Книга Синана. Сердце за темным Босфором Шульпяков Глеб

«А может и хорошо, что тебя не было» – долгий выдох дыма. «Ты прости меня, конечно, но я ведь все знал. И про Москву-реку, и про Стамбул. Она мне все рассказывала. А там родственники, муж этот. Я все понимаю, но ты вот что – ты не кисни. И вылезай из дыры, пока не пропал. Мы тут затеваем новый журнал и нам нужны люди. Займись хорошим делом. Тебе теперь самое время».

И я вылез, я не пропал.

С удивлением и каким-то разочарованием я обнаружил, что ее смерть не стоила мне особых переживаний. Очень скоро у меня появилось хорошее дело, за которое платили хорошие деньги. Снял новое жилище в центре, а через месяц привел женщину; стали регулярно встречаться; планов на будущее не строили.

Часто ездил в командировки.

Дела мои вообще как-то стремительно пошли в гору. Как будто после Стамбула в небесной канцелярии мне подписали командировочное удостоверение. И все вдруг стало происходить само собой.

Я редко вспоминал о ней. К чему? Слишком большой соблазн сослагательного наклонения. Но спустя несколько лет, описав круг, история вернулась. Тогда-то я и почувствовал боль. Она была слабой, но назойливой, и докучала как этикетка на майке, которая натирает шею.

Что, если стеклянная дверь в коридоре оказалась запертой? Или замешкайся я тогда на секунду? Жизнь, конечно же, пошла наперекосяк, но это была бы жизнь, а не обломки самолета.

Но я всегда был ловким, сноровистым парнем.

А потому все вышло так, как вышло.

«…стратегически важный, потому что стены города со стороны Золотого Рога более уязвимы – но каким образом турецкие корабли переправить в залив? Ведь устье по-прежнему на цепи и охраняется греческим флотом!

Тогда-то у султана и возник новый план.

Решено было перетащить корабли из Босфора в залив по суше в обход противника. Скорее всего план предложил кто-то из итальянских наемников султана. Он-то и посоветовал воспользоваться опытом венецианцев. Те в ломбардийскую компанию перетащили корабли на колесных платформах от реки По до озера Гарда.

Берег Босфора и ставку султана в Долине Ручьев соединяла узкая дорога. Ее проложили турецкие инженеры накануне осады. Если представить себе современный Стамбул, то эта дорога шла наверх от Топхане к площади Таксим, затем уходила по проспекту Иштикляль вниз, в сторону Британского консульства, за которым окончательно спускалась во впадину района Касымпаша.

По этому пути и решили перетаскивать корабли.

Из вырубленного на склонах леса выстроили платформы, уложили на дороге специальные рельсы. Сотни мулов потребовалось согнать на берег, чтобы запрячь повозки. Наконец 22 апреля все было готово к отправке. Турецкая артиллерия в ставке открыла беглый огонь по заливу, чтобы отвлечь внимание врага. Клубы порохового дыма, повисшие над Пера, застилали вид на Босфор.

О маневре турков в Константинополе не догадывались.

Тем временем по дну Босфора платформы подвели под корабли и мулы стали вытягивать груз на берег. Гребцы махали веслами по воздуху. Паруса были подняты. Играла музыка, развивались знамена. Зрелище напоминало грандиозное карнавальное шествие.

Первыми в городе странную кавалькаду увидели стражники. Последние триремы спускались на воду в бухте у Долины Ручьев, когда к императору донесли о случившемся.

Тогда же во дворце Константина состоялся военный совет. Действовать нужно немедленно, считали венецианский адмиралы. Но как? Можно ударить общим флотом из числа кораблей Пера и Константинополя. Но Пера сохраняла нейтралитет и скорее всего не согласилась бы участвовать в военных действиях против султана.

Можно высадить ночной десант и сжечь корабли. Но для такой атаки требовалось почти все боеспособное население столицы.

Разумно ли оставлять город без прикрытия?

Наконец, третье предложение поступило от венецианца Джакомо Коко. Вариант был одобрен советом, но генуэзцам в Пера решили не говорить ни слова.

План заключался в следующем. Два больших венецианских транспорта, защищенных от пушечных ядер тюками шерсти, подходят ночью к кораблям противника. Под их прикрытием следуют два галеона и несколько мелких лодок на веслах. Подобравшись к турецкому флоту, лодки выходят из прикрытия. Моряки обрубают на вражеских кораблях якорные цепи и забрасывают палубы зажигательной смесью. Артиллерия на галеонах открывает огонь по береговой полосе.

Действовать решили через день, однако генуэзцы в Пера, узнавшие о планах императора и движимые ревностью к венецианцам, тоже предложили услуги в военной операции. Их предложение было принято. Но из-за проволочки операция откладывалась еще на несколько дней.

Работы по снаряжению кораблей велись в строжайшем секрете. Но сведения об операции дошли до султана, который хорошо оплачивал работу шпионов из числа христиан. В Долину Ручьев стали ускоренно прибывать новые силы с берегов Босфора.

Наконец 28 апреля в субботу, когда тьма опустилась на воды залива, из-под прикрытия городских стен Пера медленно отчалили два гигантских транспорта: венецианский и генуэзский. Под их прикрытием шли два венецианских галеона в сопровождении трех лодок на веслах.

Не успели они выйти на середину Золотого Рога, как на одной из башен Пера вспыхнул и тут же погас яркий свет. Чтобы не значила вспышка, решено было продолжить путь.

Во тьме скользили корабли навстречу своей гибели, когда же до турецкого флота оставалось рукой подать, на берегу в Долине Ручьев зажглись сотни огней, а в воздух взлетели осветительные ракеты. Раздался оглушительный залп артиллерии.

Турки знали о нападении и готовились к отпору. Точным попаданием несколько лодок в ту же минуту были потоплены. На одной из них плыл сам Джакомо Коко, пропавший в сражении без вести. Когда пробоину получил галеон, венецианцы спешно пересели в лодки и стали отступать под стены Константинополя. Турецкие корабли бросились в погоню, и посреди Золотого Рога завязалось настоящее морское сражение.

Оно продолжалось около часа с переменным успехом, после чего турецкий флот победоносно вернулся в залив.

В ходе сражения был потоплен один галеон и несколько лодок. Около сорока христиан попали в плен. Утром следующего дня их казнили на виду у жителей Константинополя. В ответ император приказал обезглавить турецких военнопленных, которые находились в городе. Экзекуция состоялась на городской стене, которая хорошо просматривалась из турецкого лагеря.

В городе воцарилось уныние. Теперь, когда Золотой Рог находился в руках врага, Константинополь стал куда более уязвимым. Многие вспоминали, что именно со стороны залива столицу захватили крестоносцы в 1204 году. Отныне город был отрезан от Пера, которая активно торговала с горожанами, обеспечивая их провизией и оружием. Оттуда же, из Пера, в город прибывали лазутчики, приносившие императору свежие данные из стана противника.

После ночного сражения Пера, как и столица, оказалась полностью изолированной.

Тем временем Мехмед приступил к наведению понтонного моста через залив к северо-западной части стен Константинополя как раз напротив Влахернского дворца. На постройку пошли огромные винные бочки, конфискованные по монастырям на берегах Босфора. Бочки крепились парами и спускались на воду, а сверху укладывали настил, по которому в пять рядов могла пройти пехота и пушки.

Установленные на понтоне, турецкие пушки начали бомбардировать город с удвоенной силой. Новый угол обстрела позволял поражать в Константинополе все новые и новые районы. Безопасных мест в городе почти не осталось.

Корабли императора еще контролировали вход в залив, не позволяя соединиться частям турецкого флота. Но после поражения в ту злосчастную ночь стало ясно, что Золотой Рог не принадлежит более одному Константинополю».

Чем дальше я продвигался с моим архитектором, тем больше моя жизнь зависела от его судьбы.

Вот уже много лет я не встречал Новый год в Москве. Лиссабон, Прага, Баку – где я только не побывал за последние годы.

В ту зиму я осваивал военный период карьеры моего архитектора. Это были времена походов Сулеймана на Восточную Европу. К тому времени Синана уже посвятили в янычары и он служил в инженерных войсках. Наводил мосты, минировал стены, проектировал и сооружал осадные машины.

В 1526 году случилось самое блистательное сражение за всю историю Османской армии. В битве при деревне Мохач, на раскидистых дунайских полях, турки наголову разгромили мадьяров и вошли в Будапешт. Оккупация продолжалась сто с лишним лет и я решил увидеть город своими глазами.

Тем паче, что Синан наверняка вел в Будапеште строительные работы.

Новый год я всегда встречал с девушкой. К моим географическим метаниям она давно привыкла. Узнав про город, она отправилась покупать путеводитель и разговорник.

Это было самое элегичное путешествие из тех, что мы провели вместе. Она чувствовала, что скоро мы расстанемся, и это делало ее уступчивей, мягче.

Будапешт стоял сырым и притихшим, как осенний сад. Мы пили на лавочках глинтвейн, который продавался прямо на улице. Мы сидели на ступенях у позеленевших монументов и кормили кренделями собак, а потом переходили через на цепной мост, под которым как широкое фабричное полотно шла и шла вода Дуная.

Дунай имел землистый зимний цвет, но по стремительному ходу видно было, что это живая и сильная река. В потоке мелькали вырванные с корнем деревья и я думал о том, что еще утром эти деревья шумели где-нибудь на северо-западной окраине государства.

«Венгерский гуляш делают из дунайских утопленников» – она двигала тарелку и заказывала рюмку «Уникума» в кафе на набережной.

Как-то раз, набрав жратвы на рынке, мы забрались на остров Маргит. Зажатый в клещах Дуная, зимой он пустовал – изредка спортсмены пробегали по лужам. На стрелке чернела советская стела к очередной годовщине объединения города – два медных лепестка с каббалистическими барельефами. Продрогнув на сыром ветру, мы забрались меж лепестков, где было темно и тепло. Обнявшись, мы стояли между Будой и Пештом, и целовались.

А рыжие дунайские воды все обтекали и обтекали нас по бокам.

«Мы с тобой сейчас в центре мира» – сказала она, оглаживая медные выпуклости Буды. «Он тут, пуп земли. Я это чувствую. Слышишь, как давит?»

В главном городском соборе мы нашли михраб. Захватывая город, османы первым делом обустраивали место для молитвы. Определяли направление на Мекку и высекали михраб, или нишу, в самом крупном соборе.

Работами, как правило, занимался военный инженер.

Ниша имела форму желудя и помещалась в стене справа от алтаря. На штукатурке до сих пор виднелась арабская надпись.

Обнаружилось к тому же крошечное османское кладбище во впадине меж двух холмов, Геллерта и Королевского. На зеленой лужайке торчали белые могильные столбики с каменными тюрбанами – классическое оформление. Правда, после вышло, что эти могилы семнадцатого века, когда турок выкуривали из города.

Но главным объектом были городские бани у моста Елизаветы.

После Нового года хотелось выпарить алкоголь, но баня оказалась мужской. В облезлом предбаннике пыхтели над шнурками усатые дядьки в кепках.

Я прошелся по вспученному линолеуму. На стенах в деревянных рамочках висели инструкции и тарифы. «Интерьер советской поликлиники» – я толкнул стеклянную дверцу.

Черный купол с окошками лежал на восьмиграннике. Бассейн окружала стрельчатая аркада, на воде бляшки света. И мужики с короткими кривыми ногами сидели на каменных лавках шестнадцатого века.

Она стояла у парапета через дорогу – и листала путеводитель.

– Ну, как там? – спросила она и, не дожидаясь ответа, огласила: «Черная жемчужина османской архитектуры, эта баня была построена в 1566 году по заказу Соколли-Мустафы». Ты его знаешь? Смешное имя.

– Это Мустафа Соколлу-заде, – речной ветер приятно холодил лицо. – Племянник знаменитого визиря Соколлу Мехмеда паши. Помнишь, я тебе о нем рассказывал?

Она не помнила.

– По его наводке Сулейман назначил Мустафу наместником Буды. Это случилось в 66-м, незадолго до смерти султана. Соколлу были выходцами из Восточной Европы и племянник знал, что тут к чему. А дядя, тот самый визирь, был дружен с архитектором. Синан построил для него усыпальницу в Эйюбе и две небольших мечети в Стамбуле. Судя по исполнению, это визирь был чем-то очень симпатичен Синану. Мечети вышли строгими, но уютными, спокойными. Частными, что ли. Так вот, одну из этих мечетей закончили примерно в это же время. И в плане она имела точно такой же восьмигранник.

Силуэты стен рыхлые, разобрать восьмигранник невозможно.

– Поскольку при дворе все делалось по знакомству, – мы снова уставились на воду, – не исключено, что заказ на бани пришел именно к Синану. Конечно, сам он тут не работал и, скорее всего, никогда этих бань не видел. Но чертежи мог предоставить.

– Эйюб, Сулейман, – она обреченно сунула путеводитель в рюкзачок.

– Но ведь это моя книга… – развел руками.

Отвернулась и стала разглядывать берег напротив.

Весь день она отмалчивалась, ссылаясь на вчерашний перебор со спиртным, и мы рано вернулись в гостиницу. Из душа вышла через час, уже в пижаме. Молча залезла под одеяло и уткнулась в путеводитель. Я открыл недопитый «Токай» и разлил по бокалам, но она отказалась.

По телевизору показывали Джеймса Бонда.

– Я наверное завтра никуда не поеду, – не поднимая глаз от книги, вдруг сказала она. – Плохо себя чувствую, да и настроения нет.

Я пожал плечами и уставился на экран.

Джеймс Бонд висел на подножке, пытаясь влезть на уходящий поезд.

Судя по тону, спорить бесполезно.

И я поехал один.

В седьмом часу утра я тихо прикрыл дверь и вышел на улицу, где в сером воздухе висела зимняя изморось. Сел в пустой поезд по восточному направлению. Когда вагон тронулся, я уже спал.

Через два с лишним часа поезд прибыл в Печ, который почернел и притих от дождя.

Я вышел на площадь с мечетью и взял такси.

За городом погода разгулялась. Через ватные облака стало пробиваться солнце, окна запотели. Дорога, обсаженная тополями, вокруг поля, поля. Они были выпукло-вогнутыми и чем больше припекало солнце, тем заметнее земля парила, поднимая к небу белесые полосы.

Мохач напоминал советский райцентр. Центральная улочка уводила в туман; в молоке виднелись цветочные горшки на подоконниках.

Что я хотел тут увидеть – редуты работы Синана? За пять веков даже реки поменяли русла.

Я вышел на площадку, обнесенную гранитным парапетом. По центру торчали мемориальные трубы, память о высадке советских войск. А за гранитом, как распаренное тело, лежал Дунай.

Река шла безмолвно, упрямо: как белая кровь. Дымку сдувало ветром и контуры деревенских домов проступали на берегу. А вода все скользила и скользила, закручиваясь под ивами.

Также же она шла утром, когда армия султана высаживалась на берег Дуная. Когда первые отряды янычар бесшумно занимали холмы, которые совсем уже открылись в поредевшем тумане.

Рядом с мной стоял коренастый дядька с авоськой. Чуть поодаль я заметил парня в инвалидной коляске. На краю площадки замерла красивая молодая женщина.

Косынку она держала в руках.

Кто были эти люди? Кого ждали у воды зимним утром? Они стояли неподвижно как скульптуры и смотрели на реку. А свет все прибывал в берегах, и ощущение легкости и значительности росло во мне вместе с этим светом.

Армия провела в дороге четыре месяца.

Шли по долинам рек, опасаясь перевалов, и занимали по пути опустевшие города и деревни со странными славянскими именами. За Пловдивом начались проливные дожди и дороги размыло. Они стали терять скот, пушки срывались и тонули в потоке, из-за воды в обозе стал гнить провиант.

Дисциплина пошатнулась. За самовольную отлучку или потерю лошади янычару отрубали голову, но отлучки случались все чаще, а беглецов находили все реже – и снова шли и шли долинами рек вверх по течению на запад.

К концу лета армия вышла к Драве около деревни Осиек. Переправу поручили наводить Синану и тот за пять дней соорудил трехсотметровый мост, по которому стотысячная армия сошла на тот берег. Чтобы отрезать путь к отступлению, после переправы мост уничтожили.

Мохач стоял пустым – жители покинули деревню, когда на окрестных полях разместилась армия короля Лайоша. В излучине Дуная турки разбили шатер султана, выставили артиллерию. Все было готово к сражению.

Битва началась в три пополудни 29 августа. Силы были неравными – ни Англия, ни Испания, ни папа Римский не оказали Венгрии военной помощи. Удар огромной армии держали венгерские и польские рыцари числом в десять тысяч, и простые солдаты из крестьян, и без того недовольных королевскими поборами.

Промашка вышла в самом начале. Кавалерия короля клюнула на приманку Ибрагима-паши, разыгравшего отступление, и ринулась к ставке султана. Там ее, зажатую в клещи, и разгромили с флангов.

Битва продолжалась до вечера, но после гибели отборных частей исход ее не вызывал сомнений. Остатки королевской армии добивала турецкая артиллерия, крестьяне бросали оружие и разбегались. Король Лайош был ранен и упал в Дунай, где утонул под тяжестью собственной амуниции.

Тело его не нашли.

10 сентября османы вошли в столицу. Сулейман совершил намаз в большом соборе Пешта и занял дворец на Королевском холме. Указ, обещавший жителям города неприкосновенность, опоздал. Янычары уже бесчинствовали по обе стороны реки, пока через пару недель и город, и окрестности не были разграблены полностью.

После венгерского похода на имперском небосклоне вспыхнула блистательная, но недолговечная звезда Ибрагима. Из Будапешта он вернулся вторым лицом империи и сыграл неясную в деталях, но существенную роль в судьбе Синана.

Грек по крови, Ибрагим попал в плен мальчишкой. Пираты выставили его на продажу в Измире, откуда Ибрагима перекупили в соседнюю Манису, где находилась резиденция наследника и жил юный принц Сулейман.

Говорят, начитавшись сказок, принц тайком гулял по улицам спящего города, воображая себя Гаруном-аль-Рашидом из «Тысячи и Одной ночи». В одну из таких прогулок он услышал скрипку. Мелодия доносилась из открытых окон, и пленила Сулеймана настолько, что утром он приказал выкупить скрипача у хозяев.

Мальчишка состоял при богатой вдове. Это ее он тешил игрой на скрипке, и бог весть как еще. Когда ко вдове пришли из дворца, та удвоила цену, но мальчика выкупили не торгуясь.

Так Ибрагим попал во дворец Манисы, а потом и в Стамбул, куда отправился после смерти отца Сулейман.

На чем они сошлись, потомок Чингиз-хана и грек без роду и племени? Частная жизнь в исламе штука темная, но, говорят, с той поры султан и дня не мог провести без конфидента, и даже постель Ибрагима устроили в его спальне, так что теперь даже ночью они вместе, а посему доступ женщины к своему господину заказан и печаль царит в гареме султана, печаль.

После возвращения из Европы официальные бумаги все чаще подписывает Ибрагим, чье имя украшено царственными эпитетами. Ежегодно казна платит ему тридцать тысяч золотых и он становится одним из самых богатых людей империи. Злые языки утверждают, что он язычник и не чтит Пророка, и постится по христианскому обычаю. Наместники в провинции теряются в догадках: кто наш господин в Стамбуле? кому писать бумаги? и в город приходят грамоты на имя «великого султана Ибрагима».

Диван, послы, походы – все теперь в его руках. И султан как будто не возражает. Ему нравится быть в тени своего наперсника. Он отошел в сторону и любуется Ибрагимом: настолько тот хорош во блеске царской власти.

Ибрагим живет во дворце султана, но так не может продолжаться долго, поскольку султан выдает за любимца свою сестру и молодоженам нужен кров. Тогда-то на кромке ипподрома и появляется роскошный дворец. Он стоит и сейчас, напротив Голубой мечети, а строил его инженер Синан, нежданно-негаданно возведенный после Мохача в должность личного телохранителя падишаха.

Никаких документов относительно карьерного взлета Синана не сохранилось. При дворе все делалось по замолвленному слову, так что распутать этот клубок тогда, а тем более сейчас, трудно. Возможно, за Синана хлопотал Ибрагим, наблюдавший его в походе и составивший протекцию соплеменнику. Но можно ли утверждать, что Синан был греком?

Примем как должное: Синан теперь бок о бок с падишахом. Днем они на выездах и Синан в первом круге у самых носилок. Ночью они во дворце, и Синан на часах у входа в спальню – спит ли султан, или ведет беседы со своим конфидентом, который, слава Аллаху, все реже ночует в покоях Сулеймана, а значит надежда появилась в гареме султана, надежда.

Покидая опустошенный Будапешт, Ибрагим вывез из королевского дворца три античные скульптуры Аполлона, Дианы и Геркулеса. Спустя несколько месяцев старые боги прибыли в Стамбул. Несмотря на ропот духовенства, их установили на ипподроме под окнами дворца Ибрагима, откуда тот мог любоваться ими во всякое время.

Работу поручили Синану и он соорудил для скульптур мраморные постаменты. Изваяния хорошо видны на гравюре голландца Питера Ван Эльста, запечатлевшего торжественный выезд Сулеймана из дворца.

После того, как скульптуры установили, турок Фигани, известный городской поэт, сочинил эпиграмму, где зло посмеялся над Ибрагимом и его истуканами. Первый Авраам, писал этот Фигани, слыл праведником и сокрушал идолов, но пришло скверное время и явился второй Авраам, воздвигший чужих богов в праведном городе.

Эпиграмма ходила по городу и пользовалась успехом в кофейнях. Ибрагим по-турецки означает Авраам, адресат ни у кого не вызывал сомнений. Все ждали реакцию временщика, и она последовала, и была достойна тирана.

Поэта схватили и бичевали, а потом отрезали нос и уши. Его возили задом наперед на осле по Стамбулу и толпа, еще вчера читавшая стихи Фигани, глумилась над поэтом.

Ближе к вечеру его повесили.

Так некогда свободный грек, потом раб, а ныне первое лицо в империи, отомстил свободному мусульманину, бывшему обычным уличным поэтом.

Но только ли в обиде дело? Вспомним скульптуры, стоявшие нагими на ипподроме, где всякий мог оскорбить их и словом, и делом – ведь Ибрагим был грек и знал толк в искусствах, и даже приняв ислам, оставался тем, кто в пропорциях античной скульптуры видит больше, чем во всех мечетях Стамбула, тем более, что Синан еще не возвел в этом городе свои шедевры и смотреть тут пока еще не на что?

Скульптуры эти простояли на ипподроме десяток лет, пока в одну ночь не исчезли. Ни Геркулеса, ни Аполлона, ни Дианы с той поры никто не видел, и только золотой полумесяц, символ богини, до сих пор поблескивает на верхушках мечетей, упираясь в небо над Босфором острыми рожками.

Автобус уходил в десять вечера – целый день впереди.

Золотой Рог лежал внизу белесым, квелым.

Надо купить фотопленку, водки во фляжку на дорогу. Проверить почту, ответить на письма. Кто знает, что в Кайсеры?

Далеко решил не забираться. Обедал в переулке, у самой гостиницы. Низкие лавки на улице, столики. Дома высокие, улочка узкая, много тени.

Парнишка в трико принес мясо, расставил плошки с красным луком, петрушкой и лимоном. Лаваш лежал стопкой отдельно. Берешь лист лаваша, выкладываешь мясо, лук – и в рот. Запивается ледяным айраном или водой. И никакого пива.

На кассе взял палочку гвоздики – очищает зубы.

Кофе решил выпить в «Пера Паласе».

Гостиницу отгрохали под запуск Восточно-европейского экспресса. Европейский стиль конца века, не здание, а зеленый комод с ручками. В холле мрамор, много старой мебели. Громоздкие диваны с пружинами под копчик. Канделябры в патине, пыльный хрусталь. Кресла на львиных лапах. После обеда хорошо сидеть в таком и цокать чашкой по стеклянному столику.

«Двести долларов за ночь в номере, где спала Грета Гарбо! – гласила рекламная афишка. – Почувствуйте запах времени, проведите ночь с великими призраками нашего отеля!»

В углу примостился музыкальный автомат тридцатых годов. И я нажал на кнопку. «Девушка из Майами» – так называлась песенка. Но кнопка ходила вхолостую.

«А что делает моя девушка?» – вышел на солнцепек.

«Бир мильон, бир мильон» – заухал торговец водичкой.

«Представляешь, – читал я с экрана, – тут в бассейне я наткнулась на одноклассника. Он плавал с гантелями и чуть меня не угробил. Я тебе о нем рассказывала, мы сбежали из дома и доехали до Калуги. Нет? Он был страшная бестолочь и остался на второй год в первом классе. Зато теперь в Америке и преподает русский. Удивительные дела творятся на белом свете! Он снимает половину дома на окраине города (и сад имеется). В гараже голубая машинка, дома белый котик (болеет). В тот же день ездили с ним к ветеринару. Врачиха сунула градусник в попку (котику), тот сблевал на пеленку, пеленку тут же поменяли. Такие нежности! У меня тоже все неплохо. Днем на занятиях, вечерами сижу в книжном магазине «Огни прерий». Тут кафе и можно листать книги за чашкой. Тебе что-нибудь нужно? Есть много книг по архитектуре, напиши, я поищу, вышлю. Завтра в кафе выступают два поляка, грузин и вьетнамка из поэтической программы. Я их видела на кафедре. Вьетнамка от горшка два вершка, все время улыбается. Грузин настоящий генацвали, спрашивал меня, где достать анаши. Поляки один в один Кржемилек и Вахмурка, подарили мне бутылку «Зубровки». Помнишь такой мультик? Завтра идем их слушать!!!»

Я откинулся в кресле, вытер пот. Грузин, поляки. «Черт!» – отвечать на письмо не хотелось.

Открыв почту, коротко отписал, что уезжаю к черту (к Синану) на рога, где с интернетом неизвестно как, поэтому напишу сам, когда найду способ.

На улице заказал пиво. Ощущение мелкого, но обидного проигрыша постепенно нарастало. Когда принесли запотевший бокал, я резко двинул столик и пиво расплескалось. Испортить настроение человеку с той стороны земного шара это было в ее стиле. Поэты, бассейны, градусник в заднице – сплошная невинность.

Первые семь глотков ледяного «Эфеса» показались райскими. Досада расплылась, смазалась. «Ну, однокашник, – посмотрел сквозь пиво на мостовую. – Ну и что? Порадовался бы, что девушка встретила человека. Будет с кем по-русски переброситься».

В бокале появилась красная люлька и скользнула через пиво. Майка промокла от пота. По Иштиклялю громыхал старый трамвайчик. Босоногие мальчишки висели на нем как орехи.

Среди вещей имелся у меня небольшой рюкзак. Я уложил туда бритву, белье, фотоаппарат и диктофон для Курбана.

Если мы, конечно, встретимся.

Куда я вообще еду?

Охранную грамоту от минкульта сунул в нагрудный карман. Слил остатки ракии во фляжку. Четки? Четки! И книжечку про взятие Константинополя.

Бросил рюкзак на ковер, сел рядом. Цветы и птахи тут же приветливо зашелестели, защебетали. «Может, с собой?» – ворс призывно щекотал ладонь.

Ковер приткнулся под рюкзачный клапан, свесил хвост.

Остальные вещи сдал в гостиничную камеру хранения.

Машина такси сошла с автострады. Мы пристроились в хвост, который тянулся к вокзалу. Фары габаритов, светофоры, указатели – все мигало и расплывалось в неостывшем воздухе. Бледная пуговица луны повисла на нитке над головой. В малиновое небо врезались сиреневые шурупы минаретов. Само небо выглядело текучим, тревожным.

Я вылез на мягкий асфальт, ковер зацепился за стойку. Здание автовокзала – стекло и никель; поперечины и перекладины; вместо крыши стеклянная авоська; «хай-тек на оба ваши дома». Но за «вывеской» тот же базар, шум.

«Адана-Адана! Изник!»

«Конья! Кутахья!»

Люди в белых сорочках выкрикивают на пандусе имена городов. Перевозчиков много, побеждает назойливый.

«Мистер, Маниса!» – «Эрзерум, мистер!»

«Бывший министр» – я нашел свою стойку, зарегистрировался.

Турция сидела на чемоданах.

Мужчины – сам в испарине, но пиджак не снимет. Толстые усатые тетки на тюках. Старики в шапочках перебирают четки, шамкают на детей. Девушки в платках, стайками в туалет, стайками обратно.

Гвалт, настроение праздничное.

Большое семейство снялось с места, тронулось в путь.

С тех пор, как автобусная мафия победила железнодорожную, Турция пересела на мерседесы. Телевизор, кондиционер и через двенадцать часов ты на месте.

Салон оказался полупустым и я сел на свободное место. Отвинтил колпачок, глотнул из фляжки теплый анис. Качнувшись, вокзал стал отодвигаться от стекла. Тоскливое чувство – что-то забыл! – метнулось внутри, погасло. Когда оставляешь город, едва к нему привыкнув, всегда так.

Тетки впереди стали оглядываться. Я поднял фляжку. Шелестя драпировкой, одна за другой выпростались из кресел, пересели.

В хвосте салона никого не осталось.

За окном совсем стемнело. Луну поменяли, вместо пуговицы на небо вывесили медную тарелку. Автобус заложил вираж, земля кончилась как коврик.

Мы выкатились на цепной мост.

Справа и слева чернели холмы, вытканные огнями. Далеко в пропасти отсвечивал Босфор. По нему толчками двигались светляки кораблей. Все вокруг, блики и лунная рябь, лодки – замерло.

Но вместе с тем все двигалось, копошилось, сновало.

Есть люди, способные жить на диване сутками. Не знаю. Мне всегда не сиделось на месте. Месяц без движения – и я злюсь на весь мир, хожу сам не свой. Еще пара недель и нужно ехать на ближайший вокзал. Так я и делаю. На вокзале беру билет и сажусь в электричку. Мне все равно, куда она следует и сколько будет в пути.

Чем дольше, тем лучше.

Стоит перрону уплыть за раму, как все становится на места.

Чем быстрее картинки меняются за окном, тем жизнь кажется очевидней. То, к чему идешь годами, на скорости становится ясным, исполненным. Пересекая пространство, сознание уплотняется как жалюзи.

И картина целиком открывается.

В исламе говорят, что при рождении человека жизнь вручается Аллахом сразу. И что человек, проживая отмерянное, просто разматывает клубок, полученный в начале. Открывает один за другим файлы. Это красивые слова, и они мне давно нравятся. Не знаю, как объяснить их, но стоит машине набрать скорость, я понимаю, что говорить нечего.

И так ясно.

– Я очень внимательно изучила крымские тугры, – Бурджу протянула мне папку, – но к сожалению ничего не нашла. Можешь сам проверить.

В тот вечер она явилась минута в минуту. Та же юбка, те же сандалии. Только рубашка поменялась: в косую линейку.

В папке арабские надписи, орнамент. Филькина грамота, что я могу проверить? Не говорить же ей, что зря искали; ничего там нет и быть не может.

– Жалко, – я покачал головой. – Представляешь, какое открытие могли бы сделать? Глава для твоей диссертации!

Она прикусила губу, нахмурилась.

– Давай не будем об этом думать, хорошо?

Серьезный взгляд, вишневый сад. Золото, не девушка! «А ты скотина».

Я открыл сумку и достал билеты.

– Давай.

Храм Святой Ирины стоял по левую руку от входа в первый двор Топкапы. Сразу после взятия города в 1453 году тут устроили арсенал, никакой исламской реконструкции не производили и храм дошел до нас таким, каким его построили в шестом веке. Приземистым, массивным. И легким.

Вдоль дорожки росли деревья. Гладкие салатные стволы сплошь покрыты трещинами; орнамент, «павлиний глаз».

Кусты набрякли и потемнели, стены собора казались синими и только барабан купола горел розовым светом.

Пока шли, я как будто ненароком касался Бурджу плечом. Но она не обращала внимания. Шла, кусала губы.

Храм стоял в окопах. Его опоясывал расчищенный фундамент. На дне окопов греческие стелы, каменные обломки.

У входа тихо гомонило светское общество. Дамы с папиросками и молодые люди в роговых оправах. Речь итальянская, английская; звук оторочен швейным треском цикад.

Буржду подошла к седовласому старику. Он потрепал ее по щеке. Я примостился в стороне на теплом камне. На боку у плиты мастер вырезал голые ступни.

Сижу на могильном камне.

Пол собора под уклоном уходил вниз. В нишах устроились светильники и живой огонь мигал в склянках. Тени так и метались по кладке. Запах подвальный, пыль с привкусом плесени. Плюс что-то от перегретой аппаратуры.

Служитель светил фонариком, показывал дорогу. Я взял ее за руку, но она тихо освободила пальцы.

На деревянных помостах стояли кресла. Луч освещал каменный пол под куполом. Зачем декорации, когда вокруг такой антураж?

Пять каменных скамеек угадывались во тьме алтарной части. Здесь восседало византийское духовенство. Никаких мозаик и росписей – храм строили во времена иконоборчества.

Только под куполом огромный черный крест.

На сцену выбежала босая крошечная женщина в широкой юбке. Причитая, она стала нарезать круги на помосте. За ней выскочили мужики в пиджаках на голое тело, тоже босые. Грянула музыка и вся компания пустилась в пляс. Судя по замысловатым коленцам, балет имел символическое значение.

Через пять минут я заскучал.

Зато Бурджу!

По-детски приоткрыв влажный рот, она не отрываясь смотрела на сцену. Глаза ее, на солнце узкие, сейчас казались распахнутыми, лучистыми.

Так прошло около часа. Балет шел в том же духе. Я следил за девушкой или блуждал взглядом по сводам. Какие-то тени, мерещилось мне во мраке, рассаживается на каменных лавках. И смотрят на нас – как будто это мы актеры, играющие роль зрителей в спектакле.

Тем временем мужики закатали китайскую бабу в плащаницу и уложили на стол. Та затихла, голые грязные пятки дернулись и застыли. Совершив финальный танец, пиджачники подняли рулон на руки и вынесли со сцены.

Больше всего хлопали гуттаперчевой женщине и та благосклонно приседала. Я посмотрел на пустой алтарь при свете софитов – те же пустые скамейки; показалось. И вдруг почувствовал, что балетная галиматья неплохо сочетается с пустым алтарем, где каменные лавки ждут хозяев.

«И они дождутся» – совершенно отчетливо понял я в тот момент.

– Как тебе спектакль? – по ее восхищенному взгляду видно было, что вечер удался.

– Никогда не видел ничего похожего, – честно признался я.

Она улыбнулась, потупилась. И вдруг с силой толкнула меня в плечо. Я отступил; на всякий случай улыбнулся.