Мы над собой не властны Томас Мэтью

43

После мессы пришлось ждать, когда папа подгонит машину, — из-за снегопада мама не захотела идти в церковь пешком. Снег шел и сейчас, хотя уже не так густо. Мама раскрыла зонтик над собой и Коннеллом.

— В бейсболе ты ничего не добьешься, сам знаешь.

Он бы обиделся, если бы не знал, что дело не в бейсболе. Мама давно уже его донимала, чтобы вступил в дискуссионный клуб.

— Мне нравится бейсбол.

— Одно дело — нравится, а другое — что ты на него свое время тратишь. Не всегда получается делать только то, что нравится. И потом, дискуссии тебе тоже нравятся. У тебя от природы сильный дух соревнования. Это от меня тебе досталось.

— Зачем мне обязательно надо вступать в дискуссионный клуб?

— Чтобы как можно полнее реализовать свои способности.

— Хочешь, чтобы я стал сенатором?

— Я хочу, чтобы ты был счастлив.

— Президентом Соединенных Штатов!

— Не надо меня изображать каким-то огнедышащим драконом. Да, я хочу, чтобы ты приложил немного труда на благо своей будущей жизни. А что?

Коннелл задумался. В самом деле — а что? Расчищенный участок перед домом напротив понемногу вновь покрывался снегом. Хорошо бы когда-нибудь поселиться в таком доме и чтобы можно было кого-нибудь нанять для расчистки снега. Только в дискуссионный клуб вступать совсем не хотелось. Там каждый норовит вцепиться тебе в горло.

— А папа что говорит?

— Мы с папой хотим тебе только добра.

— Что он говорит?

— Ну что он скажет, папа твой? — Она рассмеялась. — Говорит: «Пусть у мальчика будет детство. Пусть мальчик делает что хочет. Пусть побудет невинным, пока еще не поздно».

Мама, разгорячившись, невольно повысила голос. Прохожие начали оборачиваться.

— «Главное — чтобы мальчик ощущал радость жизни». Вот что он говорит, если тебе так уж интересно. А знаешь, что я на это говорю? «Дай мальчику возможность чего-то добиться. Ребята из дискуссионного клуба учатся лучше всех в школе. Пусть наш сын с ними пообщается. Поступит вместе с ними в хороший университет, станет юристом или политиком. Что тут плохого? Чем плохо обеспечить себе на будущее безбедную жизнь?»

— Мама, это просто школьный клуб, только и всего.

— Там — лучшие. С ними и ты станешь лучшим. А иначе только даром время убивать.

— Мне нравится бейсбол, — повторил Коннелл.

— Профессионалом в бейсболе ты все равно не станешь.

— Наверное, не стану.

— Не наверное, а точно.

— Ладно, точно не стану.

— Папа идет. Не рассказывай ему, о чем мы сейчас говорили. Он хочет, чтобы ты играл в бейсбол и не задумывался о разных сложностях. Пока. А может, и вообще всегда. Чтобы ты, как лошадка в поле, бегал на просторе. — Мама коротко и зло рассмеялась. — По-моему, это нереально. Может, я и хочу тебя приручить. Обуздать. Я не умею по-другому. Одно я знаю точно: если ты меня послушаешься, ты никогда ни в чем не будешь знать недостатка. С твоими-то способностями! Я тебя научу, как построить для себя хорошую жизнь. Была бы мужчиной — сама бы давно себе построила.

44

Еще несколько раз они ходили к врачу. Доктор Халифа повторно провел некоторые тесты и добавил еще новые. Через полтора месяца после первой консультации — как раз на День святого Патрика — они пришли за результатами.

Эйлин даже на своей свадьбе так не волновалась. Эд, кажется, уже пережил все свои страхи. На него снизошло необыкновенное спокойствие, словно перед казнью.

Они сидели и ждали врача. Эйлин держала Эда за руку, а он поглаживал ее по руке, будто это она ждала приговора.

Вошел доктор Халифа с папкой для бумаг — от нее слабо пахло железом. Эд немедленно ощетинился. Доктор шел как-то несолидно, слишком быстрым шагом. «Бесчувственный, как репа какая-нибудь», — подумала Эйлин.

— Итак, у меня для вас две новости — хорошая и плохая, — объявил доктор. — Хорошая новость: физически вы здоровы как бык. Великолепный экземпляр.

Эйлин вздрогнула от радости, а потом от страха.

— А плохая новость?

Врач обернулся к ней:

— С большой вероятностью у вашего мужа болезнь Альцгеймера.

Эйлин ахнула; Эд стиснул ее руку.

— Мало радости вам такое говорить, но я бы посоветовал с этой минуты считать, что каждый новый день — это лучший день в оставшейся вам жизни. И постарайтесь наслаждаться ими, пока можете.

— Не понимаю, — сказала Эйлин и невольно поморщилась — так сильно Эд сжал ей руку.

— Если бы не синдром Альцгеймера, ваш муж дожил бы до девяноста пяти. Сердце, легкие, почки, кровообращение — все в прекрасном состоянии. Но случилось вот так.

— А это точно? — спросила Эйлин.

— Сомнений практически нет, — ответил доктор с безличной основательностью громадного компьютера из старых фильмов, выдающего ответы на перфокартах.

— Я знал, — мрачно произнес Эд.

И Эйлин вдруг поняла, что он в самом деле знает — быть может, уже не первый год.

— Но как же? Ему пятьдесят один едва исполнился!

— Рановато, но такое бывает, — ответил доктор Халифа. — Сочувствую.

Кажется, он жалел не столько их, сколько самого себя: неприятно сообщать людям печальные новости.

— Право, не знаю, что тут еще скажешь, — прибавил доктор.

Эйлин посмотрела на Эда: пусть объяснит понятней.

— Я оставлю вас ненадолго. — Доктор встал, хлопнув себя папкой по колену. — Вам, я думаю, найдется о чем поговорить. Я вернусь через десять минут, отвечу на вопросы, и поговорим о дальнейших планах.

Он вышел, а они остались переваривать услышанное. Своеобразный парадокс: новость казалась полной бессмыслицей и в то же время с ней все обрело смысл. Очевидно же — у Эда болезнь Альцгеймера. Разве это ново?

— Что нам делать?

— Нужно проконсультироваться у другого специалиста, — сказала Эйлин.

— Незачем. Он и есть другой.

— Может, он ошибается!

— Не ошибается, — ответил Эд так уверенно, что сердце Эйлин глухо стукнуло в груди.

Она так остро чувствовала любовь к Эду, что не могла на него смотреть и отвернулась.

Они еще посидели молча. Понемногу хватка Эда на ее руке ослабла.

— Какого черта! — проговорил он. — Какого черта...

Это прозвучало и как скорбный плач, и как обещание — клятва держаться до конца.

— Что нам делать? — повторил он.

— Нести свой крест с достоинством — вот что, — сказала Эйлин.

Она поправила ему загнувшийся уголок воротника и застегнула пуговицу.

Они поехали в кафе «У Натана» на Центральной авеню. Эд в детстве постоянно ездил по этой линии метро на Кони-Айленд, а Эйлин хотелось хоть немного его порадовать. Заведение на ничем не примечательной улице было бледной копией уже слегка поблекшего оригинала на Серф-авеню, однако популярность среди молодежи говорила о неплохих перспективах. В очереди перед Эдом и Эйлин отчаянно флиртовали с девушками-гардеробщицами благоухающие одеколоном албанцы с «шипастыми» прическами, в рубашках на пуговицах и высоких кроссовках. Они радостно вопили и хлопали в ладоши, предвкушая отличный вечер. Эйлин увидела в окно, как подъехал навороченный «шевроле-камаро», а за ним — «понтиак-транс-ам».

Эйлин провела Эда к столику. Эд недрогнувшей рукой поднес ко рту хот-дог и вгрызся в сложное нагромождение тушеной капусты, лука, маринованных огурчиков, горчицы и кетчупа. Здоровенная капля шмякнулась ему на рубашку. Эд молча ее стер. А раньше выходил из себя, если хоть микроскопическая капелька кетчупа брызнет на одежду. Он как будто стал выше мелочных житейских раздражителей.

Дома, поставив машину в гараж, Эйлин заставила Эда снять рубашку и майку, отправила его наверх, а сама пошла загрузить вещи в стиральную машину и по дороге увидела, что с полок у лестницы пропали инструменты.

Когда рабочие приходили при Эде, он не высовывался из своего кабинета — работал или просто злился, Эйлин не интересовалась. Должно быть, рабочие решили, что здесь легкая пожива. Раньше, на Джексон-Хайтс, когда они приглашали рабочих, Эд ни на минуту не спускал глаз со своих инструментов. Эйлин считала, что это паранойя.

Сейчас у них работали две бригады: те, что укладывали паркет, и те, что оборудовали кухню. И ведь не определишь, кто из них украл. Нет хуже подлости, чем украсть у мужчины рабочий инструмент, особенно — от этой мысли у Эйлин сердце разрывалось — когда он больше не может им пользоваться.

Она не сказала Эду о краже. Просто на следующий день поехала на работу пораньше и купила новые инструменты. Разложила их на месте старых, а упаковки выбросила. Конечно, блестящие, без единой царапинки поверхности бросались в глаза, и в то же время едва ли Эд заметит. Впервые за все время замужней жизни Эйлин мечтала, чтобы ее маленькие домашние хитрости разоблачили.

Эд строго-настрого запретил ей рассказывать сыну. И на работе ничего не должны были знать. Он хотел дотянуть до тридцатилетнего стажа, чтобы получить надбавку к пенсии. Считая подработку в управлении озеленения еще в студенческие годы, Эд проработал на благо штата Нью-Йорк в общей сложности двадцать восемь с половиной лет. Если как-нибудь продержаться до тридцати, пенсия будет на тысячу двести долларов в месяц больше. Нужно выжать из государства все, что только возможно, потому что через какое-то время Эду потребуется дорогостоящий уход.

В первые несколько дней после получения диагноза Эд притих и как будто затаился. Оливковая ирландская смуглость сменилась тусклой бледностью. Даже запах его стал другим, словно страх сочился из пор. Эд уже давно мылся не каждый день, а сейчас и вовсе перестал. Зубы чистил, только если Эйлин стояла над душой. При этом оба ходили на работу, как будто ничего не случилось. Неужели в доме теперь всегда будет эта похоронная атмосфера?

Однажды ночью, лежа в постели, Эд спросил Эйлин: он умирает?

— Нет, — ответила она. — В тебе еще много жизни.

— Мне страшно, — прошептал Эд. — Я умираю!

— Все мы умираем в каком-то смысле.

— Для меня часы уже тикают.

— Для всех нас.

— Кроме Коннелла. Для него пока еще нет.

И для него тоже, чуть не сказала Эйлин, потому что это была правда, — но Эд выглядел таким несчастным...

И она подтвердила:

— Пока еще нет.

— Я не хочу для него такой судьбы. Хочу, чтобы он спокойно прожил жизнь.

Эйлин все-таки не сдержалась:

— Даже если он не заболеет, нет никаких гарантий, что он спокойно проживет свою жизнь.

— Скажи, что этого у него не будет!

— Этого не будет.

Эд, немного успокоившись, заснул. А Эйлин долго лежала без сна и думала о том, как часы отсчитывают оставшееся им время.

Может, и с Коннеллом то же случится. Или с ней самой.

Ничего нельзя знать заранее.

Вот это и есть правда.

По долгому опыту Эйлин знала, что людям с синдромом Альцгеймера и в больнице небезопасно. Заблудиться в больничных коридорах или выйти нагишом из палаты — только начало. Один пациент упал с лестницы и сломал позвоночник. И госпитализируют таких больных иногда в ужасном состоянии — с порезами, ожогами; один был с отрезанным пальцем. Эйлин хотела по возможности замедлить развитие симптомов. А для этого средство одно: лекарства. Официально одобренных препаратов пока в продаже нет, зато есть лекарства, находящиеся в стадии клинических испытаний. Нужно подключить Эда к какой-нибудь исследовательской программе. Он будет совершенно бесплатно приносить пользу той самой фармацевтической промышленности, на которую когда-то отказался работать. Когда-то Эйлин мечтала получить от этой самой фармацевтики роскошную машину, заграничные поездки и антикварную мебель, а сейчас она хотела только одного: чтобы измученный мозг Эда не так быстро отступал перед болезнью. Оставалось надеяться, что какой-нибудь ясноглазый прагматик, не презирающий земных благ, выполнит ту работу, которую Эд отверг.

Она обзвонила знакомых медиков и нашла то, что искала. НИИ психиатрии имени Натана Клайна в Оринджбурге. Сорок минут на машине, если ехать через мост Таппан-Зи. Там проходили исследования долгосрочной безопасности, переносимости и эффективности препарата SDZ ENA 713 при лечении больных с подозрением на синдром Альцгеймера. Эду обещали предоставлять препарат до тех пор, пока не начнется его коммерческое производство или пока от него не откажутся на территории Соединенных Штатов.

После первичного осмотра Эйлин пришлось заполнить целую пачку официальных бланков, и в том числе «Оценку дееспособности участника экспериментального исследования». Там было написано, что, по мнению врача, проводившего осмотр, Эд не в состоянии понять суть исследовательского проекта, связанный с ним риск и возможные преимущества, а потому не может самостоятельно принять решение о своем участии. Эйлин понимала, что это чистой воды проформа, — им просто нужна ее подпись; Эйлин уже получила доверенность на ведение всех его дел. И все равно это злило, ведь Эд явно все прекрасно понимал — может быть, лучше самих исследователей.

С болью в сердце она подписала еще одну бумагу — «Оценка способности пациента к выбору доверенного лица». Когда врач спросил Эда, кем ему приходится Эйлин, Эд ответил, как будто ничего не могло быть яснее:

— Она моя жена.

— Вы хотите дать ей право принимать решения за вас? — спросил доктор сугубо официальным тоном, словно подчеркивая серьезность вопроса.

Эд засмеялся и спросил врача, женат ли он. Врач кивнул.

— Тогда вы не удивитесь, если я скажу, что всю нашу семейную жизнь жена решает за нас обоих!

Врач с добродушным смешком — выражение мужской солидарности — поставил галочку против пункта: «Пациент в настоящее время способен к выбору».

Ее поразила сила обаяния Эда, даже в такую минуту.

Она стоически подписала от его имени документ о согласии стать участником программы, но следующая бумага едва не лишила ее самообладания. Это был «Протокол выбора доверенного лица», и там требовалась собственноручная подпись Эда. Он начал на целый дюйм выше, чем надо, а потом повел резко вниз, как будто упал, не дописав.

45

Эйлин страшно не хватало прежнего парикмахера, Курта, — и не только потому, что он умел справляться с ее кудряшками. Курт развлекал ее разговорами, потакал ее интересу к политике и держал в курсе новинок массовой культуры — с тех пор, как Эйлин прекратила у него стричься, она совсем отстала от жизни. С обложек журналов на полках супермаркета на нее смотрело все больше незнакомых лиц.

Но не ехать же снова в Джексон-Хайтс только ради Курта! А значит, никак не обойтись без стилиста из здешнего салона красоты, хоть Эйлин его и побаивалась. Обстановка тут была куда изысканней, чем у Курта, — кожаные диванчики для клиентов, дожидающихся своей очереди, и миниатюрный бассейн в стиле японского пруда. Эйлин не решалась заговаривать здесь о политике — мало ли у кого какие взгляды. И печатную продукцию, разложенную на низеньком столике, — «Пипл», «Мы», «Премьера», «Энтертейнмент уикли» — не читала, чтобы не давать повода для снисходительных взглядов, хотя другие посетительницы перелистывали эти журналы без всякого стеснения. Все время казалось, что здесь действуют какие-то свои правила, с которыми ее, Эйлин, никто не ознакомил.

Салон в Бронксвилле, по сути, спа. Там и маникюр, и массаж, и уход за кожей лица. А уж стилисты — просто виртуозы. Выполняют в точности то, чего хочет клиент. Прическа после них пару дней держится идеально, только холодом веет от такого совершенства. Укладка — волосок к волоску, словно это не натуральные волосы, а парик. А потом однажды утром отказываются подчиняться щетке, и ничего ты с ними не сделаешь — только ждешь не дождешься, когда прилично будет снова пойти к парикмахеру.

От Курта Эйлин получала то, о чем и сама не подозревала. Он не столько стриг, сколько подравнивал; иногда у нее закрадывалось подозрение, что он просто болтает обо всем на свете, для виду щелкая ножницами. Обрезки волос он подметал прежде, чем снять с нее пелерину, так что улик не оставалось. Зато потом, еще недели две-три спустя, знакомые спрашивали: наверное, она только вчера сделала новую прическу?

Однажды в конце марта, дожидаясь своей очереди на стрижку, Эйлин услышала, как другая посетительница — чуть постарше ее, но в туфлях на шпильке и с мелированными волосами оттенков шоколада, карамели и жженого сахара — рассказывает парикмахеру, как ей в магазине «Меха Бронксвилла» чудесно отчистили шубу после того, как она нечаянно задела какую-то свежеокрашенную поверхность. Обсуждаемая шуба висела тут же, на крючке, такая пушистая и сияющая, словно ее тоже только что подстригли, вымыли с шампунем и высушили феном. Дама говорила о своей шубе с такими интонациями, словно на самом деле речь шла о чем-то совсем ином, просто Эйлин не знает секретного шифра, оттого и не может разгадать скрытый смысл речей. Ей уже и раньше приходило в голову, что, возможно, будь у нее настоящие меха, она смогла бы наконец-то почувствовать себя своей в Бронксвилле.

Неделей позже, проходя мимо того самого магазина, она увидела, что у них весенняя распродажа. Эйлин зашла и купила норковую шубу — такую пышную, что, закутавшись в нее, вновь почувствовала себя девочкой-подростком. Благодаря стараниям активистов Общества защиты животных натуральные меха уже не были так популярны, как раньше, однако в Бронксвилле, судя по всему, еще котировались. А у Эйлин было два необходимых компонента: деньги — или, по крайней мере, кредит — и спутник, с которым можно выйти из дому в мехах. Кто знает, надолго ли и то и другое?

— Мы же откладывали деньги на черный день, — сказал Эд, увидев шубу.

— Куда уж чернее, — ответила Эйлин.

Погода для шубы стояла уже слишком теплая, но в следующее после покупки воскресенье слегка похолодало. Эйлин решила, что это, быть может, последняя возможность обновить норку этой весной, и заказала на семь часов столик в «Ле Бистро» — шикарном ресторане на Пондфилд-роуд, через дорогу от почты, где она давно уже собиралась побывать. Они с Эдом оставили машину за пару кварталов, на углу Крафт-авеню и Пондфилд-роуд. Эйлин хотела прогуляться и заодно показать себя, но не успела сделать и нескольких шагов, как почувствовала себя разряженной не ко времени. Она единственная вышла сегодня в мехах. По правде говоря, Эйлин с самого переезда почти не видела своих ровесниц в шубах.

Пока дошли до ресторана, Эйлин упарилась и в конце концов сняла шубу и понесла в руках. А ведь представляла себе, как метрдотель будет медленно ее снимать — сперва один рукав, затем другой. Тяжелая шуба оттягивала руки, словно спящий ребенок. Эйлин поскорее передала ее гардеробщице, надеясь, что никто не обратил внимания. Видно, надо ее отложить до будущей зимы.

Эйлин мечтала о норке, сколько себя помнила. Ей казалось, что женщины в норковых шубах не ведают никаких забот. Она оплатила покупку из собственного кармана — ведь кредит в конечном счете будет оплачен ее деньгами, вот только бы с долгами за ремонт разобраться. Она почти гордилась тем, как дорого шуба ей обошлась, даже с учетом сезонных скидок.

46

Из Торонто приехал погостить Фил, дядя Коннелла. После ужина папа начал рассказывать историю, которую все уже сто раз слышали — о том, как он в колледже поехал на летние каникулы добровольцем в Перуанскую миссию. Вся соль рассказа заключалась в разнице по росту между Эдом и священником.

— Вот я стою и с высоты своих шести футов...

— Пап, в тебе нет шести футов, — перебил Коннелл. — Ты всегда говоришь, что шесть, а на самом деле пять футов одиннадцать дюймов, не больше.

— Мой рост — ровно шесть футов, — с достоинством ответил отец.

— Это тебе только хочется!

Коннелл недавно измерил свой рост — в нем было пять футов десять дюймов, а отец ненамного выше. Коннелл подскочил к отцу и встал спиной к спине. Потом заставил папу снять ботинки и сам стащил с себя «мартенсы» на толстенной подошве.

— Сын, во мне шесть футов.

— Может, раньше было? А теперь ты растешь вниз.

— Не настолько я старый!

— А может, у тебя раннее старение? Между прочим, это многое объясняет!

Отец коротко, бешено глянул на него, сказал:

— Хватит! — и отвернулся.

— Принести тебе еще выпить? — спросил он дядю Фила.

— Давай я с тобой схожу, — ответил тот.

Коннелл пошел за ними в кухню.

— Пап, если в тебе шесть футов — докажи!

— Оставь, сынок, — сказал дядя Фил.

— Смотри: сделаем отметки на двери, как раньше, в старом доме.

Папа, хоть и хмурился, встал к двери. Коннелл снова заставил его разуться.

— Пять футов, десять и три четверти дюйма! — объявил он, проведя на торце двери жирную карандашную черту.

Разгружая посудомоечную машину, Коннелл вытащил обломок ножа — лезвие переломилось у самой рукоятки.

— Конец ему пришел, — сообщил Коннелл, помахав обломками. — Я выброшу.

Он швырнул обломки в мусорное ведро. Папа молча подошел и вытащил бесполезную рукоятку.

— У него пожизненная гарантия, — произнесла мама с тихим торжеством. — Этот нож продавался как товар особо высокого качества.

— Оно и видно, — с насмешкой ответил Коннелл.

Папа потер пальцами рукоятку — так люди иногда вертят в руках гладкий камешек.

— Я давно уже хотела позвонить изготовителям, — сказала мама.

Коннелл изумился:

— Что, нельзя его просто выбросить? И чего ради звонить изготовителям? Пап, ну на что тебе этот нож?

Он нарочно задирал отца, словно тот был человеком, с которым можно спорить на равных, — прекрасно зная, что такой тон его наверняка заденет.

— Ты не поверишь, сын, — ответил папа. — Я этим ножом соус размешиваю.

— Обязательно позвоню! — сказала мама. — Есть гарантия — пусть заменят.

— Да у нас полно ножей! Почему именно этот?

— Папа его купил, когда мы только поженились. По тем временам это была дорогая покупка. Такой ответ устраивает?

Коннелл увидел, что мама чуть не плачет. Он понимал, что лучше бы промолчать, и все-таки сказал:

— Это не значит, что надо его хранить вечно.

47

Весь год Эйлин время от времени помогала Эду с проверкой студенческих работ, а под конец весеннего семестра так и вовсе почти каждый раз проставляла оценки за лабораторные и контрольные. Эд, глядя ей через плечо, объяснял, что к чему. Они брали себе каждый по стопке работ, и потом Эйлин проверяла за Эдом.

Эд уже целый год собирал материал для статьи о своих исследованиях по правительственному гранту — результаты нужно было представить на конференции. После диагноза он удвоил усилия и до глубокой ночи засиживался в лаборатории. Надо бы гордиться, что он не бросает свой проект, несмотря ни на что, — Эйлин и гордилась, только ведь вся эта упорная работа ничего не даст: ни новых грантов, ни повышения по службе, ни престижа, и даже статью дописать вряд ли получится. Лучше бы он это время проводил дома, с ней. Вечерами было одиноко, и нисколько не утешало сознание, что Эд издалека делит с ней это одиночество. Она представляла себе, как он сидит в полутемной лаборатории и отчаянно чешет в затылке, изучая данные, бесполезные из-за ошибок в наблюдении.

Дважды в день Эд принимал экспериментальные лекарства. Эйлин следила за тем, чтобы он не забывал проглотить одну таблетку с утра и еще одну — вечером. Через тринадцать недель она повезла Эда на первый контрольный осмотр.

— Я себя чувствую крысой, — сказал Эд.

Они сидели возле врачебного кабинета на ярко-оранжевых пластиковых стульях.

Эйлин удивленно покосилась на Эда.

— Подопытной, у меня в лаборатории.

— Ничего похожего!

— Очень даже похоже. Да ничего, я столько лет ставил на них опыты, могу и сам крысой побыть.

— Эдмунд, прекрати!

— Вдруг это кому-нибудь поможет.

— Тебе поможет!

— Не во мне дело. Идут испытания. Главная задача — польза для других людей.

— Неправда!

— Так и должно быть. Я участвую в этом ради науки.

Эйлин промолчала.

— Я крыса, — повторил Эд, уже увереннее.

— Хорошо-хорошо, ты крыса.