я до вас еще…
Но Дария не дослушали: Гойтисоло, махнув рукой, неспешно направился на выход, оставляя позади себя знакомый Дарию мужской парфюм «Босс». Между прочим, когда-то и он сам им пользовался, но те временами вместе со счетом в банке канули в Лету.
Когда моральные мародеры скрылись, Дарий схватив Пандору за гланды, спросил: «Что будем делать?» И, видимо, в его словах было столько недвусмысленных посулов, что душа у Пандоры захолодела, а язык, подчиняясь инстинкту самосохранения, залепетал безответственнейшую речь: «А что тут, собственно, произошло? Что я сделала такого, чего не делают другие женщины? Подумаешь, позволила своему начальнику немного поразвлечься, зато смотри, какие деньги… Да ты за год столько не заработаешь… Отпусти, мне больно…» Дарий разжал пальцы. Ему стало совсем плохо, и он плюхнулся на диван. Взялся за оставленные Гойтисоло сигарильо. Закурил. И как будто чуть-чуть от сердца отлегло. А она продолжала: «Уверяю тебя, ничего особенного между нами не было, хотя предложение от него исходило. Но поверь, я тебя люблю и никогда бы не позволила…» – «Заткнись, тибетчица! Ты мне противна». – «Так что – мне уходить?» – вопрос был подл, и Дарий, понимая, что на него нет ответа, промолчал. А Пандора, укрепившись на захваченном плацдарме, продолжала: «Послушай… Ты не хуже меня знаешь, что ОНА не мыло и не смылится, все останется тебе… Когда входишь в море, ты ведь не думаешь, что и до тебя миллион людей уже в нем купались, или когда смотришь на небо, на звезды, или…» «Заткнись или я за себя не ручаюсь…» – «Конечно, не ручаешься, а когда трах-тарарах Конкордию на моих глазах, ты обо мне думал? Сволочь ты, а не художник… А еще называешься интеллигентом… Подумать только – интеллигент! Жалкий плебей… Я даже рада, что ты все это увидел, а теперь ходи и смакуй в своей башке…» – «Ах ты, шлюха…» – но вместо того, чтобы сделать Пандоре харакири, он взял со стола деньги и стал пересчитывать. Сущие гроши по сравнению с подлой изменой. Плевок в душу. Но тут же его посетила охлаждающая догадка: «Черт возьми, – очумело подумал Дарий, – чего я тут разоряюсь, ведь действительно, ВЛГ не лужа, останется и для… Впрочем, я Пандоре пока не муж, а жаль…»
– Собирайся, пора идти, – с брезгливой миной на покрасневшей физиономии он отодвинул от себя деньги.
– Но с условием, что дома разборки не будет, – Пандора открыла сумочку и кинула туда ассигнации. И Дарию показалось, что это был привычный для нее и даже заученный жест.
От крепкой сигарильо и перенесенного стресса у Дария горела душа, и по дороге домой, он дважды заходил в забегаловки, где и выпивал по фужеру сухого вина. Пандора, как будто в мире ничего не меняется и во веки веков не изменится, тоже не отставала от него и с видимым удовольствием поглощала заказанный Дарием коньяк. Так что по дороге к дому они были уже как следует разогреты, и единственное, что его беспокоило – как воспримет Флорик его отсутствие?
Время бежит и никуда от него… А деньги зря не платят… разве что за мимолетно проведенный оральный секс, и, конечно, будет шипеть, что работа стоит, а самолет, на котором должна прилететь его очередная загранжена, уже разогревает двигатели. «Ну и черт с ним, ему бы, плющу, мои проблемы», – Дарий заметил, как Пандора, открыв рот, наблюдает за шагающей навстречу парочкой: мужчиной, очень похожим на престарелого Алена Делона, и зрелой, седовласой женщиной, опирающейся на его руку. И внимание Дария моментально переключилось на прошлое, когда вот так же, дружненько и не спеша, они прогуливались с Элегией, когда она еще могла самостоятельно передвигаться. И, видимо, они с Пандорой думали об одном и том же, ибо та сказала:
– Ты тоже вот так же, под ручку, ходил со своей инвалидкой?
– Допустим, ходил…
– Ну да, а я в это время мыкалась по общежитиям, по чужим углам и все тебя ждала… Сколько лет ты менямучил, все кормил «завтраками»… Ни одного Нового года не встретили вместе, всего себя посвятил своей Элегии, – глаза ее опасно засверкали, и Дарий, дабы притушить разгорающееся пламя, перевел разговор на другое.
– Завтра же верни Хуану деньги. Он хочет нас купить, чтобы, как вещи, брать напрокат. А хухо он не хохо?
– Еще чего! У него этих денег пруд пруди…
– Это не наше собачье дело, верни, даже если считаешь, что он обязан был тебе заплатить.
– Ты все равно будешь меня попрекать, так уж лучше быть с деньгами, чем…
Дарий взял ее за плечо.
– Когда-нибудь я тебя прибью, но пока давай не будем все доводить до последнего градуса. И не надо мне пенять о том, что уже поросло мхом.
– Это у тебя поросло, а у меня все еще болит… Столько лет я отдала пустышке, кобелю, который не стоит моего мизинца… Я могла стать фотомоделью, выйти замуж за миллионера…
Пандора от вспышки гнева перешла в слезливую фазу и так горько зарыдала, что прохожие останавливались и с идиотским любопытством взирали на плачущую блондинку. А Дарию это поперек горла, ибо он не желает быть палачом и выглядеть в глазах пустопрохожих мещан злодеем. Он взял Пандору за локоть и повел в ближайший проулок. Прижал к забору и, глядя в ее расширившиеся зрачки, изрек:
– Ты сломала мою жизнь, заразила собой и сделала полным зависимым от тебя бараном. Как будем дальше жить? – но, когда он это говорил, своим не первой свежести носовым платком вытирал ее щеки. Они были бледные, глупые, неповторимые и очень-очень беззащитные. Он прижал ее к себе, поцеловал и понял, что разлучить его с ней может только поблизости взорвавшаяся атомная бомба, удар молнии, или… – Перестань, я тебя люблю и вряд ли когда-нибудь будет по-другому. Пойдем домой, и с сегодняшнего дня ты свободная птица. Считай, что я тебя с работы уволил.
И Пандора тут же высохла, вернее, перестала плакать и отреагировала на его слова так, как, по его мнению, не должна бы делать.
– А я не хочу увольняться, мне нравится быть на людях. И вообще…
– И быть подстилкой подданных Испанского королевства? – Дарию не хотелось быть суровым и перебирать в смысле серьезности. – Нет уж, давай кардинально решать – или туда, или сюда…
– А он обещал, что возьмет меня в офис… Секретутка выходит замуж и уезжает в Америку…
– Ах вон оно что! Оказывается, интрига только начинается. И когда же он тебе такое пообещал?
Пандора поняла, что любой ее ответ будет воспринят как вооруженное сопротивление, и потому предпочла фигуру умолчания. Стояла, уставившись на носки своих новых лодочек, и шмыгала носом.
– Запомни: с сегодняшнего дня ты уволена. Уво-ле-на! Ты больше ни на кого не работаешь, будешь домохозяйкой и… Независимой женщиной. Абсолютно независимой!
– И будем жить на твои случайные копейки? Мне такая жизнь осточертела. Мне скоро будет двадцать пять, а у меня ни специальности, ни образования… и все по твоей воле… Я – как раба, и я не хочу дальше… – и опять слезы, слезы, слезы… Так если бы водопад, а так – жалкая прозрачная ниточка, струящаяся по ложбинкам щек, губ, подбородка.
«Ну, понесло, а мне и возразить нечего», – художник ощутил в себе угасание и полную неспособность к сопротивлению.
– Ладно, хочешь работать – найдем что-нибудь менее… менее блядское, где ты будешь работать, а не… Пошли, меня ждет заказ и Флориан.
Читать бесплатно другие книги:
