Сентиментальная лирика о любви Казакова Римма

«Говорю не с горечью, не с болью…»

Говорю не с горечью, не с болью,

но, презрев наивное вранье:

самой безответною любовью

любим мы отечество свое.

То ли у него нас слишком много…

И не стоит спрашивать так строго,

требовать,

           грубить

                      и теребить.

Разве брошен, позабыт, несчастен

каждый, кто к отечеству причастен

долгом и достоинством —

любить?

И пускай оно не отвечает,

нас не замечает,

не венчает…

Ну а мы в просторах долгих лет

понимаем и с плеча не рубим.

Просто любим.

Безответно любим.

Но сама любовь —

и есть ответ.

«Потрепанный, черта страшнее…»

Потрепанный, черта страшнее,

мужчина, – мой идол, вернее, —

женился на юной красотке.

Неплохо он смотрится с нею

в богемной бывалой тусовке.

Он очень мне нравился в прошлом,

которого нет и в помине.

И было б смешным или пошлым

на что-то надеяться ныне.

Но все-таки не с сожаленьем,

не как на обтерханный символ,

смотрю на него с вожделеньем

и вижу влекуще красивым.

Вздыхаю покорно и кротко:

увы! – я ему не Жар-Птица,

а то ли замшелая тетка,

то ль бабка, что все молодится.

О, грустная женская доля!

за что – эта подлая плата:

души не остывшей неволя,

жестокая, скучная правда?

…А юная дева не тужит:

ей хрен этот тоже по нраву.

И гладит по лысине мужа —

по брачно-семейному праву.

Подруга

Подруга, мы с тобой друзьями были,

но скрылись эти славные деньки.

Подруга, наши взгляды стали злыми

и острыми, как бритва, языки.

Повздорили. Взбесились, что ли, или

свихнулись неизвестно отчего?

Когда б мы мужика не поделили!

А то ведь поделили мы его.

«Я похожа на землю…»

Я похожа на землю,

что была в запустенье веками.

Небеса очень туго,

очень трудно ко мне привыкали.

Меня ливнями било,

меня солнцем насквозь прожигало.

Время тяжестью всей,

словно войско, по мне прошагало.

Но за то, что я в небо

тянулась упрямо и верно,

полюбили меня

и дожди, и бродячие ветры.

Полюбили меня

так, что бедное стало богатым,

и пустили меня

по равнинам своим не покатым.

Я иду и не гнусь –

надо мной мое прежнее небо!

Я пою и смеюсь,

где другие беспомощно немы.

Я иду и не гнусь –

подо мной мои прежние травы.

Ничего не боюсь.

Мне на это подарено право.

Я своя у березок,

у стогов и насмешливых речек.

Все обиды мои

подорожники пыльные лечат.

Мне не надо просить

ни ночлега, ни хлеба, ни света:

я своя у своих

перелесков, затонов и веток.

А случится беда –

я шагну, назову свое имя…

Я своя у своих.

Меня каждое дерево примет.

«Любила, следила, скорбя…»

Любила, следила, скорбя:

все что-то во мне горько мечется.

Писала, спасала себя,

а думала, что человечество.

«То ли где-то…»

То ли где-то,

то ли около,

осеняя духом плоть,

с чьих высот, с какого облака

ты диктуешь мне, Господь?

Всё отчетливее драма дней

на пространстве бытия.

Всё уверенней и грамотней

жизнь записываю я.

Обитаю в мудрой сказочке,

слушаю бессмертный гимн

и надеюсь: может, скажешь мне,

что не ведомо другим.

Нет прекрасней и потешнее –

быть с тобой наедине.

И спешит твое, не здешнее

открывать меня во мне.

Как счастливый сон под «баиньки»,

как беседа на завалинке –

откровенья жгучий миг.

Боже! Я смирнее паиньки.

Я – твой капиллярчик маленький,

вечный верный ученик!

«Писатели…»

Писатели,

спасатели, –

вот тем и хороши! –

сказители,

сказатели,

касатели души.

Как пламя согревальное

в яранге ледяной,

горит душа реальная

за каждою стеной.

Гриппозная,

нервозная,

стервозная,

а все ж –

врачом через морозную

тайгу –

ты к ней идешь.

Болит душа невидимо.

Попробуй, боль поправ,

поправить необидимо,

как правит костоправ.

Как трудно с ним, трагическим,

неловким, словно лом,

тончайшим, хирургическим

капризным ремеслом.

Чертовская работочка:

тут вопли, там хула…

Но первый крик ребеночка –

святая похвала.

На то мы руки пачкаем,

скорбим при ночнике,

чтоб шевельнул он пальчиком

на розовой ноге!

«Пока вы живы, старшие мои…»

М. Луконину

Пока вы живы, старшие мои,

чьи речи и намеренья не лживы,

душе не оказаться на мели.

Не допустили б вы, пока вы живы!

Терзали вас забвенье и чины,

тоска и славы золотые жилы,

но и добро и зло обречены

с достоинством сносить, пока вы живы.

Сродни вам скомороший вольный дух

и таинство танцующего Шивы…

И если чей огонь в ночи потух,

он все-таки горит, пока вы живы.

Пока вы живы, не корю себя

за то, что ни успеха, ни наживы

бесплатно не отмерила судьба.

А как иначе жить, пока мы живы?

Не обманула никого в любви

и не врала ни с целью, ни без цели.

Пока вы живы, старшие мои,

вы кое-что нам все ж внушить успели.

Пока вы живы, старшие мои,

пусть корвалол заместо водки пьете, –

хотя и нам седины намели

года, – нам молодыми быть даете.

Почтительнее дочери родной,

здороваюсь, как робкий отрок, стоя.

Как дорог мне ваш нрав, вполне земной,

и ваши несравненные застолья!

В морщинах, погрузневшие уже –

особой красотою хороши вы…

Есть на кого равнение душе

с отрадою держать, пока вы живы.

Так проживу все, что – один лишь раз,

как зернышко с живучей вашей нивы.

Пусть кто-нибудь когда-нибудь и нас