Мы над собой не властны Томас Мэтью
После салата Эйлин подарила Эду часы. Он развязал ленточку, аккуратно развернул зеленую обертку и открыл коробочку.
— Такие красивые, — сказал он, держа часы в руке, и, так и не примерив, снова убрал в коробку. — Я не могу их взять. Мне никогда и в голову не приходило носить золотые часы. Верни их в магазин.
Эйлин от изумления лишилась дара речи. Она даже злиться не могла. От разочарования заныло в животе.
— Их нельзя вернуть, это прототип. — Эйлин поправила салфетку на коленях, разгладила шелк платья.
— Почему нельзя?
— Это уникальный экземпляр.
— Ну уговори там как-нибудь...
— Черт тебя дери, на них гравировка!
Эд еще что-то говорил, но она не слушала. Отстраненно, бесстрастно прорабатывала в уме, как выйдет из ресторана. Часы, конечно, оставит на столе. Поедет домой и скажет родителям, что свадьба отменяется. Жаль, так и не увидит отца во фраке с цилиндром.
Официант унес тарелки из-под салата, другой долил воды в стаканы. Лил медленно, чтобы из кувшина не сыпалось слишком много кубиков льда. Только ради его добросовестной старательности Эйлин до сих пор не выскочила из-за стола.
— Если не хочешь возвращать — может быть, попросишь, чтобы золотой браслет заменили на ремешок? — подал идею человек, которому она поклялась в вечной любви.
Не знал он и не ведал, как далека она сейчас от него в мыслях и каким видит его в эту минуту — до нелепости беспомощным.
— Я обычный парень. Я просто не умею носить такие часы.
Так легко, так невероятно просто было бы сейчас уйти навсегда от собственной судьбы. Вдруг нахлынула жалость к Эду. Постепенно черная туча развеялась, остался только осадок обиды. Какой же ее будущий муж отсталый и зашоренный...
Они кое-как одолели обед и даже дотянули до десерта. Когда собрались уходить, Эйлин из чистого упрямства вынула часы из коробочки и показала Эду надпись на обратной стороне.
Он молча прочел гравировку. На какой-то миг Эйлин разволновалась: вдруг растрогается и передумает? Эд вернул ей часы.
— Я буду тебя любить всю жизнь, буду трудиться не покладая рук. И я очень ценю твой подарок. Никакими словами не передать, насколько ценю. У меня никогда не было такой чудесной вещи. Но я точно знаю, что не буду их носить. Если ты их вернешь, мы могли бы положить деньги на специальный счет, чтобы потом оплатить нашим детям колледж. Прости, я не могу себя изменить. Хотел бы, но не могу. Наверное, во многом было бы легче, будь я другим человеком. Ты сегодня такая красивая. Ужасно, что пришлось тебя разочаровать.
Пару дней спустя ее отец при встрече спросил Эда, где часы. Эд честно ответил, что лежат дома, в коробочке, ему неловко их надевать. Вопреки ожиданиям Эйлин отец не разъярился, скорее задумался.
Вечером отец позвал Эйлин к себе в комнату.
— Он не зря отказывается носить хорошие вещи, — сказал отец. — Смотри, их семья уже сто лет живет в Америке, а своего дома до сих пор нет. Нельзя так. Если, когда я умру, у вас не будет собственного дома, я вам с того света являться стану.
Чуть больше года спустя они поженились. В свадебное путешествие поехали на Ниагарский водопад. Эйлин мечтала о другом — Франция, Италия, Греция... Но Эд работал над статьей, которая должна была составить часть его диссертации, и не мог уехать надолго.
Знаменитый туристический кораблик «Дева тумана» не ходил — не сезон. Пришлось любоваться водопадами со смотровых площадок. Надолго там задерживаться не хотелось — ветер приносил холодные брызги, кое-где намерзли большие глыбы льда. Эйлин с Эдом ходили по ресторанам и прогуливались по живописным окрестностям.
Накануне отъезда Эйлин стояла на смотровой площадке с видом на водопад, стараясь осмыслить, что все водоемы — часть единого громадного водоема, и тут Эд объявил, что после возвращения у них совсем не будет времени куда-нибудь ходить, пока он не закончит исследование, а оно займет около года. Эйлин не восприняла его слова всерьез. Решила, он только думает, что понадобится такое самоотвержение, а скорее — просто примеряет на себя роль главы семьи. Ну как же, мужчина определяет распорядок в доме! Исследованиями он занимался и до свадьбы — находил же время для Эйлин. Правда, они встречались только по выходным, но она и сама была занята на работе.
Вернувшись из поездки в конце марта шестьдесят седьмого года, они переехали в квартирку на втором этаже небольшого дома на три семьи, в районе Джексон-Хайтс, на Восемьдесят третьей улице. Мечты начинали сбываться. Долгие годы этот район пленял воображение Эйлин, и вот теперь она каждый вечер приезжает сюда, к себе домой, и здесь ложится спать. Знакомые улицы словно проступили ярче. Цветочные вазоны на перекрестках говорили о рождении новой жизни, и льющийся в окна аромат весны пропитывал наволочки.
Эйлин с радостью оставила позади безалаберную жизнь в родительской квартире. Ей хотелось быть консерватором — если не в политике (отец отрекся бы от нее, вздумай она изменить свои политические взгляды), то по крайней мере в повседневной жизни. Она всегда держалась чуточку взрослее своих лет, а сейчас ловила себя на чрезвычайно благоразумных поступках: например, выливала в раковину молоко с истекшим сроком хранения, даже если от него не пахнет кислым, а за рулем сбавляла скорость на поворотах и во время дождя. Она купила Эду красивый твидовый пиджак, заставила его выбросить всю старую обувь и приобрести взамен полуботинки классического фасона.
И все-таки на душе у Эйлин было неспокойно. Не мечтала она жить в крошечной квартирке, втиснутой, точно начинка сэндвича, между двумя ответвлениями одной семьи. Первый этаж занимали владельцы дома, супруги Орландо, а на третьем обитала старшая сестра Анджело Орландо, по имени Консолата. Анджело был сантехником, его жена Лина занималась домашним хозяйством. У них было трое детей: десятилетний Гэри, девятилетний Донни и семилетняя Бренда. В доме стоял несмолкаемый гам, который для Эйлин ассоциировался с густонаселенными многоэтажками. Она-то думала, что, переехав в небольшой дом, пусть и не на одну семью, окунется в блаженную тишину. Мальчишки Орландо с целой оравой приятелей постоянно играли у крыльца, а если шел дождь, носились по всему дому, налетая на стены, под сердитые окрики Лины. По вечерам из комнаты Бренды, прямо под кабинетом Эда, раздавалось неотвязное бормотание радиоприемника. Эд не обращал на это внимания благодаря затычкам для ушей и нечеловеческой способности абстрагироваться от посторонних шумов, зато Эйлин радио доводило до исступления. Лина и Анджело ссорились нечасто, зато уж если ссорились, то от души, с воплями и хлопаньем дверей. На верхнем этаже Консолата полночи бродила из комнаты в комнату, удивительно тяжелыми для такой худенькой женщины шагами. Выключив один телевизор, тут же включала другой и оставляла его работать до окончания передач, а иногда и дольше. Эйлин так и засыпала под неприятный шорох телестатики.
Через три месяца замужней жизни Эйлин с изумлением поняла, что за это время они с мужем ни разу не ходили в бар, ресторан или в гости. Она устала отговариваться от приглашений друзей; каждый раз хотелось передать трубку Эду, и пусть он сам с ними объясняется как может. Иногда приходила одна, и тогда на нее обрушивалась лавина вопросов, где Эд. В конце концов Эйлин решила, что лучше совсем не ходить. Она мечтала, как будет играть с ним в юкер у Коукли, смотреть, как Эд спасает Фрэнка Магуайра от очередной катастрофы с грилем или как он развлекает народ, присев за фортепьяно после пары дайкири в гостях у Тома Кадэхи. Представляла гостей у себя дома, когда Эд наконец разрешит потратить немного денег на обстановку: за столом толпа друзей, Джек Коукли хлопает в ладоши и театрально принюхивается к перечно-лимонному аромату гордо внесенного ею жаркого... А вместо этого она мрачно сидит в кресле в обществе потрепанных романов. И кресло-то у нее есть только потому, что мама застыдила Эда: ей, мол, негде нормально посидеть, когда приходит навестить дочь. Сидеть на обшарпанном диване мама категорически отказывалась. Диван им достался, когда Фил уехал в Торонто. Эд к подобным вещам относился равнодушно. Было бы где голову приклонить — да хоть на полу! Как будто телесные надобности — досадная помеха, а потребности души — иллюзия. Подлинной он считал только работу. Не работу вообще — когда Эйлин рассказывала, как прошел день, он едва слушал, — а свою драгоценную работу, свой грядущий вклад в развитие науки. Отправляясь на одинокую прогулку по ближайшим улицам, Эйлин оглядывалась от порога и видела согнутую над проклятыми бумажками спину. Эд от них не отрывался, даже чтобы помахать ей на прощание.
По этим улицам она гуляла когда-то с поклонниками — пройтись по Джексон-Хайтс считалось престижным. После киносеанса заходили в кафе-мороженое «У Джана» перехватить гамбургер и молочный коктейль, а потом очередной полный надежд юноша вел ее прогуляться по Тридцать седьмой авеню, прежде чем отвезти домой на метро. Иногда она тащила кавалера в какую-нибудь боковую улочку — не для того, чтобы пообниматься в укромном месте (хотя и это случалось), а просто полюбоваться на здешние дома, мечтая о том, что когда-нибудь и она будет в таком жить.
Иногда и сейчас к ней возвращалось это ощущение безграничных возможностей — тогда она бродила по улицам, пока это ощущение не пройдет и привычные кварталы не покажутся до странности чужими. Остановившись возле ресторана «У Артуро», Эйлин смотрела через окно, как обедают парочки или родители с детьми передают друг другу тарелки. Когда же она сможет вот так неторопливо обедать с Эдом, наслаждаясь идеально поджаренными гренками и разливающимся по телу приятным теплом от бокала красного вина? Неспешно выбирая в меню то или другое аппетитное блюдо? На такое всегда должно находиться время, иначе и жить незачем, считала Эйлин.
Необычно жарким весенним днем Эд сидел за столом в трусах и майке. Эйлин уже ненавидела этот письменный стол, тускло-коричневый, весь в пятнах и с ободранными ножками. Она знала, что от него не спастись, — он всюду будет следовать за ней.
Для Эда с этим столом было связано одно из редких счастливых воспоминаний об отце. Эд был тогда уже совсем взрослым. Отец, придя с работы, велел ему собираться, они вместе поедут в город. В чем дело, не говорил. Они приехали в контору «Чабба».
— В кабинетах было пусто, всю мебель как вымело, — рассказывал Эд. — Отец привел меня в кладовку. Там стояли стул и стол — его рабочий стол со стулом. Отец попросил знакомого грузчика их придержать. На следующий день в контору должны были завезти новую мебель. «Садись, — сказал отец. — Загляни в ящики. Представь, что ты здесь работаешь». Странно было, что он за мной наблюдает. Обычно не отец, а мама заглядывала мне через плечо, когда я работал. «Ну что, удобно?» — спросил отец. «Еще бы! — ответил я. — Чудесный стол». Отец... Конечно, сказал в своем духе: «Вот и хорошо. Теперь я наконец смогу читать газету за кухонным столом». Но я видел, что он рад сделать для меня что-то хорошее.
Поначалу Эйлин растрогалась, а теперь уродливый стол казался ей символом ограниченности мужа, его неспособности видеть дальше той убогой обстановки, в которой он вырос.
Она смотрела, как он работает, как нелепо торчат из трусов бледные, незагорелые ноги, и ждала: хоть бы обернулся, на одну-единую минуту повел себя как нормальный мужчина. Не дождавшись, со злостью включила кондиционер. Эд, не говоря ни слова, встал, выключил кондиционер и вернулся к работе. На Эйлин он даже не взглянул. Так повторилось несколько раз — оба по очереди подходили к выключателю. Как ее угораздило связаться на всю жизнь с этим добровольным мучеником? Денег же хватает, удается даже откладывать понемножку на покупку собственного дома. А Эд все экономит на мелочах.
В пору ухаживания Эйлин в его причудах виделась чарующая оригинальность. Континентальный дух, что-то в этом роде. Он был куда симпатичнее врачей, с которыми ей приходилось работать. И такой же умный, как они, запросто мог поступить в медицинский — просто научные исследования для него интереснее, чем врачебная практика. В этом была какая-то романтика, но повседневная совместная жизнь превратила чудачества в патологию. А очаровательная независимость перешла в мелочное сквалыжничество.
Жара ее доконала. Эйлин объявила, что с нее хватит, и пешком отправилась к родителям в Вудсайд. Злость придавала сил. Блузка промокла насквозь от пота. Пусть Эд в одиночку плавится в душной квартире. Она ни минуты больше там не останется!
Дверь открыл отец и, увидев потную, кипящую гневом дочь, мгновенно все понял.
— Твой дом теперь с ним, — сказал отец. — Разбирайтесь между собой сами.
Эйлин в спешке забыла прихватить кошелек. Она попросила у отца денег на автобус.
— Ты сюда как-то дошла? Вот и обратно дойдешь.
За обратную дорогу Эйлин успела так разозлиться на отца, что злость на мужа вроде и подзабылась. Эд, увидев ее, ничего не сказал, но, выйдя из ванной после душа, она окунулась в блаженную кондиционированную прохладу.
В ту ночь они бесконечно долго занимались любовью. И пот ничуть не мешал.
Навещая в очередной раз родителей, Эйлин увидела в окне у Догерти объявление: «В пятницу, 21 июля, в 19:00 состоится забег — Большой Майк Тумулти против Пита Макниса».
Пита Эйлин знала; он ей никогда не нравился. Высокий и тощий, Пит постоянно говорил чуть повысив голос, точно подражал кому-то.
— Что еще за состязания? — спросила Эйлин, входя в кухню.
Отец, в новой белой майке и тапочках, сидел за столом с чашкой чая и смотрел в окно.
— Да он расхвастался, что, мол, быстрее всех бегает.
— Тебе шестьдесят скоро!
— И что?
— А Питу нет и тридцати!
Отец поставил греться чайник.
— Ну да, он вдвое младше. Куда ему против меня, сопляку.
Эйлин считала, что вся эта затея — глупость несусветная, и все же в назначенный день не удержалась, после работы заглянула к Догерти. В баре толпился народ. Воздух буквально потрескивал от напряжения, словно не двое хвастунов собрались пиписьками мериться, а настоящий поединок чемпионов предстоял. Кругом раздавались шумные возгласы, мужчины хлопали друг друга по плечам. Кто-то спросил отца Эйлин, как он рассчитывает победить Пита.
— Залеплю ему глаза табачной жвачкой, — ответил отец под общий хохот, не переставая жевать.
Зрители делали ставки.
— Два доллара на Большого Майка, — произнес кто-то с гордостью.
Если сложить все сегодняшние ставки, подумала Эйлин, получится такая куча денег, что на них можно было бы купить все заведение... или сделать что-нибудь полезное.
Трассу обсудили заранее: участники стартуют в баре, у задней двери, обегут вокруг квартала и вернутся в бар. Смотреть на это будет мучительно. Длинноногий Пит выбежит из-за угла легко и непринужденно, а отец будет пыхтеть сзади, багровый от натуги. Для всех присутствующих это обозначит конец эпохи.
— Налейте-ка мне стаканчик ирландского виски, — сказал отец, постучав о стойку бара. — Для разогреву!
Он снял рубашку и майку, словно кулачный боец перед боем. Пит явно нервничал, хоть и старался изобразить улыбку. Отец Эйлин поставил ногу на табурет. Под кожей взбугрились мышцы, а когда отец наклонился завязать шнурки, его спина показалась невероятно широкой — хоть в карты на ней играй.
— Джимми! — крикнул отец, усмехаясь. — Детей с улицы убери, а то как бы не зашибить ненароком!
Мужики переглядывались, посмеиваясь. Пит и отец Эйлин встали рядом на стартовой линии в глубине бара. Бармен досчитал до трех, и участники состязания ринулись вперед, по проходу меж тесными рядами зрителей. Двери они достигли одновременно. Отец качнулся влево, как атакующий бык, и всем своим массивным корпусом придавил Пита к дверному косяку. Наружу так и не вышли. Пит, задыхаясь, еле держался на ногах — он спекся еще до начала гонки.
— Исход забега определился на старте, — сказал отец Эйлин, возвращаясь к своему табурету тяжелой поступью первобытного вождя.
От него буквально веяло жаром, в глазах горел боевой огонь. Друзья отца разобрали свои ставки. Эйлин чувствовала на себе их взгляды. Они рассматривали ее стройную фигуру в липнущем по жаре строгом костюме одобрительно и в то же время с легкой досадой. Дочь вождя, а вышла за человека из другого племени.
Никто не обогатился, но и не обеднел — а главное, Большой Майк не уронил себя в их глазах. Он сыграл в предложенную Питом игру по своим правилам. Соломонов суд! Эйлин с грустью думала о том, какое применение мог бы отец найти своему таланту вести за собой людей, сложись его жизнь иначе.
10
Эд занимался нейробиологией — изучением мозга, специализируясь в области психофармакологии. В частности, исследовал воздействие психотропных препаратов на нервную систему. Работая над диссертацией, он проводил эксперимент в аквариуме отдела поведения животных при Американском музее естественной истории. Изучал взаимосвязь между нейромедиатором норэпинефрином и способностью к обучению у западноафриканской рыбы — масковой тиляпии. У рыб этой породы самка откладывает икринки, самец их оплодотворяет, а затем держит у себя во рту, как в инкубаторе. Эд поместил рыбок в отдельные маленькие аквариумы, где поддерживалась температура воды в 26 градусов Цельсия, а для опытов переносил их в другое помещение, с той же температурой. Эд вводил рыбам препарат, усиливающий или подавляющий нервную деятельность. В аквариуме зажигалась красная лампочка, и если в течение пяти секунд после этого рыба не перепрыгивала барьер, она получала слабый удар током. Эд хотел выяснить, как препарат влияет на способность рыбы развивать свой навык принятия решений, то есть на ее способность к обучению.
Тема исследования невероятно его увлекла, особенно потому, что сам он практически случайно пристрастился к учению.
— Не встреть я того химика на фабрике, — говорил Эд, — не знаю, что бы из меня получилось. Меня спасло чудо. Я все время об этом думаю.
Почти год он по шесть дней в неделю усердно экспериментировал на рыбах, даже если для этого приходилось пропускать семейные праздники и дружеские сборища, а когда Эйлин, потеряв терпение, в ультимативной форме требовала уделить ей хоть немного времени, просил коллег его подменить. Он недосыпал, недоедал, у него вечно болела спина из-за долгого сидения за столом, но успехи в работе придавали ему сил. Под конец Эд буквально светился в ожидании скорого завершения. Эйлин без его ведома купила кофейный столик, два диванчика и еще пару тумбочек с настольными лампами, расплатившись карточкой «Америкэн экспресс» и надеясь, что Эд на радостях не станет возмущаться. И все-таки, сама испугавшись таких расходов, она даже несколько недель спустя не посмела ничего сказать мужу. К счастью, в субботу, на которую была назначена доставка, он ушел в лабораторию раньше обычного. Грузчики расставили мебель и вынесли старый диван на задний двор — оттуда его должны были забрать в понедельник и вывезти на свалку. Сидя на новом диванчике, Эйлин ломала голову — как рассказать. Наконец открылась дверь. Эйлин вскочила, готовая к бою, но Эд вошел с тем спокойным лицом, какое у него всегда бывало, когда он глубоко погружался в работу, — словно только что после медитации. Окинул взглядом комнату, и лицо у него вытянулось. Эйлин приготовилась сказать, что все отправит обратно в магазин, но Эд сел на диван и объявил, что новые подушки гораздо удобнее прежних, в колдобинах. А Эйлин думала, он и не замечает колдобин.
Когда до получения окончательного результата оставалось две недели, случилась авария в котельной. Вода в аквариумах замерзла, и все рыбы погибли.
Эд не расколошматил оборудование и не закатил скандал завхозу. Не стал изводить Эйлин истериками. Он молча пообедал и лег на пол в гостиной, между диваном и кофейным столиком со стеклянной столешницей. Эйлин прилегла на соседний диван, чтобы составить Эду компанию. Она понимала, что разговоры сейчас не нужны. Когда настало время ложиться спать, она наклонилась над ним и увидела в глазах даже не печаль, а бесконечную усталость. У нее хватило ума не говорить, что все будет хорошо. Она поцеловала его в губы, попросила прийти к ней поскорее и выключила свет. Эд остался в тишине и темноте. В спальню он пришел уже глубокой ночью, а утром начал эксперимент с нуля, потому что для новых подопытных образцов требовались новые данные.
Год спустя он закончил эксперимент. За это время научное название рыб успело смениться дважды: с Tilapia heudelotii macrocephala на Tilapia melanotheron, а потом Sarotherodon melanotheron melanotheron.
Когда Эйлин спросила, как он пережил это трудное время, Эд ответил:
— А легкие пути никуда не ведут.
С этим Эйлин была целиком и полностью согласна. Она сама, встретив его, оказалась свободна только потому, что не выбирала легких путей и не соглашалась довольствоваться посредственностью.
Они снова начали изредка куда-нибудь выбираться вместе. Эд купил абонемент на симфонические концерты в Метрополитен. Однажды по дороге на концерт Эд подобрал у обочины раненого птенца-слетка и несколько кварталов нес его в носовом платке, пока наконец, уступив сетованиям Эйлин, не пристроил его в вазон с цветами. До самого дома Эд с ней не разговаривал. Выключая на ночь свет, Эйлин сказала:
— Спокойной ночи, Франциск Ассизский!
Эд, не выдержав, рассмеялся. Они помирились и долго любили друг друга, а потом заснули.
В декабре семидесятого Эйлин отправилась с Эдом смотреть украшенные к Рождеству витрины на Пятой авеню. В прошлом году Эд их жестоко высмеял, назвав «алтарями безудержного покупательского разгула». Эйлин твердо решила, что не позволит его брюзжанию испортить ей удовольствие, которое уже вошло в традицию: после той первой поездки с матерью она каждый год сюда приезжала, если только могла.
Эд отказался платить за место в гараже, так что они полчаса искали место для парковки и в конце концов оставили машину на углу Двадцать пятой улицы и Седьмой авеню, почти за милю от универмага «Лорд и Тейлор». Эд и такси взять отказался, хотя Эйлин шла в туфлях на высоком каблуке, температура на улице была градусов на пять ниже нуля и дул резкий ветер. Солнце близилось к закату. Большинство магазинов уже закрылось, словно в знак протеста против холода. На Седьмой авеню почти не видно было прохожих и проезжающие такси практически все были заняты.
Ближе к универмагу людей на тротуарах стало больше. На каждом углу звенели колокольчики Армии спасения. Перед витринами собралась небольшая толпа. Эйлин прибавила шагу, а Эд, вздыхая, тащился нога за ногу.
Эйлин залюбовалась сценкой в витрине — золотистый ретривер тянет за уголок обертку от подарка, — и тут Эд, прикончив пакетик жареных орешков, разрушил очарование.
— Все это здесь устроено якобы для красоты, а на самом деле — просто средство заманить покупателей и вытрясти из них денежки.
Он говорил так небрежно, будто не сомневался, что Эйлин с ним согласится.
— Точно так же некоторые животные и растения приобретают в процессе эволюции яркую окраску, чтобы приманивать добычу. А люди верят и попадаются в ловушку. Потрясающе!
— Послушай себя, ну что ты говоришь!
— Например, у орхидеи «офрис пчелоносная» цветки с виду напоминают самку осы. Самцы пытаются с ними спариваться, пачкают лапки в пыльце и разносят ее по окрестностям. Так и витрины украшают, чтобы заманить тебя внутрь, в магазин. И чтобы ты вышла оттуда не с пустыми руками.
Эйлин сосредоточенно смотрела, как механическая кукла-девочка медленно заслоняет ладошкой рот и широко раскрывает глаза при виде черных сапог Санта-Клауса, исчезающих в каминной трубе.
— Повторяющиеся движения отупляют, гипнотизируют. Люди в таком состоянии более внушаемы.
— Ну зачем тебе обязательно умничать? Все нужно разложить на составные части, пока не останется ничего живого!
— Самое удивительное, что эти витрины не меняются год от года.
— Говоришь о том, чего не знаешь! Они каждый год разные. Дизайн прорабатывается заранее, за несколько месяцев. В оформление столько труда вложено!
Она бы не так расстроилась, если бы Эд не старался втянуть ее в диалог. Эйлин всего лишь хотела разделить с ним минуту радости, неужели это так много?
Она окинула взглядом других мужей. Те тоже не выглядели особо счастливыми, но по крайней мере уныло молчали, сложив руки за спиной или почесывая себе нос. Они не сумели бы высмеять происходящее так убийственно, как Эд, если бы даже очень захотели.
— А битвы туристов! — продолжал Эд. — С каждым годом все хуже. Толкаются, оттирают друг друга, рвутся туда, где лучше видно. Хлеба и зрелищ! Зачем нам все это?
Эйлин зашагала к станции метро. Встречная парочка покосилась на нее с любопытством, словно по лицу увидев, как ей противно. Она ни с того ни с сего улыбнулась мужчине чуточку полоумной улыбкой, наслаждаясь ощущением, что слетает с катушек. Он сразу застеснялся и покраснел.
На углу ее догнал Эд, поймал за рукав.
— Не надо истерик! Я просто высказал пару мыслей вслух.
— Мир — не твоя лаборатория.
— Пойдем посмотрим еще, — сказал Эд.
В поношенном пиджаке с обтрепанными рукавами он был похож на ветерана войны, попрошайничающего в метро.
— Ты все испортил.
— Не говори так! Послушай, иногда я просто не могу удержаться. Сам не знаю, что со мной.
— Зато я знаю, — ответила Эйлин. — Ты в детстве мало играл.
Он тянул ее за руку, она упиралась. Над крышкой канализационного люка поднимался пар, урчание мотора проезжающего мимо автобуса дрожью отдавалось в груди. Эйлин вдруг стало тесно в границах физической реальности. Ужасно захотелось оказаться куклой в витрине — застыть в безупречной гармонии, неподвластной времени. Хорошо, наверное, избавиться от необходимости постоянно принимать решения, только раз в году возникать из небытия и радовать людей, толпящихся за стеклом. Реальный мир такой неприютный, и краска всюду облезлая, и счастье не безоблачное.
— Когда-нибудь, — сказала она, — мы придем сюда снова и ты будешь радоваться и не говорить гадостей. Это моя мечта.
— Пусть она сбудется уже в этом году, — отозвался Эд. — Идем, посмотрим на витрины. Пожалуйста, солнышко! Позволь, я все исправлю.
— Поздно, — ответила она.
— Не говори так! Никогда не поздно.
Эйлин наконец посмотрела на него. Мимо шли люди, спеша по каким-то своим неведомым делам. А ее жизнь была здесь и сейчас, пусть и показалась на миг тусклой и безрадостной. Рядом стоял человек, вместе с которым она решила провести эту жизнь. Он держал шляпу в руке, словно специально ее снял, чтобы умолять Эйлин. У него всегда будут недостатки, он будет слишком упрям в спорах, слишком беспощаден к несовершенству мира. «Нельзя все время носить власяницу», — подумала Эйлин. И все же он упрашивает ее вернуться к презираемым им витринам. Эйлин вдруг подумала: Эд всегда делает то, что считает правильным, он просто не умеет иначе. Вот сейчас он понял, что был не прав, и для него важнее всего на свете исправить ошибку.
Прохожие вокруг казались бестелесными, будто плыли по воздуху, и только сумки с покупками удерживали их на земле.
— Я тебе говорил, как мне нравится твоя прическа? — спросил Эд, и Эйлин позволила себе смягчиться, ведь она-то думала, что он ничего не заметил.
Они возвращались к универмагу по запруженной людьми улице. Внезапно Эйлин поняла, что есть особое совершенство в несовершенстве ее мужа — ее живого, смертного мужа, с его преувеличенным стремлением обличать уродливые гримасы капитализма и с чуть кривыми ногами, которые так уверенно несут его вперед. Эйлин не сводила глаз с его ботинок, ступающих по тротуару. Пусть он ее ведет куда хочет; она всюду будет следовать за ним.
11
Вскоре после получения кандидатской степени Эд, вернувшись домой с работы, объявил новость: кто-то из руководства фармацевтической компании «Мерк» прочел его статью в научном журнале и приглашает к себе на работу.
— Говорит, мне дадут собственную лабораторию, оборудованную по последнему слову техники. И группу помощников.
— А сколько будут платить, не сказал?
Эйлин стряхнула нарезанные перцы в кастрюлю и сполоснула нож в раковине. Снизу, из квартиры Орландо, тянуло чем-то жареным, сладковато-приторным.
— Ему незачем говорить. Скажем так: больше, чем я получаю сейчас.
— Насколько больше?
Эйлин принялась резать говядину кубиками. Она купила толстый кусок с прожилками жира. Эд бы не одобрил, если бы узнал, сколько денег потратила.
— Можно жить — не тужить.
Как-то он без энтузиазма об этом говорил.
— Милый! Это же чудесно! — взвизгнула Эйлин, откладывая нож, и повисла у Эда на шее.
— Только нужно переехать в Нью-Джерси.
— Жить везде можно! — Эйлин отступила на пару шагов. Мысленно она уже видела дом в Бронксвилле. — Ну, если не в Нью-Джерси, так в округе Вестчестер, например.
— Из Вестчестера далеко каждый день ездить.
— Значит, в Нью-Джерси.
— Я не поеду.
— А как же тогда? Чего ты хочешь?
— Остаться здесь.
Эйлин уставилась на него во все глаза. Неужели Эд всерьез думает отказаться от такой работы?! Да он, поди, уже все решил. Эйлин снова принялась резать мясо.
— Ты же любишь свои исследования. Представь, какая у тебя будет лаборатория! Мне придется силой тебя домой утаскивать.
— Там не исследования. Изготовление лекарств.
Эд заходил по комнате.
— Лекарств, которые помогают людям, — заметила Эйлин, укладывая мясо в кастрюлю.
— Лекарств, которые приносят прибыль.
Такое предложение — это же просто подарок судьбы! Ну как ему втолковать? Эйлин добавила в кастрюлю соль и перец, долила два стакана воды и включила конфорку.
— Твои исследования так и так связаны с лекарствами. В чем разница?
Эд остановился в дверном проеме, упираясь руками в притолоку:
— Исследовать лекарства — не то же самое, что их производить. Работая в одиночку, я как собака-защитник. А если буду работать на этих людей, стану комнатной собачкой. Или цепным псом.
Эйлин закрутила крышечки на бутылочках с растительным маслом и специями.
— А когда у нас будут дети? Нужно же их как-то обеспечить.
— Конечно. Тут, видимо, многое зависит от того, какой смысл вкладываешь в слово «обеспечить».
Многозначительно посмотрев на нее, Эд подошел к плите и заглянул в кастрюлю сквозь стеклянную крышку. Потом включил радио, поправил антенну, ловя волну. По кухне поплыли звуки флейт и скрипок — передавали классическую музыку.
— Я могла бы тебя заставить, — произнесла Эйлин. — Но не буду.
— Не смогла бы.
— Смогла бы. Женщины постоянно это делают. А я не стану.
Эд выпрямился:
— Ты не такая.
— На твое счастье, — ответила она, а про себя подумала, что Эд ошибается: она как раз такая и есть.
Должен же кто-то бороться за будущее семьи, если муж не желает этим заниматься?
— Я просто хочу, чтобы ты знал: я не буду тебя заставлять.
— Не забывай, что скоро меня возьмут на постоянную должность преподавателя, — сказал Эд.
Видно, все уже для себя решил.
Эд работал младшим преподавателем в местном колледже Бронкса — начал, еще когда учился в Нью-Йоркском университете. Когда-нибудь его сделают доцентом, а там и полным профессором.
— Скоро у тебя ничего не бывает, — сказала Эйлин с горечью, глядя на его отражение в оконном стекле, чтобы не смотреть прямо в лицо. — Ладно, лишь бы ты добился того, чего хочешь.
Через пять лет после свадьбы Эйлин исполнился тридцать один год и они с Эдом перестали пользоваться противозачаточными средствами. В больнице при колледже Альберта Эйнштейна Эйлин уважали как отличную старшую медсестру, и она не сомневалась, что сможет вернуться к работе после небольшого перерыва. А вот если бы Эд согласился на предложение «Мерка», ей бы вовсе не понадобилось работать.
Семь месяцев прошли без всяких результатов, и Эйлин забеспокоилась. Конечно, она еще не слишком стара, но все-таки пора уже задуматься. Они подошли к делу бессистемно — занимались любовью, когда придет настроение, и все предоставляли случаю. Теперь Эйлин поставила себе целью зачать и приступила к достижению этой цели со всей ответственностью. Она составляла графики месячного цикла и требовала от Эда их придерживаться. Оба прошли обследование. У Эда оказалось достаточное количество сперматозоидов, и подвижность их была в норме. У Эйлин яичники также были в полном порядке. Каждый раз, как наступали месячные, Эйлин плакала. Эд ее утешал.
Наконец еще через шесть месяцев она забеременела. На душе стало необыкновенно легко. То, что прежде раздражало, сейчас и не замечалось почти. Эйлин постоянно смеялась, перестала донимать Эда упреками и почти не гоняла подчиненных ей медсестер. Она сама удивлялась своему спокойствию. Не думала, что окажется одной из ненормальных мамочек, а вот поди ж ты — и устает постоянно, а все равно готовит еду, наводит порядок в доме, да еще и улыбается. Даже смеется — так весело быть живой. Ее больше не выводила из себя вечерняя программа новостей. Если другой водитель подрезал ее на шоссе, Эйлин только пожимала плечами и перестраивалась в соседний ряд, от души надеясь, что все благополучно доедут к месту своего назначения.
Мама, придя в гости, сидела и листала газету. Вдруг она, одобрительно хмыкнув, протянула газету Эйлин:
— Вот, почитай! Может, чему-нибудь научишься.
Статья была посвящена Розе Кеннеди. Среди прочего там рассказывалось, как дети в семье Кеннеди прятали вешалки от одежды, чтобы мама не могла их ими отшлепать. Эйлин давно уж не вспоминала, как мама била ее вешалкой, — и потому, что воспоминание было неприятное, и потому, что оно не требовало сознательного усилия — настолько прочно вплелось в ткань ее детства. А сейчас вдруг представила, как мама стегает ее этим проволочным подобием кнута, и буквально физически ощутила боль.
— Видишь? — с гордостью произнесла мама, принимая от Эйлин газету. — Не одна я так делала! Если Розе Кеннеди можно, почему мне нельзя? Тебе бы тоже надо, да ты не станешь. Ты у нас размазня.
Не будь Эйлин в положении, могла бы и сказануть что-нибудь в том духе, что хороший тон ни за какие деньги не купишь, все равно как была уборщицей из Квинса, так и останешься... А сейчас она промолвила только:
— Что делать, все люди разные.
И тут же решила про себя: никогда в жизни она не поднимет руку на своего ребенка.
Через несколько месяцев у Эйлин случился выкидыш. Горе раздавило ее — сокрушительное, не передаваемое никакими словами. А хуже всего, что в каких-то глухих закоулках ее души проснулся суеверный страх, дремавший, быть может, еще с того давнего выкидыша матери, так ужасно изменившего жизнь всей семьи. Подсознательно, сама себе не признаваясь, Эйлин всегда боялась, что не сумеет выносить ребенка.
Она старалась не подавать виду — а то вдруг Эд подумает, что ей следует на время прекратить попытки завести детей. Прошел еще год, по-прежнему без результатов. За обедом в ресторане Эйлин стала заказывать лишний бокал вина. Когда готовила дома, почти всегда предлагала к обеду и к ужину столовое вино. Свои любимые сорта начала закупать ящиками и хранила в подвале, чтобы всегда были под рукой на случай, если гости зайдут, — к тому же оптом покупать дешевле. Она теперь лучше понимала маму. Впрочем, Эйлин пока еще контролировала себя: каждый день ходила на работу и регулярно откладывала деньги на сберегательный счет.
Эд больше не старался ее подбадривать. Он, кажется, смирился с мыслью, что детей у них не будет. Уж не вздохнул ли с облегчением? Он уверял, что нет, а Эйлин все равно подозревала, что он рад. Больше останется времени для работы, которое иначе пришлось бы уделять отцовским обязанностям. Однажды в назначенный для очередной попытки вечер Эд сказал, что слишком устал. Эйлин обвинила его в саботаже. Она понимала, что поддалась истерике, но просто не могла с собой справиться.
Подруги рожали без проблем. Синди Коукли произвела на свет одну за другой трех девочек, пока наконец не подарила Джеку маленького Шона. У Мэри Кадэхи вслед за малышом Стивеном появились двойняшки — Карли и Саванна. Эвелин, дочка Келли Фланаган, родилась с заячьей губой, зато Генри, года на два младше, был просто загляденье, словно младенец с рекламной картинки. Раз за разом подруги сообщали очередную радостную новость по телефону или открыткой. На общем празднике плодородия исключением оставалась только Рут Магуайр — вырастив семерых младших братьев и сестер, она заявила, что покончила с воспитанием детишек. Эйлин после этого еще больше с ней сблизилась: будут вдвоем бездетными.
Когда все дружно праздновали день рождения какого-нибудь из малышей, Эйлин себе ногти обгрызала до мяса. Ей казалось, всем видно, какие мысли прячутся за ее полумертвой улыбкой. Она каждый раз покупала слишком много подарков, и все чересчур дорогие. Когда маленький именинник принимался разворачивать обертку, у Эйлин сердце замирало. Ей самой был необходим подарок — единственный, самый нужный.
Эд всего себя посвятил науке. Никаких ночных кормлений, смены пеленок и визитов детского врача. Он вел серьезные исследования по нейромедиаторам, выступал с докладами на конференциях и раньше своих ровесников стал профессором.
Эйлин больше не ждала каждой менструации как приговора своей женской состоятельности. Она с головой ушла в работу и несколько раз подряд получила повышение. Шел тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Начальство и коллеги видели в Эйлин образец современной женщины, добровольно отказывающейся от материнства ради профессиональной карьеры. Мужчины ее уважали, женщины с детьми — ненавидели. Возможности открывались неограниченные, было бы только желание.
А ее преследовали воспоминания о выкидыше. Снилось, будто она сидит в уборной, вдруг слышит странный «плюх» и видит, что в унитазе лежит крошечный младенец — мальчик или девочка, не разглядеть. Ребенок открывает глазки и сердито смотрит на нее, медленно моргая. Эйлин просыпалась, вся дрожа, и будила Эда. В уборной она боялась заглянуть в унитаз.
Мало-помалу они с Эдом привыкли к размеренному ритму бездетной жизни. Зато не нужно искать, с кем оставить ребенка, если хочется пойти в гости; можно быть добрыми дядей и тетей для детишек друзей; и все силы, которые посвятили бы потомству, отдать профессиональному росту. Быть может, потому Эйлин так и расстроилась, когда Эду предложили должность заведующего кафедрой, а он отказался, чтобы больше времени уделять преподаванию и исследовательской работе. Все равно как если бы он сказал, что не любит их общего ребенка.
Эд, чтобы компенсировать потерю в зарплате по сравнению с должностью заведующего, взялся преподавать анатомию на вечернем отделении Нью-Йоркского университета. Он забегал домой пообедать и снова уезжал в город. В те дни, когда Эд возвращался после занятий в анатомическом театре, от него самого несло как от пропитанного формалином трупа. Эйлин не выносила, когда он к ней прикасался после мертвецов. Он дразнил ее, нарочно дотрагиваясь, а она с визгом уворачивалась.
На биологическом факультете открылась вакансия с перспективой получить постоянную работу. Научный руководитель Эда входил в отборочную комиссию. Он сказал Эду, что если тот подаст заявление, шансы у него неплохие.
Эйлин уговаривала согласиться. Работа в Нью-Йоркском университете — это престижно!
— Я нужен в колледже, — ответил Эд. — В университете лекции читать всякий может. А для меня важно, что мои ученики получают полноценное образование. Я их готовлю к поступлению в Нью-Йоркский университет. Стараюсь, чтобы они четко представляли себе, какие требования к ним предъявят.
Были и другие причины отказаться: гарантированная пенсия из городского бюджета и медицинская страховка, а в университете не было полной уверенности, что примут на постоянную должность. В колледже у Эда была прекрасная лаборатория — не хуже университетской — и давали гранты на исследования.
— Важно знать, к чему ты стремишься, — объяснял Эд.
Он так и не подал заявления. Всем знакомым, кому успела похвастаться, Эйлин объясняла, что рано или поздно — скорее рано — Эду предложат стать деканом колледжа. От такого не отказываются. А уж потом с этой должности можно перейти на аналогичную в более престижном учебном заведении.
Эд по-прежнему вел занятия у вечерников. Теперь, когда он приходил домой, пропахший формалином, Эйлин мало того что не пускала его в постель — она и поцеловать его отказывалась, пока душ не примет. Потом ужин, мытье посуды... Иногда ей удавалось лечь спать, так и не прикоснувшись к Эду. И совесть ее не мучила. Он сделал свой выбор. Ей пришлось от многого отказаться — пусть не думает, что все будет, как ему захочется.
В спальне всегда стояла полутьма — окно загораживало высоченное дерево, выше конька островерхой кровли. Эйлин с Эдом было уже за тридцать — невольно задумаешься о подступающей старости. Чтобы отогнать эти мысли, они занимались любовью. Иногда — с оттенком злости. Ни он, ни она не разорвали бы брак, хотя иногда, в разгар многодневной ссоры, Эйлин тешила себя мыслями о разводе и подозревала, что Эд позволяет себе то же самое. В подобные минуты накатывала какая-то безысходность, уводя в мрачные лабиринты подсознания. Оба так хорошо изучили друг друга, что в постели казались друг другу незнакомцами, и это придавало чувству новые грани. Интересно, их знакомые женатые пары пережили то же самое? Не спросишь ведь.
В тридцать пять лет, давно уже и думать перестав о детях, Эйлин неожиданно зачала. Беременность прошла нормально. Ребенок родился на рассвете, за пару дней до мартовских ид семьдесят седьмого года. Эйлин с Эдом несколько недель до родов ломали голову, как назвать, если будет мальчик, но так ничего и не придумали — к большому удивлению девушки, оформлявшей свидетельство о рождении. Рут приехала навестить роженицу и, уходя, забыла на тумбочке книгу — «Миссис Бридж»[6]; Эйлин о такой никогда и не слышала. Девушка-регистратор, придя на третий день, сказала Эйлин, что документ можно оформить позже, только придется самой съездить в мэрию. И тут взгляд Эйлин зацепился за фамилию автора на обложке — Коннелл. Среди ее дальних родственников был некий Коннелл, но главным образом она выбрала это имя потому, что оно звучало как фамилия — такие патрицианские имена часто бывали у врачей, с которыми она работала. Хотелось надеяться, что имя станет мальчику подспорьем в жизни.
Когда Коннеллу было месяца два, на Эйлин вдруг снизошло озарение — она словно очнулась от сна и поняла, из какой страшной западни, сама того не зная, спаслась благодаря появлению ребенка. Стала даже уговаривать Эда завести второго, потом бросила — побоялась, вдруг из-за ее возраста у малыша будут какие-нибудь патологии. Нет, она сосредоточит все свои помыслы на этом мальчике.
Эйлин сама удивлялась, сколько радости ей приносит купание ребенка. Да и все ее друзья удивились бы, наверное. Стоило только заткнуть слив пробкой и отвернуть кран, как ее окутывало неизъяснимое спокойствие. Одной рукой придерживая шейку и голову ребенка, Эйлин промывала мягкой тряпочкой все складочки крошечного тельца. Малыш улыбался беззвучно, и накопившееся напряжение уходило, отпускало. Если на личико малышу падали капли воды, он, закашлявшись, тут же снова успокаивался. Когда он подрос и смог сидеть в раковине, Эйлин давала ему мокрую губку пососать, пока мыла его другой губкой, и с наслаждением слушала, как он причмокивает.
Когда он подрос еще немного и стал купаться в ванне, Эйлин любовалась, как он, встав на цыпочки и перегнувшись через бортик, болтает ручкой в воде. Мышцы на спинке ходили ходуном от усилий. В азарте он чуть не падал головой в воду. А сидя в ванне, радостно шлепал по воде ладошкой. Хихикая и пуская пузыри, он с исследовательским интересом теребил свой крошечный пенис, а Эйлин пока намыливала ему шампунем голову. Малыш хватался за край кувшинчика для ополаскивания и успевал глотнуть мыльной воды, прежде чем мама отберет кувшинчик. Чудесно было закутывать его в полотенце после купания, пудрить тальком чистенькое тельце, надевать подгузник и пижамку, чувствуя, как ему хорошо и уютно в мягких одежках. Эйлин испытывала иррациональное блаженство, застегивая малышу пуговки. Вдыхала его младенческий запах и думала: как она жила без него раньше? Сердце у нее переполнялось каждый раз, когда она купала сына, переодевала ко сну, расчесывала чуть влажные после ванны темные волосики, давала ему грудь, давала бутылочку, укладывала в кроватку и позже заглядывала проверить, как он там. Грудка малыша приподнималась под ее ладонью в такт дыханию, и в кончиках пальцев отдавался стук сердечка. Эйлин думала о нем, лежа ночью без сна. Конечно, она страшно уставала, и порой казалось — вот встанет она утром, а чары развеялись. Но за ночь колодец материнской любви наполнялся вновь, и Эйлин, взяв малыша из кроватки, прижимала его к себе, целовала нежную шейку. Некоторые вещи невозможно объяснить другому человеку, и среди них та безмерная радость, которую испытывает женщина оттого, что рядом — ее чудесный сыночек. Эйлин понимала, так будет не всегда. Скоро она начнет предъявлять к нему разные требования и ждать от него свершений. А пока она хотела наполнить сердце радостью на долгие годы вперед.
12
После того как мама Эйлин вернулась к трезвости, сидеть без дела стало для нее куда утомительнее, чем работать. Поэтому она, уже сильно за шестьдесят, все еще ездила в Бейсайд убирать в средних школах. Отец Эйлин к тому времени давно ушел на пенсию, получив наручные часы в виде прощального подарка, а ключи от грузовика отдал молодым. Когда ее работодатель лишился контракта со школами, мама не стала искать другую работу. Говорила, что хочет накопить денег и приобрести домик на побережье, в Бризи-Пойнте, скорее всего понимая, что уже не успеет. Она стала читать «Айриш эко» вместо «Дейли ньюс» и несколько раз, подкопив денег, съездила в Ирландию. Казалось, свою жизнь на новой родине она считает неудачным экспериментом.
Эйлин давно могла бы рассказать матери об их с Эдом ссорах из-за его работы — мама прищелкнула бы языком и покачала бы головой, осуждая зятя за недостаток честолюбия. Впрочем, в последнее время она стала чуть менее прагматичной. Ее уже не так сильно волновали вопросы статуса. Она больше не ворчала по поводу политики, идиотов в метро и загазованных улиц. А вместо этого читала романы и посещала собрания группы, где обсуждали прочитанное. Эйлин почему-то было обидно. Она говорила себе, что мать просто не знает, чем себя занять, чтобы не тянуло выпить.
— Если все время думать о плохом, то и жить не захочется, — сказала как-то мать с улыбкой, когда они возвращались после прогулки с малышом из Флашинг-Медоус-Корона-парка. — Не зацикливайся на том, что тебе того не хватает, этого не хватает... Старайся больше ценить простые радости.
Кто бы говорил! И откуда вдруг запоздалая мудрость взялась? Мелкие хитрости человека, который разыграл свои карты и продулся в пух или того хуже — вообще не начинал играть. Только адресата неподходящего выбрала матушка для своих поучений. Может, несчастные анонимные алкоголики такое и проглотят — они там все поломали себе жизнь и теперь маются сожалениями. А у Эйлин проблема не в том, что она много думает о плохом, — это окружающие слишком привыкли довольствоваться малым. У нее есть мечта, и она эту мечту не предаст ни на секунду, пусть даже муж, а теперь еще и мама ее осуждают. По крайней мере, отец на ее стороне! Хотя отец, храни его Боже, всегда ее поддержит, лишь бы сама всеми силами добивалась того, к чему стремится. А уж она сил не пожалеет! Если только Эд согласится пойти той дорогой, что она для него наметила, — какая прекрасная жизнь ждет их тогда! Идеал американской жизни!
— Живи понемножку, день за днем, — говорила мать, а Эйлин думала: хочу все и сразу.
На Рождество тысяча девятьсот восьмидесятого года Эйлин подарила Эду видеомагнитофон. Они вместе пошли в магазин смотреть разные модели, но, увидев цены — около тысячи долларов, — Эд решил, что вполне обойдутся и так. А Эйлин не для того всю жизнь пахала как проклятая, чтобы потом сидеть на этих деньгах, отказывая себе во всем. Сейчас она работала главной медсестрой в больнице Святого Лаврентия в Бронксвилле и получала вполне приличную зарплату. Видеомагнитофон — идеальный подарок для Эда, он же обожает старое кино. Эйлин с августа начала откладывать деньги.
Развернув подарочную бумагу, Эд в первую минуту ужаснулся, будто перед ним сокровище, похищенное из древней гробницы и способное навлечь проклятие на их головы.
— Как ты могла?! — заорал он, не стесняясь присутствием трехлетнего сына. — Как только додумалась?
Несколько дней спустя, выйдя из душа, Эйлин увидела, как он, присев на корточки, заправляет кассету в видеомагнитофон. Эйлин иронически посмотрела на него.
Читать бесплатно другие книги:
