Давай отпразднуем развод Дейв Лаура

Гвин

На Гвин сильно повлияло то, что ее отец – священник. Она не умеет злиться. Не привыкла вынашивать обиду. С раннего детства ей много раз напоминали, что злиться и проявлять жестокость неправильно. Если Гвин обижают, то надо простить. В этом нет ничего сложного. Так считали в их доме.

В восемь лет Гвин услышала, как Миа Робински из второго класса рассказывала, что у всех классных девчонок кудрявые волосы и их нужно укладывать арахисовым маслом. Миа сама вручила Гвин банку с маслом. Гвин всю ее израсходовала, нанося вязкую и клейкую массу на светлые локоны от корней до кончиков, пока волосы не запутались в узлы. И не затвердели. Мэгги сделала все по инструкции Миа.

Позднее именно отец мыл голову Гвин смесью кетчупа и уксуса в кухонной раковине, а она кричала и плакала от жжения и обиды за потерянные волосы. Несмотря на истерику дочери, отец был невозмутим.

– Гвин, ты воплощение любви, – говорил он. – А Миа только зародыш. Она пока только учится.

– Учится чему? Как быть кем? Стервой?!

Отец ее ударил. Не очень сильно, но все же ударил. Влепил пощечину.

Лишь дважды он применил по отношению к ней физическую силу. Второй случай произошел, когда она залезла в косметичку матери и чуть не отрезала себе палец лежавшими там ножницами. Он ударил ее по руке. Чтобы не причиняла себе боль.

Неправильно было не только злиться на других, но и не оказывать им постоянного сочувствия. Этот урок Гвин получала всякий раз, когда к дому приходил очередной болеющий или страдающий прихожанин. Подробности их историй уже не имели значения. Они стали едины: мужчина, страдающий от того, что беременная жена от него уходит; женщина, с которой отказывается разговаривать умирающая мать; мужчина, бывшая жена которого потеряла все сбережения из-за финансовой пирамиды. Тяжелее судеб не придумаешь. Голос ее отца всегда раздавался, словно одна и та же спокойная мантра: Мы должны понять, как двигаться дальше, и простить. Должны.

Гвин кажется, что именно поэтому отец никогда особо не следил за тем, что у нее получалось и в чем она преуспевала. Иначе Гвин чувствовала бы, что к ней относятся по-особенному, и злилась на тех, кто ее не хвалит.

Должны двигаться дальше. Должны.

Гвин делает круг вокруг аэропорта и возвращается, проезжает мимо знака «Низколетящие самолеты» и тут же замечает Томаса. Он стоит у бордюра в белом свитере с круглым вырезом и в брюках цвета хаки, с сумками у ног и застывшим взглядом следит за электронными часами у входа в аэропорт.

Кажется, Томас злится. Можно себе представить, как он злится из-за того, что, прилетев, не нашел ее в аэропорту и не мог дозвониться, так как Гвин не брала трубку. Но стоит ей подъехать, как он оттаивает и радуется, что она его не бросила. На лице появляется улыбка, он ей машет. Томас и отец Гвин похожи своей невозмутимостью. Томас почти невозмутим. Как ее отец. Как Будда. Ей остается лишь улыбнуться в ответ. Она любит его лицо. Даже сейчас.

Говорят, со временем привыкаешь. Привыкаешь к лицу супруга после долгих лет брака. Перестаешь его замечать. Но Гвин всегда замечает. Даже если они встречаются после двухдневной разлуки, Гвин поражает, какое влияние на нее имеет лицо Томаса, каждый раз Гвин думает про себя: «И это мой мужчина. Его лицо принадлежит мне». А морщины, по мнению Гвин, только подчеркивают черты, которые раньше казались слишком мальчишескими. Сейчас Томас излучает уверенность. Словно позади больше хороших дней, чем плохих. К настоящему моменту его жизни на земле. Такого благодушия достаточно для того, чтобы заставить кого-то поклоняться другому человеку, заставить Гвин в настоящий момент ее жизни подойти ближе.

– Вот и ты, – говорит Томас.

Кладет сумки на заднее сиденье. Футляра, похоже, не замечает. Томас садится на пассажирское место и касается указательным пальцем кончика ее носа. Таким странным и милым способом он с ней обычно здоровался. Некоторое время он так не делал, и теперь Гвин кажется, что этот жест имеет особое значение. Может, в нем есть какой-то скрытый смысл. Но, скорее всего, не тот, о котором думает Гвин.

– Я чуть не махнул на тебя рукой, – говорит он.

– Как и я.

Она отъезжает от аэропорта, съезжает с главной дороги, где наверняка будут пробки, и выбирает длинный объездной путь, который приведет их домой, в Монток. Гвин внимательно смотрит сквозь лобовое стекло машины, держит руки на руле, избегает взгляда мужа. Краем глаза она видит, как он расстегивает сандалии и кладет левую ногу на приборную доску. Паршивую ногу, как он говорит. На ней нет третьего пальца после несчастного случая во время серфинга, когда этот палец отрубило. Пятнадцать лет назад. Честно говоря, для Гвин именно паршивая нога – одна из любимых частей тела мужа. Когда отношения супругов были лучше, она часто смотрела на нее, на дырку между двумя пальцами и радовалась тому, что только она всегда была рядом с мужем – и в молодости, и в зрелости.

До и после.

– Итак, – начинает Томас. – Что нового?

Гвин качает головой:

– Да ничего особенного. Никак не удается связаться с организатором по поводу сегодняшней вечеринки, вот и нервничаю. А твоя дочь…

Он улыбается:

– Сегодня дочь моя?

– Да, твоя, – продолжает Гвин.

Когда Джорджия оканчивала курс фотографов UCLA[13], когда она сделала обложку журнала «Роллинг стоун» (будучи ассистентом фотографа Джорджией Джи Хантингтон), Джорджия была дочерью Гвин. И даже когда она совсем недавно стала красить волосы в розовый цвет (разве она не должна была интересоваться этим лет десять назад?), она была ее дочерью. Но сейчас Джорджия принадлежит Томасу.

– Она немного раздражена из-за того, что Дэнис не может разобраться со штопором, у него там какая-то проблема. Просила тебя перезвонить. Или позвони Дэнису в Омаху.

Томас опускает стекло машины, Гвин видит, что он задумался.

– Так Дэнис еще не здесь? – спрашивает Томас. – Я думал, он прилетел еще прошлой ночью. Он же ей вроде обещал.

Гвин об этом впервые слышит, но причин сомневаться в словах Томаса у нее нет. Джорджия часто обсуждает что-то с отцом втайне от Гвин. Может, чувствует, что Гвин ее осудит, или знает, что отец, несмотря ни на что, всегда ее поддержит. Скорее всего, последнее ближе к истине. Томас совершенно не склонен к конфликтам. Он никогда никого не критикует, особенно своих детей. Поэтому, когда они с Томасом переживали из-за поведения Нейта после школы и желания Джорджии на время бросить колледж, именно Гвин должна была решать. Говорить или не говорить с детьми. Быть плохой или доброй. Должна ли она за это злиться на Томаса? Гвин прекрасно знала его характер, когда выходила замуж, поэтому странно было бы сейчас его в этом упрекать. Она может упрекать его за многое другое.

– А что я отсюда могу сделать? – спрашивает Томас.

– Вели ему садиться на самолет.

Он согласно кивает. Томас хочет еще что-то сказать, но замолкает. Оба избегают соблазна обсуждать подробности сегодняшнего вечера. Но Гвин по глазам видит: Томас думает о поездке и боится, что забудет рассказать о своем буддийском путешествии. Как будто Гвин может забыть, что из-за его веры они оказались в этой странной ситуации, как будто ей нужны доказательства того, как для него важна вера. Отчасти она все еще считает мужа другом, и ей хочется напомнить, что не нужно так стараться, ведь это напрасно. Но Томас уже начал рассказ, и, кажется, ни у кого (тем более у Гвин) не хватит сил его остановить.

– В четверг выдалось немного свободного времени, и я направился в потрясающий храм в предместье округа Ориндж. Один из двух самых старых буддийских храмов в США.

– Правда?

Он кивает, не уловив сарказма Гвин. Томас не понимает, что ее не волнуют его объяснения и прочие рассказы.

– Самое интересное, что все духовные наставники – одной крови. – На минуту он умолкает, словно о чем-то задумавшись. – Разве не потрясающе? Меня вдохновило само присутствие в этом месте. Несомненно, я не видел храма красивее.

Она кивает, надеясь, что торжественных заявлений достаточно и он заткнется.

– Подумываю вернуться туда, – продолжает он.

Очевидно, не заткнется.

– Они спонсируют курс медитации в ноябре в Санта-Инес-Вэлли. Двухнедельный.

Гвин решает, что сделала все от себя зависящее, и больше ничего не говорит, уставившись на дорогу. Утро ускользает, день виднеется вдали: солнце, теплый воздух, голубое-голубое небо до горизонта. Из-за такого Гвин когда-то и захотелось сюда переехать. Такие дни. Такие поездки на машине. Вместо ужасного субботнего времяпрепровождения, которым страдают все городские – покупки, чересчур сытные обеды, встреча с друзьями, которых они не особо хотят видеть, – Томас и Гвин всегда куда-то выезжали. Они подолгу ездили на машине, включали старые песни, изучали окружающий мир. Гвин готовила в дорогу бутерброды. Они останавливались у тихого ресторанчика, заказывали на обед жареную рыбу или хороший стейк, хорошее недорогое вино. На такие прогулки она часто надевала любимые обрезные джинсовые шорты. Они были крошечными, белого цвета, сидели на бедрах так, что виднелась линия загара, а бедра казались круглыми и бесконечными. Томас обычно держал ее за попу, у краев шорт; почти весь день его руки были между ее голых бедер. Последний раз она надевала эти шорты лет восемь назад, ведь субботние полуденные поездки остались в прошлом. Той осенью Томас без конца ездил на какие-то конференции, Джорджия только приступила к учебе в колледже, и Гвин стала проводить появившееся свободное время с Мозесом Уайлдером, городским дантистом. (Разведенный дантист. Что может быть сексуальнее? Разведенный дантист по имени Мозес.)

Вначале все было вполне невинно. У Мозеса жили две овчарки, и, когда он их утром выгуливал, Гвин присоединялась. Она ходила прогуляться с ним и собаками, позволяла Мозесу проявлять знаки внимания. Гвин догадывается, что прогулки утратили невинность после того, как они стали вместе выгуливать собак еще и вечером, причем прогулки заканчивались стаканом бурбона на крыльце дома Мозеса и иными знаками внимания. Однажды вечером Гвин надела на встречу с Мозесом любимые шорты. Он передал ей стакан и сел рядом так близко, как раньше мог приблизиться только Томас. Ее бедер раньше касался только Томас, раньше бы такого вообще не произошло, Гвин поняла, что это уже перебор. Мозеса она больше никогда не видела. Сделала так, как и должна была поступить. Бросилась домой и вновь стала принадлежать Томасу, насколько это было возможно. Выбросила шорты. И плакала из-за Мозеса лишь раз. От этого Гвин героиней не стала. Многие так поступают. Когда брак на первом месте. Когда помнишь свои обещания. Когда помнишь их и ценишь.

– Кстати, ты не видела мой мобильник?

Томас поворачивается и обхватывает ее кресло сзади.

– Уверен, что я брал его с собой, но, когда приехал в Калифорнию, не нашел.

Гвин сжимает руль.

– Нет, не видела.

– Уверена? Думаю, я его дома забыл.

– Думаешь, я вспомню после того, как ты спросишь еще раз? – отвечает Гвин грубее, чем того желает.

Она пытается придумать, как отыграть назад, чтобы звучало менее агрессивно. Хотя настрой у нее и правда агрессивный. Гвин выучила новый урок: все меняется, когда скрываешь правду. Все полностью меняется. Гвин глубоко вздыхает, пытаясь успокоиться.

– Может, еще найдется.

– Где?

Гвин пожимает плечами:

– Потеряй что-нибудь еще, выкинь из окна ключи и начинай поиски. Активно начинай искать потерянную вещь, например под кроватью или на заднем дворе. И потом – бамс.

– Что бамс?

– Там и будет телефон.

Томас искренне улыбается, потому что ему нравится, когда Гвин ведет себя странно или эксцентрично. Ему это напоминает старые добрые времена, Томасу кажется, что жена больше никогда такой не будет, и Гвин об этом знает. Но прежде, чем она успевает насладиться минутным проявлением забытых чувств, раздается телефонный звонок от неизвестного абонента.

Она берет трубку только через минуту:

– Гвин слушает.

– Миссис Ланкастер?

Ланкастер. Ее девичья фамилия. И сразу становится понятно, кто звонит. Ив. Ив, организатор банкета. Наконец-то. Дозвонилась. Только после звонка Ив Гвин может убедиться, что вечером все пройдет хорошо. Гвин прикрывает рукой трубку и украдкой смотрит на мужа. Он смотрит в окно и не обращает на разговор никакого внимания.

– До меня только сейчас дошли ваши утренние сообщения, – говорит Ив. – Простите. Я занималась серфингом, а водостойкого чехла у меня нет, и…

– Ив, – Гвин перестает слушать, ей хочется послушать мужа, – знаете, я перезвоню, хорошо?

Гвин захлопывает крышку телефона и поворачивается к мужу:

– Прости, что ты говорил?

– Да ничего, – отвечает он. – Просто вспоминал наши разговоры, субботние поездки, наши давние долгие путешествия. Даже думал об этой дороге. О том, как ты везешь нас домой, все заставляет меня задуматься.

Гвин молчит.

«Меня тоже», – могла бы она ответить. Потому что думала точно так же. Размышляла об этом раньше, чем он. Но Гвин не хочется ему рассказывать. Ей не хочется ничего говорить.

– Помнишь, как я впервые учил тебя ездить на механике? Мы поехали на старый виноградник «Маккелли». Что там сейчас, интересно? Думаешь, он еще стоит? Боже, как ты была напугана. Сильно напугана. Стоило тебе только почувствовать разницу между первой и третьей скоростями.

Томас смеется. Гвин сдерживает смех. Она изнутри кусает губы и пытается не засмеяться в ответ. Ей больно. Любовь не исчезает. Не сразу. Она прокрадывается обратно в сердце, заставляет думать, что все могло бы быть иначе и может быть иначе, но в глубине душе понятно, что иначе никогда не будет.

– Томас, это было давным-давно.

– Не помнишь?

Третья и пятая. У нее были проблемы с третьей и пятой. Томас пытался уговорить ее проехать на шестой – но, казалось, у Гвин вообще ничего не получается. Они так смеялись, что Гвин пришлось съехать на обочину. Тогда им было очень весело, даже без слов.

– Гвин?

Сейчас она его ненавидит. Как ни странно, она может его ненавидеть.

– Не хочу помнить, – отвечает Гвин.

Мэгги

Приехали. Автобус приходит почти ровно в три. После многочисленных городов, резких остановок и рывков, теннисных кортов, бассейнов олимпийского размера и конных ферм с названиями типа «Лужайки счастья» и «Весенние цветочки». В конце сентября народу здесь не так много. Но Мэгги внимательно изучает через окно все вокруг: ей хочется заметить все особенности хэмптонцев, помимо очевидных странностей: матери и дочери в похожих желтых спортивных костюмах «Juicy», караваны дряхлых кабриолетов с подростками за рулем, кафе-мороженое для собак.

Но затем, после остановки «Ист-Хэмптон», кажется, что-то меняется – вселенная меняет направление. Дороги и города вдруг становятся похожи на прибрежные городки, которые Мэгги помнит с детства: меньше симпатичных кроссоверов, больше раскачивающихся деревьев и свободного пространства.

Виднеются дощатые дома, обжитые на вид.

К тому времени, как автобус подъезжает к автобусной остановке в центре Монтока, Мэгги уже не терпится увидеть родной городок Нейта и хочется вдохнуть морской воздух и аромат пляжа.

Но окна в автобусе не открываются. Они для этого не приспособлены. Поэтому Мэгги закрывает глаза и ждет. Нейт наклоняется и целует ее в щеку, затем в шею.

– Приехали, – говорит он.

– Замечательно! – восклицает Мэгги.

Нейт улыбается:

– Замечательно.

Мэгги сжимает его руку. Она пытается. Пытается заново начать день, прямо здесь, когда ей это так необходимо.

Когда они вылезают из автобуса, Мерф уже скрывается из виду. Мэгги расценивает это как первый хороший знак. Второй знак: Мэгги касается твердой почвы и озадаченно осматривается. Монток представлялся ей по-другому – кажется, что она не в прибрежном городке, а в городе привидений: заброшенный полицейский участок, закрытый ресторан, табличка «Мемори Мотель» у них над головой, а океан виднеется лишь далеко-далеко.

– Ты готова? – спрашивает Нейт, оглядываясь по сторонам. – Через две минуты автобус едет обратно. Если не готова, вернемся в Нью-Йорк. Будем дома вовремя, как раз к закату.

– Будем дома вовремя, чтобы посмотреть «Дурман»?[14] – уточняет Мэгги.

– Можно даже успеть купить телевизор и посмотреть «Дурман». Просто скажи, когда будешь готова уехать.

Она встает на цыпочки и тихо шепчет ему на ухо:

– Готова.

Нейт тянется к Мэгги, думая, что она с ним флиртует. Отчасти это так: одни чувства преобладают над другими, и Мэгги хочется крикнуть: «Уже готова! Только мне показалось, что между нами все начинает налаживаться и все нормально, но после утренних событий, кажется, я еще больше сбита с толку. Еще и узнала, что ты когда-то занимался сексом в ванне».

Мэгги тяжело вздыхает и идет за Нейтом через улицу к небольшой стоянке рядом с кафе «John’s Pancake House», где они должны встретиться с его сестрой. За рестораном находится небольшой ларек со сладостями, перед которым стоит группа подростков в похожих зеленых ветровках с надписью «s.h.s. weather club» на спине: они потягивают содовую и едят конфеты. Может, у них школьная экскурсия. Мэгги этого не знает, но ей очень хочется быть среди них, провести с ними день: липкие конфеты, разговоры о морских течениях и обратный путь на автобусе в любом направлении. Прежде чем она успевает развить мысль, одна из девочек, видимо из их компании, вылезает из старого серого «Вольво» и выкатывает свой беременный живот.

Даже если бы она не была похожа на себя на последних фотках, прикрепленных к холодильнику – белокурая девушка с розовыми прядями, в безрукавке «nofx» непонятного размера, потертых джинсах и глазами как у Нейта, – Мэгги по животу догадалась бы, кто это.

Джорджия. На фотографии она держалась за живот. Теперь Джорджия держит в обеих руках огромный пластиковый пакет с солеными крендельками. Она смотрит вверх и посасывает розово-зеленую крученую карамельную палочку, словно сигарету, так, будто это последняя сигарета на земле.

– Натаниэль, ты приехал!

– Приехал.

Джорджия поворачивается к Мэгги.

– И ты приехала!

Мэгги приветливо машет рукой на уровне пояса – слегка смущенно, а Нейт бросает сумку, отпускает руку Мэгги и идет к сестре. Он наклоняется и обнимает Джорджию нежно-нежно, словно боится ее сейчас сломать.

Мэгги смеется, потому что знает, как он волнуется, и с удовольствием наблюдает за Нейтом и Джорджией. Даже с огромным животом и огромной конфетой, рядом с Нейтом Джорджия выглядит очень маленькой. Кажется, что она его собственность.

Джорджия высвобождается от объятий и протягивает руку Мэгги, которая пожимает ей руку в ответ.

– Рада познакомиться, – говорит Мэгги.

– Я тоже, – отвечает Джорджия. – Ты, случаем, не куришь?

– Нет, не курит, Джорджия, – вставляет Нейт.

– Я с тобой говорила? Я спрашивала Мэгги.

– А я тебе отвечаю, что Мэгги не курит.

Джорджия поворачивается к Мэгги:

– Никто не просит дать мне сигарету. Но выкурить за меня придется. Совсем скоро. Я просто подумала: может, ты для этого подойдешь?

Мэгги улыбается:

– Не уверена, что это комплимент, но вообще могу.

– Отлично.

– Можешь оставить попытки убить мою девушку при первом знакомстве? – спрашивает Нейт.

Джорджия закатывает глаза, а потом еще раз, если вдруг Нейт не заметил. Затем передает Нейту ключи и открывает заднюю дверь.

– Можешь порулить. Я буду лежать на заднем сиденье и лизать конфету. – Джорджия замолкает и тычет в него пальцем. – Но хочу предупредить: стоит тебе только сказать, что я огромная, постоянно расту или что я самая потрясающая беременная в твоей жизни, в тебя полетит конфета. Пускай мы из-за этого съедем с дороги.

Нейт открывает для Мэгги дверь пассажирского сиденья и подмигивает:

– То есть сейчас не самое удачное время сказать, что ты смахиваешь на дом?

Джорджия бьет Нейта по руке конфетой, и Мэгги смеется.

– Братья есть? – спрашивает Джорджия.

Мэгги качает головой:

– Нет, но хотелось бы.

Джорджия отламывает кусочек конфеты и бросает в брата, задев его руку.

– Правда? Даже после этого?

– Теперь чуть меньше, – говорит Мэгги.

Все они залезают в машину: Нейт и Мэгги впереди. Но вместо того, чтобы лечь, Джорджия обхватывает спинку водительского кресла и садится посередине.

– Мы должны поговорить, Нейт, – говорит она.

– Так вперед, – отвечает Нейт.

Нейт отъезжает от парковки и движется по главной улице города: рестораны и магазины для серферов виднеются слева от Мэгги, пляж и океан – по правой стороне; она уже слышит шум воды, чувствует морской бриз.

– Если бы ты хоть раз перезвонил беременной сестре, я бы так не волновалась. Ты должен быть подготовлен. Ты должен быть подготовлен прежде, чем мы приедем. Творится что-то неладное.

Мэгги сразу чувствует себя неуютно, словно она лишняя. Мэгги опускает стекло и пытается слушать уличный шум.

Но Джорджия похлопывает ее по плечу:

– Закрой, пожалуйста, а? Мне нужно, чтобы ты меня слышала. Нужна твоя поддержка.

– Зачем? – спрашивает Мэгги.

– Когда Нейт прикинется, что то, о чем я говорю, неважно, ты поможешь мне его убедить в серьезности вопроса.

Нейт смотрит на Джорджию через зеркало заднего вида.

– О чем ты?

– Прежде всего отец теперь – ярый буддист.

– Ярый буддист? – Нейт смеется. – Думаю, это невозможно.

– Нейт, теперь буддизм – смысл всей его жизни. Ни о чем другом он не говорит. Например, когда я скучаю по Дэнису или как-то переживаю, он постоянно твердит, что мне нужно жить настоящим моментом. Жить настоящим. Мне хочется лишь ответить: «В настоящем ты полная задница».

– Джорджия, – хмурится Нейт.

– Мама тоже сама не своя, – продолжает Джорджия. – Оба твердят, что развод – это прекрасно, и мне кажется, что они на пару каких-то таблеток приняли.

Всю дорогу из города и до гор Нейт молчит. Он указывает на стоящие вдалеке строения, которые из машины кажутся большими точками:

– В детстве мы часто прыгали с того моста. Отсюда плохо видно, но наверху – большая крыша.

– Эй, Нейт! – перебивает Джорджия. – Ты меня даже не слушаешь. Послушай, пожалуйста.

– Слушаю, – говорит он. – Ты что, забыла? Этого хотят мама с папой. Ты не хочешь для них счастья? Мы больше не дети. А они тем более. Может, тебе лучше заняться своими отношениями?

– Ты это про что? Оттого, что мы с Дэнисом не женаты и в любую минуту можем расстаться? – Она укоризненно пилит Нейта взглядом, словно он пропускает самое важное, и поворачивается к Мэгги: – Ты понимаешь, о чем я? Понимаешь, как все плохо?

– Что именно? – спрашивает Мэгги.

– Все становится чертовски ужасно.

Мэгги смотрит, как Нейт включает поворотник, и ей очень хочется у него спросить, почему он не участвует в их разговоре. Похоже, у него нет собственного мнения на этот счет? Почему создается впечатление, что он не только спокоен, а даже несколько отстранен?

Но прежде чем Мэгги успевает спросить, Нейт снова поворачивает направо, в район Дитч-Плэйнс: небольшие домики, малоэтажные кондоминиумы, пляж и океан. Машина приближается к побережью, к улице с пометкой «частная»: если они туда заедут, их могут задержать. Нейт все равно едет мимо нескольких длинных проездов и высоких ворот, пока не доезжает до самых дальних ворот на небольшой горе перед дорогой; на них написано: «Хантингтон-Холл». Почему Мэгги знакомо это название? Она не может вспомнить, пока они не проезжают по аллее и вдали не появляется дом семьи Нейта. И вдруг ее осеняет (картинка как в любительском видео): крупным планом – огромная, необъятного размера картонная коробка с открытками. Мэгги сидит в углу детской, с головой погрузившись в свое занятие. Она могла так сидеть часами. На самом деле в детстве она хотела этим заниматься. Хотела делать открытки.

У нее отлично получалось, Мэгги часто ходила по тем местам, где были сделаны фотографии. Мэгги любит эти открытки. Одни из немногих сохранившихся вещей в ее детской. Сотни открыток, большинство которых она помнит наизусть. Поэтому название и показалось ей таким знакомым: Хантингтон-Холл, Хант-Холл. На одной из открыток сзади написано: «Хант-Холл, Летний коттедж». Фотография дома, который сейчас стоит перед ней в реальную величину: викторианский дом с красивыми белыми колоннами, огромное закрытое крыльцо, вертушка наверху третьего этажа – и все это окружает береговой откос.

– Твой дом есть на открытках? – спрашивает Мэгги. Она поворачивается к Нейту: – Ты вырос в открытке?

– Ой, у тебя есть такая открытка? – удивляется Джорджия. – Как здорово!

В этот момент звонит ее телефон.

– Дэнис звонит, – говорит она. – Останови машину.

Стоит Нейту остановиться, как Джорджия тут же тянется к переднему сиденью, вытаскивает ключи из зажигания и выпрыгивает из машины, оставляя дверь открытой. Джорджия убегает подальше от Нейта и Мэгги, чтобы поговорить с Дэнисом наедине. Мэгги смотрит, как Джорджия останавливается у ступенек, ведущих к крыльцу, открывает крышку телефона и инстинктивно обхватывает живот свободной рукой.

Мэгги продолжает следить за ней взглядом, внимательно смотрит на Джорджию, а не на дом позади и Нейта, который вдруг перебирается на пассажирское сиденье, сажает Мэгги на колени и кладет руку ей на ногу. Почему-то Мэгги вспомнилась больница недалеко от дома ее отца: они сидели вдвоем с Нейтом возле палаты после того, как она уронила на ногу колонку. Нейт тогда первый раз пришел к ней домой. Она несла колонку через бар и уронила ее, распоров лодыжку. Нейт всю ночь сидел с Мэгги в палате, прикладывал лед, ждал ее очереди, пока доктор посмотрит ногу и отправит Мэгги домой.

Может, она так хорошо это помнит, потому что раньше в том же госпитале Мэгги была всего один раз, в школе, когда сломала запястье во время игры в лакросс. Но тогда она была совсем одна. У нее даже не было возможности найти отца, не говоря уже о том, чтобы рассчитывать на его заботу.

– Не верю, что ты здесь вырос, – говорит Мэгги и качает головой.

– Для тебя это слишком?