Рассвет Белоус Андрей

Октавия Батлер

РАССВЕТ

DAWN

Памяти Майка Ходела, основателя движения «Читайте научную фантастику», человеку, благодаря которому радость и польза приобщения к печатному слову стала доступна и открылась многим.

1. УТРОБА

Она жива!

Все еще жива.

Жива… снова.

Как и прежде, Пробуждение было тяжелым. Наивысший предел разочарования. Глоток воздуха, избавляющий от ночного кошмара, в котором она умирала от удушья, дался ей с необычайным трудом. Лежа неподвижно, Лилит Йяпо раз за разом вдыхала воздух, и каждый раз ее тело вздрагивало от усилий. Сердце отчаянно колотилось, слишком быстро, слишком громко. Ее беспомощное тело свернулось клубком вокруг единственного отчаянно борющегося за существование органа, как у несмышленого зародыша. Постепенно в ее членах, в руках и ногах, начинало восстанавливаться кровообращение, принося с собой волны изводящей игольчатой боли.

Затем, когда тело снова приобрело способность двигаться и сердцебиение успокоилось, она приподнялась на локтях и огляделась по сторонам. Казалось, в комнате царит полумрак, чего прежде, ни в одно из Пробуждений, не было. Тут же она поправила себя. «Казалось» было не тем словом — вокруг на самом деле царил полумрак. Каждый раз после Пробуждения она думала, что реальность — это лишь то, что происходит с нею, что она видит и чувствует, чем бы это ни было. Неоднократно ей приходило в голову — сколько раз она задумывалась об этом? — что вполне могло случиться и так, что она сошла с ума, или находится под наркотиками, или бредит, лежа без памяти, больная, пораженная инфекцией или после полученного ранения. Хотя по большому счету ничего из этого не имело значения — не имело, пока она находилась в заключении, в плену, беспомощная, одинокая, представления не имеющая о своем положении.

Она поднялась и, еще неуверенно от слабости Пробуждения, села и, борясь с головокружением, еще раз оглянулась, осматривая комнату.

Стены помещения имели светлый окрас — белый или, может быть, слегка сероватый. Ее кровать была такой же, как и всегда: однородная монолитная платформа, чуть подающаяся при прикосновении и словно бы растущая из пола. Через комнату напротив в стене имелся дверной проход туда, где, по всей вероятности, имелись ванная и туалет. Как правило, ванная бывала всегда. Пару раз ванны не оказалось, и она, изнемогающая в своей кубической камере без окон и дверей, была вынуждена справлять нужду просто в углу.

Спустив ноги с кровати, она неуверенно встала и, проковыляв к дверному проему и заглянув в его однородный полумрак, с приятным чувством убедилась, что на сей раз ванная и туалет у нее имеются. На этот раз в ее распоряжении были не только унитаз и раковина, но и душ. Экая роскошь!

Что еще у нее есть?

Совсем немного. В комнате была еще одна платформа-возвышение, точно такая же, как и та, что служила ей кроватью, разве что немного повыше. Это возвышение должно служить, по всей видимости, столом, хотя о стульях никто не позаботился. На столе уже кое-что стояло. Один знакомый предмет. Тарелка с едой — как правило, это бывала каша-размазня или волокнистое тушеное овощное рагу со странным привкусом. Тарелка тоже была съедобной — но, раз попробовав откусить кусочек, она больше никогда тарелку не ела, и как только опустошала ее от еды и ставила обратно на стол, тарелка немедленно распадалась на мелкие фрагменты, обращаясь в ничто.

Кроме тарелки на столе на этот раз имелось еще кое-что. Плохо различая «это» в потемках, она наклонилась и потрогала рукой.

Одежда! Аккуратно сложенная стопка одежды. Торопливо подхватив невиданное диво, она впопыхах рассыпала стопку, потом собрала снова и торопливо принялась одеваться. Длинная, по бедра, светлая рубаха и широкие прямые брюки до щиколоток из светлой, невероятно легкой и поразительно мягкой ткани, которую она поначалу приняла за шелк, но потом, по причинам, которые не могла как следует объяснить, отвергла эту догадку. Она запахнула рубаху, и та сама собой осталась закрытой, хотя, как только она прикоснулась к паре планок у ворота и потянула их в стороны, немедленно снова легко разошлась. Это навело ее на мысль о застежке-липучке «велкро», хотя ничего похожего на рубахе не обнаружилось. Первый раз после Пробуждения ей дали одежду. Сколько раз она умоляла своих пленителей о самой простой одежде, которой смогла бы прикрыть наготу, но все безрезультатно. Теперь же, одевшись, она почувствовала себя в гораздо большей безопасности, чем когда бы то ни было с момента первого Пробуждения в этой темнице. Чувство безопасности было ложным, и она понимала это, но с некоторых пор научилась ценить любое, даже самое незначительное положительное изменение в своем положении, какое только было возможно в этом ужасно однообразном и тягучем как смола существовании.

Опробуя застежку своей новой рубахи, она случайно наткнулась на шрам, вертикально протянувшийся через ее живот. Этот шрам появился у нее где-то между вторым и третьим Пробуждениями, и теперь она с испугом принялась ощупывать себя, трепеща и теряясь в догадках по поводу того, что с ней случилось. Что такое она могла приобрести или может быть потерять и когда это произошло? А кроме этого, что с ней случилось еще? Представить невозможно. Ведь она больше не принадлежит себе самой. Ничто больше не принадлежало ей, даже ее плоть, которую могли разрезать и зашить в любой момент без ее ведома.

В прежние Пробуждения она с ума сходила от злости по поводу того, что испытывала к своим мучителям чувство, очень сильно похожее на благодарность, за то, что они позволяли ей находиться погруженной в сон все то время, пока они проводили с ней свои эксперименты, какими бы эти эксперименты ни были — а кроме того также и за то, что дело свое они выполняли мастерски, ведь после она не испытывала никаких неудобств и не чувствовала боли.

Она ощупала шрам и потерла его, вновь и вновь изучая его очертания. Затем наконец покорно уселась на свое ложе и тупо съела невкусную еду до последней крупинки, скорее для того чтобы испытать новые вкусовые ощущения, чем по причине хотя бы малейшего чувства голода. Покончив с едой, она принялась за одно из своих прежних, самый старых и традиционных занятий — поиск малейшей щели, каверны или изъяна в стенах комнаты, какой-то пустоты за стеной, любого признака, намека на то, что в этом месте может иметься выход из тюрьмы.

Она занималась этим каждый раз после очередного Пробуждения. Так, после первого Пробуждения, ее окликнули именно во время таких вот поисков. Не отвечая на заданный вопрос, она некоторое время продолжала требовательно кричать, потом долго плакала, а после ругалась до тех пор, пока не охрипла. Но и после этого она еще долго колотила кулаками в стену, пока ладони ее не начали кровоточить и чудовищно не распухли.

В ответ на ее возмущенные крики не прозвучало ничего, она не услышала даже шепота. Ее пленители разговаривали с ней только тогда, когда хотели этого сами. И ни разу они не показали ей своего лица. Все это время она находилась в своей убогой каморке, и голос нисходил к ней сверху, словно свет с потолка. Нигде не было видно каких-либо признаков динамиков или громкоговорителей, точно так же, как нигде не было видно каких-либо признаков источника света — также как и вентиляции, хотя воздух все время оставался свежим. Иногда она представляла себя сидящей в огромной коробке, точно крыса. Быть может стоящие над ней люди сию минуту смотрят на нее сверху сквозь потолок, на самом деле являющийся стеклом, прозрачным в одну сторону. Быть может для этой цели используются какие-то специальные видеоустройства.

Но зачем и кому это нужно?

Ответа у нее не было. Она спросила об этом у своих хозяев, когда те наконец начали разговаривать с ней. Но они не пожелали давать ей ответ. Они задавали ей вопросы. Вначале очень простые.

Сколько ей сейчас лет?

Двадцать шесть, сказала она про себя. Может ли быть так, что ей до сих пор двадцать шесть? Сколько лет она уже находится в заключении? Никто не давал ей ответа.

Но ведь она была замужем?

Да, у нее был муж, но он давно умер, очень давно, задолго до того, как она угодила к ним в руки, задолго до того, как оказалась в этой тюрьме.

И у нее были дети?

О, Господи, конечно, у нее был сын. Один единственный сын, и он тоже умер, одновременно со своим отцом. У нее был единственный сын. И он тоже умер. Точно так же, как и многие другие. На том свете теперь должно быть не протолкнуться от тесноты.

Были ли у нее родственники от одних и тех же родителей, ее родителей?

Именно так они и выразились: от одних с ней родителей, а не брат или сестра.

Оба ее брата и сестра скорее всего тоже мертвы, что, впрочем, относится и к остальным членам ее семьи. Мать умерла давно, отец — тоже скорее всего мертв, всевозможные тетки, дяди, кузины, двоюродные сестры, племянники и племянницы… все они мертвы. Скорее всего.

Кем она была прежде?

Никем. В последние несколько лет вся ее жизнь была посвящена мужу и сыну. После несчастья, злополучной автокатастрофы, унесшей жизни их обоих, она вернулась в колледж, с тем, чтобы там решить, чем ей занять остаток своей жизни.

Помнит ли она войну?

Идиотский вопрос. Может ли кто-нибудь, переживший войну, забыть о ней? Горстка людей попыталась решить судьбу всего мира и уничтожила его в едином великолепном аутодафе — человечество в одночасье покончило жизнь самоубийством. Что ж, сильные мира сего почти достигли своей цели. Каким-то образом, благодаря необычайному везению, ей удалось уцелеть — ценой заключения в один Бог знает какой тюрьме, которую содержат какие-то дьявольски изощренные злодеи. В ответ на их вопросы она сказала, что будет говорить только если они пообещают выпустить ее из мгновенно ставшей ненавистной камеры. Они ответили молчанием.

Но они все же желали услышать от нее ответы на свои вопросы, и тогда она предложила им сделку. Обмен вопрос на вопрос: Кто вы такие? Почему держите меня здесь? Ответ за ответ. И снова они отказались.

Тогда и она отказалась разговаривать с ними, игнорировала их тесты, на физическое и умственное развитие, которым они пытались ее подвергнуть. Чего они добивались от нее, она даже представить не могла. Она понимала, что всецело находится в их власти, что в любой момент может подвергнуться насилию и даже пыткам, чему-то еще более ужасному, и дрожала от страха. Возможно, когда ее своенравие превысит какие-то пределы, боль станет ей наказанием. Но она все равно шла на риск, пыталась торговаться, чтобы добиться от них хоть чего-нибудь, а единственным ее товаром было добровольное сотрудничество.

Никто не торопился заключать с ней сделку, но и наказывать тоже не спешил. В результате всех ее усилий они просто перестали с ней разговаривать. Совсем.

Еда продолжала появляться чудесным образом, пока она спала. В ванной в изобилии текла проточная вода. Тусклый свет никогда не гас. Но кроме этого вокруг царила тишина, единственными звуками, нарушающими ее, были те, что издавала она сама. Ничего не менялось, все оставалось как было, набивая невыносимую оскомину. Не к чему было приложить ум. В самой комнате имелись только два возвышения — то, что служило ей кроватью, и то, что было столом. И то и другое вздымались прямо из пола, словно вырастая, и стояли неподвижно и невозмутимо, какими бы ругательствами она их не осыпала. Любые пятна и грязь, попадающие на стол и кровать, постепенно бледнели и исчезали сами собой, довольно быстро. Она провела бесконечные тщетные часы за тем, что всяческими способами пыталась сломать стол и кровать. Это было одним из занятий, которые помогали ей убить время и сохранить в относительной целостности рассудок. Другим было упорное стремление дотянуться до потолка. Она не могла допрыгнуть до потолка, даже встав на самый высокий предмет из имеющихся в комнате, на стол. На пробу она бросала вверх миски с едой — свое единственное оружие. От удара пища разбрызгивалась по потолку во все стороны, из чего она делала вывод, что тот был по крайней мере твердый и монолитный, а не ложный, иллюзорный, или нечто, состряпанное на основе фокуса с зеркалами. Но толщина потолка могла быть любой. Потолок мог не уступать по прочности стенам и полу. Из чего потолок состоял? Да из чего угодно, из стекла или пластика, с одинаковым успехом.

Она так и не смогла этого выяснить.

Составив для себя комплекс физических упражнений, она выполняла его неуклонно каждый день, когда считала, что новый день наконец наступил — ведь она никогда не могла с уверенностью отделить начало одного дня от другого, сказать, что сейчас, день или ночь. Как бы там ни было, свои упражнения она выполняла после каждого периода продолжительного сна.

Спала она глубоко и помногу и была благодарна за это своему телу, предоставляющему ей возможность отправляться в мир грез, оторвавшись от скуки и вечно грызущего страха. Эти краткие и легкие, совершенно безболезненные обычные пробуждения со временем превратились у нее в такие же раздражающие и досадные события, как и Пробуждения более значительные.

Значительные Пробуждения от чего? От наркотического сна? Если нет, то что это было? Война прошла для нее без каких-либо последствий: она не была ранена и не пострадала; медицинская помощь не была ей нужна, да и сама она никогда не требовала ее. Хотя все шло к тому, что со временем ей мог понадобиться врач. Психиатр.

Она спела по очереди все песни, которые помнила, и подробно вспоминала книги, которые читала, фильмы и телевизионные шоу, которые смотрела, семейные и любовные мыльные оперы, фрагменты своей собственной жизни, которая казалась ей такой бесконечно обыденной, тогда, когда ее судьба все еще находилась в ее руках. Она выдумывала истории и вела сама с собой диалоги на несколько ролей, отстаивая противоположные стороны по поводу проблем, которые когда-то казались ей важными и волнующими, в общем занималась всем чем угодно, лишь бы только не свихнуться окончательно.

Время медленно утекало. Она проявляла выдержку и отказывалась разговаривать со своими хозяевами, разве что только иногда принималась осыпать их ругательствами. Больше она не пыталась склонить их к взаимовыгодному обмену информацией. Иногда она спрашивала себя, что толку в ее упрямстве. Чего она лишится, если вдруг возьмет да и ответит на один из заданных ей вопросов? Что ей тут терять, кроме своего запредельно жалкого положения, одиночества, и вечной тишины? Она спорила об этом сама с собой, но продолжала проявлять упрямство.

В конце концов наступили дни, когда она уже не могла вести разговоры про себя, когда говорила вслух сама с собой без конца и не могла остановиться, когда ей вдруг стало совершенно понятно, что любая мысль прозвучавшая у нее в голове, непременно должна быть повторена вслух. Отчаянными усилиями она старалась заставить себя замолчать, но непонятным образом слова лились и лились из нее без конца. В ужасе она решила, что сходит с ума; это приближалось уже давно, но вот наконец нарыв прорвался. Она принялась безутешно рыдать.

И вот, когда она, сидя на полу и раскачиваясь взад и вперед, проливая слезы по поводу того, что так обидно съезжает с катушек и, возможно — она уже не могла сказать сейчас точно — продолжая безостановочно говорить на смежные с этим темы, в воздух ее комнаты что-то было подмешано — может быть это был какой-то газ. Все поплыло у нее перед глазами, и она без сил опрокинулась на спину, погрузившись в сон, перешедший в то, что впоследствии она называла своим Вторым Долгим Сном.

После второго Пробуждения, происшедшего неизвестно через какое время, может быть через несколько часов, может быть дней, а может и лет, ее пленители снова принялись изводить ее вопросами, теми же самыми, что и в прошлый раз, как ни в чем не бывало и с таким спокойствием, словно бы и не задавали их ей никогда раньше. На этот раз она отвечала им с самого начала. Она врала когда хотела, но неизменно давала ответ на каждый заданный ей вопрос. Долгий сон пошел ей на пользу и исцелил ее душу. Пробудившись, она уже не испытывала такого непереносимого как раньше желания вслух причитать о своих бедах и переживаниях, безостановочно проливать слезы и, усевшись в прострации на полу, напролет час за часом тупо раскачиваться взад вперед. Она излечилась почти полностью, но боль памяти осталась в ней, просто ушла в глубину. Она все прекрасно помнила, периоды своего молчания, своевольного и, потом, вынужденного, и невыносимое одиночество. Теперь она стремилась к любому обществу, даже своих невидимых любопытных хозяев-инквизиторов.

Постепенно вопросы начали обретать все более сложный характер, и впоследствии, в последующие Пробуждения, приняли характер продолжительных бесед на пространные темы. В один прекрасный день, очнувшись, она обнаружила около себя ребенка, мальчика с длинными темными волосами и дымчато-коричневой кожей, несколько более светлой, чем ее собственная. Мальчик не говорил ни слова по-английски и боялся ее ужасно. Ему было что-то около пяти — чуть больше чем Айри, ее собственному сыну. Пробуждение в таком странном пугающем месте, рядом с незнакомой женщиной было, наверно, самым страшным потрясением, которое мальчик испытал за свою короткую жизнь.

В течение первых нескольких часов их знакомства мальчик либо прятался в ванной, либо упрямо сидел, вжавшись в самый дальний от нее угол комнаты. Прежде чем она наконец сумела убедить его, что не представляет никой опасности, прошло довольно много времени. Как только отношения наладились, она тут же принялась учить его английскому, а он — языку, на котором говорил сам, если только его лепет вообще можно было назвать языком. Она пела ему песенки, и он запоминал их слету. Стоило ей спеть песню хотя бы дважды, как он повторял ее за ней почти на безошибочном английском. Он тоже пел ей песни на своем птичьем языке, явно недоумевая, почему она не поет вслед за ним, как это делал он.

Она попыталась выучить несколько его песенок. Это ей удалось, и новое занятие доставило ей массу удовольствия. Любое изменение в унылой череде однообразных дней было для нее подлинным сокровищем.

Шарад был для нее воистину благословением Божьим, даже когда он мочился ночью в кровать, на которой они вместе спали, или когда начинал терять терпение и капризничать от того, что она никак не могла понять, что ему от нее нужно. Он не был похож на ее Айри, ни характером, ни внешне, но она могла обнять его в любой момент. Она не могла вспомнить, когда в последний раз прикасалась к живому существу. Пока мальчик не появился, она даже предположить не могла, насколько не хватало ей обычного прикосновения к человеческому телу. Теперь она могла заботиться о нем и оберегать его. Кто мог знать, на что были способны их хозяева и что они хотели сделать с Шарадом после? Она намеревалась защищать его до последнего, хотя и понимала, что по сравнению с могущественными хозяевами сил у нее не больше, чем у малыша-Шарада. Когда она открыла глаза во время следующего своего Пробуждения, Шарада рядом с ней не было. Эксперимент закончился.

Она слезно умоляла их вернуть ей мальчика, но они отказали. Они сказали, что вернули его матери. Она не поверила им. Часами она представляла Шарада, одиноко сидящего в собственной маленькой камере, где день за днем его живой и быстрый ум постепенно теряет свои способности.

Так думала она, в то время как ее хозяева, спокойные и невозмутимые, начинали новый комплекс своих экспериментов и тестов.

Что они запланировали на этот раз? Снова будут задавать вопросы? Подселят к ней другого товарища по несчастью? Едва ли это ее теперь волновало.

Она села в кровати, оделась и принялась ждать, ощущая во всем теле невероятную усталость, не имеющую ничего общего с усталостью после физических нагрузок. Ей оставалось только ждать, и ничего больше — раньше или позже с ней заговорят.

Ждать пришлось долго. Она прилегла и уже почти погрузилась в сон, когда тихий голос вдруг произнес ее имя.

— Лилит?

Обычный, спокойный, бесполый голос.

Она вздохнула, глубоко и устало.

— Что? — отозвалась он.

Но еще не успел отзвучать ответ, как она поняла, что на этот раз голос исходит не сверху с потолка, как это бывало каждый раз прежде. Быстро поднявшись на кровати, она оглянулась кругом. В правом углу комнаты в полумраке она разглядела фигуру худого и длинноволосого мужчины.

Вот для чего ей дали одежду? Насколько это было возможно разглядеть, на ее госте было одеяние, очень похожее на ее. Нечто такое, от чего можно будет быстро освободиться, как только они сумеют узнать друг друга получше? Господи Боже мой.

— Последняя соломинка для моей верблюжьей спины — так это нужно понимать? — спросила она пришельца, стараясь заставить свой голос звучать спокойно.

— Не бойся меня, я не причиню тебе вреда, — ответил ей незнакомец.

— А я и не боюсь. Вряд ли тебя прислали сюда за этим.

— Я пришел сюда для того, чтобы отвести тебя наружу.

Поднявшись с кровати, она принялась пристально разглядывать мужчину, сожалея о том, что в комнате царит полумрак. Может он шутит? Смеется над ней?

— Наружу? Это куда?

— Туда, где тебя ждет работа. Учеба. К началу новой жизни.

Она сделала к нему шаг и остановилась. Почему-то он до чертиков пугал ее. Она не могла заставить себя приблизиться к нему еще хотя бы на один дюйм. Вот так просто…

— Бред какой-то, — пробормотала она. — Кто ты такой?

Человек в углу комнаты пошевелился.

— Кто я и что я есть?

От неожиданности она едва не отскочила обратно, потому что это было именно то, о чем она почти уже решилась спросить.

— Я не человек, — ответил он. — Не человеческое существо.

Она отодвинулась назад к кровати, но садиться не стала.

— Тогда кто ты?

— Для того я и пришел… чтобы рассказать тебе об этом… и показать. Ты готова увидеть меня?

Она смотрела на него не отрываясь. Потом нахмурилась.

— Но здесь темно…

— Когда ты решишь, что готова, света станет больше.

— Ты… что ты такое? Ты с другой планеты?

— Можно сказать, что я с нескольких планет сразу. Со стольких, что и не перечесть. Кстати, ты теперь относишься к малому числу англоговорящих, с первого раза предположивших, что они находятся в руках инопланетян.

— Я уже думала об этом, — прошептала Лилит. — А кроме того, еще и о том, что меня могли упрятать в тюрьму, в сумасшедший дом, в какой-нибудь тайное заведение ФБР, ЦРУ или КГБ. Все другие вероятные возможности, по моему мнению, были сравнительно с перечисленными куда менее вероятными.

Существо в углу ничего не сказало в ответ. Оно просто стояло неподвижно и молчало, и из опыта прошлых Пробуждений она знала, что дальше разговор будет продолжен только тогда, когда существо посчитает это нужным, а еще точнее, когда она сделает то, что от нее требовали — пока не скажет, что готова взглянуть на его истинное лицо, после чего любезно будет добавлен свет и она увидит нечто совершенно невероятное. Они, кем бы или чем бы они ни были, ждать умели преотлично, проявляя чудеса выдержки. Существо, стоящее перед ней, ждало ее ответа несколько минут, в течение которых не только сохраняло полное молчание, но даже не пошевелилось. Что это: выдержка или просто аспект физиологии?

Страх из нее ушел. «Уродов» она перестала бояться давным-давно, еще до того, как очутилась в своем бесконечном заточении. Если что и пугало ее, то только неизвестность. В данный момент она была готова свести знакомство с каким угодно количеством уродов, лишь бы поскорее выбраться из своей тесной коробки.

— Хорошо, — наконец отозвалась она. — Покажись мне.

Ярко вспыхнувший свет совсем не удивил ее, поскольку она догадывалась, что так и будет, но то, что в потемках казалось человеческой фигурой, превратилось в нечто, по-прежнему напоминающее формой гуманоида… вот только без носа — ни переносицы, ни ноздрей. Только одна серая гладкая кожа. Кожа была серой вся сплошь — бледно-серого оттенка, несколько более темного, чем волосы, укрывающие его лоб, большую часть лица и шею. Особенно густо волосы прикрывали глаза — настолько, что она удивилась тому, как существо может видеть сквозь такие заросли. Волосы существа росли не только на голове, но и, как казалось, покрывали уши, торчали из них во все стороны густыми пучками. По всей голове волосы были перепутаны, пряди с ушей сплетались с теми, что закрывали глаза, и дальше с теми, что спускались по шее на плечи. Впереди под подбородком на шее пучки волос существа шевелились, ритмично вздымаясь, отчего ей пришло в голову, что, вполне вероятно, таким мог быть способ дыхания удивительного создания, нечто вроде поверхностной трахеотомии.

Оглядывая фигуру незнакомца, Лилит с удивлением думала о том, до чего же он действительно похож на человека.

— Не обижайся, — наконец проскрежетала она, — но ты кто — женщина или мужчина?

— Было бы неправильно уверять тебя, что я вообще отношусь к какому-либо полу, в твоем понимании, — ответило существо, — но если уж на то пошло, то я, скорее всего, мужчина.

Вот и ладно. «Оно» теперь может именоваться «он». Не придется перестраиваться на новый лад.

— Уверен, что ты уже заметила, — сказал он, — наверняка заметила, что мои волосы — совсем не волосы. Волос у меня нет. Я говорю это потому, что это та особенность, которая в некоторых случаях странно беспокоит людей.

— Что?

— Подойди ко мне и взгляни поближе.

Вот этого ей делать как раз и не хотелось — подходить ближе к нему. Что-то заставляло ее держаться от незнакомца в отдалении, что — она и сама не знала. Хотя теперь начинала понимать, что такое это было — его чужеродность, сильное отличие от человека, полная непринадлежность к Земле. Подумав несколько секунд, она вдруг поняла, что не способна сделать по направлению к существу и одного шага.

— О, Господи, — прошептала она.

Его волосы — что бы это на самом деле ни было — они шевелились. Часть «волос», казалось, подавалась вперед словно от дуновения ветра, и это при том, что в комнате воздух был совсем неподвижен.

Она нахмурилась, стараясь рассмотреть подробности, понять. Потом, неожиданно, понимание пронизало ее разум. Попятившись, она перебралась через кровать и отступила к дальней стене. Когда дальше отступать стало некуда, она прижалась спиной к стене, неотрывно глядя на пришельца.

Медуза.

Пряди волос шевелились и извивались независимо друг от друга, словно гнездилища змей, мечась то в одном, то в другом направлении.

Не в силах перебороть отвращение, она отвернулась к боковой стене.

— Мои волосы — часть меня, — объяснил он. — Наверно, ты приняла их за моих животных-симбиотов. Это не так. Это одни из моих органов чувств, только и всего. На самом деле они не более опасны, чем твой нос или глаза, например. У моего народа органы чувств движутся независимо от желания, в ответ на внешние раздражители. Те же самые органы есть у нас и на теле. Нам без них не обойтись, также как и вам, людям, не обойтись без ушей, глаз и носа.

— Но… — она замолчала, с сомнением глядя на него. Каким образом он может использовать эти щупальца вместо органов чувств? Как заместители органов чувств?

— Когда ты почувствуешь, что можешь сделать это, — продолжил он, — подойди ко мне и взгляни поближе. Я в курсе извечного стремления людей всегда искать органы чувств в первую очередь на голове — глядя на меня, они ничего привычного на моей голове не находят и мгновенно приходят в раздражение.

— Я в порядке, — прошептала она, хотя на самом деле далеко не была в порядке. Как она могла так сильно ошибиться, так довериться своим глазам?

— Ты привыкнешь, — уверенно сказал он. — Мои органы чувств не представляют для тебя никакой опасности. Со временем ты будешь относиться к ним как к вполне нормальному.

— Вряд ли!

Щупальца были поразительно подвижными. В ответ на ее крик, часть щупалец удлинилась и вытянулась в ее сторону. Она представила себе огромных, медленно извивающихся дождевых червей, выбравшихся из земли и умирающих в лужах воды на обочине дороги после дождя. Она представила себе морские цветы-нудибранчи, но необъяснимо выросшие внезапно до размеров человека и принявшие человеческую форму тела, при этом приобретя способность разговаривать на человеческом языке значительно лучше самих людей. Однако она по-прежнему хотела слышать его голос. Стоило ему только замолчать, как он начинал казаться ей порождением совершенно неведомого, чужеродного мира.

Она с трудом сглотнула.

— Послушай, ты только не молчи! Говори что-нибудь!

— Говорить? Что?

— Почему, например: ты так хорошо говоришь по-английски, где ты научился? Ты говоришь просто отлично, безо всякого акцента.

— Я научился твоему языку от таких же, как ты, людей. И умею говорить на нескольких человеческих языках. Я начал учиться очень давно, когда был еще совсем молод.

— Значит, у вас здесь есть еще люди? Сколько же их? Где они находятся?

— Там же, где находимся и мы сейчас — в моем доме. Ты могла бы назвать это «корабль» — огромный корабль, если сравнивать его с теми, что строили вы, люди. Хотя то, что окружает нас на самом деле, не поддается точному переводу на ваш язык. Но ты можешь называть это «корабль», так тебе будет понятней. Наш корабль обращается по широкой орбите вокруг Земли. Диаметр нашей орбиты настолько велик, что внутри нее находится и орбита вашего спутника, Луны. Что же касается того, сколько всего людей находится здесь, то я отвечу так — все, кто пережил войну. Мы собрали здесь всех, кого сумели отыскать. Те, кого мы не сумели вовремя заметить, умерли от ран, болезней, голода, радиации, холода… Их мы конечно тоже нашли, но уже слишком поздно.

Она поверила ему. Человечество, в своем акте саморазрушения, превратило весь мир в место совершенно непригодное для жизни. Она, пережившая бомбы без единой царапины, тем не менее тогда была совершенно уверена, что в любом случае очень скоро умрет. То, что ей удалось уцелеть, она расценивала как злую шутку судьбы — в легкой смерти ей было отказано. Теперь же…

— А на Земле… на Земле еще хоть что-нибудь осталось? — снова зашептала она. — Что-нибудь живое, я имею в виду?

— Да, конечно. С течением времени и благодаря нашим усилиям кое-что восстановилось.

Больше она не могла говорить — услышанное было последней каплей. Несколько секунд она смотрела на него, позабыв о медленно шевелящихся щупальцах.

— Восстановилось? В каком смысле?

— В том смысле, что там снова можно жить. Со временем вы снова туда вернетесь.

— И когда же наступит это время? Вы позволите вернуться туда и мне и другим людям?

— Да.

— Почему?

— Когда-нибудь вы постепенно это поймете.

Она нахмурилась.

— Отлично. Тогда давай начнем прямо сейчас. Расскажи мне.

Его щупальца исполнили волнообразный танец. Каждое само по себе, они были похожи на крупных земляных червей или на маленьких змей. Удлиненные и тонкие или короткие и толстые, словно… словно что? И почему? Потому что его настроение все время меняется? Из-за того, что центр его внимания все время смещается от одного предмета к другому? Она отвернулась в сторону.

— Нет! — резко выкрикнул он. — Я стану говорить с тобой, если только ты будешь смотреть прямо на меня.

Сжав одну руку в кулак, она стискивала пальцы до тех пор, пока ногти не впились в кожу. Когда боль постепенно начала отвлекать ее, она наконец сумела поднять на него глаза.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Каалтединьйядайя лел Кахгуяхт ай Динго.

Глядя на него, она вздохнула и покачала головой.

— Йядайя, — добавил он. — Эта часть имени полностью принадлежит мне. Остальное — это принадлежность моей семьи и кое-что другое.

Она повторила вслух сокращенное имя, стараясь произносить его в точности так, как услышала, так, чтобы незнакомый едва уловимый звук «й» прозвучал верно.

— Йядайя, — проговорила она. — Я хочу знать, что твой народ попросит у меня в обмен на свою помощь. Какова цена? Что вам нужно от нас людей?

— Не более того, что вы способны дать нам — но все же гораздо больше того, чем вы способны понять сию минуту. Для того чтобы ты в конце концов поняла, одних слов мало. Есть некоторые вещи, которые ты должна увидеть собственными глазами и пощупать, там, снаружи.

— Скажи мне сейчас хотя бы что-нибудь, а там посмотрим, пойму я это или нет.

По его щупальцам пробежала дрожь.

— Могу только сказать, что у твоего народа есть нечто весьма ценное для нас. Ты можешь попытаться понять, насколько это ценно, из того, например, что я скажу тебе, что в твоем масштабе измерения времени с последнего раза, как мы позволяли себе вмешаться в стремление другого народа к самоуничтожению, прошло несколько миллионов лет. Очень долго и много меж нами шли дискуссии по поводу того, в праве ли мы вмешиваться в подобное и разумно ли это. В течение некоторого периода среди нас бытовало мнение, что на вашей планете среди ее населения был заключен договор, что вы просто решили умереть все вместе. Одновременно все.

— Ни одно живое существо не решится на подобное!

— Совсем нет. Нам известны целые расы, кончавшие жизнь массовым самоубийством. При этом случалось, что некоторые из них забирали с собой наши космические корабли со всем экипажем. Мы учились на ошибках, на тяжелых ошибках. Массовое самоубийство — это одно из тех явлений, от которых мы обычно предпочитаем держаться в стороне.

— Но с нами вы поняли, что же на самом деле произошло? По крайней мере сейчас?

— Да, сейчас я это понимаю. Но что касается меня, то мне это… просто чуждо. Чуждо совершенно. Настолько, что даже пугает.

— Я понимаю тебя. По правде сказать, я испытываю похожие чувства, несмотря на то, что сама вышла из этих людей. Мне кажется, что то, что случилось, находится за пределами человеческого понимания. Настоящее безумие.

— Некоторые из людей, которых нам удалось спасти и вывезти на орбиту, скрывались под землей. Насколько мы сумели разобраться, основная тяжесть вины за происшедшее лежит именно на них.

— И они все еще живы? Тут на корабле.

— Некоторые — да.

— И таких вы тоже собираетесь посылать обратно на Землю?

— Нет.

— Почему же?

— Те из них, что еще живы, теперь уже не более чем бессильные старики. Мы использовали их, осторожно изучали их организм, биологию, язык, культуру. Время от времени, пока ты спала, мы пробуждали из их числа то одного, то другого и предоставляли жилище в ограниченной части корабля.

— Пока я спала… сколько же я спала, Йядайя?

Некоторое время постояв молча, существо вместо ответа подошло к платформе стола, положило на нее свою многопалую руку и легким толчком закинуло наверх, на столешницу, свое тело. Подтянув к туловищу ноги, оно легко, в несколько движений, достигло центра стола. Все это было сделано настолько плавно и естественно и в то же время чужеродно, что поразило ее до глубины души.

Внезапно опомнившись, Лилит сообразила, что существо устроилось всего в нескольких футах от нее. Мгновенно она отпрянула от него. Потом, почувствовав, что сотворила глупость, попыталась заставить себя шагнуть назад. Йядайя сидел на столе, как-то совсем неудобно, хотя и компактно. На то, как неожиданно она от него отпрянула, он не обратил никакого внимания — за исключением, может быть легкого движения в ее сторону щупальцами, словно под порывом ветра. Невозмутимо он следил за тем, как она сантиметр за сантиметром крадется обратно к кровати. Может быть он видит не глазами, а своими щупальцами?

Когда наконец она решила, что подобралась к нему достаточно близко, и сил сделать очередной шаг у нее больше не осталось, она опустилась на пол. Сделала это скорее для того чтобы заставить себя остаться на одном месте, там, куда смогла добраться. Подтянув колени к груди, она крепко обняла их руками.

— Я не могу понять… почему так боюсь тебя, — прошептала она. — Я хочу сказать, что ничего особенно ужасного в том, как ты выглядишь, нет. По сути, ничего такого уж необычного. На Земле есть одно животное… оно немного похоже на тебя.

Существо на столе промолчало.

Она пристально взглянула на него, вдруг испугавшись того, что наступила одна из столь печально известных продолжительных пауз.

— Ты ведь чем-то занят сейчас? — спросила она. — Чем-то таким, о чем я совершенно не имею представления? Так?

— Я здесь для того, чтобы ты привыкла к нам и успокоилась, — ответил ей он. — У тебя хорошо получается, как нельзя лучше.

Сказать по правде, она совсем не разделяла мнения Йядайи и не торопилась бы с похвалами в свой адрес.

— А как успехи у других людей?

— Несколько человек, с которыми мы пытались наладить контакт, пытались убить меня.

Лилит с трудом сглотнула. Больше всего ее поразило в этом то, как эти люди смогли заставить себя прикоснуться к нему, абсолютному чужаку.

— И что вы им сделали?

— За что — за то, что они пытались убить меня?

— Нет, прежде чем они решились на такое?

— Ничего особенного. Наши встречи практически ничем не отличались от того, что происходит теперь здесь, в этой комнате.

— Вот черт, — выдохнула она, потом в очередной раз заставила себя поднять на него взгляд. — Ты видишь так же, как и мы?

— Да, и очень хорошо.

— Различаешь цвета? И перспективу?

— И то и другое.

Но глаз у него не было, это точно. Теперь она наконец разглядела, что там, где в верхней части черепа щупальца росли гуще, не было ничего, просто темные пятна на коже. Те же самые пятна и пучки щупалец имелись там, где, по идее, должны были находиться его уши. В его горле, прямо посредине, зияло отверстие. Растущие вокруг этой дыры щупальца отличались по цвету от остальных, соседних, были словно бы чуть светлее. Такие темно-прозрачные, бледно-восковые черви.

— По сути, я способен зрительно воспринимать окружающее разом во все стороны — я вижу везде, где у меня есть щупальца. Наверно ты это уже заметила. Я все отмечаю зрительно — вне зависимости, регистрирует ли это мое сознание это или нет. Не видеть я просто не могу.

Представить подобное существование можно было только в кошмарном сне — жить, не имея возможности закрыть глаза, скрыться за первородной тьмой своих собственных век.

— А сон… ты когда-нибудь спишь?

— Да. Но не совсем в том смысле, как это происходит у вас.

Заговорив о сне, она внезапно вспомнила, что совсем недавно сама тоже спала, не совсем обычно, если не сказать сильнее.

— Ты так и не сказал мне, сколько длился мой сон.

— Что-то около… двухсот пятидесяти ваших лет.

Такое она не могла переварить за один раз, для одного раза этого было многовато. Услышав, она молчала так долго, что в конце концов он сам решил прервать тишину.

— После первого твоего Пробуждения нам показалось, что с тобой что-то не в порядке. Таким было не мое мнение, но мнение нескольких моих коллег. Методика, избранная с тобой, оказалась ошибочной, и ошибка это дорого стоила, и тебе и нам. Можно сказать, что твои способности переоценили. В некотором отношении, психологически, ты очень сильно похожа на нас, но иногда вдруг начинала вести себя точно так же, как те из ваших людей, военных, которых мы вытащили из подземных убежищ. Так было поначалу. После той первой ошибки, допущенной с тобой, ты спала пятьдесят лет подряд.

Забыв о сидящих на столе червях, она подползла по полу к кровати и прислонилась к ней спиной, совершенно без сил.

— Мне казалось, что одно мое Пробуждение от другого отделяют недели или, возможно, месяцы, но чтобы так много, целые десятилетия… Нет, я представить себе этого не могла.

— Во многом ты подобна своему миру. Чтобы полностью излечиться, тебе нужно время. Время нужно и нам, с тем чтобы узнать о вас как можно больше, научиться понимать вас.

Йядайя сделал паузу.

— Когда некоторые из твоих сородичей начали кончать жизнь самоубийством, мы не знали, что и думать. Бытовало такое мнение, что люди поступают так потому, что остались в стороне от общего ухода из жизни — по сути, они уже считали себя мертвыми, нужно было только довести дело до конца, убить себя. Другие полагали, что причина здесь в том, что мы держим вас в изоляции. Тогда мы попробовали образовывать пары, но многие ранили и даже убивали друг друга. Смертей в полной изоляции было несравненно меньше.

Последние фразы воскресили в ее памяти ужасные картины.

— Йядайя? — спросила она.

Щупальца в нижней части его лица словно пошли рябью, на несколько мгновений приняв вид волнистых длинных усов.

— Я помню, что вместе со мной несколько дней, а может быть и больше, находился маленький мальчик. Его звали Шарад. Где он теперь, что с ним?

Несколько минут он молчал, подняв напряженные щупальца вертикально вверх. Внезапно сверху зазвучал голос, очень похожий на собственный голос Йядайи, но на этот раз чужой и непонятный, быстрый и отрывистый.

— Мои сородичи дали ответ на твой вопрос, — сказал Йядайя. — Шарад вполне здоров и прекрасно себя чувствует, хотя его больше нельзя назвать маленьким мальчиком.

— Значит, на вашем корабле не все спят, некоторым удается повзрослеть и состариться? Например, детям?

— Да, некоторые из вас жили и живут среди нас и сейчас нормальной жизнью. Мы им доверяем и не изолируем их.