Книга Синана. Сердце за темным Босфором Шульпяков Глеб

– Небесное! Какое на тарелках рисуют и продают по базарам. Тогда понимаю. Тогда согласен. И за двадцать, и за сорок тысяч. Но только так!

Он ухватил себя за коленки. Тот, из Корана, опять забубнил. Я потрогал камень. Действительно влажный.

– Вот говорят, что Аристотель положил начало европейской философии, – начал он ни с того, ни с сего, как будто подхватив свою давнюю идею. – Утвердил школу, дал словарь понятий, описал ход мысли. Но ведь это опять сплошные декорации! Слова, понятия: обноски! А зерно его учения оказалось тут, на востоке. Странно, правда? Как будто Александр не меч принес на эти земли, но мысли. Кстати, вы пробовали Искандер-кебаб?

Я сказал, что нет, не пробовал.

– Обязательно попробуйте. В меню напишут ерунду, «Любимое блюдо Македонского», не обращайте внимания. Но сам кебаб! Лепестки мяса в айране. Не пожалеете.

Он осекся, как будто потерял нить беседы, потом вскинул подбородок.

– Меч это не лезвие и черенок, а рубить, колоть.

Я пожал плечами.

– Понимаете? В чем разница между Платоном и Аристотелем, понимаете? И они ее усвоили, приняли. Ритм, свершение – вот, что главное: вращается дервиш, звучит азан или вы перебираете четки. Они же пришли сюда с Алтайских гор. Отсюда все эти экстатические практики, шаманизм. Что может быть страшнее кочевников, которые приходят на все готовое? Особенно, если речь о целой империи? Они взяли у Византии самое лучшее, все самое передовое. А потом едва не завоевали Европу. Спасла смена часовых поясов! Они просто запутались в азанах. Сбились с ритма – и все пошло прахом. Кроме часов, конечно.

– Каких часов?

– Вы знаете, почему в Стамбуле не прижились городские часы? Их запретили, чтобы не унижать достоинство муэдзинов. Часы и книгопечатание. Они считали, что печать убивает книгу. Что книга может быть написана только от руки. Только тогда она угодна Аллаху. И он были правы! Кстати, на Руси в это время происходило примерно то же самое. Только победила печатная книга. Знаете, какую книгу впервые напечатали в Стамбуле?

Я снова пожал плечами.

– «Тора», 1493 год.

– Шутите?

– В порядке вещей. Смотрите. В то время мусульмане составляли 60 процентов населения города. Так? И жили за счет налогов с немусульманского населения. Греки, армяне, евреи – со всех собирали подать. И они платили, и были довольны. Это в Европе жгли еретиков, да. А тут все было просто. Плати и печатай, что хочешь.

– Но ведь до взятия Константинополя Османская империя уже существовала?

– …на территории Византийской. Они занимали – и перенимали, занимали и перенимали. Особой разницы в устройстве я не вижу. Тот же помпезный схематизм. Схематизм вообще обратная сторона всех ритмичных народов: греков, турков. Когда ритм превращается в ритуал и умирает. Что-то вроде пустотелого троянского коня, которого ежедневно водят по городу. Вот вы приехали, думая, что там внутри кто-то есть. И я так сперва думал! А там оказалось пусто. Отсюда и секты, и суфии. Мистическая практика как обратная сторона любой схемы. Чтобы раскачать, растормошить. Знаете, что сделал Ататюрк, придя к власти? Первым делом закрыл суфийские монастыри. Чтобы народ не отвлекался от строительства республики. Суфии это ведь те же диссиденты. Просто умная власть их использует, а глупая запрещает. И потом – как запретить суфию лицезреть Аллаха?

– А вы не скучаете? – в мечети становилось зябко. Он усмехнулся.

– За двадцать пять лет чувство ностальгии атрофируется. Проверено на личном опыте. Скучаешь только по унитазам. Надоело, знаете ли, над очком корячится.

Он горестно покачал головой:

– Мы ведь живем по-европейски. Жена водит машину, носит короткие юбки, выходит к столу. Отдыхаем на побережье. Здесь, конечно, не Стамбул, многих шокирует. Но мне плевать. Мой бизнес позволяет.

Он замолчал. Я хотел было рассказать ему про отца, но передумал и просто назвал фамилию. Он слышал это имя впервые.

– А вот Синана вашего я знаю, – он вытянул ноги. – Видел мечети, осматривал. Гений конечно, мастодонт. Но какой? Восточный! Этим и интересен. Человек не придумал ничего нового. Ничего! Ноль! Круг, квадрат, сколько можно? Геометрия пятого класса. Те же купола, только больше размером. Византийцы все это делали десять веков назад. И делали куда изящнее. Стильнее, как сказали бы сегодня. А он плевать хотел на изящество, на стиль. Это архитектор, у которого нет стиля. Стиль придумал шайтан, так он считал. Стиль – это все что «не ритм». Зачем гению стиль? Он же сектант, диссидент, хотя и придворный архитектор. Вот высший пилотаж! Чуть ли не второе лицо при дворе, а – сектант. Апологет ритма в малоподвижной империи. Вы заметили, что на его мечети можно смотреть бесконечно? не надоедает? Если дьявол в деталях, то бог в пропорциях этих деталей. В отношениях. Отсюда ритм, и гений его чувствует и пользует как хочет. Даже горбатый мостик у Синана, и тот пульсирует, дрожит. Вот что любопытно. Все остальное бижутерия. Кстати, – тут он впервые посмотрел мне в глаза, – вы заметили, как они любят яркую бижутерию? Потому что бижутерия – это идея стиля, доведенная до абсурда. Какие у вас планы на завтра?

Я ответил, что завтра еду в город Маниса, чтобы перехватить Курбана, который повез образцы в Анкару. И что билеты на автобус уже куплены.

– Да, Курбан, Курбан. – он как будто и не слышал моих слов. – Известный жучила. Ловкач, эрудит, умница. Его тут обожают и ненавидят, да. Обожают и ненавидят. Говорят, что он использовал восточную тему в карьерных целях. Превратил «национальную идею» в товар и впарил на запад по хорошей цене. Но главное – не поделился! Вот, что их больше всего бесит. Рассказал миру то, что знает каждая собака Стамбула. А деньги получил один. Идея индивидуального таланта в их головах просто не укладывается! Хотя образованные люди понимают, что благодаря Курбану в Турцию поехали туристы. Что американские фонды дают денег на реставрацию. Что Синана теперь знают все, кому не лень.

Он хитро покосился.

– Если бы он потерпел фиаско, его бы уничтожили, растоптали. Свои же и растоптали. Но он выиграл, сорвал банк. Он знаменитость, мировая величина, профессор европейских университетов. И в тайне они его обожают. Поносят – и любят. Их тешит мысль, что раз какой-то Курбан добился признания, значит и они – могут. Значит, и они чего-то стоят.

– А они стоят?

– Курдам стрелковое, туркам бронетехнику – и все будет в порядке. Таково мое мнение.

Тот в углу, с Кораном, оглянулся, потупился.

– Шутка, дорогой мой. Шутка! Это великая нация и у нее отличное будущее. Главное поменьше меланхолии, поменьше ностальгии по былым временам. Не воротишь и не надо, поехали дальше. И никаких европейских союзов! Это же мусульманская страна – вы даже не представляете, насколько.

– А голые бабы по телевизору? В ортодоксальных странах женский пупок под запретом.

– Поймите, турки всю жизнь хотели казаться себе европейцами. Та же страсть к чужим декорациям, к обноскам. Только теперь это обноски с нашего плеча. Так что мы квиты. Парадокс в том, что стоит Европе подступить вплотную, наступает реакция, откат. Слишком близко не нужно. Костюм – пожалуйста. А вот участвовать в спектакле – тут извините, не надо. Поэтому ни одна добропорядочная мамаша не позволит своему сыну жениться на голой бабе из телевизора. Смотреть – смотри, но не приближайся. Вы знаете, что девяносто девять процентов молодоженов в Турции ложатся на брачное ложе девственниками? Странно слышать, правда? Но если это любовь, то остальное стерпится и приложится. А если нет, то зачем затевать брачные игры?

Я подумал о Бурджу. Эта девушка явно не попадала под статистику.

– Двойной стандарт! – угадывая мои мысли, продолжал он. – Отсюда все проблемы. И хочется, и колется. Но как усидеть на двух стульях? Остается делать вид – как будто ничего не было. Тут и начинается настоящее искусство.

Он замолчал, озадаченно оглядел меня: как будто впервые увидел.

– Ладно, – сказал вдруг ласково, заботливо. – Не берите в голову, что я вам рассказывал. Не думайте ни о ком. Ни о Курбане, ни о девушках. Может, он уже умер, этот ваш Курбан? А девушки сделали себе небольшую операцию и вышли замуж. Очень, кстати, распространенная хирургическая услуга на востоке. После обрезания, конечно. Запомните главное: вас это не касается. Пишите книгу как бог на душу положит. Мне кажется, книги, если к ним прислушиваться, сами выводят автора на дорогу. Главное, доверяйте чутью, течению. Наберите побольше воздуха и ложитесь на воду.

Он проворно встал, отлепил штанины от ляжек. Я понял, что хочу спросить его о многом, но что именно? с отчаянием посмотрел в окошко.

В сотах голубело рассветное небо.

Не прощаясь, он вышел.

Зажав зеленые четки, я остался один.

«…вечером в понедельник 28 мая жители осажденного города заметили оживление в стане противника. Однако слепящее закатное солнце мешало разглядеть, что происходит. Когда солнце село, небо затянули тучи, и ближе к ночи прошел короткий проливной дождь.

Как только дождь закончился, султан отдал приказ о штурме Константинополя.

В первом часу ночи внезапный боевой клич долетел до города и жители высыпали на стены. Под грохот барабанов и звон цимбал – при свете факелов – на приступ ринулись отряды башибузуков.

Это были наемники из разных стран, разных национальностей: турки, венгры, германцы, итальянцы и даже греки. Они воевали со своим оружием. Солдаты фортуны, башибузуки славились дерзостью и куражом. Но как всякие наемники, шли на попятную, если натиск не приносил победы сразу. Поэтому султан отправил их первыми, выставив заградительные отряды янычар, которые оружием возвращали отступавших под стены города.

Тем временем в Константинополе звонили колокола и вскоре весь город встал к оружию. Только старики и женщины оставались в соборах столицы – и молились о спасении города. Большинство собралось в храме Святой Софии, уповая на то, что если враг ворвется в город, Архангел Михаил защитит собор огненным мечом. Другая часть жителей молилась в храме Святой Феодосии. День 29 мая считался ее днем и жители надеялись на милость великомученицы в этот страшный и, увы, последний для Константинополя вторник.

Башибузуки пошли на приступ по всему периметру стен, однако настоящее сражение за Константинополь происходило с западной стороны города, где внешние стены были подвержены наибольшим разрушениям.

На остальных участках военные действия носили отвлекающий характер.

Через два часа после начала штурма стало ясно, что разрозненные и плохо вооруженные отряды башибузуков не способны сломить сопротивление регулярной армии венецианцев и греков, куда лучше вооруженных и дисциплинированных. Однако задачу первого приступа – измотать противника и ослабить оборону – башибузуки выполнили. Султан отдал приказ об их отступлении.

Однако передышка оказалась кратковременной. Прежде чем горожане успели поднять на стены новые мешки с камнями и зажигательной смесью, на приступ двинулась армия Анатолийских турков под предводительством Ишак-паши. В отличие от башибузуков это были дисциплинированные и хорошо вооруженные воины. Более того, являясь мусульманином, каждый из них считал захват города своей священной обязанностью. Вставая на плечи друг другу, они крепили лестницы на выступах стен и рвались в город. Черные клубы дыма поднимались по черному небу и застилали лунный диск, клонившийся все ниже и ниже.

Что происходило на стенах Константинополя? В утренней мгле разобрать казалось невозможным.

Поскольку штурм происходил на узком участке, Анатолийская армия не могла развернуться во фронт и показать себя во всей мощи. Несколько десятков солдат сражались у стен, в то время как остальные ждали своей очереди, чтобы скрестить оружие с противником.

Наконец, разрывая воздух грохотом залпа, со стороны ставки ударила пушка «Урбан». Точным попаданием огромное ядро великой пушки пробило брешь в стене, и в утренний воздух взметнулись черные клубы пыли и порохового дыма. Огласив поле боя победным кличем, турки ринулись в пробоину. «Город взят!» – кричали они, карабкаясь по камням. Однако ликование вышло преждевременным. Несколько десятков из тех, кто сумел прорваться между стен города, были окружены отрядами императора Константина и уничтожены.

Вторая попытка взять город не увенчалась успехом.

Уцелевшие части Анатолийской армии отступили.

Попытки захватить город со стороны моря также не имели результата. Адмирал Хамза-бей, командовавший флотом, не смог закрепится у стен Константинополя со стороны Мраморного моря и Золотого Рога. Те части, которым все же удавалось высадиться у подножия, уничтожались монахами, чьи монастыри стояли у самых стен Константинополя.

Но султан и не ждал других результатов.

Обещая баснословную награду тому, кто первым окажется на стенах великого города, он рассчитывал на своих любимцев. Янычары и только янычары нанесут решающий удар по Константинополю, думал он. Если же и янычарам не удастся сломить сопротивление города, осаду можно снимать, а компанию считать проигранной.

И вот, не дав грекам и получаса передышки, Мехмед лично повел на город отборные отряды гвардейцев. Измотанные и обескровленные христиане со смятением смотрели, как к стенам Константинополя под свист флейт и грохот барабанов медленно приближаются вооруженная до зубов гвардия султана.

Колокола в соборах снова стали бить тревогу.

Со стен ударили пушки.

Янычары шли на приступ ровными красивыми рядами, и даже град камней не мог расстроить их строгий порядок. У рва Мехмед остановился – и первые ряды гвардейцев бросились на штурм стен. Завязалось рукопашное сражение и целый час исход его оставался неясным. Участки стен и земли переходили из рук в руки, но в итоге янычары не продвинулись ни на метр. Тогда у христиан появилась надежда, что страшный штурм отбит и победа не за горами.

Однако в этот момент удача отвернулась от города.

И никакие молитвы уже не могли изменить ход событий.

Там, где Влахернская стена со стороны залива примыкает к сухопутной и уже двойной стене Феодосия, имелась небольшая дверца, спрятанная за выступом угловой башни. «Керкопорта» – так назывались эти крошечные городские ворота. Много лет ими никто не пользовался, однако во время осады старожилы вспомнили о существовании ворот.

Через них стали делать вылазки, нападая на турков с фланга.

И вот в самый разгар битвы кто-то из возвращавшихся с поля забыл или не успел закрыть за собой ворота на засов. Увидев проход открытым, турки тут же ринулись к проходу и оказались между стен. Они стали подниматься по внутренним ступенькам на башню. Заметив, что происходит за спиной, христиане отступили к воротам и заблокировали двери с внешней стороны. Около пятидесяти янычар попали таким образом в ловушку.

Участь их была бы незавидной, если бы в этот момент не произошло другое, куда более серьезное событие.

Прямым попаданием камня был ранен в грудь итальянский полководец Джустиниани, державший оборону бок о бок с императором. Истекая кровью, он молил о том, чтобы его унесли с поля боя в город, и оказали помощь. Ключи от ворот находились у Константина и он велел передать их тем, кто будет сопровождать раненого. Ворота открыли и Джустиниани со свитой оказался вне опасности. На руках его пронесли сквозь весь город и поместили на генуэзский корабль, стоявший со стороны Мраморного моря.

Увидев, что полководец со свитой покинул поле брани, генуэзцы посчитали битву проигранной и, побросав оружие, бросились к воротам с криками «Турки в городе!».

Заметив панику в стане врага, султан тут же бросил на подмогу янычарам отборный отряд под командованием Хасана, силача и гиганта, который прокладывал себе дорогу ударами сабли. И он, и его команда погибли в мясорубке под стенами города. Однако благодаря яростному натиску Хасана остальным янычарам удалось вытеснить христиан с внешних стен города.

Оказавшись между стен, греки угодили в ямы, из которых сами же ночами брали землю для укрепления стен. Янычары сверху безжалостно уничтожали солдат, которые барахтались в ямах, и поднимались на стены. В этот момент кто-то увидел турецкий флаг на башне, где находилась Керкопорта. Это янычары из тех, кто прорвался сквозь ворота, водрузили знамена над столицей империи.

«Город взят!» – полетел победный клич.

Участь Константинополя свершилась.

Битва продолжалась, но турецкие флаги один за другим уже поднимались на башнях города. Там, где минуту назад был двуглавый орел и лев Святого Марка, победно развивались стяги султана. У стен Влахернского дворца еще сражались отряды братьев Боккьярди, но увидев, что битва проиграна и в город дороги нет, они пробились к Золотому Рогу, где стояли генуэзские суда, и переправились на безопасную сторону Пера.

Пытаясь остановить паническое бегство солдат, император Константин и его свита метались от одних ворот к другим, но столпотворение и неразбериха у стен города были столь велики, что их попытки оказались тщетными. Понимая, то столица, а вместе с ней и вся империя погибли, император сорвал себя знаки отличия и бросился в гущу наступавших янычар.

Сломив сопротивление христиан, турки врывались в город, уничтожая все на своем пути. Как только стало известно, что оборона пала, многие ворота были открыты добровольно. Монахи и рыболовы, жившие у самых стен города, надеялись, что таким образом их семьи и дома будут спасены милостью победителей. Действительно, некоторое монастыри и храмы, открывшие ворота туркам, впоследствии сохранили за собой право отправлять христианские обряды.

Остальные соборы города были либо разрушены, либо превращены, как Святая София, в мечети.

Понимая, что разорение города неизбежно, султан оставил подле себя только воинов личной охраны. Армия бросилась на разграбление Константинополя. Опасаясь, что пехота обчистит город раньше, матросы Хамзы-бея бросали корабли и врывались в город со стороны Золотого Рога.

Их жадность спасла жизнь многим венецианцам и генуэзцам. Покинув павший город, они беспрепятственно сели на свои корабли и вышли в залив, где еще долгое время подбирали на борт тех, кто спасался вплавь. Когда беглецов не осталось, цепь в устье Золотого Рога была перерублена и корабли вышли в Босфор. Там, в виду города, они простояли около часа, то ли наблюдая за великим разорением Константинополя, то ли поджидая другие корабли и лодки.

Когда над городом совсем рассвело, флотилия снялась с якоря и на всех парусах двинулась в Мраморное море, за которым ждал новостей о судьбе Константинополя христианский мир. Именно эти корабли стали вестниками страшной судьбы города. И это про них писал безымянный автор знаменитого «Плача по Константинополю», стоявший на борту в то роковое утро:

– Откуда ты плывешь, корабль, откуда ты отчалил?

– Плыву я от проклятия, из темноты кромешной…

отчалил из Царьграда я, сраженного грозою…

…Когда ближе к полудню корабли проходили Дарданеллы, в Константинополе был подавлен последний очаг сопротивления. Это солдаты с острова Крит, яростно оборонявшие несколько башен у входа в залив, сдались на милость султана. Пораженные их мужеством, турки позволили критянам сесть на свои корабли и выйти в открытое море.

Триумфальный въезд султана в Константинополь был назначен на полдень. Готовясь ко входу в столицу, султан Османской, а теперь и приемник Римской империи, расспрашивал об участи последнего императора Византии Константина.

Слухи о его судьбе противоречили один другому.

Говорили, что янычары поднесли султану голову императора сразу после падения города, и что плененные царедворцы опознали своего повелителя.

Говорили также, что сперва эту голову водрузили на колонну Милий, что стояла на площади Августеон, а потом забальзамировали и отправили с гонцами показать мусульманскому миру.

Греческие летописцы, пережившие падение города, наоборот, писали, что изуродованное в сражении тело императора нашли, опознав по двуглавому орлу, вышитому на чулках. И что султан повелел выдать Константина христианам, чтобы те смогли похоронить его по своему обычаю.

Долгие годы после взятия Константинополя в районе Вефа, действительно, существовала безымянная могила, которую старожилы показывали как могилу последнего византийского императора.

Однако вскоре эта могила затерялась…»

Автобус, покачиваясь, шел и шел на запад, и солнце хлестало в лобовое стекло, опускаясь в каменные каппадокийские складки.

По телевизору гоняли кино про переселение душ и турки оживленно обсуждали повороты сюжета: кто, куда, в кого. Раз в час стюард обносил пассажиров питьевой водой и печеньем, туалетной водой.

И турки обильно брызгали на руки приторным лосьоном.

Машина огибала приземистые горы, трухлявые, как гнилой зуб, скалы. На склонах торчали каменные члены, увенчанные круглыми шляпками – и бросали на песок недвусмысленные тени. Тут и там в желтых скалах чернели гнезда, ниши: все, что осталось от древних поселений.

Хетты? Лидийцы? Ликийцы? Персы?

Клинопись или греческий алфавит на стенках?

В проходных краях царства сменяются часто.

Поди разбери, кто ютился в каменных люльках.

Солнце село, долины и холмы посинели, вытянулись. Над горой повис слабый месяц. Когда фильм кончился, машина сошла с шоссе и покрышки зашелестели по обочине. Приехали на станцию: харчевня, ночлег, сувенирная лавка.

Все в пустыне, чем не караван-сарай?

Да и сами автобусы в сумерках напоминали вьючных животных. Пыхтели, отфыркиваясь, у дебаркадера, пока местный парнишка натирал пыльные бока шампунем. И ласково шептал им что-то в обшивку.

Через пять минут объявили посадку. К мальчишке подошел мужик и толкнул в затылок. Мальчишка покорно, как собачка, отскочил. Мужик сложил швабру, аккуратно обернул в тряпицу и унес в дом.

Залезая по ступенькам, я украдкой похлопал мокрый бок автобуса: давай, вывози.

И рука долго пахла шампунем.

Переваливаясь с бока на бок, автобус снова вышел в открытое пространство. Я достал четки, стал перебирать зеленые зерна. Тридцать три штуки, мелкая моторика. Чувствуешь уверенность, меру. И пейзажи, и луна, все становится каким-то исполненным.

Отец всегда хотел, чтобы я занимался рисованием. Но когда мы остались одни, мать отдала меня на скрипку. Твой дед, говорила она, играл на инструменте, у тебя получится.

И мне купили восьмушку.

Преподаватель, которого она отыскала, жил где-то в районе Теплого Стана. Раз в неделю я брал ненавистный футляр и ноты, и садился на автобус, который вез меня через город.

Я занимался два года, но, вспоминая то время, вижу за окном: всегда зима, всегда темно. И тоска – хоть плач.

В один из «музыкальных» вечеров я заснул и проехал остановку. И другие остановки проехал тоже. А когда очнулся, автобус уже стоял в гараже.

В полумраке спали «львовские» со вспученным задом. Высокие как шкаф «икарусы». Щелястые скотовозы и лобастые «пазики» с тонированными стеклами в белых молниях трещин.

И я забирался в кабины, трогал рычаги, крутил необъятные баранки.

Но настоящее чудо находилось в углу ангара. Старинная белая машина как заморское животное стояла в отдельном вольере. А вокруг валялись измятые ведра и черные веники.

Когда я увидел ее, все вокруг сразу показалось нелепым, некрасивым. Кто придумал эти грязные стены? Эти автобусы? Зачем эти фартуки в пятнах? Верстаки?

Я потрогал хромированные крылья, в которых отражались лампы: след от пальца тут же испарился.

Красный кожаный верх, откинутый на багажник; похож на гармошку; на такой сосед играет по субботам на дворовой лавке.

Приступка для ног в огуречных пупырышках.

На радиаторе название «Руссобалт»: красивое, непонятное.

Я заглянул внутрь. На заднем диване лежал плюшевый клубок. Это были рыжие щенки, три или четыре штуки. Крошечные, с черными носами.

Они спали и лапы у них во сне подрагивали.

Как я выбрался из гаража и куда подевалась скрипка? Не знаю. Но машину со щенками помню отчетливо, ярко.

Сколько вообще набирается таких картинок за жизнь? Пять? Десять? Бессмысленных открыток, которые память посылает нам из нижнего ящика?

В первых числах Рамазана султан Сулейман, сын Селима, сына Баязида, сына Мехмеда, сына Мурада, сына Мехмеда, сына Баязида, сына Мурада, сына Орхана, сына Османа, обратился к мудрейшему дервишу из братства Бекташи и спросил старца, каким образом благородный человек может нарушить клятву, данную другому человеку перед лицом Аллаха, не вызвав при этом гнева Всевышнего?

Как сон есть подобие смерти, ответил дервиш, так и человек спящий уподобляется мертвому, а мертвому человеку, известное дело, клятвы ни к чему.

Спустя три недели вечером во вторник 15 марта Сулейман вызвал в Новый дворец Синана, заступавшего этой ночью на службу начальником личной охраны, и предупредил, что в покоях визиря Ибрагима, мир ему и слава, будет шумно, но каким бы не показался шум, даже если это крики о помощи, тревогу бить не нужно, а наоборот, следует вести себя как будто ничего не произошло, не случилось. И только спустя время, как звуки стихнут, войти и сделать так, чтобы следы происшествия, какими бы они ни были, не остались видимыми для глаза.

Ближе к ночи, когда белую нитку не отличишь от черной, султан отправился в Старый дворец, где жил гарем, и провел ночь с женщинами.

Точнее, с одной из них.

На рассвете Синан действительно услышал в комнатах Ибрагима возню, а потом и крики, но пост не покинул и не стал бить тревогу. Когда же шум стих и прошло время, он пересек двор и вошел в комнаты визиря.

Кровать Ибрагима стояла пустой и можно было решить, что все обошлось, уладилось. Но, поискав глазами, Синан увидел визиря на коврах подле печки, и что сама печка забрызгана кровью, тоже заметил.

Кровь с эмалевых изразцов, какие умеют делать только в Изнике, стирается быстро, и уже через час Синан укладывает Ибрагима на шелковый ковер, подаренный иранским шахом, и выносит из комнат во двор, где стоит черная кобыла с большой попоной.

Окажись кто этим утром на улице, которая спускается от главных ворот к заливу, увидел бы янычара из личной охраны султана, понуро ведущего под уздцы черную лошадь. И что на спине у нее лежит прекрасный ковер, где почти не заметны темные пятна крови.

Но в месяц Рамазан Стамбул, отгуляв ночью, спит без задних ног, а потом некому проводить Ибрагима в последний путь, некому.

Никто не видит, как персидский ковер опускают в лодку и переправляют на тот берег залива. Никто не знает, что среди могильных камней монастыря дервишей Бекташи в Пера уже приготовлена глубокая яма, и поджидает могильщик.

И некому смотреть, какой обряд совершает Синан над телом своего покровителя.

Читает ли, если помнит, греческие молитвы, обращаясь к Марии с младенцем? Или, воздев ладони, произносит слова Аллаху? И что говорит он, стоя в головах? Просит прощения? Плачет? Или напутствует? А потом смотрит на азиатский берег, где занимается рассвет, гадая, как повернется судьба империи и его судьба после ночных событий.

И возвращается в казармы.

Память о временщиках проходит быстро и вскоре могила Ибрагима затерялась среди прочих, таких же безымянных, надгробий.

Через несколько дней Синан подал рапорт, где просил отправить его инженером армии Лутфи-паши в поход по западным провинциям империи. Прошение удовлетворили и Синан исчез из Стамбула. Два года он провел вдали от столицы, где после гибели Ибрагима многие головы увенчались тюрбанами, другие же слетали с плеч долой, слетали.

Они побывали на Корфу, где сразились с венецианцами. Прошлись с разведкой по италийским землям в Апулии. Зимовал Синан в Рагузе, блуждая ветреными вечерами по стенам города, который свернулся на берегу как улитка.

Армия вернулась в Стамбул только в 1538-м году. К тому времени умер главный архитектор империи Ашем Али, вывезенный из Табриза еще при Селиме Грозном. Это он возвел для Селима мечеть на Четвертом холме, и старый дворец построил – он же.

Но преемника все не назначали.

Неизвестно, кто хлопотал за Синана при дворе, но в год гибели Ибрагима многие решили, что Синан выслан из города по монаршей немилости, и просили за него как следует. И вот по возвращении беглеца выходит указ, из которого следует, что султан не только не держит зла, а, наоборот, благоволит, и что янычар инженерных войск и начальник личной охраны назначается теперь главным архитектором султана, читай – империи.

Уже через месяц Синан едет в священный город ислама Иерусалим и правит в городе работы на стенах Храма Камня, откуда Пророк свершил ночное вознесение к райским небесам, и сию же секунду вернулся обратно, не дав молоку из опрокинутого кувшина пролиться на землю, а кобыле Бурак с лицом женщины и хвостом павлина – моргнуть глазом.

По пути в Иерусалим Синан заезжает в Дамаск и Каир, где видит древние зиккураты мамелюков и египетские пирамиды.

И к осени возвращается в Стамбул.

В столице его ждет первый имперский заказ. Это новая и отныне единственная жена Сулеймана, «русская рыжая ведьма Роксолана» (так ее называют в народе) приказывает выстроить в городе небольшую мечеть и медресе, где бы она вместе с другими правоверными женщинами могла предаваться молитве и чтению.

Мечеть, медресе и лечебница появились на всхолмии между Мраморным морем, Вторым и Четвертым холмами, как раз напротив базара невольниц, где в свое время мать Сулеймана Хафса-Хатун купила деву славянских кровей, и подарила сыну, как водится, на первую после поста ночь.

Отсюда и выбор места.

Теперь эта дева возлежит на носилках и смотрит сквозь полог. Ее несут через ипподром, откуда во вторую после смерти Ибрагима ночь бесследно исчезли греческие боги, и улыбается, потому что знает, как и куда они исчезли. Оглядывается на запад, где на склонах холма стоял Старый дворец, она закрывает глаза, ибо провела в его гареме годы одиночества, которые не воротишь. Но ее султан это ее победа, а значит и город, и будущее империи тоже отчасти принадлежат ей.

Она смотрит в сторону моря и решает, что здесь хорошо построить бани.

И что если новый архитектор справится с первым заказом, можно и эту работу поручить ему.

Они появляются на стройке неожиданно и рабочие падают ниц, поскольку никому неизвестно, кто скрывается за пологом.

Отодвинув ткань, она видит архитектора, который сам, чтобы не ударить в грязь лицом, вымеряет арки айвана.

И на ее тонких губах снова улыбка.

После смерти Ибрагима дела Синана как-то особенно быстро пошли в гору. За несколько лет он построил десятки мечетей и караван-сараев по обе стороны Босфора, а также в богатых городах провинции Эрзерум и Конья.

На деньги от первых заказов он купил небольшой участок земли в Новых садах, над которыми еще вчера стоял Старый дворец, неожиданно выгоревший дотла вместе с обитателями гарема.

На этой земле Синан выстроил большой дом, поскольку жена, которой не было и пятнадцати лет, когда он выкупил ее на том же Аврат-базаре, уже родила ему Мехмеда и Мустафу, и трех дочерей – тоже родила. А тут еще племянники из Кайсери, и нужно много места под одной крышей, чтобы жить вместе.

На Третьем холме, где стоял Старый дворец, Синан хотел выстроить большую пятничную мечеть, чей блеск и величие затмили бы все, что построил до этого времени. Но султан, из чьей казны только и можно было оплатить такую стройку, не спешил делать заказ. Чуть ниже на западной стороне холма уже появилась искусная мечеть принца Мехмеда, строгая и симметричная, выстроенная памяти сына Сулеймана, умершего от оспы. Сам же султан тянул время, приглядываясь, как живет во блеске славы тот, кто еще вчера служил в янычарах.

Ведь и визирь Ибрагим купался в золоте и славе много лет, однако лишился жизни в одночасье через рассечение шейных артерий, и могила его неизвестна.

Синан стал придворным архитектором на пятом десятке. Долгая жизнь при дворе учит умного соблюдать меру в том, как держать себя перед лицом верховной власти, когда стоишь на полногтя от ее источника.

Знал это Сулейман, и Синан знал тоже.

Но строительство главной мечети Стамбула началось только в мае 1550 года.

Два года ушло на выравнивание склона и закладку фундамента. Все это время Синан проводил в разъездах, чтобы султан не имел возможности торопить архитектора. А уже через семь лет строительство одной из колоссальнейших мечетей Стамбула было закончено. Темпы особенно поразили европейских путешественников. Поскольку в Европе на возведение аналогичного сооружения тратились века. Конечно, главную роль играли неограниченные финансовые субсидии султана и огромная армия наемных работников. Но секрет еще и в том, что на исламской стройплощадке всегда царило разделение труда, когда каждый занимается только своим, «узкоспециальным», делом.

Известняк для стен и гранит на колонны вырубали на островах Мраморного моря, куда Синан ездил сам и выбирал, что нужно в дело.

В мастерских города тем временем лепили и обжигали тысячи легчайших кирпичей, которые пойдут на купола мечети, а из провинции шли и шли наниматься на службу сотни армян, ибо кто знает лучше армянина толк в искусстве камня? Поэтому и шли.

Вечерами, если случалось, что султан и его архитектор оказывались в городе, они встречались. Встреча происходила не во дворце, как принято, а в мастерских района Вефа, где работала артель Синана, и сам архитектор сидел над чертежами.

Поскольку язык инженера неведом султану, мастера Синана делают из дерева миниатюрную модель мечети с куполами и минаретами, воротами и фонтаном для омовений посреди двора. Они подводят к игрушечному фонтану воду, которая бьет в тот момент, когда Синан показывает модель своему господину, и тот восхищенно качает головой.

На чертеже видно, что мечеть в плане повторяет Святую Софию, но также и то, как Синан, используя чужой замысел, переосмысляет работу греческих мастеров.

Между мечетью Сулеймана и Святой Софией одна миля пешком по городу и тысяча лет, если мыслить архитектуру во времени. Но нет более близких сооружений, чем те, чьи купола, как тарелки, висят над Стамбулом.

Оба выстроены в эпоху расцвета империй при царях, желавших в камне воздать должное премудрой воле Всевышнего.

Оба несут купола величины невиданной, выражая небеса необозримые, но распростертые над каждым, кто жив на земле под властью султана ли, императора.

И, наконец, в истории каждого имеется женщина, Феодора жена Юстиниана, и Роксолана, супруга султана. Это их невидимая воля присутствует отныне во всех, включая градостроительные, свершениях монархов.

История купола знает римские времена, но каменщики той империи помещали свод на цилиндрическую, то есть круглую в плане, основу. Наоборот, греческие мастера Исидор и Артемий взяли за основу азиатский план, то есть решили утвердить великий свод на кубе или, словам философа, «вписать небесный круг в квадрат земной юдоли» согласно пропорциям золотого сечения с погрешностью всего в четыре доли.

Но просчет был все же допущен, и случилось это в делах инженерных по части сопротивления материалов, науки которой в том веке еще не имелось.

Стены собора отличались невиданной прочностью. В шурфы, устроенные внутри них, заливался свинец, а в раствор, увязывающий кирпичи и камни, добавлялись толченые кости святых, то есть кальций, который (вместе со Святым Духом) соединяет прочнее прочного.

Однако вскоре после завершения строительства не выдержал и дал трещину фундамент и великий купол рухнул на землю, погребая под обломками тысячи верующих.

Купол восстановили, но собор продолжал разрушаться. Гранитные колонны «оплывали» под тяжестью галерей, а стены трескались и оседали, не выдерживая массы центрального купола. Век за веком собор незаметно сползал со скальной платформы, угрожая рухнуть на кварталы Константинополя, а потом и Стамбула.

В середине шестнадцатого века положение стало катастрофическим. Тогда-то Синану и поручили провести реконструкцию главой мечети города. Через несколько лет вдоль одной из стен Софии поднялись контрфорсы, с помощью которых Синан «стабилизировал» сооружение в целом. Их массивные, почти «крепостные», объемы прекрасно видно из восточного окошка на галерее собора. Конечно же, первоначальный облик Софии сильно изменился, стал менее изящным. Но другого способа остановить разрушение храма не было.

Тогда же по углам Софии появились два новых и тоже не слишком изящных минарета, игравшие роль дополнительных «стабилизаторов».

Работая под куполом Софии, Синан имел прекрасную возможность изучить и план здания, и технику работы греческих мастеров.

Его мечеть султана, вне всяких сомнений, выстроена с оглядкой на Святую Софию. Перед нами купол, который поддерживают два полукупола того же диаметра, «вытягивая» молитвенное пространство зала по священной оси киблы.

Но старые формы византийской архитектуры наполнены иным, нежели греческий, смыслом.

И вот как это происходит.

Купол Софии подсвечен малозаметными окнами, которые прорезаны в невысоком барабане. Свет, проникая через окна, как будто отделяет и удаляет купол от паствы. Точно также, как удален от людей и Всевышний в космогонии византийского христианства.

Не зря говорил народ Константинополя, что купол держится на золотой цепи, которая свисает с неба.

Купол Синана, хотя и меньше в диаметре, и ниже в зените, освещен через окна так, что человек, входя в мечеть султана, сразу охвачен потоком света, которое течет от макушки купола по парусам вниз.

Архитектура Софии говорит на языке греческой литургии. Отсюда темные галереи и ложи, сумрачные, с высокими ступенями, лестницы и пролеты. Под сводами этого храма человек одинок и тайна его запечатана, покуда Всевышний не призовет его к ответу.

Тот же план в мечети султана – но посмотрите, насколько открыто пространство! как интенсивно свет проницает каждого, султан ты или бродячий дервиш! и как динамично чередуются арки и полукупола, задавая торжественный и одновременно легкий, открытый и внятный ритм огромному пространству.

Святая София антична и статична, и человек, оказавшись под сводами храма, цепенеет, созерцая ее платоновские образы во времени.

Мечеть Синана дается тому, кто вошел в нее, сразу, точно также как и Аллах вручает человеку всю жизнь в момент рождения. Течение незримой и невыразимой силы, которую легко сопоставить с волей Всевышнего, проницает человека, стоит ему встать под куполом этого здания.

Формула мечети проста и выражается в элементарных терминах геометрии, когда окружность купола через барабан и паруса вписывают в куб стен, воздвигая таким образом невидимый конус посередине. Этот конус и есть пространство в чистом виде, организованная пустота.

Но как словами передать энергию, которой оно заряжено?

Мечеть Сулейманийе закончили в 1557 году. По углам внутреннего двора Синан поставил четыре минарета – Сулейман был четвертым правителем Стамбула – а балконы в общей сумме давали цифру «10», что означало «десятый сын Османа». Вдоль боковых фасадов прошли сводчатые галереи. За священной стеной киблы Синан разбил погребальный сад, где спустя год похоронят Роксолану, а еще через десять лет после завершения великой мечети ляжет в землю под сводами мавзолея и сам султан.

Пока же в столице праздник и что ни вечер салют и петарды. Идет второй месяц, как двор и город гуляют, а конца все не видно, поскольку гулять, как и воевать, в империи любят месяцами.

В день открытия мечети, куда первым, вопреки традиции, вошел не заказчик, а исполнитель, ближе к вечеру были зажжены тысячи свечей. Свет их был настолько интенсивен, что даже ночью позволял прочитать под куполом надпись, гласившую: «Аллах – свет небес и земли. Его свет – точно ниша; в ней светильник; светильник в стекле; стекло – точно жемчужная звезда. Зажигается он от древа благословенного – маслины, ни восточной, ни западной. Масло ее готово воспламениться, хотя бы его и не коснулся огонь.

Свет на свете! Ведет Аллах к своему свету, кого пожелает!»

Третий день как я вернулся в Стамбул.

Вино беру в лавке напротив американского консульства, там же покупаю хлеб и абрикосы.