Кровавый остров Янси Рик
– Позвольте напомнить вам, сэр Хайрам, что при выписке мне вернули револьвер. Вот он у меня под рукой…
– Полно, Пеллинор, – одернул Уортропа его старый наставник. – Я знаю, последние месяцы были к вам суровы, но…
– Знаете? – хрипло хохотнул Уортроп. – «Суровы» – не то слово. Не поймите меня неверно; там, в приюте для умалишенных, очень мило. Еда на удивление хороша; персонал, в общем и целом, вполне человечен; в комнатах не бывает ни клопов, ни вшей, и дважды в неделю нам позволяют купаться. Это все скорей походило на долгий отпуск в английской деревне, с одним только маленьким отличием – уйти нельзя. Я пытался бежать – шесть раз. И шесть раз меня возвращали в уютную комнатку с жесткой постелью и мягкими стенами. Шесть раз мне учтиво напоминали, что я злоупотребляю своими привилегиями «гостя». Видите ли, они так именуют нас, сумасшедших. «Гости». Как если бы дьявол называл проклятые души «постояльцами». Ха!
Конан Дойль громко рассмеялся.
– О, вот это прекрасно! Просто восхитительно сказано!
Уортроп закатил глаза и обратился ко мне:
– А ты – и вовсе последний человек, которого я ожидал увидеть за этой дверью. Зачем ты здесь, Уилл Генри?
– Он настоял, – вставил за меня фон Хельрунг. – Если бы я связал его по рукам и ногам и приковал к стене в подземелье, он все равно нашел бы способ приехать, Пеллинор.
Монстролог прикрыл глаза.
– Не следовало тебе приезжать, Уилл Генри.
И я ответил:
– Не следовало вам бросать меня, доктор Уортроп.
Часть двадцать четвертая
«Самая слепая вера»
Конан Дойль простился было с нами на перроне вокзала Паддингтон, но после ни на дюйм не отошел от Уортропа; казалось, ему не хочется покидать наше общество. За годы я видел такое несчетное количество раз и про себя именовал это Эффектом Уортропа или, реже, Гравитацией Уортропа. Как и всякий сверхмассивный объект, эго доктора обладало непреодолимой для более слабых душ силой притяжения.
– Мне и в самом деле пора, – заявил Конан Дойль после того, как несколько минут удерживал моего изможденного и встревоженного наставника под градом вопросов («Как вы догадались, что я играю в гольф?»), и сделал пару шагов вслед за Уортропом (пока мы с боем проталкивались сквозь вокзальную толпу). – Туи меня ждет.
– Что такое Туи?
– Туи – моя супруга Луиза. Она дома с нашей младшей дочуркой, Мэри-Луизой; родилась этим январем. Хотите взглянуть на ее портрет? Осмелюсь сказать, что она дивный ребенок.
Уортроп остановился как вкопанный у парадной лестницы нашего отеля.
– В настоящий момент, Дойль, все, чего я хочу – это чашка хорошего чаю и выспаться. Может быть, как-нибудь в другой… – но тут из-за плеча Дойля, который был ниже его, монстролог что-то заметил. С краткой небрежной улыбкой он вдруг взял писателя под руку и потянул его вверх по лестнице. – С другой стороны, если подумать, наша встреча может быть перстом судьбы. Вы знали, что в молодости я писал? Поэзию, конечно, не прозу, но вы вдохновляете меня, Дойль. Человек, у которого получилось усидеть на двух стульях. Быть может, мне стоит вновь взяться за перо и попробовать себя в виршах…
Озадаченный внезапным преображением монстролога, я посмотрел вниз, на перрон. У колонны на полпути вниз околачивались двое: один – высокий и широкоплечий, с копной огненно-рыжих волос. Другой был лыс и намного меньше ростом, и столь же худ и жилист, сколь его товарищ был дороден. Даже с расстояния сорока футов[70] и сквозь туман серого вокзального чада глаза рыжеволосого словно пылали скрытым огнем. Я знал лишь одного человека с подобным пламенем в глазах – человека, поглощенного единственным смыслом своей жизни. Для Пеллинора Уортропа этим смыслом было преследование монстров. Для человека, чей взгляд пришпилил меня к ступеням, как молоток забивает гвоздь, то было преследование чего-то совсем иного.
– Что такое, mein Freund Уилл? – пробормотал фон Хельрунг. Он обнял меня за плечи и ощутимо подтолкнул вверх по ступенькам. – Ты будто призрака увидел.
– Не призрака, – ответил Уокер; его тонкий голос дрожал от тревоги. Он тоже заметил глазевшего на нас рыжеволосого. – Вот тот здоровяк с ярко-рыжими волосами и его лысый спутник у колонны. Во имя всего святого, да не смотрите на них сейчас, фон Хельрунг! Вчера я видел их же. И убежден, что они у нас на хвосте.
– Честно говоря, с практикой пока все не так безоблачно, – задыхаясь, говорил Конан Дойль монстрологу, когда мы нагнали их в фойе третьего этажа. Писатель запыхался, поскольку ему приходилось изо всех сил стараться, чтобы не отстать от моего наставника. – Но я не жалуюсь. У меня остается достаточно времени на писательство. А писательства самого понадобится достаточно, раз уж мне теперь кормить еще один рот.
Уортроп внезапно остановился прямо перед дверью нашего номера. Конан Дойль этого не ожидал и впечатался прямо доктору в спину.
– Ох! Простите…
Рука доктора вскинулась и замерла; кончики пальцев легонько барабанили по воздуху. Я уже знал этот жест и отреагировал инстинктивно – быстро встав рядом с ним.
– Фон Хельрунг, – шепнул Уортроп. – Вы вооружены?
– Нет.
– Уокер?
– Нет. Почему вы…
– Дойль, у вас есть при себе что-нибудь огнестрельное?
– Нет, доктор Уортроп.
Монстролог вынул револьвер из кармана.
– Будь здесь с остальными, Уилл Генри, – сказал он мне перед тем, как открыть дверь и шагнуть внутрь.
Отсутствовал он недолго; прошло, по моим подсчетам, не больше двух-трех минут, прежде чем он позвал нас войти.
– Закрой дверь, Уилл Генри, и задвинь засов, – велел он с другого конца комнаты, стоя ко мне спиной. Он согнулся над чем-то на полу: пистолет небрежно отведен в сторону, плечи слегка ссутулены. Я ясно и четко помню, как устало он выглядел – постаревшим прежде своих лет.
А перед ним лежало тело Джейкоба Торранса.
– Mein Gott! – прошептал фон Хельрунг. – Пеллинор, он…
– Мертв, – объявил доктор.
Фон Хельрунг сдавленно выругался. Уокер зажал рот.
– Давайте прибавим света, – сказал Уортроп. – Уилл Генри, открой шторы, будь так добр. Дойль, вы терапевт. Возможно, вам захочется на это взглянуть.
Конан Дойль присоединился к доктору над трупом, а я как раз обходил тело по пути к окну, и кровь Джейкоба Торранса, пузырясь, липла к подошвам моих ботинок. Я не собирался смотреть и не хотел смотреть. Но, само собой, я посмотрел. Я отдернул шторы, обернулся и в золотом полуденном свете, что грел мне спину, узрел, что постигло Джейкоба Торранса.
– Чрезвычайно глубоко, – говорил Конан Дойль. – След даже на позвоночнике. Беднягу практически обезглавили.
Горло Торрансу перерезали от уха до уха, нож – если то был нож; возможно, убийца воспользовался небольшим топором или томагавком, – рассек сонные артерии и яремные вены. Выплеснувшийся фонтан крови пропитал насквозь ковер… и одежду Торранса… и льняную скатерть в футе от тела… и спинку дивана. Камчатные шторы тоже были забрызганы кровью, излившейся с последним ударом умирающего сердца. Комната так и разила жарким медным запахом бойни.
– Тело еще теплое, – безмятежно объявил Конан Дойль. – Я бы сказал, что он умер не позже часа назад.
– Намного раньше, – отозвался монстролог. Он поднялся, морщась, и я услышал, как хрустнули при этом его колени. Фон Хельрунг все еще мялся у двери; Уокер, с лицом пергаментного цвета, стоял рядом, прислонившись к стене и прижимая ко рту платок. В тесной комнате было ясно слышно, как он сглатывает.
– Мы должны вызвать полицию, – выговорил он наконец из-под своей самодельной маски. Никто не обратил на это внимания.
Уортроп прошелся по комнате, описывая все расширяющийся круг вокруг тела Торранса; взгляд его блуждал по залитому алым полу, забрызганным кровью стенам, мебели, окнам и подоконникам. Один раз, примерно в пяти футах[71] от трупа, он опустился на четвереньки и пополз, шумно принюхиваясь, как пес, напавший на след.
– Их было двое, – сказал он, завершив осмотр. – Один очень высокий – заметно выше шести футов[72], правша, курит сигары, и рыжий. Его спутник намного ниже – пять футов шесть дюймов, или семь[73], что-то в этих пределах, и заметно хромает – одна нога, правая, у него короче другой…
Лицо Конан Дойля походило на этюд в алых тонах. Он зарделся, как юный пастушок в первых тяжких муках неразделенной любви.
– Поразительно. Совершенно поразительно, – сипло выговорил он.
– Элементарно, Дойль, – отозвался доктор. – Убийца – тот же художник. Он не в силах не оставить что-то от себя в своей работе. И нужно только понять, как отделить произведение от его автора.
– Я хотел сказать, что испытываю удивительное чувство…
– И я! – воскликнул доктор Уокер с другого конца комнаты. – Меня сейчас стошнит!
Конан Дойль продолжал с затуманивающимся взором:
– Человек был жестоко убит; это ужасно! И все же я захвачен не менее ужасным ощущением чуда… Словно я шагнул за некий волшебный порог и попал в какой-нибудь свой рассказ! И здесь, передо мной, тот, кого я создал, живой и во плоти. Узрите его!
– Да, похоже на какой-нибудь ваш рассказ, с единственным отличием – что это не ваш рассказ; и существует вполне реальная вероятность того, что вы находитесь в смертельной опасности, – ответил монстролог.
– Вы правда так думаете? – перспектива смертельной опасности, казалось, привела Конан Дойля в восторг.
– И не только вы, – Уортроп обернулся к фон Хельрунгу. – Нам нужно немедленно покинуть этот отель.
Фон Хельрунг кивнул.
– А что насчет Джейкоба?
Доктор мрачно улыбнулся.
– Он останется здесь.
Мы схватили багаж и поспешили вниз. (Монстролог был рад, что я не забыл прихватить его несессер с инструментами. «Я думал, никогда его больше не увижу. Благослови тебя Господь, Уилл Генри, и проклят будь этот предатель Аркрайт!») Шеренга кэбменов сидела на улице вдоль бордюра в ожидании клиентов. Однако прежде, чем мы наняли кого-то из них для побега, меня отрядили осмотреть местность. Взрослые тем временем ждали в лобби отеля. Доктору не нужно было объяснять мне, кого выглядывать. Я уже видел свою цель на вокзале – копна рыжих волос и пугающий свет темных, озаренных изнутри глаз.
– Ну? – осведомился Уортроп, когда я, запыхавшись, вернулся.
– Все чисто, сэр.
Он коротко кивнул.
– Два кэба. Фон Хельрунг и мы с Уиллом Генри – в одном. Дойль, сэр Хайрам поедет с вами…
– Не могли бы вы быть так любезны и перестать меня так называть? – спросил Уокер. Он стоял, прислонясь к колонне и все еще пытаясь овладеть собой. – Это жестокое ребячество.
Прозвище британского монстролога, данное ему Уортропом, появилась за несколько лет до того – на званом вечере, где Уокер был очарован некой юной дамой, связанной узами родства с королевской семьей. Пытаясь произвести на леди впечатление, Уокер необдуманно выдал себя за пэра Англии, чего коллеги-ученые еще долго не собирались ему забывать.
Уортроп не обратил на него внимания и сказал Конан Дойлю:
– Предлагаю вам сделать круг и смотреть в оба – не появятся ли наш рыжий друг и его лысый соотечественник. Если они нас заметят, то, думаю, за нами и последуют – но, опять же, они могут разделиться. Молитесь, чтоб вам достался лысый!
Он схватил руку Конан Дойля и быстро, сильно пожал ее.
– Счастлив был вновь увидеться с вами, сэр. Пусть наша следующая встреча пройдет при более подходящих обстоятельствах!
– Нет, это я был счастлив, доктор Уортроп, – искренне ответил Конан Дойль. – Туи не поверит, когда я ей расскажу!
– Я бы не рассказывал слишком много, – предостерег доктор с искоркой в темных глазах. – Она решит, что вы выпили.
– Ощущения примерно схожие, – признал писатель. – Не знаю, склонны ли вы к мистицизму, но…
– Изредка, – сказал монстролог, торопя Конан Дойля к выходу из лобби. – Практически никогда. Хотя нет – было раз. Мне исполнилось не то три года, не то четыре, и мать застала меня глубоко погруженным в разговор с богом, – он пожал плечами. – Я этого не помню. Бог, может, и помнит.
Пятью минутами спустя мы уже были в кэбе на пути к Гайд-парку.
– Почему Гайд-парк? – поинтересовался фон Хельрунг.
Доктор пожал плечами.
– А почему нет? Искренне надеюсь, что они не пошли за Дойлем, – продолжил Уортроп. – Не понимаю до конца, зачем вы завербовали его в ваш спасательный отряд, но будет ужасно, если за свое человеколюбие он заплатит высшую цену. И, конечно, для литературы это будет большая потеря. Обычно я мало важности придаю художественному чтиву, но в его рассказах есть нечто очаровательное. Своего рода прекрасная наивность, свойственная и самой Британской империи: слепая вера в то, что разум восторжествует над невежеством, а человеческий интеллект – над злом.
Фон Хельрунг недоверчиво взглянул на моего наставника. Быть может, ему подумалось, что он и вполовину не так хорошо знает Пеллинора Уортропа, как полагал.
– Мы только что обнаружили нашего дражайшего коллегу зарезанным в номере отеля, а вы испытываете желание поговорить о литературе?
Уортроп кивнул. Он или вообще не понял, что фон Хельрунг имеет в виду, или не придал этому никакого значения. Я ставил на второе.
– Это, право, очень жаль. Несмотря на все его недостатки, Торранс мне довольно-таки нравился. Если бы я вынужден был делать выбор, я бы тоже выбрал его, потому не вините себя, мейстер Абрам. Если вам нужно кого-то винить – вините бутылку из-под виски на столе в гостиной. Он был пьян вдрызг, когда явились его убийцы. Другого объяснения тому, как им удалось так легко с ним справиться, просто нет, – он поглядел на меня. – Есть только три истинные причины смерти, Уилл Генри. Первая – несчастные случаи: недуги, голод, войны или вроде того, что случилось с твоими родителями. Вторая – старость. А третья – мы сами: медленные самоубийства. Покажи мне того, кто не в силах управлять своими желаниями, и я покажу тебе живущего под смертным приговором.
Фон Хельрунг яростно затряс головой.
– Но это вас нужно винить, Пеллинор – не за Торранса, упокой бог его душу, а за Конан Дойля. Если он погибнет из-за того, чему сегодня стал свидетелем, это будет плата за вашу импульсивность. Зачем вы позвали его в наш номер? На вокзале он уже собирался нас покинуть, а вы…
– Да, собирался, – огрызнулся Уортроп. – И не исключено, что я спас ему жизнь – может быть, на время, но я хотя бы выиграл ему час или два в обществе Туи и его новорожденного ребенка. У вас нет ни малейшего представления о людях, которых вы видели на перроне, фон Хельрунг. Они безжалостны и убивают без сожалений и угрызений совести. Я должен был действовать быстро, и я уверен, что извлек все возможное из нашего весьма скромного положения.
– А что насчет дикого и возмутительного фарса в отеле? Какие у вас здесь оправдания? Вы знали, что это те, кого мы видели на вокзале, и тем не менее прикинулись, что вывели все это методом дедукции, вплоть до цвета волос убийцы! Зачем, Пеллинор? Шутя над Дойлем, вы шутили над мертвецами!
Лицо доктора потемнело. Он перегнулся вперед и ткнул фон Хельрунга пальцем в грудь.
– Не говорите при мне о шутовстве, фон Хельрунг. Вы хоть представляете себе, что это такое – быть в своем уме и видеть, как ваш собственный трезвый разум служит вам кандалами? Подумайте об этом, прежде чем осуждать меня за невинный каприз!
После этой перепалки они погрузились в молчание до той поры, пока мы не прибыли на место. Тогда доктор резко постучал в крышу кэба и велел вознице везти нас теперь на площадь Пикадилли. Щелкнул бич, и мы вновь тронулись в путь.
– Куда мы едем? – требовательно вопросил фон Хельрунг.
– На Пикадилли.
Фон Хельрунг прикрыл глаза и устало вздохнул.
– Вы знаете, что я имею в виду.
Доктор обернулся поглядеть на дорогу за нами, а затем вновь устроился на сиденье.
– Знаю.
– Они безжалостны, сказали вы. Убийцы без сожалений и угрызений совести. Но вы до сих пор не сказали ни кто они, ни почему они вас преследуют.
– Я бы решил, что «почему» – это очевидно. А что до «кто»… Высокого рыжего зовут Рюрик, его лысого напарника – Плешец. Они агенты Охранки, мейстер Абрам, русской тайной полиции.
Фон Хельрунг принял известия с убитым видом. Ему не хотелось, чтобы Торранс оказался прав. Какая-то его часть, я думаю, цеплялась за надежду на то, что соучастник у Джона Кернса в этом деле был только один, предатель Томас Аркрайт, а остальное – плод богатого воображения Джейкоба Торранса. Правда поразила старика в самое сердце. Он был ученым, а сущность науки – поиски истины, благородное дел. Но ни одно человеческое начинание – как бы благородно оно ни было – не остается незапятнанным надолго. Монстрологию можно охарактеризовать как изучение искаженной природы; но и мы ведь тоже искажены.
– Нас обманули, – ровно подытожил мой наставник. – Полагаю, отчасти мы можем утешаться тем, что одурачили не нас одних. Нас одурачил Аркрайт, но его самого одурачили русские, ну а Джон Кернс, я думаю, посмеялся над нами всеми.
– Джейкоб считал, что Кернс и британцы – и русские тоже – воспользовались нами, чтобы мы отыскали для них родину магнификума. У них было золотое яйцо – гнездовище, – но не было гусыни, которая его снесла. Вот как это выразил Торранс.
Уортроп напряженно улыбнулся.
– Буду скучать по Джейку. Он хорошо владел красочными метафорами. Частично он был прав, но в основном – напротив. Нами воспользовались, но не Кернс и не русские; они получили то, что хотели. Томас Аркрайт из Аркрайтов, что с Лонг-Айленда, был целиком и полностью британским созданием. Аркрайт – офицер британской тайной разведки.
Фон Хельрунг вздохнул.
– Значит, британцы замешаны… и русские. Кто еще?
– Не считая нас– а нас я считать пока не хотел бы, во всяком случае, еще какое-то время – никто, – мрачно сказал Уортроп. – Я не хотел в это верить. Когда меня в первый раз привезли в Хэнвелл, я укрепился в наивной убежденности в том, что Аркрайт наверняка работает на русских – двойной агент, изменник родине, – и за эту фантазию я до поры храбро цеплялся. В первый месяц моих безумных каникул я написал более сорока писем – ни одно из которых, очевидно, не достигло адресата. Кто-то явно должен был их перехватывать, и мне сложно поверить, что почтовые ведомства Англии и Соединенных Штатов – в руках Охранки. Шесть из этих отчаянных посланий я вручил управляющему лично в руки. Возможно, он и был на службе у царя, но пора нам отбросить ребячество, мейстер Абрам, и признать, что в вопросах, связанных с вещами вроде магнификума, нет предела вероломству людей и наций – даже людей, подобных управляющему, и наций, подобных Великобритании.
– Увы, милый Пеллинор, я прожил очень долгую жизнь – и мне еще только предстоит познать этот предел.
Мы остановились, и кэбмен громко провозгласил:
– Приехали, начальник! Площадь Пикадилли.
– Отель «Грейт Вестерн» у вокзала Паддингтон, кучер. И как можно быстрее, пожалуйста! – крикнул Уортроп. Он улыбнулся сдавленным проклятиям кэбмена, последовавшим, когда мы вновь тронулись к месту, откуда и начался наш вояж.
– Мы ездим кругами, – констатировал фон Хельрунг.
– Ездили, – ответил доктор. – Но на сегодня с этим все! Это последний наш вечер в глуши, мой старый учитель, наше изгнание подошло к концу. У меня есть ответ; я знаю, откуда дует ветер, и нашел, где спрятан Святой Грааль.
Часть двадцать пятая
«Двипа Сукхадхара»
Фон Хельрунг с исказившимся лицом отвернулся от друга.
– Вам не стоит так его называть.
– Почему? – монстролог, казалось, был искренне озадачен.
– Ему не следует так зваться, – яростно настаивал старик. На глаза ему навернулись слезы.
– Где он? – спросил я. – Откуда взялось гнездовище? – главный вопрос слишком долго оставался без ответа.
Лицо Уортропа сияло триумфом.
– Гнездовище магнификума было обнаружено на острове Сокотра[74].
Фон Хельрунг огляделся – и долго смотрел на доктора.
– Сокотра! – прошептал он. – Кровавый Остров!
– Кровавый Остров? – эхом отозвался я. Я чувствовал, как в моем сердце дрожит таинственная пружина.
– Это не то, что ты думаешь, Уилл Генри, – сказал монстролог. – Он называется Кровавым Островом, поскольку живица дерева «драконья кровь», которое там растет – цвета крови. У Сокотры есть и другие названия – получше, если это что-то для тебя значит: Зачарованный Остров, Остров Феникса, Остров Спокойствия, в числе прочих. На санскрите она называется Двипа Сукхадхара – Остров Блаженства. Недавно ее стали звать еще и Галапагосами Востока – поскольку остров настолько изолирован, что многие виды, в частности, дерево «драконья кровь», встречаются только там и больше нигде в мире…
– Сокотра – британский протекторат, – заметил фон Хельрунг.
– Да, – признал Уортроп. – Иначе гнездовище никогда не попало бы в Ист-Энд, то есть в Лондон, и в когти Джона Кернса. Британцы держат там небольшой гарнизон с семьдесят шестого года, когда подписали соглашение с султаном острова, – чтобы защищать свои торговые пути из Индии и Западной Африки.
– Выходит, человек, что привез гнездовище Кернсу, был британским солдатом или моряком? – спросил фон Хельрунг.
– Никто не привозил Кернсу гнездовища. Кернсу привезли человека, и этот человек привел Кернса к гнездовищу – если можно так выразиться. Как только я выяснил, что это за человек, я получил свой ответ. В смысле, конечно же, наш ответ.
– И ответ Кернса – передать гнездовище русскому царю! Простите мне этот вопрос, и прошу вас отвечать на него так же без задней мысли, как я вам его задаю, но когда вы уже дали противникам то, чего они хотели, не проще им было убить вас без затей? Зачем рисковать всей операцией, устраивая вас в приют для душевнобольных?
– А Аркрайт вам разве не сказал? Я предполагаю, что вы именно так меня нашли: через Аркрайта, не поверив его рассказу о моей безвременной кончине.
– Он не сказал.
– Вы что, его не спрашивали?
– Я не мог, – ответил фон Хельрунг, избегая смотреть доктору в глаза.
– И почему же не могли? – настаивал доктор. Затем он сам ответил на свой вопрос: – Аркрайт мертв, так?
Фон Хельрунг промолчал; так что слово взял я.
– Доктор Торранс убил его, сэр.
– Убил его?
– В каком-то смысле слова, – ответил я.
– Как можно сотворить такое «в каком-то смысле слова»?
– Разве не так все и творится в нашей темной и грязной «науке»? – горько спросил фон Хельрунг. – Pour ainsi dire – в каком-то смысле слова?
Наш кэб затрясся и встал точно на том же месте, откуда началась наша поездка: перед входом в отель «Грейт-Вестерн» у Паддингтонского вокзала.
– Так Его Превосходительству сойдет уже? – окликнул нас возница.
– Еще пять минут – еще пять фунтов![75] – отозвался Уортроп. Он обернулся к фон Хельрунгу, и в глазах своего наставника я увидел тот же тайный огонь, что пылал в них в фойе на Пятой авеню целую жизнь назад – я избранный! Тот же огонь я сегодня видел и в глазах другого человека. Безжалостного. Без сожалений и угрызений совести.
– Я еду на Сокотру, – хрипло зашептал доктор. – Поездом до Дувра[76], и там на первый паром. В Аденском заливе[77] буду меньше, чем через две недели, а оттуда на Сокотру – если найду, кто меня довезет; а если не найду, доберусь вплавь. А если и вплавь не выйдет, построю летательную машину и взлечу, как Икар к райским вратам![78]
– Но Икар не взлетел, mein Freund, – пробормотал фон Хельрунг. – Икар упал.
И вновь старший монстролог отвернулся; он не желал – или не мог – выносить странный, холодный пламень, что горел в глазах его друга.
– Я не могу с вами поехать, – сказал старик.
– Я вас и не прошу.
– Я с вами поеду, – сказал я.
– Нет, нет, – вскричал фон Хельрунг. – Уилл, ты не понимаешь…
– Больше меня не бросят, – сказал я. Я обернулся к монстрологу и повторил: – Больше меня не бросят.
Уортроп откинул голову на спинку сиденья и прикрыл глаза.
– Я так устал. Несколько месяцев не спал нормально.
– Пеллинор, скажите Уиллу, что он едет со мной домой. Скажите ему.
– Вы не должны были меня бросать, – сказал я Уортропу. – Почему вы меня бросили? – я больше не мог сдерживаться. Чувства вырвались на волю, вычерпав меня дочиста, и взяли надо мной власть. – Ничего этого не случилось бы, послушай вы меня! Почему вы меня не слушали? Почему вы никогда меня не слушаете? Я предупредил вас, что он врет! Но нет, как всегда: «Пошевеливайся, Уилл Генри! Принеси мне инструменты, Уилл Генри! Сиди со мной всю ночь напролет, пока я ною, плачу и жалею себя, Уилл Генри! Уилл Генри, будь хорошим мальчиком и посиди там и последи, как мистер Кендалл гниет в собственной шкуре! Не шевелись-ка, Уилл Генри, чтобы я мог оттяпать тебе палец вот этим кухонным ножом! Пошевеливайся, Уилл Генри! Уилл Генри! Уилл Генри! Уилл Генри!»
Он раскрыл глаза и молча смотрел, как я плачу. Он изучал мое лицо – сморщившееся и полыхавшее румянцем, и наблюдал, как она раскручивается, моя тайная пружина, «я» и «не-я». У Уортропа был взгляд человека, наблюдающего, как муравей тянет ношу впятеро больше его самого; все потому, что я позволил ему жить и втянул Джейкоба Торранса в правду – путем чудовищной лжи.
– Очень странно, в таком случае, что ты желаешь ехать со мной.
Мейстер Абрам, обучивший моего наставника всем тонкостям монстрологии, но не сумевший научить тому, что он, фон Хельрунг, знал лучше всего, обнял меня и погладил по волосам. Я вжался лицом в его шерстяной жилет, вдохнул запах сигарного дыма, и в тот миг я любил Абрама фон Хельрунга так, как не любил никого с тех пор, как мои родители канули в бездну, любил так же сильно, как ненавидел его бывшего ученика. Что это? – помню, подумал я в панике. Почему я хочу следовать за этим человеком? Что в монстрологе такого, что поглотило меня? Что за адский демон терзал и грыз мою душу, будто душу Иуды на нижнем днище нижнего ада? Если бы я мог дать имя этому безымянному, натянуть лицо на это безликое, быть может, я сумел бы высвободиться из его хищных объятий.
Мы все охотники. Мы все, каждый из нас, монстрологи.
Часть двадцать шестая
«Это неотъемлемая часть нашего дела»
Уортроп оставил нас сидеть в кэбе. Он вышел на улицу, захлопнул дверь и спокойно ушел, не оглядываясь и не сказав ни слова. Я попытался оттолкнуться от мягкого живота фон Хельрунга, но старый монстролог держал меня крепко; он не отпускал меня, несмотря на мои жалобные рыдания, и приговаривал: «Тихо, тихо, милый Уилл. Он вернется; он проверяет, чтобы эти злодеи ушли… Он вернется».
И фон Хельрунг оказался прав – он вернулся. Вернулся и велел мне утереть слезы и прекратить спектакль погорелого театра, поскольку он не хотел привлекать к нам внимания.
– В лобби полиции нет, а клерки радостно сплетничают. Они еще не нашли Торранса или, если все-таки нашли, англичане еще более странный народ, чем я думал. Наших русских друзей нигде не видно. Или они ушли с вокзала, или мы их отвадили. Поше… пора идти, Уилл Генри.
Мы срезали путь через лобби ко входу на вокзал незамеченными – ничем не примечательное зрелище: мальчик, спешащий на поезд, а с ним его отец и дедушка, три поколения семейства на отдыхе.
– Через полчаса отходит поезд на Ливерпуль, – сообщил Уортроп фон Хельрунгу. – Третья платформа. Вот ваш билет.
– А как же Уилл?
Монстролог ответил:
– Уилл Генри едет со мной. Я не знаю, что найду на Сокотре; мне могут понадобиться его услуги. Если, конечно, он все еще не против со мной поехать.
Фон Хельрунг поглядел на меня.
– Ты знаешь, что это значит, если ты поедешь, Уилл?
Я кивнул.
– Я всегда знал, что это значит.
Он в последний раз притянул меня к себе и заключил в объятия.
– Не знаю, за кого мне больше следует молиться, – прошептал он. – Чтобы он присматривал за тобой, или чтобы ты присматривал за ним. Помни, что Господь никогда не возлагает на нас бремени, что нам не по силам. Помни, что нигде нет абсолютной тьмы, но здесь – он прижал раскрытую ладонь к моему сердцу – живет абсолютный свет. Обещай мейстеру Абраму, что ты не забудешь.
Я пообещал. Фон Хельрунг кивнул, посмотрел на Уортропа, вновь кивнул.
– Тогда я пойду, – сказал он.
– Ну, Уилл Генри, – сказал монстролог после того, как фон Хельрунг смешался с толпой, – вот мы и снова вдвоем, – и он повернулся на каблуках и зашагал прочь без единого слова или взгляда назад. Я поспешил следом. Я, казалось, только и делал, что все время спешил следом.
Мы вновь покинули отель через главный выход – и в кэб, тот самый кэб, из которого мы высадились несколько минут назад. Кучер крикнул:
– К Грейт-Вестерну у Паддингтона, начальник?
Шутка застала Уортропа врасплох; он от души рассмеялся.
– Вокзал Чаринг-Кросс, добрый человек! Довези нас туда за двадцать минут или быстрее, и получишь за свои труды шиллинг сверху.
– Доктор Уортроп! – крикнул я, когда он запрыгивал внутрь. – Наш багаж!
– Я уже договорился; он будет ждать нас в Дувре. Теперь залезай! Каждая минута на вес золота.
Мы опоздали на последний паром в Кале на десять этих самых драгоценных минут. Уортроп стоял на причале в Дувре и осыпал кораблик, с пыхтением уходящий к горизонту, громогласными оскорблениями. Монстролог потрясал кулаком и кричал, как король Лир на грозу[79], и я даже начал опасаться, что знаменитые меловые утесы[80] расколются и осыпятся в море.
Делать было нечего, кроме как ждать до утра. Мы наняли номер в меблированных комнатах, откуда до порта можно было дойти пешком. Уортроп выпил чайник чаю. Не зная, чем себя занять, он долго глядел в окно. Затем монстролог испытал кровать и объявил ее слишком короткой (слишком коротки для него оказывались почти все кровати; без обуви он был чуть выше шести футов двух дюймов[81]), слишком бугристой и слишком маленькой, чтобы с удобством вместить нас двоих. Уортроп послал меня узнать у портье насчет комнаты или, если свободной нет, хотя бы кровати побольше – ни того, ни другого в распоряжении не оказалось.
Близилась ночь. В комнате сделалось душно. Уортроп открыл окно, впустив к нам приятный ветерок с моря и шум волн, и мы отошли ко сну. Монстролог вертелся, тыкал меня в ухо локтем и жаловался, что я слишком громко дышу, занимаю слишком много места и источаю «странный запах, типичный для подростков». В конце концов, он отшвырнул одеяла, выскочил из кровати и принялся одеваться.
– Не могу спать, – сказал он. – Пойду прогуляюсь.
– Я с вами.
– Я предпочел бы, чтобы ты остался, – он накинул сюртук, нащупал что-то в правом кармане – свой револьвер. Что-то явно пришло ему на ум.
– Ох, ну ладно, – сварливо заявил доктор. – Можешь пойти, если настаиваешь, но будь любезен, держись тихо, чтобы я мог думать. Мне надо подумать!
– Да, сэр, – сказал я, натягивая одежду. – Постараюсь не тяготить вас, сэр.
Это замечание, как и пистолет, о чем-то ему напомнило. Он схватил меня за левую руку и поднял ту к свету лампы, чтобы осмотреть мое увечье.
– Зажило хорошо, – объявил Уортроп. – Как подвижность?
Я сжал кулак. Я широко растопырил оставшиеся пальцы.