Ящик Пандоры Курик Юрий

Глава пятнадцатая

Да, жизнь, несмотря ни на что, продолжалась. Из больницы выписался Легионер, которого забрала Лаура, и, когда супружеская чета поднималась по лестнице, из своей квартиры выскочила Медея, чтобы поприветствовать соседа. На шум вышел и Дарий, он тоже через окно видел возвращение Айвара и счел необходимым соблюсти рамки приличия и встретить товарища по несчастью. А какая разница, что у человека болит – глаза или то, что болтается между ног. «Как дела, Айвар, как здоровье?» – «Ничего, спасибо, как вы тут без меня?» – «У нас, если не считать Григориана, Олигарха и Модесты, тоже вроде бы все нормально, но ты посвежел, поправился…» – «На целых два кило, Лаура меня подкармливала словно на убой…» И никто не обмолвился о главном: о зрении Легионера. Некорректно, нетактично, неуместно, неприлично, не вовремя, надо понять человека, ему сейчас не до этого и пр., пр. соображения. Легионер правильно понял своих соседей и оценил их искреннюю приветливость. А когда в коридор вышла Пандора, он и вовсе расцвел и даже позволил себе поцеловать ее руку. Лаура смотрела на своего отвоеванного у смерти мужа и умилительно улыбалась… Все хорошо, все замечательно. Если, конечно, не считаться с тем фактом, что в это время пошел сильнейший ливень с градом, и Дарий пожалел, что погода помешала ему сходить на природу.

Жуткое для души испытание, когда идет дождь, когда осень, когда нечем заняться, когда финансы поют романсы и когда во рту от нечищеных зубов отвратный привкус и когда в сознании нет ни единой светлой идеи, как отменить осень и на какие шиши купить тюбик зубной пасты и пачку сигарет… И остается только одно: подойти к зеркалу, приспустить штаны и извлечь на свет Артефакт, который напоминал раненого пехотинца с перебинтованной головой. Он хотел снять повязку, но она присохла, пришлось ее отмачивать теплым чаем и миллиметр за миллиметром отдирать от кое-как зашитой плоти. И когда это удалось сделать, перед Дарием предстало охуенное убожество с совершенно исковерканной крайней плотью, воспаленно набухшей и кровоточащей кожицей с желтыми вкраплениями. Это был гной, и нужно было как-то его устранить. Пандора принесла флакончик зеленки и самолично смазала Артефакт. И когда она это делала, Дарий не увидел на ее лице выражения брезгливости, наоборот, оно отражало полную сосредоточенность, какая обычно сопутствует благородным помыслам.

– Это и есть обрезание? – с нотками удивления в голосом спросила Пандора. – А я-то думала, что обрезание – это когда отрезают какую-то его часть…

– Ты лучше найди в ящичке бинт и не говори глупостей. Зеленка совершенно не щиплет, возможно, истек срок годности.

– Конечно, разумеется, в самом деле… зеленке уже пятнадцать лет, и толку от нее, как…

– Сходи к Медее, может, у нее есть перекись водорода или йод… И побыстрее, мне надоело стоять в такой позе…

Однако у Медеи ничего подобного не было, и Пандоре пришлось вскипятить воды, насыпать в кружку столовую ложку соды и столько же поваренной соли. Пандора, как всегда, непосредственна: полоскание она приготовила в его кофейной чашке, которую она поднесла к Артефакту и своими же руками опустила Его в еще не остывший раствор. Но Дарий, стиснув зубы, стерпел и вскоре привык к температуре и даже испытывал удовольствие от принятия содово-соляной ванночки. Но то ли от горячей воды, то ли от прикосновения рук Пандоры Артефакт вдруг взбух, вздыбился и от напряжения потек кровью и гноем… И, видимо, это было для него как никогда полезно. Вся гадость стекла в раствор, и ему стало легче. Значительно легче, хотя боль, возникшая от расширения пещеристых тел, была нешуточной… Пандора нашла оставшийся от Элегии кусок марли и ножницами нарезала несколько полосок. И усердно забинтовала. Когда Дарий взглянул на ее работу, удивился совершенству бинтового кокона. Ей и в самом деле нужно было бы стать медсестрой…

После того как дождь с градом прекратились и роскошная радуга соединила реку с морем, Дарий решил пойти в дюны, чтобы ухватить за подол уходящее бабье лето. Собралась и Пандора, облачившись в спортивные брюки и в свою кожаную курточку, которую ей подарил Дарий на ее двадцатилетие. О время, ухарь непоколебимый, что ты с нами делаешь?!! Когда она надевала на таксу поводок, возник вопрос: как ее величество наречь? Кефал называл собаку щенком, Пандора же предложила назвать ее Шоколадкой, за ее шоколадного цвета окрас.

– Длинно, – усомнился Дарий, но, чтобы не обижать Пандору, нашел компромисс… – Шок! Это теперь наш Шок…

– Да, но, если я что-нибудь понимаю, это сучка… а Шок – мужская кличка…

– Шок об этом не знает. Пожалуйста, собирайтесь побыстрее, может снова пойти дождь…

И вот втроем они направились к заливу, и со стороны этот поход выглядел довольно комично: впереди, натянув поводок изо всех силенок, пластался лопоухий Шок, за ним едва поспевала Пандора, а позади, с мольбертом и с сигаретой в зубах, вышагивал Дарий. Они прошли аллеей, сплошь усеянной липкой желтой листвой, миновали ресторанчик, уже забитый и забытый до весны, и вышли в поникшие заросли ивняка и слежавшегося тяжелого песка. Пандора с Шоком спустились к кромке воды, Дарий же с мольбертом поднялся на свою точку, откуда открывался во всей своей широте божий мир. Но туман… Туманище покрывал половину залива, замутил горизонт и потому Дарий поставил мольберт так, чтобы видеть прибрежную кромку и продольную часть дюнной полосы с ее чахлым ландшафтом, с размытыми очертаниями сосен, скамеек и еще не убранных раздевалок. С высоты ему хорошо были видны Пандора с Шоком, который, отпущенный с поводка, носился как угорелый, казалось, еще немного – и его уши оторвутся и заживут птичьей долей. А кстати, подумал Дарий, ни одной чайки, ни одной вороны не видно. И он вспомнил ту, летнюю чайку, устало греющую свою эфирную душу в золотистом песочке, и сердце Дария от воспоминаний отеплилось, но и опечалилась. Быть может, птица не долетела до осени, и уже давно ее тельце покрыли пески, а ее радужные глазки выклевали вороны. И вдруг, как наваждение, как знак приближения невозможного, к нему подлетело белокрылое существо и уселось на откинутую крышку мольберта. Дарий мог поклясться, что это была та самая чайка, с цепкими лапками, и на одной из них средний ноготок был надломлен. Так и есть, опознание подтвердило… опознание произведено… копия идентична оригиналу или наоборот… Она сидела на крышке и чистила клювом крыло. И делала она это так активно, что мольберт мелко завибрировал, и Дарию показалось, что под ним содрогнулась дюна, и он, оберегая краски, попридержал алюминиевые ножки мольберта… Когда птица перестала чиститься, она, подобно собаке, вылезшей из воды, встряхнула всем оперением и опустилась на лапки. Она заметно подросла, шейка переливалась здоровым пером, в глазах чистота отраженного мира, золотистый клюв закостенело тверд и готов к подвигам. Дарий протянул руку и дотронулся до чайки, и ему показалось чудесным это соприкосновение, как будто дотронулся рукой до ветров и штормов мира… Но хорошего, а тем более чудесного много не бывает. Чайка привстала, напружинилась, подалась тельцем вперед и легким пером взлетела над дюной. Сделав прощальный круг, она направилась в сторону моря. Художник неотрывно следил за гостьей, пока та не скрылась в тумане.

Но вот, оказывается, что предвосхитило чудесное появление чайки: слева послышался рев машин, и вскоре Дарий увидел приближающиеся со стороны спасательной станции две иномарки, два таксомотора, о чем свидетельствовали зеленые огоньки и шашечки на верхних фонарях. А где же Пандора с Шоком? Боже мой, Шок, как сумасшедший несся в сторону машин, а Пандора с распахнутой курткой, развевающимися на ветру волосами, гналась за ним и что-то кричала. Но ветер относил слова в сторону… «Что-то сейчас произойдет», – шептали посиневшие губы художника, и он закрыл глаза. Но нестерпимое беспокойство снова заставило его взглянуть в сторону машин, и он увидел такое, отчего мир перевернулся и рухнул в бездну. Шок, этот долготелый ушастый игрун, уже был между колесами первой машины… а Пандора, в последний миг чудом избежавшая лобового удара, упала на колени и, закрыв лицо ладонями, заходилась в истерике. Но Шок, каким-то чудесным образом проскользнувший между колесами, от страха растянулся на песке, позволив второй машине тоже пронестись над его коричневым туловищем. И когда машины промчались мимо Дария, он ринулся вниз и, сбегая с дюны, не спускал глаз с поднявшейся с колен Пандоры. Она устремилась в сторону таксы и выла, как заблудившийся в тумане пароход. И, о Всевышний, такса была жива и даже не ранена, но Шок явно был в шоке… Его глаза виновато косили на людей, он трясся и, когда Пандора взяла его на руки, зевнул так широко и напуганно, что, безусловно, указывало на собачье нервное потрясение…

Однако заезд таксомоторов на этом не закончился. Гонки только начинались, и то, что через несколько минут произойдет на берегу, потрясет редких зрителей до глубины души. Вторая машина (светлый «опель»), обгоняя темно-синюю «хонду», так к ней прилипла правым бортом, что между машинами возникла вольтова дуга из мелких искр, напоминающих сварку… «Хонда» попыталась подать вправо, но и «опель», как приклеенный, сдвинулся в ту же сторону, не прекращая агрессивный и малопонятный для постороннего глаза наезд. Но для Дария это бодание не было загадкой. Он вспомнил, как однажды в салоне Эней предлагал устроить на пляже гонки с призом в две «штуки». Тогда Ахат только пожал плечами, но через какое-то время сказал: «Предлагаю более эффектный вариант: после гонок – лобовая атака… Кто первым вильнет, тот и платит, но не две, а пять «штук»… «Хор, – согласился Эней, – но прежде надо застраховаться как минимум на пятьдесят тысяч… И разыграть три позиции: езда на скорость, езда на скорость задками и бой быков… Как, подходит?» «Мне терять нечего, – закуривая и немного волнуясь, сказал тогда Ахат, – а вот тебе стоит подумать, у тебя молодая жена, и к тому же беременная…» – «Не она будет с тобой тягаться, а я, только весь вопрос в том, где ты возьмешь деньги, если проиграешь…» «Это мои проблемы, – Ахат озарил своей металлической улыбкой салон и вышел на улицу…»

А между тем «хонда» все же оторвалась от «опеля» (в котором находился Эней), а «опель», сделав умопомрачительный разворот, понесся назад, в сторону Дзинтари. Но когда он делал вираж, из-под колес вырвался огромный веер из сырого песка, а из выхлопной трубы пыхнул черный дымок. «Хонда» тоже развернулась, но движение прекратила. Дверца открылась, и из машины вышел Ахат. Он обошел машину. Обстучал носком ботинка колеса, провел рукой по боку таксомотора, на котором наверняка остались следы «поцелуя» «опеля». Выругавшись, сплюнув и закурив, он снова забрался в салон и стал ждать. Ему, должно быть, как и Дарию, хорошо было видно, как светлый «опель», доехав до спасательной станции, развернулся и тоже занял стартовую позицию.

– Нам лучше отсюда убраться, – сказал Дарий остолбеневшей Пандоре, по-прежнему прижимающей к себе Шока. – Эти идиоты что-то задумали, но я никогда не верил, что они могут…

– А кто это? Что они сейчас будут делать?

– Это таксисты, которые ошиваются в «Мидасе». Устроили, идиоты, дуэль, видимо, испытывают острый дефицит адреналина… Один воевал в Чечне, другой долго сидел… Как и мне, им скучно жить, но у меня есть ты…

– А почему они стоят? Что сейчас будет? Ой, кажется, Шок описался, – Пандора отстранила от себя щенка, и Дарий увидел на ее куртке ручейки, стекающие в песок.

– Это последствия перенесенного ужаса… Надень поводок и спусти собаку на землю, – сказал Дарий, не отрывая взгляда от соперничающих сторон.

– Поздно, он уже описался… Подержи его, я вытру куртку…

Дарий взял Шока, Пандора отошла к кустам и подобранными с земли листьями вытерла куртку.

Моторы взревели одновременно, но первым с места сорвался «опель», что, видимо, говорило о великом нетерпении Энея. Через пару секунд двинулась к своей черте и «хонда». Два разноцветных болида понеслись навстречу друг другу. Их разделяло примерно пятьсот метров, но эти метры сокращались с такой скоростью, что Дарий не успел возвратить Пандоре щенка, как между машинами осталось не больше сотни метров. И вот, и вот, и вот… Семьдесят, шестьдесят, пятьдесят, сорок, а может быть, сорок пять, но не менее тридцати, и когда… когда сущий пустяк разделял великовозрастных искателей приключений, но не менее десяти метров, Эней, не выдержав, подал вбок, и машина, накренившись, разбрасывая из-под колес жижу из песка и водорослей, въехала в воду. Раскаленная выхлопная труба зашипела, окутала задок «опеля» паровым облаком. «Хонда» затормозила, подала назад, сравнялась с Энеем. Дарий слышал, как Ахат с насмешкой сказал Энею: «Это тебе не со старушками в Чечне воевать…», и слышал, как тот ответил: «У меня есть вторая попытка, поэтому не радуйся… Возвращайся на исходную…»

Они разъехались в разные стороны и, развернувшись, приготовились ко второму туру безумного состязания. И, видимо, стартовали по обоюдному согласованию с помощью мобильников. Их вели высота намерений, синхронность надежд и аляповатость псевдогероического пафоса. Но насколько безупречен хронометр бытия! Ровно через сорок секунд гонка закончилась: они столкнулись левыми фарами и потому их таксомоторы, утратив центр тяжести и отдавшись раздирающим их центробежным силам, какое-время в сцепке кружились по песку, затем, оторвавшись друг от друга, закувыркались и делали это так долго, пока не стали разлетаться в стороны двери, стекла, сиденья вместе с самими… Эней, выброшенный через лобовое стекло, видимо, в горячке, как убитый солдат, пытался встать на ноги, однако сила земного притяжения была могущественнее его. А вот Ахат, прошедший огонь и воду лагерей, обливаясь кровью, нашел силы, чтобы, согнувшись в три погибели, добежать до кромки воды и там лицом упасть в прибитые волной черные водоросли.

Дарий с Пандорой не могли прийти в себя, и даже стон, который доносился до них со стороны неподвижно лежащего Энея, не мог привести их в чувства, а уж тем более заставить действовать…

– Надо помочь! – вскрикнула Пандора и сделала шаг в сторону Энея…

– Назад! – осадил ее Дарий, – им теперь может помочь только ОН, – художник указал пальцем в небо, – или же «скорая помощь». – Он вытащил из кармана мобильник и позвонил в «неотложку». Объяснил, назвал место события. Он знал, что медики обязаны будут сообщить о происшествии в полицию. – Пошли отсюда, цирк окончен…

– А как же, а как же… – залепетала Пандора, но Дарий, ухватив ее за рукав кожанки, потащил наверх, чтобы забрать мольберт. – Все узнаем из газет, а твое присутствие здесь необязательно.

– Какой же ты бесчувственный, – чуть не плача, канючила Пандора.

– Прошу тебя, заткнись! Они тебя с Шоком чуть не угробили, а ты тут распускаешь слюни… Заткнись и надень на собаку поводок…

Подходя к перекрестку со светофорами, они услышали сирену: со стороны переезда мчалась «скорая помощь», которая проехала на красный свет и устремилась в сторону залива.

– Быстро сработано, – сказал Дарий и подумал о себе – что вряд ли так быстро приедут к нему, когда он будет на грани…

– Как ты думаешь, их спасут? – наивность Пандоры не знала границ, ибо о том, «быть или не быть» «жить или не жить», известно только одному ЕМУ, которого, скорее всего, не существует. А если ОН и существует, то находится на нелегальном положении среди звездных сгустков, а может быть, и вне их, в какой-нибудь черной дыре, в немыслимых глубинах и абсолютно недосягаемых для лучезарного света Вселенной… Ох, какая божественная даль! Сколько в ней абсурдной красоты и безмятежных сновидений!..

– Во всяком случае, попытаются спасти, но врачам придется сегодняшней ночью как следует порезвиться скальпелями… – И мысленно Дарий посочувствовал хирургу Кальве. А может, успокоил он себя, отпустят их с миром к праотцам, чтобы впредь не страдали и не мучили рядом лежащих.

В коридоре они встретили Медею, стоявшую в прихотливой позе возле своих дверей и пытавшуюся попасть ключом в замочную скважину. Но это было ей не под силу, и она, не разгибаясь, каким-то нечеловеческим голосом попросила о помощи… Дарий взял ключи и открыл дверь. Из помещений пахнули затхлые запахи, свитые из табачного дыма, прокисшей капусты, водочно-пивного перегара и подгоревшей пластмассы. Так всегда пахнут подпаленные ручки ковшиков и кастрюль, в которых вода выкипает быстрее, чем электросочленяются в человеческой голове уставшие от жизни нейроны…

Поздним вечером, когда была проведена вся сангигиеническая процедура с Артефактом, Дарий услышал, как отворилась и тихо захлопнулась дверь, что его насторожило и заставило подойти к окну. Не зажигая света, всмотрелся в наступившие сумерки и увидел Пандору. Она стояла возле лавочки и с кем-то разговаривала по мобильному телефону. «Ага, – сказал себе Дарий, – опять начинаются старые номера…» Он убыстрил свои движения: вышел в другую комнату и через окно (придет время, когда в его проем он будет взирать в пустой, безмолвный мир, вбирая в себя весь ужас одиночества) выбрался на улицу. Обогнув дом, крадущимися шагами он подошел к темному кусту девясила и затаился. Спецоперация по пресечению… Секретное мероприятие во имя и во благо… И услышал пока что непонятные для него словосочетания: «Это непросто, нужны деньги… Нет, нет, если я сказала, значит, постараюсь быть ко времени… Без разницы – Брюссель это или Париж… Я не могу больше говорить, ну мало ли… Конечно, не отпустит, но это поправимо… Всего… И тебе спокойной ночи…» И Дарий, сверх меры удивленный и сильно озадаченный таким монологом, тем же путем вернулся к окну и забрался в комнату. Они почти одновременно встретились в прихожей.

– Где ты была? – как ни в чем не бывало спросил Дарий, хотя чувствовал, что голос его выдает. И, видимо, Пандора это тоже почувствовала и не стала изворачиваться. Но отделалась полуправдой.

– Вышла перед сном подышать, а что, нельзя? – и она попыталась пройти в комнату, чего Дарий ей не позволил сделать. Он протянул руку и вынул из кармана Пандоры трубку.

– Кому ты звонила? Только без вранья.

– Я телефон ношу в кармане со вчерашнего дня. Даже забыла про него…

А в это время, когда изливался тонкий ручеек неправды из ее уст, Дарий размышлял – раздувать или не раздувать головешку конфликта? И если «да», то что это ему даст, кроме нервотрепки, а если «нет», то не пропустит ли он зарождение фронды с последующими для него тягостными последствиями? И с гильотиной. Но разумное – разумному.

– Ладно, иди в кровать… Да здравствует презумпция невиновности…

Уже лежа в постели и ощущая на животе ляжку Пандоры, Дарий все-таки вспомнил одну деталь, перекликающуюся с только что состоявшимся телефонным разговором. В последний раз, когда он потрошил ее сумочку, в записной книжке нашел газетную вырезку с объявлениями о наборе молодых (от 18 до 27 лет) женщин для работы за границей. И одно объявление (речь, кажись, шла о Париже) было отчеркнуто, судя по всему, губной помадой. Того же розово-перламутрового цвета, которым пользуется посапывающая рядом Пандора.

Долго не спал Дарий, пытаясь соединить концы с концами, но, устав от хаоса недомыслия, уснул, но прежде услышал тонкий, похожий на мышиный писк, бред Пандоры. Видимо, она опять во сне видела своих вурдалаков, ей было страшно, и она звала на помощь. Он положил руку на ее висок и теснее прижался к полыхающему жаром бедру. Нет на свете ничего теплее и животворнее, чем женское бедро, женский живот, ее холмы, не говоря уж о баснословных субтропиках по имени ВЛГ. Видимо, от приснившихся ужасов Пандора испустила дух, и Дарий, дабы не задохнуться, приподнял с ее стороны одеяло и провентилировал постель. Ароматная прелюдия к прекрасным сновидениям…

Найда устроилась в ногах, но это для Шока показалось обидным, и он с третьей попытки тоже взобрался на диван, и хотел было улечься рядом с кошкой, но та, не оценив его душевного порыва, отпугнула змеиным шипением. Такса, поджав тонкий хвостик, перешла на край, и Дарий дал ей место рядом с собой. Так и спали четверо разного животного сословия индивидов, и каждый из них видел то, что подсовывали кладовые подсознания. Но, наверное, самые страшные видения пришлись на долю Шока, ему снился ревущий железный зверь, который своим грязным брюхом накрыл его и едва не лишил хвоста и ушей… Потом Шок спрыгнул на пол, и Дарий слышал, как собака хрустела сухим кормом, затем раздалось журчание в тазик – видно, дневной стресс негативно отразился на общем состоянии Шока, вызвав непомерный аппетит и расслабление мочеиспускательной системы…

Глава шестнадцатая

На третий день после пляжной гонки одна из газет написала (под рубрикой «Их нравы»): «Два водителя фирмы «Быстрые колеса», не поделив девушку легкого поведения, устроили на юрмальском пляже автогонки, в результате чего произошло ДТП с серьезными последствиями для горе-гонщиков. Водитель «опеля», ранее дважды лишавшийся прав, был доставлен в местную больницу с сотрясением мозга, множественными переломами и ушибами и помещен в реанимационную палату. Водитель автомобиля «хонда» также был госпитализирован, но с более легкими травмами: разрывом сухожилия предплечья, ушибом грудной клетки и переломами двух пальцев… В настоящее время врачи оценивают состояние потерпевших как средней тяжести. Как нам сообщили в дорожной инспекции, оба водителя во время так называемых гонок находились в наркотическом опьянении, в связи с чем возбуждено уголовное дело по факту употребления наркотиков и управления в наркотическом состоянии авто-транспортом. Вообще подобные «развлечения» стали нормой среди водительской братии, большей частью скучающей от отсутствия клиентов. Кто-то из них целыми днями околачивается в игральных салонах, иные, кто половчее и любвеобильнее, проводят рабочий день в постелях любовниц, а кто-то в поисках адреналиновой дозы пускается вот в такие дуэли, как правило, заканчивающиеся реанимационной палатой».

На четвертой странице той же газеты, в рубрике «Светская хроника», Дарий прочитал информацию, которая, как ему показалось, непосредственно относилась к недавнему разговору с Октябриной: «Известный бизнесмен Хуан Гойтисоло находится в бракоразводном процессе, что для общественности города стало полной неожиданностью. Наша газета уже не раз обращалась к этой супружеской паре, являющейся примером семейного благополучия и хранительницей семейных устоев. И вот сенсация: красавица-супруга подала в суд заявление о расторжении брака и… разделе всего имущества, начиная от жилплощади и кончая земельными участками, коих на счету господина Гойтисоло предостаточно. Причиной столь неожиданного демарша жены стал эпизод супружеской неверности со стороны господина Гойтисоло. По нашим источникам, сей седовласый бизнесмен, пользуясь своим служебным положением, склонил одну из своих подчиненных (недавно принятую на работу молодую уборщицу) к сексуальному контакту, в том числе, к не совсем традиционному, что и вызвало адекватную реакцию его супруги. О том, как будет проходить процесс дележа движимого и недвижимого имущества, мы будем сообщать вам по мере поступления информации из зала суда…»

«Вот это удар между ног… Да, но теперь проныры из газет захотят узнать, с кем господин Гойтисоло изменял своей красавице-жене, тем более в нетрадиционной манере… – Дарий был озабочен и не радовался довольно сногсшибательной оплеухе, которую Октябрина отвесила своему идальго. – М-да… Однако необходимо предупредить Пандору, чтобы она ни с кем не вступала в разговоры на эту тему. Зачем мне такой пиар? Хотя, может быть, вполне возможно, а чем черт не шутит…» На этом все сомнения и радости Дария закончились. Ему было не до победных литавр: в голове сидел вчерашний эпизод с таинственным телефонным разговором, который вела Пандора, но главное, что больше всего терзало – отсутствие денег. Денжуры, бабок, бабочек, шершавеньких зеленых USD, гладеньких EUR и прочих ЕЕК, LTL, RUB… Будьте здоровы и не кашляйте! И Дарий, набрав номер Флориана, стал с нетерпением ждать его вякающего гласа. Слава богу, сам соизволил взять трубку. И когда до него дошло, кто звонит и чего желает звонивший, Флориан увял и, как неисправный насос, начал впустую качать воздух…

– Ну чего ты молчишь, Флорик? Я же у тебя прошу свое… Не унижайся и не унижай свой теневой кабинет… И не я к тебе должен обращаться, а ты ко мне, и с большим уважением… Или я ошибаюсь?

После многовековой паузы должник развязал свой осклизлый от вранья язык:

– Ладно, черт с тобой, подходи к воротам, что-нибудь придумаю.

И Дарий, надев свои спортивки, в пластмассовых шлепанцах, которые не имеют швов, но которые тем не менее разошлись по всем швам, отправился к владениям мошенника. Никакой проблемы – только перейти улицу… И какой же сволочью оказался Флорик: вместо того, чтобы пригласить Дария в дом и по-людски, предложив стопарик «Абсолюта», рассчитаться, этот идол шулерства и обмана вместо себя послал охранника, который через решетку и передал конверт Дарию. Это же надо, каков пикадор! Где предел жлобства и махровизма? А что делать – только взять, что дают, и отвалить. Нищему нищая доля… Но еще большую униженность вызвал факт извлечения денег из конверта. «О, сукины дети всего мира, приезжайте на Сиреневую, познакомлю с главным сукиным сыном вселенского масштаба… Это же надо так опустить творца! Жалкая тварь, проходимец, набить бы морду, поджарить на тефлоновой сковороде или горячим утюгом погладить по мордасам, но лучше всего по отростку, который у него между ног бесполезно болтается…» Из конверта Дарий вынул пятнадцать латов. Если играть на «Амиго» и по ставке 90… всего шестнадцать ударов… может, семнадцать, но не более…

Весь день Дарий просидел за мольбертом, срисовывая со старого этюда уже запылившийся пейзаж. Перед ним была картонка метр на восемьдесят. Море, дюны, подгоняемые ветром весенние облака. Сколько лет назад это было воплощено? Еще жива была Элегия. Стонала от боли, а по ночам будила его криком или же стуком по трубе. И тогда он вскакивал, но, не понимая, что происходит, бежал к ней в комнату и в панике пытался помочь… А сколько таких ночей прошло… Но лучше бы не проходили, пусть с болью и паникой, но не проходили бы. С ее уходом кончилась Эра первородства и наступила Эра либидо, что близко по сути, но диаметрально противоположно по экзистенции. Молодое вино влилось в старый бурдюк, вытеснив оттуда выдержанную, с непередаваемым прохладно-терпким ароматом амброзию…

…Но пока он сидел за мольбертом, Пандора сходила в магазин, с выделенной для этой цели пятеркой. Еще пять латов он собирался потратить на рамки, остальные пять… А черт его знает, может, рискнуть и поставить по крупной? Но это же смешно, имея в кармане пятерку, думать о крупной ставке. Наивняк, и таковым, наверное, пребудет вечно, ибо горбатого и малахольного исправит только… Но пейзаж, который он срисовывал с этюда, обретал неповторимую стадию зарождения жизни… Апрельская зелень вроде бы еще не окрепла, а только-только набухает, воздух еще не отяжелел от испарений, а только-только набирает одухотворенную прозрачность… несомненно, вернее всего, а как же иначе… Весенняя прозрачность дороже осенних дымов, вот, пожалуй, в чем секрет жизни. Как и первые листочки, осторожно, помня о гносеологии, выползают из теплых, протомленных нетерпением почек… этой колыбели сущего, люльки бессмертия и все-таки – Смерти… Правда, возвратной и бесконечно повторяющейся и меняющейся местами с Жизнью. Соитие духа и молчаливой полночи. Когда на ветку с каплей росы падает отсвет звезды, как раз находящейся на линии огня Стрельца… Впрочем, вздорная лирика, никуда не ведущее суесловие. Однако не торопись с приговором. Все в строку, если строка начинается с неожиданного просветления Души…

– Что бы ты хотел сегодня поесть? – внезапный вопрос вошедшей в комнату Пандоры.

И, не вникая в смысл, последовал необдуманный ответ:

– Если можешь, пожарь кнедликов с яйцами дона Хуана…

– Злопамятная скотина, – Пандора вильнула задницей и едва не наступила на вертящегося возле ног Шока.

Но Дарию было не до пикировки, хотя бульон ревности, разбавленный газетной информацией, еще варился в его котелке. Деньги, деньги – вот что было альфой и омегой его косого взгляда на подлунный мир.

После обеда он пошел в соседний магазин купить сигарет. Но вместе с сигаретами принес домой известие для Пандоры: в соседнем магазине требуется продавщица в винный отдел. Про себя подумал: «С чего начала, тем и закончишь?»

– Им лучше взять тебя, чем какую-нибудь незнакомую мамзель. Как – снизойдешь до вино-водочного прилавка?

– Если не будешь меня прислонять к каждому столбу.

– Там бабское царство, не к кому тебя прислонять.

– А к грузчикам? Они что – не люди?

– Зато неделю работаешь, неделю свободна… Смотри, я не принуждаю, но на сегодняшний день у нас страшная дыра в бюджете.

– Самому надо работать, а не надеяться на слабую женщину. Где твои шедевры, о которых так красиво пел, когда склонял к совместной жизни?

– Шедевры остаются после смерти художника… Но, если я не ошибаюсь, ты тогда тоже что-то пела про любовь, грозилась умереть, если я от тебя сделаю ноги.

– Может быть, но столько прошло времени, и ты меня постоянно разочаровывал… Другая на моем месте уже давно бы оставила тебе воздушный поцелуй.

После того как они с Пандорой переговорили с заведующей магазина, уладив вопросы трудоустройства, по умолчанию отправились в «Мидас». Синхронно избрав путь в сторону «хазаров», которым они мстят и никак не могут отомстить… Но когда-нибудь это должно же случиться…

В салоне, как всегда, было накурено и встретивший их Бронислав по-прежнему был флегматично приветлив, но на лице отчетливо прослеживалось желание поделиться новостью. Да и Дарию было интересно узнать из первых уст – из-за чего произошло на пляже автомобильное шоу? Ему не верилось, чтобы два прожженных циника подвергли свои драгоценные жизни смертельному испытанию из-за какой-то дряни, даже если у нее золотая ВЛГ… и если она умеет делать то, что другим не под силу, ни за какие деньги, ни вовек, ни в жизнь, и даже если она по всем параметрам округлостей свободно переплевывает любых красоток мирового уровня, то и тогда бы… А хрен его знает, на что способен мужской гормон по имени тестостерон… Нет, об этом-то Дарий как раз знал, и сам не раз испытывал его разрушительную агрессивность… Дело в другом… А в чем?

В салон вошла удачливая игрица Виктория. Соломенная вдова. На ней тот же кожаный плащик и перчатки-антигрипп, антискарлатина и даже, возможно, антиСПИД вместе с антисифоном и прочими антипаразитическими инфузориями. Однако Дарию задавать вопроса Брониславу не потребовалось, ибо первой в забеге оказалась Виктория.

– Наконец-то эти гангстеры доигрались… – сказала она и подсела к «Золотой Клеопатре». И, несмотря на то что была в перчатках, она ловко засунула в щель двадцатку, и все присутствующие услышали осуществленный автоматом заглот. – Я этого Энея терпеть не могу, хамло, дерет три шкуры… Грязная мразь… Впрочем, о мертвых или хорошо или…

– Извините, – напрягся Бронислав, – еще сегодня утром я с ним разговаривал по телефону…

– Я, разумеется, выразилась фигурально, но для меня он окончательно умер, – Виктория закурила, не снимая перчаток. Приняв неприступный, а может быть, и царственный вид, она нажала на клавишу «старт» – и дуэль железа с железной леди началась. – А газеты врут, что, дескать, все произошло из-за девчонки легкого поведения. Водилы не поделили одного голубого мальчика… Педе… гомосеки… так им и надо…

– Ну, это уж слишком, – заступился за таксистов Дарий. – Они на гомосексуалов совершенно не похожи и не надо тут…

Не поворачивая головы, Виктория отрезала:

– Все мужики педерасты, особенно таксисты, массажисты, художники и прочая творческая рвань… И вы тоже не исключение… Поверьте, я с одного взгляда могу определить, кто есть кто…

– Вы такая злая… Кто вас сегодня обидел? – спросил Викторию благообразный Бронислав, очень смахивающий этим на голубого.

– Эту дешевку сегодня просто не выгребли, – поспешил на помощь Брониславу Дарий. – От нее же воняет прокисшей девственной плевой…

И такое началось, и такое началось… Виктория вскочила и хотела наброситься на Дария, но, зацепившись за ножку стула, встала в очень неприличную позу, когда попа оголяется до самых трусиков. Дело кончилось тем, что Бронислав отдал ей двадцатку, хотя два лата она уже проиграла, и самолично проводил до дверей. Дама полыхала гневом, из ее рта вылетали гремучие змеи, и по всему было видно, что с этой поры ее ноги в этом заведении не бу…

Между тем Дарий, немного утешенный своим вынужденным хамством, со своей жалкой пятеркой и прислонившейся к плечу Пандорой пытался выудить из «Амиго» хоть что-нибудь, но никак не меньше номинала. Напрасные мечты, все кончилось тривиально. В духе аллегро модерато: «Амиго» был голоден и «Амиго» пятерку проглотил в два приема…

Когда они уходили, Бронислав сказал:

– Дело, конечно, не в наркотиках и не в какой-то шалаве… – Бронислав явно ощущал неловкость, что сказалось на лицевых покрасневших капиллярах. – Скажу не для распространения… Дело в том, что Ахат застал свою половину в машине Энея, который ее любил на заднем сиденье… Прискорбное зрелище… Позорное… Вот они и выясняли коллегиальные отношения… Естественно, перед гонкой как следует напились и меня напоили…

– Да, печальная история, – но Дарию было наплевать на все заморочки мира, поскольку из салона он уходил ни с чем. И без перспективы что-либо заполучить…

Они шли по осклизлым дорожкам под приглядом янтарных подвесок на березах, каштановых лопухов, натянутой сетки облаков, не испытывая ни любви друг к другу, ни желания что-нибудь изменить. Ни в моральных устоях, ни в кодексе чести, ни даже в уголовно чтимом кодексе понятий они не нуждались. Пандора была в своей непробиваемой скорлупе, и Дарий не пытался оттуда ее вытаскивать. Он курил последнюю сигарету и думал о том, какую бы заделать Флориану козу, чтобы тот побыстрее вразумился отдать долг.

Когда они вернулись домой и их встретили четыре голодных глаза, Дарий чуть не взвыл, но, сделав перевязку Артефакту, немного отвлекся и решил продолжать дрейф по бурному житейскому морю. Он поднялся на второй этаж и взял у Легионера в долг. Первой мыслью было еще раз испытать судьбу, полагая, что та не может быть бесконечно неблагодарной и когда-нибудь подаст знак… Но когда, возвратившись домой, он увидел, как на него смотрела своими зелеными фарами Найда, он сразу же отправился в магазин за кормом. Когда вернулся, застал Пандору за телефонным разговором, однако не успел он закрыть за собой дверь, как она положила трубку и зашла в ванную. Что-то опять шифровала, что-то, шельма замышляла, видимо, где-то нашла потайной ход и теперь высвечивает… «Да ладно, завтра она уйдет на новую работу, и я что-нибудь придумаю…» Хотел расспросить – кому она названивала, но прикусил язык, как бы не имея на любопытство морального права… Вот так унижаются творцы и падают в собственных глазах… Впрочем, мир от них устал и при любом случае подставляет ножку… Освобождает пространство от шлака и прочей золотистой нечисти…

Все скверны сваливаются внезапно. Причем это, как правило, происходит ночью, во сне, или во время соития, или даже в туалете, когда только приспичит. И когда никто не ждет и не думает, не помышляет и заранее не предполагает такой-сякой экспромт, после которого пробирает понос или внедряется в загрудину аритмия, и тогда… Ах, ах, ах… Но поздно!

И, видимо, однажды так же внезапно перевернется мир и все встанет с ног на голову, презрев все законы земного и лунного тяготения. Они уже спали, начисто лишенные каких-либо плотских поползновений, когда за окном что-то раскололось, вспыхнул нестерпимо яркий свет, одно звено окна влетело в комнату и со звоном разлетелось по всем углам. И больше всего было жалко упавшего на пол рядом с диваном эректуса, любимого кактуса Пандоры, стебель которого срезал кусок стекла.

Дарий спросонья не мог сразу найти кнопку включателя, а Пандора, ни черта не соображающая, накрылась с головой одеялом и что-то там причитала. Ей было страшно, а Дарий, вскочив и не рассчитав движения, едва снова не рухнул на кровать. Сердце выскакивало из глотки, но страх и любопытство были сильнее, и он, накинув на плечи куртку, выбежал на улицу. И непомерно удивился людской активности: возле дома Флориана уже собралось несколько человек, как будто они туда пришли, зная заранее, что произойдет… А произошло ужасное: половину его дома словно корова языком… Взрыв был настолько мощный, что часть здания закинуло на крышу, откуда свисали металлические перекрытия вместе с осколышами бетонных балок и остатками досок, которыми был обшит дом. Все машины и мотоцикл были искорежены, перевернуты и разбросаны по всему двору.

Выбежала и Медея, а вскоре приковыляли и Легионер с Лаурой, подступили люди из соседних домов, примчались пожарные и полицейские машины. Зевак, разумеется, оттеснили, но при этом попросили не расходиться, поскольку будут опрашивать – мало ли, кто-то из них может оказаться свидетелем. И несколько пар глаз сразу же поубывало. Но самые стойкие остались и жадно глазели, как пожарные сбивали огонь, чтобы он не распространялся дальше, и даже кто-то из водометчиков направил струю воды на гараж Флориана и на лежащие в непотребном виде его иномарки… А Дарий, как зачарованный, смотрел и дивился на ту часть жилища, которая осталась на месте и где уцелела именно стена с его розой и улиткой. Теперь эта красота была в пене и коричневых подтеках, и Дарий понял – возврата заработанного уже никогда не будет. Но его еще больше удивило появление самого Флориана: он вышел из дверей гаража и как-то по-хозяйски самонадеянно, как будто происходящее было ему до лампочки, начал разговор с полицейскими. Он громко о чем-то рассуждал, рассказывал, куда-то указывал рукой, и Дарию показалось, что его жест был направлен в сторону его дома. А впоследствии так оно и оказалось: именно Флориан, когда его расспрашивали о том, кого он подозревает, первым назвал Дария, который якобы ему угрожал…

Подошла и Пандора. Ее терзала мелкая дрожь, и зубы отбивали чечетку. Нервничала бедняга, и Дарий, обняв ее, повел домой. Ему все было ясно и самому предстояло убрать в доме последствия ночного взрыва… А что это за взрыв? Быть может что не исключено а как же всякое случается живем ведь как на пороховой бочке или рядом с цистерной бензина, такой страшный мир того и смотри астероид прилетит или ось Земли не туда качнется…

Утром в квартиру Дария позвонили, а когда он открыл дверь, то очень удивился: перед ним стоял начальник криминальной полиции Альберт Лацкан и кто-то из его малокалиберных оперов. Вежливые до чертиков, но неукротимые при расспросах. Оказывается, это Флорик, эта необязательная сволочь, наклебздонил ментам, что художник, то есть он, Дарий, якобы ему угрожал, и поэтому он не исключает, что ночной теракт – дело рук мазилы, живопишущего соседа, который ему…

Разговор проходил на кухне, и Дарий, не чувствующий себя ни в малейшей степени причастным к ночному ба-баху, вел себя независимо и даже предложил гостям чаю, предварительно извинившись, что имеется только пакетиковый. А тут вошла Пандора в своем неотразимом, выше колен, прозрачном халатике, уже причесанная, и, видимо, понимая свою неотразимость, явилась на выручку Дарию. И конечно, ментовская достославная братия вовсю вытаращила на Пандору свои нахальные зенки и уже не была в состоянии проводить упорядоченные следственно-розыскные мероприятия… Тем более, никаких улик, никаких вещдоков (абсолютно никаких!) против художника у них не было. «Да, – сказал Дарий, – я его предупредил, что кланяться не буду и что жадный платит дважды… Было дело… И, как видите, я попал в точку…» «Да нет, у нас против вас ничего такого не имеется. Но наш долг опросить всех соседей. Может, кто-нибудь что-нибудь когда-нибудь кого-нибудь… Просим прощения…» – И отдельный взгляд на Пандорены, как бы случайно оголенные лытки, едва сдерживаемое слюноотделение у начкрима – и будьте здоровы, пишите письма и т. д.

Когда правоохрана удалилась, Пандора, свирепея, вымолвила:

– Какой же анемал твой Флорик! Это же надо, сам зажилил наши деньги, да еще навел тумана… Да за такие дела его надо… Даже не знаю, что с ним сделать…

– Не будь живодеркой, он себе все, что мог, сделал…

– Ты думаешь, чтобы получить страховку?

– Скорее, это чье-то предупреждение… Я думаю, если он не образумится, с ним сделают то же самое, что сделали с Лумумбой…

– Тоже мошенник? А что с ним сделали?

– Большой мошенник… Можно сказать, жулик международного масштаба… Его враги наполнили ванну серной кислотой и его в ней искупали… Произошла химическая реакция раз-ло-же-ния… Поняла или повторить?

– Что я – дура? Но это же зверство! Какой бы ты гад ни был, но я тебя в серную кислоту не окунала бы…

– Ну что ж, спасибо и за это… Принеси совок, надо подобрать стекла.

Когда Пандора подбирала осколки стекла, то, естественно, находилась в определенной и весьма аппетитной позе, на что Артефакт не мог не среагировать. Бедное голодное животное, спи спокойно, тебе нельзя волноваться, а то получишь осложнения…

А утром, когда Пандора ушла на свою новую работу, Дарий, раздвинув шторы, долго смотрел на поверженный в прах дом Флориана и думал о Случае, который все может изменить, как в луч… так и в худ… сторону. В данном случае для Дария ночной взрыв тоже имел свои негативные последствия. Во-первых, потому, что отсек конец эректуса, который так напоминал ему его Артефакт – та же кривизна и то же непоколебимое стремление к прямостоянию… Но у кактуса было одно преимущество – он не страдал синдромом Пейрони и даже не подозревал о его существовании. И во-вторых, долг Флориана так и останется на веки вечные долгом. О, великий беспомощный плюс в великом мире абсолютного минуса! Ну почему же, черт возьми, умножая минус 0,00000000000001 на плюс 1000000000000… получается величина со знаком ми…? Как ни верти, как ни извращайся, а все равно квадрат гипотенузы абсурда равен сумме квадратов никчемности и опустошенности… Крошечный, презренный минус все равно проглотит невообразимо… любое, самую огромную, уравновешенную вечностью величину, а посему, не в нем ли все дело и не следует ли из этого, что правильнее то бытие, которое помечено этим всепоглощающим минусом? Черточкой, худенькой линеечкой, имеющей столько силы и энергии, сколько нет ее во всех Вселенных. Значит, во всем должна доминировать отрицательность. Не-га-тив! Как это сейчас повсеместно и происходит, и когда все превратится в один большой минус, тогда и наступит Черная дыра… Факт! И всосет в себя все пространство и всю вечность. Неоспоримая аксиома, и не верь никому, кто скажет, что это не так… «Где-то здесь есть обман. Сгрудились в городах и тянут канитель веками. Пирамиды в песках. Строили на хлебе с луком. Рабы – Китайскую стену. Вавилон. Остались огромные глыбы. Круглые башни. Все остальное мусор, разбухшие пригороды скороспелой постройки. Карточные домишки Кирвана. В которых гуляет ветер. Разве на ночь укроешься… Любой человек – ничто…»

Полное ничтожество – болтливое, завистливое, любвеобильное, телеснозависимое, но жаждущее всяческого разнообразия, размножающееся в самых невероятных средах, чуждое постоянству и алчное на потребление чего бы то ни было. Именно поэтому Селекционер начал обживать Землю не с помощью прямоходящего вида, а с огромных четырех– и двулапых существ, которые не могли причинить созданной кругло-крутящейся Земле никакого вреда. Жевали травку, срывали кустики обрихобдии и мракобесии и целыми днями ласкались с такими же крупномослатыми самками, добрыми и тяжелыми на подъем. А человека (экскремента случая или жертвы прихотливости) Селикционер впустил в экосферу только через миллионы лет и с единственной целью – закрыть занавес. Ибо человек-чество утомило небо (озоновые дыры), воду (цунами), землю (Хейуордский разлом), цвета (туманы, смоги, насморки), зверей (homo зверство), рыб (тилацин или тасманский волк, а также красный волк), орхидею пламенную, сиволапость утвержденную, гробозволение и психоаналитический фокус фолианта… Разменная монета, которая не предусматривает сдачи… Закрыть рынок – и каюк проблемам! Зашторить отдушины, стянуть свинцовыми пальцами жалюзи, замуровать сперматозоидами все щели и щелочки, наложить корсет девственности, а сверху, чтобы не болело, выложить мозаику из несбывшихся надежд, гипотез, предположений, версий, заблуждений, предрассудков, фантазий, выдумок, слухов, омерзительных наветов, безразличных к вечности стандартов, разновеликих обхватов и разночелюстных укусов и… Впрочем, все сольется в воронку из возликованной и необузданной гармонии, а занавес иллюзорности отделит все ЭТО от всего ТОГО, от сновидений, неисполненного миража, но обрядово как бы необходимого… «Полное исчезновение в течение одной космической минуты огромной группы животных, причем настолько одаренных природой и настолько многочисленных, что они доминировали на Земле более 100 миллионов лет, должно служить предостережением нам, маленьким людям, мнящим себя вечными и единственными хозяевами мира…» Но, быть может, случится так, что данную риторику прямостоящий отвергнет, за что и поплатится в течение 14,5 секунды, что спасет его от панических ужасов и самоугрызений последних молекул совести…

И кто нашептал Дарию такие предосторожения – ни он сам, ни лежащие на разных креслах Найда с Шоком, разумеется, не знали. Безденежье побивало все рекорды страхов. И тут как бы в доказательство, что случай не всегда суть экскрементов своеволия судьбы, раздался звонок, и Дарий, оторвавшись от созерцания контуженного взрывом дома Флориана, пошел снимать трубку. Звонил бармен Зенон. Между прочим, неплохую новость принес его звонок: в санаторий из Израиля приехала группа культуртрегеров, которых, возможно, заинтересуют пейзажи провинциального отшиба, ибо весь мир находится в предвкушении ретропейзажного ренессанса и, что якобы сам Зенон был свидетелем такого разговора одного из культуртрегеров с каким-то английским музеем… «А чем черт не шутит», – подумал Дарий и полез на антресоли, чтобы достать оттуда богом и им же самим забытые пейзажи…

Он позвонил в магазин Пандоре, и та веселым голосом, на фоне других женских голосов, рассказала, как ей работается и что она сидит почти без дела, но «девочки не дают скучать»… И это замечательно, что она на месте, что только девочки не дают скучать и что ни тени Омара Шерифа, ни Монгола там не наблюдается. И он не знал, не подозревал и представить себе не мог, что это был их последний, нет, предпоследний разговор и что вечность уже начала стягивать обе половинки занавеса…

Упаковав несколько полотен в один пакет и рассовав по карманам миниатюры, Дарий отправился на автобусную остановку. Единственное, что портило настроение, – мелкий, наводящий тоску дождь да полная беспросветность на небе. Однако в теплом автобусе иная жизнь, тем более напротив него – две юные персоны, на лицах которых лежала безмятежность и красота мира. Одна – белоснежка, губами отдаленно смахивающая на Пандору, другая – шатенка, с аккуратненьким носиком, губками «алый бантик» и серыми пронзительной чистоты глазами. Но юность не испытывала интереса к сидящему напротив человеку, у ног которого приютился невыразительный пакет, перетянутый поясным ремнем с медной потемневшей пряжкой. Человек был в такой же невыразительной серой куртке, небритый, не старый и не молодой, с темными с проседью волосами, аккуратным, с горбинкой, носом, в меру густыми темными бровями и небольшим шрамом на лбу. Лицо не отталкивающее, но неулыбчивое, сосредоточенное, ушедшего в себя человека, а потому для юности абсолютно индифферентное.

В санатории, куда он прибыл окропленный дождем (под дождем ходите без зонта, дождь разгладит на лице морщинки, будете красивые, как инки, под дождем ходите без зонта…), его встретили перемены. За регистраторской стойкой вместо двух кукол Барби осталась только одна, а на месте второй регистраторши во всей красе восседала дочь садовника Инцеста Инесса. Карьерный рост… На Дария пыхнула знойная иудейская красота. Зажигательная, как… как… И он вспомнил… Нет, скорее вернулся в тот летний день, когда в оранжерее увидел ее в очаровательных шортиках, под которыми… ах, наваждение, наваждение…

Его тоже узнали и мило улыбнулись, что, впрочем, стоило ему двух микропейзажей и пары комплиментов в адрес Той и Другой… Необременительных, бесплатных, а потому абсолютно бескорыстных… И подумал про себя художник: а почему бы ему когда-нибудь не позвонить этой амазонке, андалузке, креольской диве с туманных берегов Таинственных островов и не наговорить красивых, в лазурно-золотистой упаковке, комплиментов? Так и будет, только дайте срок…

Зенон, как всегда, был в порядке: свеж, одухотворен смыслом предназначения, пахуч мужским одеколоном и слегка печален. Печаль исходила от его глаз – карих с поволокой, какая была у актера Дружникова из «Сказаний о земле Сибирской»… Но кто об этом помнит? Забытые страницы забытой жизни…

– Черт возьми, – сказал на закуску бармен, – как бежит время! Кажется, вчера мы с тобой виделись, а глядь – уже октябрь…

Простительная банальность, но с чего-то разговор надо начинать. И Дарий поддакнул, прислушиваясь, как по жилам разбегается горячая струя коньяка, которым его угостил бармен.

– И не говори, время ставит рекорды. Надеюсь, здесь была тишь да гладь…

– Все было, кроме разливанного моря благодати… В 381-м номере живет парочка, которую я имел в виду, когда тебе звонил… Думаю, в такую погоду они сейчас у себя…

– Говоришь, из обетованной страны?

– Ну откуда же еще? Он, как я понял, содержит картинную галерею в центре Тель… А его половина… Просто красивая женщина…

Но Дарию о красоте лучше не напоминать, ибо в такие мгновения все его нутро начинает переливаться через край.

– Ты хочешь сказать, что она красивее Инессы? Или моей Пандоры? Ну, ты же понимаешь, о ком я…

– Еще бы! К ней тут подкатывались такие тузы… Но это разный покрой: Инесса и твоя берут молодостью, а та из 381-го – зрелым наливом… Ну как тебе объяснить…

Поднявшись на третий этаж, Дарий не сразу отправился в 381-й номер, несколько минут посидел в холле, собираясь с духом. Ему никогда не было в радость лезть в чужие жизни и только острая необходимость… А когда постучал и вошел в номер, то понял, что случайно попал в мир абсолютного беспорядка. На столе черт ногу сломит: кроме пустых и полупустых бутылок, фужеров, рюмок – гора окурков, недожеванные бутерброды и прочая сопутствующая застолью мишура. И повсюду раскиданные тряпки. Их было так много и такого разноцветья, что Дарию показалось уж не в секонд-хэнд ли он попал. Встретивший его мужчина один к одному смахивал на уже поседевшего Грегори Пека, только что вышедшего из-под душа. Он был в махровом халате и с полотенцем через плечо. В общем, симпатяга, только со слегка помятым лицом. Из-за двери, которая, скорее всего, вела в ванную, послышался женский голос: «Борух, кто там пришел? Если врач, скажи – пусть зайдет попозже…»

– Не волнуйся, это не доктор. – И к Дарию: – Проходите, хотя я не совсем понимаю…

А для художника представляться, что-то объяснять да еще человеку с явного похмелья, ну, знаете ли… Однако все, что полагается, было сказано, первые редуты взяты, и как-то легко и без душевных потрясений он объяснил, зачем явился и что хочет предложить. Но когда первая картина была обнародована и когда беглый взгляд Боруха, а затем и второй, более пристальный, были на нее брошены, все и завязалось. А когда из ванной показалась раскрасневшаяся, с тюрбаном на голове женщина, Дарий мысленно поаплодировал Зенону за точность наблюдения. Это действительно была красота полного и безоговорочного налива. Мед с молоком, а может, и впрямь кровь с молоком, или же крем-брюле, или же персик в сливочном… Ступая на цыпочках и оставляя на паркете мокрые следы, она прошествовала мимо и скрылась в другой комнате. Дарий увидел ее гладкую, безукоризненной формы попу. И часть груди, которую она безуспешно прикрывала банным полотенцем.

А потом… А потом они с Борухом (славное имя, священный Байкал!) допивали коньяк, дожевывали вчерашнюю закусь и понемногу входили в контекст «вся истина в вине»… К ним присоединилась уже приведшая себя в порядок женщина: оказалось, что это жгучая брюнетка, смуглоликая, не боящаяся ярких тонов: губы точь-в-точь как на рекламном ярлыке секс-шопа – ярко-алые и такие же сочные и многообещающие. А как она держала в руках фужер с коньяком и как сидела, заложив лытку на лытку! О, какие это формы! Она маячила ногой, и на ее пальцах качалась домашняя туфля с розовым бантиком, украшенным гранеными бусинами. И, как водится, сначала разговор шел по верхам: от воспоминаний об их галерейных успехах и до признания того факта, что пейзажи Дария… конечно, лучше бывают, но до сих пор нигде и никогда и вообще – дескать, это для них, много повидавших, настоящее открытие, и вряд ли еще когда-нибудь представится такое счастье и т. д., и т. п. херня. Семьдесят пять раз вслух произнесенного лицемерного вранья… Ее звали… Кто бы мог подумать? Цаля, Сара, Роза? А не хотите – Клеопатра… Клео, черт бы ее побрал! Но когда в очередной раз на груди ее, как бы случайно распахнулся халатик и Дарий узрел один из холмиков, дал о себе знать Арте… «Лежи спокойно, – обратился он к нему, – еще не время, вот кончится больничный, тогда и порезвишься…»

Вечер, который, разумеется, только условно можно назвать вечером, проходил в духе фиесты, ежегодного бразильского карнавала, когда румба сменялась зажигательным танго, пасадоблем и вновь – «Бесаме мучо»… Шла беспощадная и безграничная пьянь. Гости Земли обетованной, словно сорвавшиеся с цепи, кутили напропалую, и уж чего там говорить о Дарии… Комплименты, смутившие его душу, подхлестнули его тело на хаотическое движение: он несколько раз спускался вниз, пудрил мозги кареглазой Инессе Инцест и даже ухитрился дважды подержаться за ее грудь и один раз поцеловать в губы. Ах, если бы не травмированный Артефакт, какая бы благословенная ночь могла выпасть на его долю! Потом он забегал в бар к Зенону, который с невозмутимым видом разливал по рюмкам коньяк и неутомимо улыбался своим клиентам. Вот тебе и больные: пили за троих, а накурили так, хоть вешай топор. Потом он возвращался в 381-й номер, куда кроме хозяев и Дария заходили и уходили какие-то люди, с которыми он здоровался и обнимался, как с родными, что-то им пытался умно навязать о Гогене, о чем-то по-свойски спорил с Борухом, не выпуская из поля зрения Клеопатру и ее выдающуюся грудь… Но Борух был зорок, и когда Дарий в один пьяный момент уже склонялся, чтобы совершить шкоду, Борух поставил его на место. То есть уложил на тахту и сам присел с краю. Дал закурить и принялся рассказывать банальности о секрете Моны Лизы…

– Послушай, дорогой Левитан… Так, кажется, тебя в этой дыре величают? У Леонардо да Винчи, как и у его учителя Веррокио, яд идейного демонизма, разлагающий нежные художественные образы, сгустился и привел к внутреннему разрушению его искусства. Что такое Джоконда? Это живописный сфинкс, но не будем забывать, что наши оценки рассеиваются в тумане сложных соображений. Джоконда и Венера Милосская. Описание Вазари. Шуты и музыканты. Критические замечания Ломаццо. Джоконда в ярком блеске французской стилистики. Улыбка Моны Лизы. Немолодой муж. Патетический ценитель Леонардо, Гуссе. Это называется бесконечность природы, не познающей самое себя. Удивительная и ужасная, в кавычках, красота Джоконды. Насилие над натурою. Джоконда безнадежно стара. В ее портрете нет ни одной ласкающей черты. А чего стоит… я имею в виду эстетику, чело Джоконды? Дорогой мой, у нее нет бровей. Что это за женщина, что это за эталон красоты и загадочности? Ты взгляни на мою Клеопатру – и поймешь, какой должна быть женщина художника…

– Пошел на фиг, – отмахнулся Дарий, – зато какой у Моны нос с его трепетными раскрыльями. Какие руки!

– Самообольщение провинции… Это называется демонизмом абсолютно нетемпераментной натуры… Джоконда фригидна, как манекен… Да, не буду спорить, в картине сохранена воздушная перспектива… А кстати, что меня умиляет в твоих работах… в них классическая соразмерность воздушной перспективы. И дай мне слово, что никогда не будешь изменять своим принципам и не откажешься… Оставайся самим собой… И будь Левитаном этой богом забытой Юрмалы… И помни, что пейзаж сейчас как никогда в Европе ценим, и поверь, скоро придет время, когда Левитан будет стоить в пять раз дороже Гогена…

– Гоген – это искусство снобов, Левитан же… Впрочем, тебе, жиденку, никогда не понять русскую душу… – Дарий поднялся и пошел в туалет. Его качало и заносило. И, уже стоя над унитазом, услышал слова Боруха:

– Могу тебя обрадовать: несмотря на твое хамство и дремучий шовинизм, покупаю всю твою мазню, хотя, если честно… Если честно, я видел живопись и покруче… Но у меня принцип: где бы я ни был, домой возвращаюсь с каким-нибудь, вроде тебя, художником. Даже если он ни черта из себя не представляет…

Дарий не обиделся. Его поташнивало, и ему было все равно, что о нем думает в общем-то симпатичный ему Борух. Позвонила Пандора и спросила, когда он вернется домой. Потом она еще, и еще, и еще давала о себе знать… наконец она сказала то, что для него не было очень большим секретом: «Ты всегда был последним мерзавцем и таким, наверное, навечно и останешься… Пожалеешь, будешь кусать локти, но будет поздно…» Но ему было не до вечности… Выключив телефон, он отправился в ванную, где, нагнувшись над унитазом, начал блевать. Натужно, со стеснением, чтобы его не услышали хозяева.

Выходя из ванной, он увидел во второй комнате раздевающуюся Клеопатру и тут же вспомнил о Пандоре. Устыдился, а взглянув на часы, ужаснулся – без пятнадцати три… Глубокая осенняя ночь. Надо бы позвонить…

Дария оставили на диване, с которого, через проем дверей, хорошо было видно, чем занимаются в другой комнате Борух с Клео… Ну конечно же, это был кошерный секс. Из окна, что с правой стороны, прямо им в изголовье, светила луна, и потому каждое их движение… Впрочем, все старо как мир, тем более, подглядывать, будучи гостем, непристойно. И Дарий, натянув на себя одеяло, пахнущее дезинфекцией, попытался угнездиться на чужом ложе.

Вскоре хмель и усталость от хаотических движений во время вечеринки сделали свое дело, и он забылся крепким сном. Но его разбудил звонок Пандоры, заявившей, что если он немедленно не явится домой, то очень об этом пожалеет и вообще может ее не найти… «Прекрати свою хабанеру, я не на блядках, а на работе… Чей язык? Мой? Успокойся, заплетается от усталости…» Ну что он еще мог ей сказать, находясь в полуживом состоянии?

А утром… бр-р-р, лучше о нем ни слова… Во рту все гуано мира, сосуды – засоренная дренажная система, сквозь которую сочится квелая струйка жизни, в руках и ногах мандраж и страшная скука в душе… Снедала великая разочарованность миром. А тут еще выкидон израильского Боруха, заявившего Дарию, что он долго не спал (как бы не так, развратник!) и решил не покупать все его картины, а только одну, с речушкой с весенними берегами… Для Дария это сущее предательство: вчера так тепло дружили, так душевно хвалили, а сегодня, значит, откат? Это несерьезно и даже мелочно. Ну да, было дело, сболтнул лишнее насчет жиденка, ну так это же не смертельно, никакого личного счета к национальности… У него у самого не кровь, а многонациональный коктейль, в том числе с примесью еврейской и цыганской плазмы. И тем не менее, когда он попытался взглядом апеллировать к прекрасной Клеопатре, прося у нее поддержки, та лишь провела языком по только что подкрашенным (пунцовым) губам и передернула плечами – мол, разбирайтесь, мазилы, между собой, а мне не до этих глупостей… Она тоже была с похмелья и ничего нового всеми своими прекрасными метахондриями в мире не ощущала. И не требовала. Она была сыта, выебана, и у нее в перспективе был Тель-Авив с его молочными реками и кисельными… И, возможно, с пылким любовником, о котором она не собиралась забывать… Вот подлечится грязями, восстановит функцию яичников, фаллопиевых труб, обновит сероводородом кишечник и флору ВЛГ, а там не страшен никакой любовный порыв…

– Тогда зачем трепался насчет Левитана? Зачем обнадеживал? – спросил он Боруха и начал связывать свои работы ремнем, который когда-то ему подарила на день рождения Элегия.

– Перестань хныкать, – ответил израильтянин, – значит, так было угодно Богу. Успокойся, я по-прежнему считаю твои работы очень профессиональными, но не настолько, чтобы оптом везти их через границу… Надо оформлять справки, чтобы таможня, и ваша и наша, не придиралась, а зачем мне такая головная боль?

Дарий хотел сказать, что у него третий день не чищены зубы и что его Найда с Шоком помрут с голоду, если он не купит его работы. А что скажет Пандора? С ума сойти! Но, не проронив ни слова, он вышел с картинами из номера и направился к лестнице. «Только без унижения, – твердил он себе, – без всякого унижения…» И вот тут-то и произошло… Впрочем, простое дело: спазм сосудов головного мозга на фоне синдрома похмелья, нервотрепки, неопределенности с Пандорой и как следствие – потеря сознания и полет в никуда по ступеням лестницы. Правда, впереди него планировали картины, с грохотом по ступеням, скольжением по перилам, но приземлились они почти одновременно. А потом калейдоскоп лиц сквозь туман… Озабоченно-вопрошающее лицо Боруха, совершенно напуганное – Клеопатры, от которой тонко исходили запахи алкоголя и губной помады с кремами, наконец – чернявое лицо главврача Нафталея, облаченного в белый халат. И одного из его сыновей. И каждый что-то говорил, что-то выражал бровями, губами, жестами рук… Нагнувшийся над Дарием Нафталей пытался измерить ему давление. Потом он водил стетоскопом по его груди и, наконец, поднявшись, кому-то сказал:

– Введите внутривенно полкубика строфантина с клофелином, два кубика релаксатора, к ногам горячую грелку… У художника небольшой гипертонический криз, ничего страшного…

Как он падал по лестнице, Дарий еще помнил, но как попал на кушетку, находящуюся в кабинете старшей сестры, хоть убей… После уколов почувствовал себя в полном порядке и даже пытался шутить с сестричкой. Но та была занята, заполняла шприцы лекарствами и лишь молча не то улыбалась, не то хмурилась… Зашедший в кабинет Борух, который уже был при полном похмелье, что выражалось в походке и в его покрасневших щеках, обрадовал:

– Ладно, старина, в порядке исключения и ввиду форс-мажорных обстоятельств беру все твои работы, – и засунул в карман Дария деньги. – Отдыхай, а мне надо бежать на процедуры…

Дарий хотел было фыркнуть, мол, в одолжениях не нуждается, однако, вспомнив ультиматум Пандоры, сказал:

– Это очень кстати, совершенно другой коленкор… Но, возвращаясь к нашему разговору… Ты сказал, что Джоконда это сфинкс…

– Живописный сфинкс, – поправил Борух. – Но это не я сказал, какой-то искусствовед…

– А что же тогда «Черный квадрат»? Тоже какой-нибудь сфинкс? Или его задница?

– Да забудь ты об этом, поговорили и разбежались…

– Да, но… Пятьсот деятелей искусства и в том числе искусствоведы, художники и другая пишущая шатия «Черный квадрат» поставили на первое место среди шедевров российских художников… Шедевров двадцатого века! Ты только подумай своей умной еврейской головой. Впрочем, и сам Малевич был таким же… Полный идиотизм… Ну дальше ехать некуда… Не Коровин, не Репин и даже не Рерих или Петров-Водкин, а именно Малевич, который только к концу жизни узнал, что есть такая порода людей, как художники… Местечковый маляр… Полный камуфлетизм… И это шедевр? С ума можно сойти и не вернуться…

– Вот на этом и успокой свою душу, – наставительно заговорил Борух. – Помни и утешайся тем, что один местечковый, абсолютно необразованный маляр обеспечил работой полтысячи бездельников, а еще больше зевак, которые толпами ходят в музеи поглядеть на его черный шедевр… Ты, Левитан, даже не можешь представить себе, сколько на этом зарабатывают и сколько спекулируют… Весь мир стоит на этом, и мы с тобой бессильны…

– Потому что такие, как ты, это безобразие поощряете и если, допустим, завтра заявится в твою галерею какой-нибудь новый черный или голубой квадрат, ты первый будешь трубить на весь мир… Какой, дескать, шедевр завернул в твою пропахшую лицемерием выставку…

Однако Боруха от атаки Дария спасла вошедшая Клеопатра. Улыбчивая, абсолютно неотразимая, а главное, безнадежно сексапильная.

– Бор, нам пора на процедуры, – и к Дарию: – Как, пришли в себя? Все будет хорошо, приезжайте в Израиль, у нас много красивых девушек. Борух, оставь ему наши координаты…

– Лишнее, – сказал Дарий, – в ближайшие сто лет я за границу не собираюсь…

– Нет, нет, обязательно приезжай и привози свои работы… – в голосе Боруха чувствовалась искренность, разбавленная похмельным энтузиазмом. – В Израиле много бывших юрмальчан, и они будут рыдать от счастья видеть хотя бы на полотне свою оставленную родину.

Затем в кабинет вошел Нафталей и сказал Дарию, что в центр города направляется его сын Авель и может его подвезти до дома. И напичканный транквилизаторами Дарий уселся в «мерседес» Авеля и всю дорогу до дома о чем-то болтал, ибо ему было кайфово, весь мир представлялся умилительным, на все согласным, ко всем и всему лояльным. Из машины он позвонил Пандоре, но, судя по раздавшимся сигналам, трубка была отключена. Набрав номер магазина, узнал, что Пандора на работу не приходила. Он примолк, и всю дорогу его существо источало гнусное томление духа. И, чтобы его взбодрить, он залез в карман и вытащил оттуда деньги, которые ему заплатил Борух. Это была неплохая подпитка его настроения, и, пересчитав купюры, он вернул их обратно в карман куртки.

Доехав до переезда и попрощавшись с Авелем, он вышел и, не глядя на закрытый шлагбаум, поперся на свою сторону и на середине пути его едва не сбила возникшая ниоткуда электричка. Он давно заметил, что в снегопад и в осеннюю пору, когда землю и шпалы обволакивают снег или палая листва, звук поездов десятикратно притухает, рельсы не звенят, и тогда… Он свернул на дорожку, в свою березовую рощицу, и, дойдя до белоствольной, приник к ней лицом и едва не расплакался, когда не ощутил животворящего трепета бересты. Березы уже спали мертвым сном и ответили холодом, зябкой сыростью. Но то, что он ощутил, войдя во двор, не сравнится ни с каким, даже летаргическим сном. То было откровение, снизошедшее на него из пространства, серо-облачного тумана, капель, повисших на оголенных ветвях лип, на иголочках сосны и на кустах одичалого девясила. Когда Дарий дотронулся до ручки двери, окончательно осознал, что входит в пустую ограбленную гробницу, где господствуют одиночество и смертная тоска. И все же, повернув ключ, он вошел, и – да, его встретило именно то, что он ожидал… И, наверное, он умер бы, если бы у его ног не появился хвостик Шока и если бы из другой комнаты не вышла его встречать Найда. Она мяукала и вопросительно смотрела на свою тарелку, в которой одиноко лежала одна гранула сухого корма. «Сейчас, ребята, только осмотрюсь… Но прежде спрошу у вас: куда вы задевали мою Пандору? Молчишь, Шок, а ведь она тебя любила… Да и тебя, Найдочка, мы любим… Мы вас очень любим», – еще раз повторил художник.

Он взял кошку на руки и прошел с ней в другую комнату. Однако записку нашел на кухонном столе. Да, это ее мелкий кривоватый почерк, который… И что же она тут изобразила? Он взял клочок салфетки и прочитал: «Цветы поливай через два дня. Анютины глазки к весне можешь высадить во дворе, а комнатная роза скоро зацветет…» И ни слова больше. Ни единого! Как насмешка или как игра. И Дарий полез в шкафчик за корвалолом. И после шестидесяти капель, влитых в себя, он выскочил на улицу и побежал в магазин. Но, увы, туда она даже не заглядывала… Исчезновение. Таинственное, вероломное, чего врагу не пожелаешь. Он ринулся на вокзал, потом – на рынок, оттуда – в универсам и закончил бег на пляже, где ее тоже не было. Лишь море и безмолвные чайки с воронами. И режущий глаз горизонт. И тихая, тихая песнь волны: осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане… И рефрен: не уходи, тебя я умоляю, слова любви сто крат я повторю, пусть осень у дверей – я это твердо знаю, но все ж не уходи, я твердо говорю… я твердо говорю, я твердо говорю… Заело. «Не впадай в панику, – приказал себе Дарий и на две минуты утешился мыслью: – Рано или поздно это должно было случиться… Аминь!»

Когда возвращался домой, на скамейке увидел Медею. Она курила, и на лице стояла такая же пасмурность, как и на небе, в мокрых разводах дома, в крике сороки, которая, как на грех, прилетела и, усевшись на яблоню, назойливо стрекотала и стрекотала.

– Куда ты так рано отправил свою Пандору? – вдруг спросила Медея, испуская дым через ноздри.

Однако он не понимал, о чем его спрашивают, и тоже закурил.

– Что ты имеешь в виду? – Его знобило и не хотелось вступать в разговор.

– Куда, говорю, так рано Пандора направилась? Впрочем, и я тоже хотела бы прокатиться в таком лимузине, но я пьяница… На меня нет спроса…

– Лимузин с золотистой крышей? – стараясь быть невозмутимым, спросил Дарий. – Длинный, с шестью дверцами?

– Не считала, но верх, кажется, действительно, золотистый. А почему ты спрашиваешь, если сам знаешь?

– Не важно, – он вскочил с лавки и скрылся в подъезде. Поднимаясь по ступеням, зачумленно думал: «Значит, удрала моя Пандора к Хуану… Сманил, сволочь, но я не позволю… я все сделаю, как бы не так… вы еще меня узнаете, мать вашу и так и эдак, ибо со мной такой номер не прохонже… Помните, господа Омары и Хуаны, что против каждого лома есть противолом… И я не я буду, если я вас, извините, не возьму за одно место и не посажу на другое…» Но когда он вновь окунулся головой в тихое, с ума сводящее одиночество, и когда на колени к нему прыгнула Найда, внутренний лай прекратился. Все-таки уход – это не шутки. Это настоящий терроризм. Даже бандитизм с признаками похищения, и более того, надругательство над самым святым, что у человека есть…» «А что это такое – самое святое?» – могла поинтересоваться Найда, если бы вдруг услышала его внутренний голос. И он бы не знал, что ответить, поскольку – к беде неопытность ведет… «Но, с другой стороны… А если с третьей посмотреть, то не все так трагично. Печально – да, даже тоскливо, но не трагично. Мы сейчас соберемся, нагреем чайник, попьем… Нет, не попьем, еще вчера все кончилось… Сходим в магазин, возьмем чего-нибудь, вернемся и нальем… Помоем, если все грязное… Но это и не важно, важнее другое – чтобы душа оставалась чистой… привлечем Медею, все же человек, участие в постижении невзгод и, чем черт не шутит, быть может, сейчас и наступил тот самый момент, когда с глаз слетает повязка… А кстати, о повязке, пора бы ее обновить…» – Дарий, посадив кошку на тахту, отправился диагностировать свой Артефакт. Все-таки, как ни бесись, а жизнь продолжается… Хотя, может, это вовсе и не жизнь, а очередной сон? И вспомнил, что видел во сне в санатории: елочка, на макушке которой огромный бутон розы, привязанный к деревцу колючей проволокой… Символично: колючая елка, колючие шипы у розы и колючая проволока. Все схвачено! Да, но во всем колючем – розовая надежда, цветок жизни, благоуханное озарение… «Так что все не так страшно, как на это надеется Омар Шариф. Мы не пропадем, мы и не такое видели, если угодно, взойдем на Гималаи, возьмем еще раз Берлин и набьем харю всем Хуанам и Омарам, которые покусились на самое святое… Фу ты черт, опять за свое! Какое там, к черту, святое, одно блядство и маразм старичков, уверовавших в силу грязной зелени… А я этой грязи противопоставлю… Да ничего ты не противопоставишь, у тебя все забинтовано, полный каюк, и ты сам олицетворение каюка, кирдыка и самых страшных разломов…» И, к стыду божьему, Дарий по-детски заплакал. Слезы падали на разбинтованный Артефакт, но при этом не облегчали страдания души. А как она страдала! И как горьки слезки у березки… «Но подождите, так просто этот номер не пройдет. Будет очень много… целый воз, несметное количество вони, сплетен, разбоя и клерикализма… А при чем тут он? Священная будет война… Священный поход за гробом Господним в Иерусалим. Месть Ататюрка. Гигантский скачок в пещеру Аламасов. У-у-ух, злодеи, волосы встанут дыбом, только дайте прийти в себя…»

Перебинтовав изуродованную крайнюю плоть, утерев слезы, сглотнув липкую, как деготь, слюну, Дарий вышел во двор. Ну к кому кроме Медеи он еще мог обратиться за мораль… поддержкой. «Друг мне тот, кому все могу выговорить…» Вытащив из кармана деньги, вырученные за картины (к удивлению, без малого шестьсот долларов), он протянул соседке сотенную и попросил сходить в валютный обменник и что-нибудь купить в магазине. Но Медея, покрутив пальцем у виска, сослалась на склероз и попросила написать цидульку – чего, на сколько и в каких магазинах покупать заказанную снедь. И, сбегав домой, принесла бумагу и обгрызенный карандаш с выпадающим грифелем.

– На, пиши сам, у меня руки трясутся… – и Дарий принялся делать заказ. Как когда-то это делала Элегия, а потом и Пандора: и корм для двуногих, и что-нибудь в холодильник (про запас) и чего-нибудь полуфабрикатного, и разной зелени, ну и так далее… И, конечно, водочки, какого-нибудь винца, пивца, чтобы в радость…

– А хочешь, я намотаю котлеток, – предложила Медея и улыбнулась так, как уже давно не улыбалась.