Кровавый остров Янси Рик
– Что мне нужно, Фадиль, так это время. Две недели будет хорошо, месяц – еще лучше, четыре месяца – мечта. Можешь мне его дать?
– Если бы ты позволил мне их убить, я дал бы тебе вечность! Но да, у меня есть друзья в Порт-Саиде, а у них есть друзья в суде Тауфик-паши[116]. Это можно устроить. Обойдется недешево, Михос.
– Фон Хельрунг переведет тебе столько, сколько понадобится, – монстролог посмотрел на часы. – И еще одна вещь, – быстро проговорил он. – Мы на пути в Аденский залив, и мне понадобится оттуда транспорт до пункта конечного назначения.
– А что за пункт конечного назначения?
– Не могу сказать.
– Что это такое – не можешь сказать? Это же я, Фадиль!
– Мне нужен кто-то, кто точно умеет держать язык за зубами и не боится слегка рискнуть. Быстрое судно также не помешало бы. Знаешь кого-нибудь такого в Адене?
– Я много кого знаю в Адене, но мало кому верю. Есть один, который не так плох. Быстрого судна у него нет, но он скажет, у кого оно есть… На что это ты такое охотишься, что интересует русского царя и не дает тебе довериться своему старому другу Фадилю? Что на этот раз за чудище?
– Я не знаю, – честно ответил доктор. – Но я намерен это выяснить – или умереть, пытаясь.
Фадиль настоял на том, чтобы проводить нас, и, казалось, все на людных улицах его знали. Всю дорогу от кофейни до сходен до нас доносились оклики: «Фадиль! Фадиль!» – и при каждом крике доктор дергался в сторону: он-то рассчитывал, что визита в Порт-Саид никто не заметит.
– Когда ты закончишь свое жуткое дело и завершится твоя охота на то – сам не знаешь что, ты вернешься и расскажешь все, что можно знать царю, но нельзя Фадилю! Мы попируем фасихом и кюфтой, и я представлю своих дочерей Уильяму – или лучше сказать, Офоису? Ха-ха!
Он сильно хлопнул меня по спине, украдкой огляделся и вытащил из кармана брюк некий небольшой предмет. Это был вырезанный из алебастра жук-скарабей, вделанный в ожерелье. Фадиль сунул амулет мне в руки, сказав:
– Это хепер, мой новый юный друг, времен Десятой династии[117]. По-древнеегипетски его название значит «рождаться». Он принесет тебе удачу.
– И несколько лет в тюрьме, если власти нас с ним поймают, – сухо прибавил доктор.
– Я честно заполучил его, выиграл в «псы и шакалы» у очень пьяного венгерского виконта, что купил его у уличного мальчишки в Александрии. А теперь не оскорбляй меня отказом от моего подарка.
Он обнял Уортропа, увенчал медвежье объятие поцелуем – египетским знаком дружбы – и запечатал и на мне один, точно в губы. Мое изумление он нашел чрезвычайно смешным; его грубоватый хохот доносился до нас всю дорогу по сходням и до самого корабля.
– Не следовало тебе принимать это, – сказал Уортроп, имея в виду скарабея. – Теперь ты забрал его удачу.
Он грустно улыбнулся. В шутке, подумал я, была лишь доля шутки.
Французам понадобилось десять лет, чтобы построить Суэцкий канал, и на то, чтобы пересечь сотню его миль, казалось, требовалось столько же. Наш пароход полз по воде со скоростью, которую посрамила бы и улитка, и пейзаж, если можно было так его назвать, не предлагал ничего, на что можно было бы с приятностью отвлечься – пустыня налево, пустыня направо, а наверху – пылающее небо, до солнца только руку протяни. Единственным признаком жизни за бортом были мухи, чьи болезненные укусы терзали нас всякий раз, как мы выходили на палубу. Доктор заслышал, как я их кляну, и сообщил: «У древних эти мухи олицетворяли стойкость и ярость в битве. Воинам-победителям дарили их как символ доблести». Такая историческая сноска, возможно, была бы куда более занимательна в нашей гостиной на Харрингтон Лейн. В настоящий момент мухи символизировали скорее безумие, а не доблесть.
Кормили мух мы до заката, когда небо переменило свой цвет с голубого на желтый, затем на оранжевый, а затем на бархатистый индиго, и первые звезды нерешительно проклюнулись сквозь твердь небесную. Затем – быстрый поход вниз за ужином – быстрый, поскольку жар наверху ни в какое сравнение не шел с раскаленной печью, что представляла собой утроба парохода в пустыне, – и вновь на палубу, наслаждаться прохладным ночным воздухом. Вдоль канала не было поселений, на берегах не мерцали огни, нигде не слышалось ни звука и не виднелось ни признака цивилизации. Были лишь звезды, и вода, и безжизненная земля, которой нам было не разглядеть, и нос корабля, разрезавший мирную гладь беззвучно, как лодка Харона – тьму Стикса[118]. Чувство ужаса охватило меня, головокружительное ощущение чуткого осознания каждого вдоха – и все же отрешенности от собственного тела. Я был словно живой призрак, тень, что уже отдала свой сребреник за переправу на тот свет. Я мог бы податься за утешением к человеку рядом со мной – как он подался ко мне и в поезде до Бриндизи, и несчетное число раз в прошлом, когда к нему подступал «темный прибой». Я мог бы повернуться к нему и сказать: «Доктор Уортроп, сэр, мне страшно».
Я не повернулся, ибо не отважился. Не его скверный нрав удержал меня от признания, не страх унижения или осуждения. К таким вещам я привык до скуки.
Нет, я придержал язык, потому что боялся, что он снова меня бросит.
Звезды наверху. Вода под нами. Безжизненная земля по обе стороны. И над невидимым горизонтом, чье приближение возвещал каждый удар наших сердец, то, чего мы оба жаждали и страшились – магнификум, Чудовище, вершина бездны.
Часть тридцатая
«Я приду за тобой»
По прибытии в пароходный порт Аденского залива нас ждали две телеграммы. Первая была из Нью-Йорка:
«ВСЕ ТИХО ТЧК ДЖОН БУЛЬ СПРАШИВАЛ НЕ
НАХОДИЛИ ЛИ МЫ ЕГО ПРОПАВШУЮ СОБАКУ ТЧК
ВЕЛЕЛИ ЕМУ
СПРОСИТЬ ИВАНА ТЧК ЭМИЛИ ШЛЕТ СВОЮ
ЛЮБОВЬ ТЧК БОГ ПОМОЩЬ ТЧК А ТЧК Ф ТЧК Х ТЧК»
– Джон Буль? – спросил я.
– Англичане, – перевел монстролог. – «Пропавшая «собака» – это Аркрайт. «Иван» – русские. Фон Хельрунга, должно быть, навестила британская разведка, разыскивавшая своего отсутствующего шпиона, и он перевел стрелки на Охранку. Но кто такая Эмили и почему она шлет свою любовь? – он потянул себя за нижнюю губу, обескураженный этой загадочной для него фразой.
– Эмили – миссис Бейтс, сэр, племянница доктора фон Хельрунга.
– Странно. С чего она шлет мне свою любовь? Я с ней даже не знаком.
– Я думаю, сэр… – я прочистил горло. – Я думаю, она шлет ее мне.
– Тебе! – он покачал головой, словно сама эта мысль сбивала его с толку.
Вторая телеграмма была из Порт-Саида:
«НИ СЛЕДА СЫНОВЕЙ СЕХМЕТ ТЧК
БУДУ ДЕРЖАТЬ ДВЕРЬ ДЛЯ НИХ ОТКРЫТОЙ ТЧК
МЕНТУ ТЧК»
– Не этого я ждал, Уилл Генри, – признался Уортроп. – И я не знаю, радоваться или тревожиться.
– Может, они сдались.
Он покачал головой.
– Знавал я людей вроде Рюрика; он не из тех, кто сдается. Думаю, их могли отозвать в Санкт-Петербург или заменить после их провала в Венеции. Это логично. Или они проследовали другим маршрутом… или люди Фадиля их как-то пропустили… Что ж, нет смысла об этом беспокоиться. Будем проявлять бдительность и надеяться на лучшее.
Он попытался изобразить одобряющую улыбку. Получилась типичная Улыбка Уортропа: самую малость добрее гримасы. Его явно встревожили телеграмма из Порт-Саида, которую он получил, и телеграмма из Венеции, которую он не получил. Вероника Соранцо не ответила.
Мы вышли из телеграфной конторы. Было около десяти часов утра, но уже успела воцариться удушающая жара – почти девяносто градусов по Фаренгейту[119]. (К полудню температура поднялась до сотни[120].) Набережная кипела жизнью – сомалийские носильщики и йеменские лоточники, британские колонисты и солдаты. Аденский залив контролировали британцы; он был важным перевалочным пунктом между Африкой и их территориями в Индии. Местные мальчишки, облаченные в тобы, традиционные туники с длинными рукавами, ждали с осликами вдоль берега, чтобы отвезти пассажиров в близлежащий городок Кратер. Или, если вы были менее стеснены в средствах, вы могли нанять гхарри – индийский однолошадный экипаж вроде американских дилижансов.
Доктор не выбрал ни ослика, ни гхарри, поскольку место нашего назначения было видно с верфи невооруженным глазом. Человек, которого рекомендовал Фадиль, обитал в Гранд-отель де л’Универс на Полумесяце Принца Уэльского (названном так в честь августейшего визита в 1874 году): улице, плавно изгибавшейся по кругу от моря к бесплодным серовато-коричневым холмам, нависавшим над побережьем. На вид прогулка казалась недолгой, но недолгих прогулок в пекле Аденского залива не бывает. По дороге мы миновали огромный угольный склад, где множество обнаженных по пояс мужчин, в основном сомалийцев, чьи торсы цвета эбенового дерева сияли, как обсидиан, грузили тяжелые мешки угля под нестройный звон бубнов. Порой кто-то выходил из ряда, чтобы покататься по почерневшим доскам: так угольная пыль впитывала его пот. Та пыль, что не покрывала рабочих или землю, висела над складом удушающим туманом. Сцена была адской – подобно видению чистилища, – но и прекрасной – в том, как суровый свет солнца прорезывал вращающийся клуб пыли, и сверкали, искрясь золотом, частицы угля покрупнее.
За моей спиной монстролог пробормотал: «Я верю, что я в аду, следовательно, я там». Он похлопывал себя конвертом по ляжке, пока шагал, попадая в такт музыкантам, бившим в бубны бедренными костями телят. В конверте содержалось рекомендательное письмо от Фадиля нашему аденскому контакту. Монстролог пришел в крайнее возбуждение, когда Фадиль упомянул имя этого человека.
– Я понятия не имел, что он вернулся в Йемен! – воскликнул он. – Я думал, он торгует оружием в Египте.
– Это у него не слишком хорошо пошло, – ответил Фадиль. – По правде говоря, пошло ужасно! Он говорит, царь Менелик обманул его, оставил ему только шесть тысяч франков за все труды. Он возвратился в Йемен – в Харад, для торговли кофе и слоновой костью. Хотя он часто ходит в рейсы до Кратера и обратно, и должен быть сейчас там. Если оно так, то я уверен, что ты найдешь его в Гранд-отель де л’Универс. Когда он в городе, он всегда у них останавливается.
– Искренне надеюсь, что ты прав, Фадиль, – ответил мой наставник. – Помимо того, что нам нужна его помощь в деле жизни и смерти, я получил бы от встречи с ним огромное личное удовлетворение.
Отель был длинным, низким строением с каменными арками, патио и решетчатыми ставнями на окнах – обычный архитектурный стиль для Индии и здешних мест. Мы вошли внутрь, где температура была ниже на жалких два-три градуса. По левую руку от нас располагался гостиничный магазин, где были выставлены экзотические товары: меха африканских и азиатских животных, бомбейские шелка, арабские мечи и кинжалы, – а также более приземленные вещи: съестные припасы, открытки и писчие принадлежности, пробковые шляпы от солнца и белые хлопковые костюмы – своего рода униформа колониста. Само лобби должно было выражать гордость его владельцев за империю: сплошь темное дерево и пышный бархат, – но жара и влажность покоробили дерево и проели дыры в бархате, словно предсказывая империи печальную судьбу.
– Я приехал к месье Артюру Рембо, – сообщил монстролог клерку, арабу, чья белая сорочка, возможно, и была в начале дня накрахмалена до хруста, но теперь поникла от жара, как пустынный цветок «царица ночи». – Он здесь?
– Месье Рембо – наш гость, – признал клерк. – Могу я сообщить ему, кто его спрашивает?
– Доктор Пеллинор Уортроп. У меня есть рекомендательное письмо…
Клерк протянул руку, но доктор не отдал ему письма. Он настаивал вручить его господину Рембо лично. Клерк пожал плечами – было слишком жарко, чтобы поднимать шум из-за чего бы то ни было, – и следом за маленьким мальчиком, которому он нас передал, мы с доктором вошли в столовую напротив сувенирной лавки. Комната продолжалась террасой с видом на океан; вдали был виден остров Флинт, большая голая скала, которую британцы во время частых вспышек холеры использовали как карантинный пункт.
За одним из столиков в одиночестве восседал стройный человек примерно одних лет с Уортропом. У него были темные, седеющие на висках и очень коротко подстриженные волосы. Облачен он был в неизбежный белый хлопковый костюм. Когда этот господин повернул к нам голову, я, как и все без исключения, сразу же поразился его глазам. Сперва я подумал было, что они серые, но потом увидел, что они бледно-бледно-голубые, цвета лунных камней – самоцветов, которые индусы звали «камнями сна», веря, что те приносят чудесные ночные видения. Взгляд его был прям и действовал на нервы, как и все остальное в Жане Николя Артюре Рембо.
– Да? – спросил он. Ничего приятного в этом «да» не было.
Доктор представился быстро и чуть ли не затаив дыхание – как худородный крестьянин, внезапно очутившийся в обществе королевских кровей. Он подал Рембо письмо Фадиля. Стоя, мы ждали, пока Рембо прочитает. Рекомендация была довольно краткой, но, как казалось мне, стоявшему на мучительной жаре в нескольких сотнях ярдов от дразнящего океана, нашему новому знакомому понадобилось на чтение немало времени. Рембо поднес к губам прозрачный кубок, полный жидкости цвета зеленых водорослей, и осторожно отпил.
– Фадиль, – мягко произнес он. – Я не видел Фадиля восемь лет или даже больше. Я удивлен, что он не умер, – он поднял глаза, возможно, ожидая, что доктор сделает что-нибудь интересное: отпустит остроту, рассмеется шутке (если то была шутка), расскажет ему какие-нибудь новости о Фадиле. Доктор промолчал. Рембо щелкнул пальцами свободной руки в направлении стула, и мы с благодарностью присоединились к нему за столом. Он заказал еще порцию абсента мальчику-арабу, услужливо державшемуся поодаль, и спросил доктора, будет ли тот что-нибудь пить.
– Чаю было бы чудесно.
– А мальчику? – осведомился Рембо.
– Просто воды, пожалуйста, – прокаркал я. Горло у меня горело как огнем при каждой попытке насухую сглотнуть.
– Воде ты не обрадуешься, – предостерег меня Рембо. – Они клянутся, что кипятят ее, но… – он пожал плечами и заказал для меня имбирный эль.
– Месье Рембо, – начал Уортроп, подавшись вперед на стуле и уперевшись локтями в колени. – Должен сказать вам, что за удовольствие познакомиться с вами, сэр.[121] Я занимался этим по-дилетантски в юности, и я…
– Занимались чем? Кофейным делом?
– Нет, я имел в виду… – Потому что я занимаюсь кофейным делом, доктор Уортроп, это мой raison d’tre. Я человек деловой. – И я! – вскричал доктор, как если бы француз указал на еще одно сходство. – Вот чем для меня все и кончилось. Я тоже бросил поэзию, пусть ради совсем другого ремесла, несхожего с вашим.
– О? И что же это за совсем другое ремесло, доктор Уортроп?
– Я ученый.
Рембо как раз подносил стакан к губам. Он замер при слове «ученый» и медленно поставил бокал обратно на стол, не притронувшись к абсенту.
– Фадиль в своем письме не уточнил, что вы доктор в научном смысле слова. Я надеялся, что вы могли бы взглянуть на мою ноу; она меня беспокоит, а доктора Аденского гарнизона… Ну, они все – британцы до мозга костей, если позволите так выразиться.
Уортроп, что только что провел несколько месяцев под пристальным надзором британских до мозга костей докторов, сочувственно кивнул и сказал:
– Полностью понимаю, месье Рембо.
Вернулся мальчик с нашими напитками. Рембо одним глотком осушил остатки первого абсента – если то был первый; я подозревал, что нет – перед тем, как принять у мальчика новый, словно спешил поравняться с доктором, который даже еще не пригубил. Покажи мне того, кто не в силах управлять своими желаниями, сказал монстролог, и я покажу тебе живущего под смертным приговором.
Рембо отпил своего нового напитка, решил, что тот ему больше по вкусу, чем прошлый, и снова отпил. Его взор цвета лунного камня упал на мою руку.
– Что стряслось с твоим пальцем?
Я поглядел на доктора, который сказал:
– Несчастный случай.
– Видите? Вот мой «несчастный случай». – Рембо выставил запястье, демонстрируя ярко-красный, сморщенный кусок поврежденной плоти. – Выстрел дорогого друга[122]. Тоже «несчастный случай». Мой дорогой друг в Европе. Я – в Аденском заливе. А рана моя – вот она.
– Думаю, моя любимая строчка – из «Озарений», – настойчиво произнес мой наставник. Его, казалось, что-то раздражает. – «И я осязал немного ее исполинского тела». Соседство «немного» и «исполинского»… просто чудесно!
– Я не обсуждаю свои стихи, доктор Уортроп.
– Правда? – доктор был ошарашен. – Но…
– Что… но? Что такое мои стихи? Rinures[123] – объедки, ядовитый осадок. Поэт мертв. Он умер много лет назад – утонул у Баб-эль-Мандеба[124], Врат Слез – и я отнес его тело в горы, к Башне Молчания, где оставил гнить, чтобы то немногое, что осталось от моей души, не было отравлено трупным ядом.
Он натянуто улыбнулся, весьма довольный собой. Поэты не умирают, подумал я. Они разве что проваливаются в финале.
– Так что за дело привело вас в Аден? – резко и требовательно спросил Рембо. – Я, как вы можете видеть, очень занятой человек.
Доктор, чье приподнятое настроение было растоптано пренебрежительным отношением Рембо – в кои-то веки игра шла не по правилам Уортропа! – объяснил, чего ради мы помешали Рембо отдать важный предполуденный долг абсенту.
– Простите, – перебил его Рембо, – но куда, вы сказали, вы хотите плыть?
– На Сокотру.
– На Сокотру! О, на Сокотру вам сейчас нельзя.
– Почему это мне нельзя?
– Ну почему же, можно, вот только это последнее место, куда вы захотите плыть.
– А это почему, месье Рембо, если я могу спросить? – доктор нервно ждал ответа. Адена достигли слухи о магнификуме?
– Потому что пришли муссоны. Никто в здравом уме сейчас не попытается туда добраться. Вы должны подождать до октября.
– Октябрь! – монстролог резко встряхнул головой, как бы пытаясь прочистить уши. – Это неприемлемо, месье Рембо.
Рембо пожал плечами.
– Я не властен над погодой, доктор Уортроп. Предъ-являйте свои претензии Господу.
Конечно, монстролог, как и чудовище Рюрик, был не из тех, кто бы так легко сдался. Он давил на Рембо, умолял его, без малого угрожал ему. Рембо принимал это все с ошеломленным видом. Возможно, он думал: «Этот Уортроп, какой же типичный американец!» В конце концов, после еще пары абсентов, поэт смягчился и сказал:
– Ну хорошо. Не в моих силах отговорить вас от самоубийства, как не в моих силах было бы отговорить вас писать стихи. Вот, – он нацарапал на обороте своей визитки адрес. – Отдайте это вознице гхарри; он будет знать, где это. Спросите месье Бардея. Расскажите ему то, что рассказали мне, и если он не прогонит вас взашей, то, может, вам и повезет.
Уортроп поблагодарил его, поднялся и сделал мне знак идти, но тут Рембо встал и спросил:
– Куда это вы пошли?
– К месье Бардею, – озадаченно ответил доктор.
– Но сейчас даже пол-одиннадцатого нет. Его еще не будет. Присаживайтесь. Вы не допили свой чай.
– Но ведь адрес – в Кратере, так? Пока я туда доберусь…
– Что ж, хорошо, но не ждите, что вернетесь скоро, – он поглядел на меня. – И не стоит вам брать с собой мальчика.
Уортроп напрягся и затем солгал – возможно, непреднамеренно, но все равно солгал.
– Я всегда беру с собой мальчика.
– Это скверная часть города. В Кратере есть люди, которые убьют его за одни только красивые ботинки – или вот за эту премилую курточку, очень модную, но для Адена не слишком удобную. Вам следует оставить его со мной.
– С вами? – доктор это обдумывал; я был шокирован.
– Я хочу пойти с вами, сэр, – сказал я.
– Я бы не советовал, – предостерег Рембо. – Но какая мне разница? Делай, что хочешь.
– Доктор Уортроп… – начал я. И слабо закончил: – Пожалуйста, сэр.
– Рембо прав. Тебе лучше остаться здесь, – решил доктор. Он притянул меня к себе и прошептал: – Все будет хорошо, Уилл Генри. Я вернусь задолго до заката, а тебе будет безопаснее здесь, в отеле. Я понятия не имею, что найду в городе, и мы все еще не знаем, что случилось с Рюриком и Плешецем.
– Мне все равно. Я поклялся, что никогда больше вас не брошу, доктор Уортроп.
– Ну, ты и не бросаешь. Это я тебя бросаю. И месье Рембо был очень любезен, предложив присмотреть за тобой, – он приподнял указательным пальцем мой подбородок и пристально поглядел мне в глаза. – Ты пришел за мной в Англии, Уилл Генри. Даю слово, что приду за тобой.
И с этими словами он ушел.
Часть тридцать первая
«Тебя бросили?»
Рембо заказал себе еще абсент, я себе – еще имбирный эль. Мы пили и потели. В воздухе не было ни ветерка, жара стояла ужасная. Пароходы швартовались к набережной и уходили в открытое море. Бубны рабочих нестройно и слабо звенели в мерцающем воздухе. Подошел мальчик и спросил, не желаем ли мы чего-нибудь на ланч. Рембо заказал миску салтаха и еще абсент. Я сказал, что не голоден. Мальчик ушел.
– Тебе надо есть, – констатировал Рембо, заговорив впервые с тех пор, как попрощался с доктором. – В этом климате не есть почти так же скверно, как не пить. Тебе нравится Аден?
Я ответил, что видел пока недостаточно, чтобы составить мнение – будь то положительное или отрицательное.
– Я его ненавижу, – сказал он. – Презираю и всегда презирал. Аден – просто-напросто кошмарная скала, на которой нет ни травинки, ни капли хорошей воды. Половина хранилищ в Кратере стоят пустые. Ты видел хранилища?
– Хранилища?
– Да, Тавильские водохранилища над Кратером, огромные цистерны для сбора воды – в высшей степени древние, глубокие и впечатляющие. Их построили еще при царе Соломоне, чтобы защищать город от затопления – во всяком случае, так считается. Британцы раскопали их, отчистили, очень британский поступок, но они все еще не защищают город от наводнений. Туземные дети летом ходят туда плавать и возвращаются с холерой. Они прохлаждаются, а потом умирают.
Он поглядел в сторону. Море было голубее его глаз. Глаза Лили были ближе к цвету моря, но у нее они казались красивее. Я удивился, с чего бы это Лили вдруг пришла мне на ум.
– Что там, на Сокотре? – спросил он.
Я почти проболтался: «Typhoeus magnificum», – и отпил теплого имбирного эля, чтобы потянуть время, отчаянно – насколько это было возможно на ужасающей жаре – пытаясь придумать ответ. Наконец я сказал единственное, что припомнил из лекции доктора в кэбе:
– Драконья кровь.
– «Драконья кровь»? Ты имеешь в виду дерево?
Я кивнул. Имбирный эль выдохся, но он оставался влагой, а во рту у меня пересохло.
– Доктор Уортроп – ботаник.
– Вот как?
– Именно так, – я постарался придать голосу твердость.
– А если он ботаник, ты тогда кто?
– Я его… Я младший ботаник.
– Вот как?
– Именно так.
– Хм-м. А я – поэт.
Мальчик вернулся с двумя мисками дымящегося рагу и тарелкой лепешек, именовавшихся «хамира», чтоб мы пользовались ими как своего рода съедобной ложкой, объяснил Рембо. Я поглядел на коричневую, маслянистую поверхность салтаха и извинился: у меня не было аппетита.
– Не извиняйся передо мной, – сказал Рембо, пожав плечами. Он принялся за рагу с мрачно стиснутыми зубами. Возможно, салтах он ненавидел так же, как ненавидел Аден.
– Если вы все здесь презираете, почему не уедете? – спросил я его.
– А куда мне податься?
– Не знаю. Куда-нибудь еще.
– Легко сказать. И какая в этом ирония. Такой образ мыслей меня сюда и завел!
Он оторвал кусок хамиры и взгрызся в него, чавкая с открытым ртом, словно желая причинить как можно больше страданий ничего не подозревающему плоду презираемой им земли.
– Младший ботаник, – сказал он. – Так вот что случилось с твоей рукой? Ты держался за ветку, а у него дрогнул топор?
Я отвел глаза: его взгляд действовал мне на нервы.
– Что-то в этом роде.
– «Что-то в этом роде». Это мне нравится! Думаю, позаимствую на тот случай, когда меня снова спросят, что у меня с запястьем. «Что-то в этом роде», – он с надеждой улыбнулся, ожидая, что я спрошу. Я не спросил, и он продолжил: – Случается. C’est la vie[125]. Ну как, хочешь на них посмотреть?
– На что посмотреть?
– На хранилища! Я тебя туда отведу.
– Доктор ждет, что я буду тут.
– Доктор ждет, что ты будешь со мной. Если я уйду к хранилищам, ты не сможешь тут оставаться.
– Я уже видел цистерны.
– Таких цистерн ты не видел.
– И не хочу их видеть.
– Ты мне не доверяешь? Я тебя в них не столкну, обещаю. – Он отодвинул миску, промокнул губы кусочком хлеба и осушил последнюю порцию своего лаймово-зеленого напитка. Он встал.
– Пошли. Оно того стоит. Честное слово.
Он зашагал с террасы в столовую, ни разу не обернувшись, – еще один человек, уверенный, что остальные следуют за ним по умолчанию. Я глядел, как крачки ловят рыбу за самым прибоем и как корабли проходят мимо острова Флинт. Мне было слышно чье-то пение, женщины или, может быть, мальчика; слов я разобрать не мог. Если бы я исчез к его возвращению, доктор был бы недоволен – мягко говоря. Ярость в его глазах живо встала перед моим мысленным взором – и это напомнило мне о другом, о том, кто делил с ним это древнее, холодное пламя. Поэтому я прикончил свой имбирный эль и пошел искать месье Рембо.
Тот ждал на улице прямо у парадного входа. Перед отелем остановилась гхарри, и мы нырнули в экипаж, скрывшись от солнца, но все еще беззащитные перед жарой. Рембо сказал сомалийцу – вознице гхарри, куда мы едем, и мы погрохотали к набережной поверх съежившейся под днищем экипажа тени.
Дорога шла через рыбацкую деревушку из крытых соломой хижин, скучившихся вдоль берега, затем поворачивала вглубь материка и поднималась в гору. Перед нами маячил хаос голых скал и возвышавшихся как башни утесов: останки вулкана, катаклизм извержения коего и сотворил морской порт Аден – хотя на плод творения полуостров был похож меньше всего. Здесь не было ни деревьев, ни кустарников, ни цветов, ни какой бы то ни было жизни – если, конечно, не считать ослов, людей, падаль и дохлых крыс. Цветами Адена были серый и ржаво-красный – серые кости оскверненной земли; красная застывшая лава, что истекла из нее кровью.
Таков был Аден, земля крови и костей, выжженная в земле рана там, где кулак Господень обрушился вниз, бросив к небесам груды расколотого камня и сотворив горы, нависшие над разрушенным пейзажем: зловещим, безжизненным и лишенным всякого цвета, кроме серого цвета сломанных костей Геи[126] и ржаво-красного – ее засохшей крови.
Кратер был самым древним и самым людным поселением полуострова. Кратером его (какой-то писатель, впрочем, предпочитал вариант «миска, выдолбленная Дьяволом») называли не просто так; это и в самом деле был кратер, пустая сердцевина потухшего вулкана, с трех сторон окруженная зубчатыми цепями гор. Британский гарнизон соседствовал здесь с многочисленным местным населением: арабами, персами, сомалийцами, евреями, малайзийцами и индонезийцами.
Понадобилось больше часа, чтобы пересечь старый арабский квартал города. Узкие улочки здесь были запружены осликами, запряженными в повозки, гхарри и пешими крестьянами – хотя не было и следа той давки и сутолоки, что привычна для Лондона или Нью-Йорка. В Кратере много деятельности – но мало движения, ибо днем, когда небо полнится солнцем точно над головой и исчезают тени, город заживо печется в выдолбленной для него миске. Строения были не менее однообразны, чем окружающий пейзаж, облупленные – даже новые, колониальной поры, – и скученные, будто гниющие на солнце раскрашенные тыквы.
Наша повозка проскакала по жаркой, пыльной улице, и та вдруг завершилась тупиком. Мы добрались до устья Вади Тавилы, Тавильской долины, где вулканические глыбы застывших лавы и пепла вздымали свои лысые головы высоко к безжалостным небесам. То был конец цивилизации и конец нашей поездки на гхарри; нам предстояло идти к цистернам пешком по каменным ступеням, что змеей вились по горной теснине. Наш возница сказал что-то Рембо по-французски; я расслышал слово «l’eau»[127]. Рембо покачал головой и пробормотал: «Nous serons bien. Merci»[128].
– Видишь ли, в чем проблема, – выдохнул он через плечо, пока я шагал за ним вверх по лестнице. – Оглянись: внизу распростерт во всем своем бесплодном великолепии городок Кратер. В год в Адене выпадает не более трех дюймов осадков, но если уж тут льет – то как из ведра! Водохранилища соорудили, чтобы прекратить наводнения и чтобы дать британцам спустя тысячу лет, чем заняться. Почти пришли… Вот за следующим поворотом…
Он ловко обошел выход застывшей лавы на поверхность, резко остановился и указал вниз. Мы стояли на краю огромной, конической формы дыры, выдолбленной в цельной скале, пятидесяти футов[129] в диаметре и по меньшей мере столько же – в глубину, и ярко сиявшей на солнце.
– Ну, что скажешь? – спросил он. Лицо его блестело от пота, грудь сорочки пропотела насквозь, а щеки пылали не то от возбуждения, не то от напряжения.
– Это дыра.
– Нет, это очень большая дыра. И очень старая дыра. Видишь, она сверкает, как мрамор? Это, впрочем, не мрамор; это штукатурка.
– Она пересохла.
– Это пустыня.
– Я имею в виду, в ней нет воды.
– Это только одна из них. Тут на холмах их повсюду дюжины.
– Вы мне собираетесь все показывать?
Рембо ненадолго уставился на меня. В солнечном свете его глаза казались совершенно бесцветными.
– Хочешь посмотреть на мое любимое место в Адене? – спросил он.
– Оно в тени?
– Оно недалеко, около двухсот метров отсюда, и там может быть тень.
– Разве нам не стоит двинуться назад в отель? Доктор будет о нас беспокоиться.
– Почему?
– Потому что он ожидает найти нас там.
– Ты его боишься?
– Нет.
– Он тебя бьет?
– Нет. Никогда.
– Понимаю. Он только пальцы тебе отрезает.
– Я этого не говорил.
– Ты сказал что-то в этом роде.
– Думаю, я пойду обратно в отель, – сказал я, осторожно поворачиваясь; я не хотел оступиться и рухнуть в яму.
– Стой. Я обещаю, что это недалеко, и мы сможем передохнуть там перед тем, как спускаться обратно.
– Что это такое?
– Святое место.
Я подозрительно сузил глаза, и тогда пот капнул в них и мир слегка подтаял.
– Церковь?
– Я разве так сказал? Нет. Я сказал «святое место». Пошли, это рядом. Честное слово.
Мы взобрались еще на серию ступеней вверх – вдоль низкой каменной стены. Я посмотрел налево и увидел распростертый под нами Кратер – холмы выбеленных зданий в убийственном жару. У конца стены Рембо повернул направо, и мы продолжили взбираться по широкой земляной тропе, что круто поднималась к безоблачному небу. Скрип туфель по вулканической пыли, звук воздуха, то наполнявшего наши легкие, то покидавшего их – то были единственные звуки нашего трудного восхождения наверх, где конец тропы встречался с бледной, обескровленной синевой неба. Выйдя на гребень холма, мы очутились у подножия небольшого плато в пяти сотнях футов[130] над потухшим кратером. Еще одна серия ступеней вела к вершине.
– Сколько еще идти? – спросил я Рембо.
– Почти пришли.
В ломтике тени под вырезанной в шестифутовой каменной стене аркой мы перевели дух после этого заключительного восхождения. Стена простиралась, насколько хватало глаз, по обе стороны: преграда, что окружала святое место солнца, скал и безмолвных каменных стражей высоко над уровнем моря.
Читать бесплатно другие книги:
