Кровавый остров Янси Рик

– Поверю вам на слово, мейстер Абрам, – сухо ответил Торранс. – Не могу похвалиться большим числом знакомств с христианами и джентльменами, да и те, кого я знал, вели себя не очень по-христиански.

Он вынул свой кольт, и фон Хельрунг вскрикнул:

– Что вы делаете? Уберите!

– Это всего лишь Сильвия, – медленно проговорил Торранс, словно обращался к слабоумному. – Все в порядке, я ее уберу.

– Я с самого начала не должен был ему доверять, – простонал фон Хельрунг. – Я дурак – худший из дураков – старый дурак.

– Почему это вы дурак? Он предъявил отличные характеристики и рекомендательные письма и представился членом одной из старейших лонг-айлендских фамилий. Почему вы должны были его в чем-то заподозрить?

– Потому что я монстролог! – воскликнул фон Хельрунг, ударив себя в грудь. – Старый монстролог. А монстрологи до моих лет не доживают без здорового скептицизма. Не верь глазам своим, не верь ушам своим! Я посвятил свою научную жизнь срыванию масок с природы и должен был разгадать этот обман. Разгадал я его? Нет! Надо было, чтобы ребенок вывел нас на путь истинный.

– Не принимайте это так близко к сердцу, мейстер Абрам. Он и Уортропа обманул, а Уортроп отнюдь не дурак, – пальцы Торранса выбили по подлокотнику ритм галопом скачущей лошади.

Стоило прозвучать имени доктора, как фон Хельрунг рухнул в кресло с громким криком:

– Пеллинор! Пеллинор, прости меня. Кровь твоя на моих руках!

– Мы не знаем, правда ли он умер, – вмешался я. – Аркрайт мог и про это соврать.

– Он мог сказать так лишь по одной причине – потому что это правда!

– Вы сами говорили, доктор фон Хельрунг, – парировал я, – что надежда не менее практична, чем отчаяние. Я думаю, он жив.

– Надеешься, что он жив.

– Ну, он вполне может быть жив, – вставил Торранс. – Так что я за Уилла. И думать не хочу о мире, где нет Пеллинора Уортропа, – это было бы чертовски менее интересное место.

Он встал – на что, казалось, ушло довольно много времени: в Торрансе было заметно больше шести футов роста[57] – и потянулся, широко раскинув могучие руки.

– Ну, я намерен поискать чего-нибудь съедобного. Вы же, я так понимаю, отослали Франсуа домой на вечер?

– Ja, и остальных, – ответил фон Хельрунг и горько добавил: – Свидетели нам не нужны, так ведь?

– Кстати, о свидетелях: думаю, я буду держаться за сценой, пока не настанет мой выход. Не хочу, чтобы крысеныш что-то заподозрил. Ужасно жаль – я имею в виду, насчет Франсуа! Лучше блинчиков, чем печет этот парень, я в жизни не пробовал.

– Уилл, прости меня, – сказал фон Хельрунг после того, как Торранс ушел. – Если бы только я тебя послушал…

Звонок в дверь прервал его. Он прикрыл глаза и глубоко вздохнул, чтобы успокоить нервы.

– Дичь прибыла, – сообщил он. – Время собрать все наше мужество, мастер Генри. Что там у меня с лицом, сгодится? Только бы муха не разоблачила во мне паука!

Он посмотрел на себя в зеркало у входной двери, одернул жилет и обеими руками пригладил волосы. Краем глаза он заметил, что я выглядываю в прихожую.

– Что ты делаешь? – придушенно одернул он меня. – Нет-нет. Возвращайся в гостиную, – монстролог лихорадочно замахал рукой, указывая мне на комнату. – Ложись на оттоманку. Ты убит скорбью! Ты потерял наставника – потерял все. Можешь заплакать? Потри глаза, очень крепко потри, чтоб покраснели.

В дверь снова позвонили. Я бегом возвратился в гостиную, бросился на оттоманку и попробовал издать жалобный стон: слабый, но, на вкус фон Хельрунга, недостаточно. В последний миг перед тем, как распахнуть дверь, он хрипло крикнул:

– Это что такое? Нам нужен тихий, скорбный плач. А ты ревешь, как боров на скотобойне!

И затем:

– Томас! Слава богу, вы добрались в целости и сохранности! Я беспокоился.

– Доктор фон Хельрунг – мейстер Абрам – чудо, что я вообще добрался.

– Но вы ужасно выглядите, просто изможденно. Да-вайте-ка я возьму у вас сумки; прислуга отпросилась на вечер. И пойдемте в гостиную, отдохнете от долгой и наверняка опасной дороги.

Они вошли в комнату. Аркрайт дернулся, завидев меня, и обернулся к хозяину:

– Только не при мальчике. Умоляю вас, сэр…

Он держал потертый кожаный саквояж, который я сразу же узнал, и невидимый кинжал пронзил мне сердце. Это был полевой чемоданчик доктора, наследство его отца, который, в свою очередь, получил его от своего отца. Уортроп никогда бы не расстался с ним по доброй воле.

– Мне хотелось бы, чтобы Уилл остался, – жестко сказал фон Хельрунг, выпятив челюсть. Выглядел он так, будто собирался размахнуться и отправить Аркрайта в нокаут; актер из него был так себе. – И очень прошу извинить меня за это, Томас. Мальчик пережил многое бок о бок с нашим покойным другом; я подумал, что он заслуживает узнать о судьбе Пеллинора из первых рук.

Аркрайт рассеянно кивнул, упал в кресло, где прежде сидел Джейкоб Торранс, устроил саквояж на коленях, как малыш – любимую игрушку, и быстро забыл о моем присутствии. Все его внимание сосредоточилось на главной мишени – фон Хельрунге, который был целью его игры на доверии.

Старый монстролог взял свежую сигару из сигарного ящика и срезал кончик. Облизав обрезанный конец, фон Хельрунг зажег спичку; пламя изгнало с его лица все тени, залегшие в морщинах. На миг он показался на десять лет моложе.

– Так начните с начала и расскажите мне все, – сказал он, когда клубы сизого дыма окутали его голову. – Уортроп мертв?

– Это не начало, – возразил Аркрайт, – а и ужасный конец. За месяцы, проведенные в его обществе, я успел убедиться, что он и правда был тем великим человеком, которым я его считал. В десять раз более великим! Потеря для науки… для меня лично… и, конечно, для вас… для всего человечества! Неоценимая, доктор фон Хельрунг. Люди, подобные Пеллинору Уортропу, рождаются необычайно редко, может статься, раз в столетие, и потерять его сейчас, в расцвете сил, на пике его впечатляющего дарования – уму непостижимо.

– Увы, милый Томас, – посочувствовал фон Хельрунг, – такова судьба многих великих, но прежде всего – великих монстрологов! Скажите мне хотя бы, что Господь даровал ему, как пророку своему Моисею, узреть землю обетованную перед смертью. Видели ли вы с ним Невиданного? Взглянул ли он перед смертью в лицо Безликому? Если нет, то все было напрасно.

Аркрайт медленно покачал головой.

– Его унесли, фон Хельрунг. Выкрали из лагеря во тьме, словно десница Божья опустилась и схватила его, а потом… – он издал придушенный звук, будто боролся с тошнотой, – дождь! – Аркрайт согнулся в кресле, прижав саквояж к животу; я услышал, как слабо и глухо звякнули внутри инструменты. – Кровавый дождь – красный дождь из… из… – голос его упал до мертвого шепота, – из него.

– Что? – фон Хельрунг, казалось, был в искреннем ужасе. – Вы хотите сказать, его разорвали на части?

Аркрайт открыл рот, чтобы ответить, но не издал ни звука. Он беспомощно кивнул. Фон Хельрунг громко вздохнул и посмотрел на меня.

– Итак, с доктором Пеллинором Уортропом – семь, – тихо сказал он. – Нет – восемь, потому что мое сердце разбито вашим рассказом. Он был мне как сын, Томас – тот, с кем я с радостью поменялся бы сейчас местами. Ах, какой ужас, какой ужас, – он утер лоб ладонью, и на несколько минут воцарилось молчание. Затем фон Хельрунг поглядел на Аркрайта – и взгляд этот был тяжел. – Но вы спаслись. Как так получилось?

– Очень просто, сэр. Я убежал.

– И вы не видели тварь, которая его унесла?

– Была его очередь стоять на часах, – как бы защищаясь, ответил Аркрайт. – Я спал и проснулся от хлопанья палатки: ее колотило бурей, вот только буря спускалась вертикально сверху, с самых небес, и была сильна настолько, чтобы центральный колышек палатки треснул. Затем я услышал чудовищный рев: как раскат грома или взрыв тысячи фунтов тротила, а потом – такой громкий визг, что голова могла расколоться надвое. Я схватил винтовку и пополз к выходу – и увидел, как взлетают ноги доктора, его тащит в небо, а над ним… тень, такая огромная, что закрыла звезды, огромная как дом, и Уортроп взлетает, как спасенная душа в Судный день… Вот что я видел, мейстер Абрам. И буду счастлив не видеть этого больше никогда, пока жив!

– Счастлив? – переспросил фон Хельрунг, бесстрастно глядя на слезы, катящиеся у Аркрайта по щекам. – Нет, думаю, все были бы «счастливы» такого не видеть, Томас, кроме разве что того, кто все поставил на карту, чтобы найти тварь, которая его сожрала!

– Это случилось слишком быстро! В мгновение ока, мейстер Абрам! И мгновением позже – он вернулся… пролился всюду вокруг меня. Я посмотрел в небо – и меня до костей промочило… им. Им! И вы поставили бы мне это в вину? Вас там не было; не вы тонули в ошметках человека!

Он вновь согнулся, качаясь взад-вперед, баюкая саквояж Уортропа.

– Простите меня, Томас, – ласково сказал фон Хельрунг. – Я не сужу вас. Не передо мной вам держать ответ на смертном одре. Но вы здесь, а он – нет. Потому я и рад, и скорблю, и сбросил бремя, и взвалил его на себя. Как и вы, я уверен. Но погодите. Вы не закончили рассказ, а я хотел бы выслушать его весь: как вы выследили Джона Кернса, как нашли логово магнификума, и все такое прочее; но сперва выпьем, чтобы успокоить ваши нервы, ja? Уилл Генри, будь лапушкой и принеси мистеру Аркрайту выпить. Что будете пить, Томас?

– Немного виски было бы в самый раз, если есть; со льдом.

Я направился к бару, в то время как фон Хельрунг встал прямо напротив Аркрайта, который поднял саквояж на обеих руках и протянул его фон Хельрунгу, словно жрец, приносящий жертву своему божеству.

– Я вернулся с рассветом и вот что нашел. Я подумал, вам бы хотелось, чтобы я его привез. Это все, что от него осталось.

– Все?

Аркрайт шумно сглотнул и прошептал:

– Остальное мне удалось смыть в море, с приливом.

Виски для него был готов. Фон Хельрунг принял у меня стакан и передал Аркрайту, осушившему тот одним судорожным глотком.

– Ах-х.

– Не желаете ли еще? – осведомился фон Хельрунг.

– Немного помогает.

– Тогда нужно еще. Вы заслужили, Томас: все, до последней капли.

Когда Томас Аркрайт пришел в себя час спустя, он был уже не в уютной гостиной Абрама фон Хельрунга на Пятой авеню. Место, в котором он себя обнаружил, не было ни Пятой авеню, ни уютным.

Гадаю, что он заметил первым. Был ли то странный запах влажного воздуха, пропитанного химикалиями и слабыми полутонами разложения? Или же то, как посерел мир – серые стены, серый потолок, серый пол – и как все вокруг покрылось мрачной копотью от чада старых масляных ламп? Или, может, он заметил пыль, что еще не успела осесть на стены и лениво плавала в воздухе тесной каморки? Возможно. Но я подозреваю, что в первую очередь он заметил веревки.

– Ну, наш малыш проснулся, – пробормотал Джейкоб Торранс.

Аркрайт дернулся на стуле и, будучи крепко привязан к тому за руки и за ноги, чуть не перевернулся. Он прищурился в слабом свете единственной керосиновой лампы, что стояла на столе за спиной Торранса. Тот высился прямо перед пленником, шесть футов шесть дюймов массивного силуэта, с укрытым тенью лицом и голосом ангела мести, сошедшего с небес карать грешников.

И во мне раскручивалась пружина, стремительная яростная дрожь при виде страха в глазах Томаса Аркрайта.

– Кто вы? – спросил Аркрайт неожиданно ровным голосом. Странные вещи могут твориться со звуком в подземных тайниках Монстрария. Он рикошетит от стен, летит вниз по змеиным норам коридоров, бьется туда-сюда, вверх-вниз, от стены к стене и назад. Неужели я расслышал отзвук акцента, весьма далекого от говоров Лонг-Айленда?

– Я человек, который вас убьет, – так же ровно ответил Торранс. – Разве что Уилл пожелает, чтобы я уступил ему эту честь.

– Уилл! – он вглядывался в сумрак, пока не нашарил меня глазами. Я заставил себя не отвести взгляд. – Где фон Хельрунг?

– Я убил его, – ответил Торранс. – Или не убил. Или убил? Как полагаете?

– Где я? Почему я привязан к стулу? – Наркотик все еще плавал в его крови. Он боролся с ним, усилием воли заставляя язык ворочаться и четко выковывать слова.

– Что, запаха не узнаете? Я-то думал, вы здесь уже бывали. И вы в курсе, почему привязаны к стулу. Так что пока ничья: два вопроса, ответов на которые вы не знаете, и два – на которые знаете. У вас право всего на пять, так что рекомендую задать вопрос первого типа.

– На последний я не знаю… не знал ответа. Что… что случилось? Я правда не понимаю… Уилл, можешь объяснить мне, что происходит?

– Вы спрашиваете Уилла, потому что мои ответы вам не нравятся. Но это уж не моя вина.

– Прекрасно! В таком случае спрашиваю вас: почему вы хотите меня убить?

– Я не сказал, что хочу, сказал только, что убью. Я не монстр, знаете ли; я только их изучаю, – он сбросил сюртук и передал его мне. И вынул кольт.

– Это мой пистолет. Я зову его Сильвией. Долгая история.

Он откинул барабан и задержал его в футе[58] от породистого носа Аркрайта.

– Не заряжена, видите?

Сунув руку в жилетный карман, Торранс достал единственную пулю.

– Пуля, – пояснил он, показывая ее Аркрайту.

Он вставил пулю в патронник и защелкнул барабан обратно. Затем, без дальнейших преамбул, шагнул вперед и прижал дуло к прекрасно вылепленному лбу пленника. Аркрайт не пошевелился. Его серые глаза смотрели, не моргая, Торрансу в лицо.

– Валяйте; жмите на курок. Вы меня не пугаете.

– Я и не хочу вас пугать, – ответил Торранс. Он бросил револьвер на колени связанному пленнику и продолжил: – Я собираюсь рассказать вам историю. Это одна из моих любимых историй; написал ее один мой очень хороший друг, действующий чемпион мира по поеданию хот-догов. Он съел два с половиной хот-дога, плюс булочки, за шестьдесят секунд. Однако заработать на жизнь поеданием хот-догов непросто, поэтому он обратился к писательству – что, конечно, оплачивается получше, но славы доставляет куда меньше, чем две с половиной венских сосиски в минуту – плюс булочки. Булочки больше всего впечатляют. А история довольно известная; вы вполне могли о ней слышать. Жил-был на свете очень злой король. И была у него прекрасная дочь, которую, несмотря на то, что было он очень и очень злым, король любил всем сердцем. Ну, и как-то раз эта его прекрасная дочь ослушалась и влюбилась в не подходящего ей парня – в простолюдина, короче говоря. Это очень, очень рассердило нашего злого короля – на беду любовнику принцессы. Король бросил бедного недоумка в самую темную, самую мрачную, самую сырую темницу – ну, в такую примерно, как вот это место. Он вообще-то собирался его казнить; но была у злого короля слабость – сиречь принцесса, что убивалась аки Джульетта по невезению своего возлюбленного, то есть по тому факту, что оный возлюбленный вылез на свет не из того чрева. Так что король его не убил; но, упаси Боже, и не помиловал. Он выставляет его на арену, огороженную со всех сторон на манер Колизея[59], а на арене две одинаковые двери. За одной дверью – очень симпатичная женщина, не такая красотка, как принцесса, но уж точно не просто смазливенькая. За другой – дикий тигр-людоед. Узник должен выбрать одну – сам, без принуждения. Если откроет дверь с дамой, придется ему жениться – пока-смерть-не-разлучит-нас и все такое, иначе злой король его казнит. Если откроет с тигром… Ну, представляете себе итог. Теперь вы, наверное, думаете: «Знаю, какую бы я выбрал!» – но погодите. Аккурат перед тем, как он выберет, он смотрит наверх и видит принцессу. Ах, триумф истинной любви! Добро побеждает разгулявшееся зло! Потому что она-то знает точно, что за каждой из дверей. И когда он ее видит, она показывает пальцем на правую – мол, верь мне, иди в правую дверь! Но пусть ее возлюбленный простолюдин и не вкусил всех благ придворного образования, он не простак. Он начинает думать. Задумывается, а как бы чувствовала себя его милая, зная, что ее единственная любовь остаток дней проведет в объятиях другой, пусть почти такой же красивой, женщины. Не значил ли этот жест: «Дорогой тигр, кушать подано»? О нет, ведь любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует»…[60] Может ли она хотеть, чтобы на глазах у короля и двора, и у нее самой, его разорвали на части? Исключено! Поэтому за правой дверью определенно дама. Но погодите-ка! Я же сказал, кто именно эта дама? Королевская дочь хорошо ее знает и презирает, ненавидит всей душой, так что если за правой дверью – она, принцессе придется смотреть до конца своих дней, как ненавистное ей создание обладает тем, чем ей, принцессе крови, обладать заказано. И это ее бедный возлюбленный тоже знает. «Но все равно, не верю я, что она смогла бы просто сидеть и смотреть, как меня едят, – думает бедняга. – Так что она указывает на дверь, что спасет меня – и разобьет ей сердце». И он начинает поворачивать ручку на правой двери. «Минуточку! – думает он. – А что, если она боится, что я ей не доверяю? Тогда, получается, она указывает на тигра, потому что думает, что я выберу другую дверь и спасусь. Значит, надо выбирать левую!» И он идет к левой двери. Но перед тем, как ее открыть, думает: «Стоп! Я ей верю. Ее сердце не вынесло бы вида моего изуродованного тела, которое тащит по арене дикий зверь, волочащихся по песку кишок, крови повсюду и прочей грязи. Дама должна быть за правой дверью! Если только… если только не зря я ей верю. Любовь долготерпит, но целую жизнь терпеть – срок немалый… За правой дверью тигр. Надо открывать левую!» Две двери. За одной – дама. За другой – тигр. Какую ему выбрать?

Торранс умолк. Аркрайт, к тому моменту, скорее всего, решивший, что беседует с буйнопомешанным, сперва ничего не говорил, но затем, не в силах больше выносить напряжение, выпалил:

– Ну хорошо, какую? Какую он выбрал?

– Не знаю! Мерзавец дальше не написал. Он, видите ли, может сожрать два с половиной хот-дога за минуту, а чертов рассказ закончить не может. И в любом случае это неправильный вопрос. Правильный – что выберете вы? Даму или тигра?

Торранс кивнул на меня. Я вышел в зал и вернулся с тележкой на колесиках; те, судя по всему, отродясь не смазывали – они визжали и скрипели, пока я вкатывал ее в каморку. Взгляд Аркрайта остановился было на тележке и венчавшей ее большой стеклянной банке – и тут же метнулся прочь. Его плечи его дернулись и обмякли; правая нога дрогнула.

– Вы знаете, что это, – сказал Торранс, указав пальцем на нечто, залитое янтарного цвета консервирующим раствором. Аркрайт не ответил. Его лицо блестело от пота, под правым глазом пленника бил нервный тик. – Ну-ка, куда это я положил свои перчатки? – подивился Торранс. – Ах, вот же они, на столе. И ты, Уилл, надень свои, – он взял с тележки скальпель и вспорол восковое кольцо вокруг крышки. – Подержи это немного, Уилл, будь так добр, – сказал он, передавая мне скальпель, и отвинтил крышку. В замкнутом пространстве этот звук показался очень громким.

– Хорошо, – громко сказал Аркрайт. – Ладно! Это и в самом деле становится утомительно. Я требую немедленно поговорить с доктором фон Хельрунгом!

Торранс отложил крышку и запустил руки в банку, чтобы извлечь гнездовище. Он слегка скривился: думаю, не от страха, а оттого, что предплечья у него были такие большие, что с трудом пролезли в сосуд. Он осторожно уложил гнездо, свитое из переплетенных человеческих останков, рядом с банкой; там оно влажно блистало в свете лампы.

– Шпатель, Уилл, – пробормотал Торранс. Я подал ему плоскую лопаточку, которой он и соскоблил немного – с четвертак – связующего вещества: слюны Typhoeus magnificum.

– Что это? – завопил Аркрайт. – Что это вы там делаете?

– Вы знаете, что я делаю.

– Вы этого не сознаете, сэр, но вы совершили ужасную ошибку. Ужасную!

– Я? Совершил ужасную ошибку? – Торранс приподнял шпатель.

– Думаете, я боюсь? – Аркрайт саркастически рассмеялся. – Вы этого не сделаете. Не сможете.

– Я не смогу? – Торранс выглядел искренне изумленным.

– Нет, не сможете – потому что я не обязан ничего вам рассказывать. Я ничего не скажу, пока вы меня не выпустите. Ха! И какую дверь вы выберете? Если вы меня убьете, вы никогда не узнаете.

– Никогда не узнаю что? Не припомню, чтобы я хоть что-то, черт вас побери, у вас спрашивал.

Аркрайт попытался рассмеяться – вышло нечто вроде придушенной икоты. Его руки были связаны за задними ножками стула и дрожали, поэтому весь стул тоже дрожал. Сам воздух вокруг Томаса Аркрайта дрожал: частицы пыли сотрясались в сострадании к его ужасу.

– Скорость всасывания, – продолжал Торранс, – разнится в зависимости от места контакта с ядом. К примеру, контакт с поверхностным слоем кожи вызывает более пролонгированное развитие симптомов, чем, скажем, контакт со слизистой рта, глаз или носа – в сущности, с любой полостью тела, например, с ушным каналом или анусом.

Он говорил очень сухим, монотонным голосом, похожим на голос Уортропа: как будто читал лекцию невидимым студентам.

– Вы с ума сошли, – констатировал Аркрайт.

– Нет, – ответил Торранс, – я монстролог. Разница невелика, но есть, – и он продолжил свой рассказ. – Что же до симптомов… Ну, думаю, углубляться в детали будет излишне. Если вам любопытно, то, полагаю, Уилл обрисует, что может ожидать вас в ближайшие часы. Он видел это, так сказать, из партера.

Я кивнул. Голова у меня кружилась, кровь ревела в ушах, а в сердце – распрямлялась туго скрученная пружина.

– Уилл… – эхом отозвался Аркрайт. – Уилл! Ты не можешь этого сделать. Не дай ему это сделать, Уилл! Беги и найди фон Хельрунга. Быстро, Уилл! Беги!

– На вашем месте я бы не взывал к мистеру Генри, – сказал Торранс. – По правде говоря, это все он придумал.

Аркрайт ошеломленно уставился на меня. Я не отвел глаз.

– Это он вывел вас на чистую воду как вонючего лжеца, которым вы и являетесь. Так что я бы на вашем месте не командовал мистером Уиллом Генри, нет, сэр!

Он шагнул к сидевшему, и этот единственный шаг заставил Аркрайта судорожно задергаться. Ножки стула заскрипели по бетонному полу, револьвер упал с его колен.

– Милосердный Боже, я понятия не имею, что вам от меня нужно! – вскричал он: его напускная смелость дала трещину.

– Слыхал, Уилл? – осведомился Торранс. – Это, по-твоему, похоже на лонг-айлендский выговор? По-моему, нет. Настоящий британский английский.

– Я британский подданный, слуга Ее Величества королевы Виктории, и я еще погляжу, как вас, сэр, вздернут!

– Очень сомневаюсь, – безмятежно ответил Торранс. Он обошел стул, чтобы встать прямо за Аркрайтом, передвигаясь с поразительным для мужчины таких габаритов проворством. Он не колебался и не стал дожидаться, чтобы пленник повернул голову; он вытянул вперед свободную руку и пальцами зажал Аркрайту нос.

Реакция была мгновенной. Аркрайт брыкался и извивался, бессильно кидался всем телом на веревки, мотал головой из стороны в сторону в тщетной попытке высвободиться из мертвой хватки Торранса. Боковым зрением, прежде чем его глаза накрыла широкая ладонь монстролога, он должен был видеть поблескивающий шпатель. Аркрайт плотно сжал губы, но и он сам, и Торранс понимали, что это был лишь вопрос времени. Он мог бы задерживать дыхание, пока не потеряет сознание, но что бы это ему дало? Только упростило бы Торрансу задачу; вот и все.

Выбора у него почти не было. Дама или тигр? Плохая аналогия.

Он открыл рот и выдохнул:

– Меня зовут не Аркрайт, – с крепко зажатым носом, звучал он как человек с очень сильным насморком.

– Плевать мне, как вас зовут.

– Вас за это вздернут! – заорал он. – Вас и фон Хельрунга, и вашего мелкого пособника-ублюдка!

– Уилл не мой мелкий пособник-ублюдок. Уилл – мелкий пособник-ублюдок Пеллинора Уортропа.

– Уортропа? Вот как? Хотите знать, что с Уортропом? Уортроп мертв. Он умер на Масире, на проклятом острове Масира в Аравийском море, как я фон Хельрунгу и сказал!

Торранс поглядел на меня через комнату. Я покачал головой.

– Мы вам не верим, – сообщил он Аркрайту. – Уилл, помоги-ка мне тут. Если он продолжит так дрыгаться, я шпатель уроню.

Я принял у него инструмент и посмотрел, как Торранс зажимает шею Аркрайта своей могучей рукой.

– Вам удалось, – прошептал Торранс. – Видите, я могу дрогнуть. Я уже в том возрасте, когда мысль о повешении заставляет задумываться, но он – всего лишь ребенок, а дети думают, что будут жить вечно. И у него серьезные причины. Он, видите ли, думает, что, может быть, это вы убили Уортропа. И я думаю, что, возможно, он прав.

– Я его не убивал!

– Ну, умер он в любом случае не так, как вы описали. Ставлю на Кернса. Его убил Кернс.

– Никто его не убивал – никто. Клянусь вам, никто! – он перевел взгляд на меня; я держал в руке саму смерть – а стало быть, его жизнь.

– Он жив, – выдохнул он. – Вот вам. Он жив! Это вас устраивает?

– Сперва он умер; теперь он жив, – сказал Торранс. – А потом он у вас будет петь в бродячем менестрель-шоу?

Он выпустил Аркрайта и щелкнул мне пальцами. Ему был нужен пуидресер.

– Я правду вам говорю! – вскричал Аркрайт. – И вот что я вам еще скажу. Ублюдка бы убили, если б не я! Вот в чем ирония судьбы. Уортроп обязан мне жизнью, а вы собираетесь отнять мою собственную в награду!

– Обязан вам жизнью, – эхом отозвался Торранс.

– Да, жизнью. Они собирались его убить. Убить нас обоих. Но я не дал им…

– Им, – повторил Торранс.

– Нет, нет, прошу вас. Этого я вам рассказать не могу.

– Они собирались его убить.

– Они меня убьют. Загонят как паршивую собаку и…

– «Они».

– Да послушайте же меня! – взвизгнул Аркрайт. Взгляд его метался из стороны в сторону – на меня, на Торранса, снова на меня. К кому взывать? К ребенку, написавшему пьесу, или к актеру, что в ней играет? – Если я вам скажу, я покойник.

– Вы покойник, если не скажете.

Дама или тигр. Возможно, аналогия все же была не такая плохая.

Я больше не мог сдерживаться.

– Где доктор Уортроп? – выпалил я.

Он сказал нам; и ответ ничего для меня не значил. Я никогда не слышал об этом месте; но Торранс слышал. Он долго таращился на Аркрайта, а затем разразился смехом.

– Что ж… хорошо же! Это мне нравится. Это… Ну, это безумие. Но это разумно. Заставляет отчасти поверить вам, Аркрайт.

– Отлично! Теперь вы знаете, где он, и вы меня отпустите. Так ведь?

Но Торранс еще не закончил это обдумывать. Он достиг средоточия загадки – двух одинаковых дверей.

– «Они», вы сказали. «Они собирались его убить». Были Кернс, вы и они. Или сперва – вы и Кернс, и только потом они?

– Я даже не понимаю, о чем вы говорите. О, Христе, помилуй меня! – он повел глазами в мою сторону. – Христе, помилуй меня, – прошептал он в отчаянии.

Я подумал, что понимаю, и вмешался как переводчик Торранса.

– Откуда вы знаете Джона Кернса?

– Я знать не знаю Джона Кернса. Никогда с ним не встречался, прежде в упор его не видел и ни разу о нем не слышал, пока не началось это чертово дело. И дорого бы дал, чтобы вообще никогда не слышать!

– Все понятно! – закричал Торранс. – Сперва Кернс, потом они и, наконец, вы. Не Кернс и вы – не вы с Кернсом. Вы не заодно с Кернсом, и не заодно с ними. Вы заодно с… – он притопнул ногой. На ум мне пришел непокорный жеребец, которому не терпится вырваться из стойла. – Слуга короны… Слуга короны! Теперь понял. Это хорошо.

И воцарилась тишина. Даже пыль, казалось, приостановила свой судорожный танец. Аркрайт сидел на стуле, Торранс стоял за его спиной, я – опершись на стену, а еще были свет лампы, гнездовище и шпатель, и блестевший на шпателе пуидресер, звездная гниль, от которой гнили люди, и в каждом из нас – чудовище, раскручивающаяся пружина, шепчущая «АЗ ЕСМЬ» с силой, достаточной, чтобы расколоть мир надвое, в вас, и во мне, и в Томасе, и в Джейкобе, нечто в вас и во мне, нечто в Томасе и в Джейкобе, и две двери – по две на каждого.

Джейкоб выбрал дверь первым, склонившись и распустив веревки, связывавшие руки Томасу, и Томаса на стуле передернуло, как человека, отворившего парадную дверь своего теплого жилища холодным утром. Джейкоб выбрал свою дверь и развязал Томасу руки, и когда Томас уже почуял на лице бодрящий шквальный ветер свободы – Джейкоб запрокинул ему голову, Томас завыл и вскинул руки, но было уже слишком поздно, ведь Джейкоб отворил дверь, отворил ее настежь, и в рот Томасу воткнулся шпатель, до самого горла, и Томас поперхнулся.

Торранс отступил, когда Аркрайт двинулся вперед, отчаянно пытаясь встать, но его ноги все еще были привязаны к стулу, и он качнулся вперед, на холодный пол, крича, как на чудовищной скотобойне. Он полз по полу, спинка стула давила его грудь вниз и ерзала туда-сюда, пока его ноги бились и пытались вырваться из веревок, а затем он замер, его спина выгнулась, и содержимое его желудка выплеснулось наружу.

Все, что было потом, не могло продолжаться дольше минуты.

– Уилл! Уилл! – закричал Торранс.

Пощечина – такая сильная, что меня качнуло назад.

– Вон. Отсюда. Сейчас же.

Я бросился прочь мимо корчащегося тела Аркрайта.

Рыдания и проклятия, пойманные в ловушку каморки, эхо, перекликавшееся с ответным эхом, звучали так оглушительно, словно весь мир раскалывался надвое.

Когда по пути к двери я врезался в тележку, янтарная жидкость выплеснулась из банки. Потом за моей спиной раздались мягкий звон шпателя, падающего на пол, и жалобный скрип шатких колес, когда Торранс толкнул ко мне тележку.

Гнездовище теперь было в зале, а прямо за ним стоял Торранс, захлопнувший дверь и поспешно задвинувший засов. Он обрушил свой огромный кулак на запертую дверь и завыл с не нашедшей себе выхода яростью.

Не думаю, что человек по ту сторону двери его слышал.

– Тупой, тупой, тупой! – бах, бах, БАХ! – Тупой, тупой, тупой ублюдочный англичанишка! – БАХ!

Я соскользнул по стене вниз и зажал уши. Она никогда не остановится, эта раскручивающаяся пружина; нет ей ни начала, ни конца, ни дна, ни поверхности; она вообще не во вселенной; она была задолго до самой вселенной; и когда вселенная обратит себя в горстку пыли, оно все еще будет там – во мне и в вас, Чудовище, бездна.

– Это было не по плану! Вы не должны были делать это взаправду! – заорал я Торрансу в спину, пока он молотил по запертой двери. – Вы должны были только заставить его думать, что сделаете!

Он вихрем обернулся ко мне. Я ясно видел его глаза – в темном свете ламп, в мглистом зале, лишенные белков. Oculus Dei, подумал я, очи бога.

– Заткнись и слушай! – взревел он. – Просто закрой рот и слушай…

В каморке – молчание, и человек внутри видит перед собой две двери, свои две двери, и спрашивает себя, что за ней, дама или тигр? И вот он протягивает руку…

Джейкоб Торранс замер, когда прозвучал выстрел. Он поднял взгляд к низкому потолку и затем закрыл глаза.

– Выходит, оказалась дама, – пробормотал он.