Книга Синана. Сердце за темным Босфором Шульпяков Глеб

Он понимающе кивал. Взяв заботливо под локоть, тащил в переулок. Стали пробираться в толчее под навесами рыбного рынка, пока не вышли на улочку, напичканную кафешками.

Карликовые столики, лавочки. Шум, гам. Пивные кружки связками плавают в воздухе.

Он что-то крикнул официанту и тот указал на столик. «Угощаю моего русского друга!» – приложил руку к нагрудному карману.

После пива ноги стали ватными, и я почувствовал, что устал. Все стало безразлично. Как будто сидишь в кресле, а на экране кадры.

Вот голенастая женщина в шортах, одной рукой показывает на окна, другой прижимает к животу рюкзак. А вот чернявые девушки идут обнявшись. Это явно местные: на пупках колечки, осиная талия, толстые ляжки.

Долговязый старик в очках и майке. Американец. В ухе слуховой аппарат, на груди фотокамера. Смотрит из-под козырька, кому-то машет. И вдруг складывается пополам, как стойка для микрофона. Вижу его сидящим: коленки вровень со столом, белые носки. Кладет камеру в ногах, заказывает на ломаном турецком. Официант восторженно кивает и несет пиво.

Фотоаппарат исчезает.

«Друг!» – в кадре мой приятель. Загадочно улыбается. «Пойдем, друг!» – кричит он.

«Фан!»

Я стряхиваю оцепенение, достаю деньги. Он делает скорбное лицо.

Есть хорошее кафе, говорит он, можно выпить, потанцевать и познакомиться с девушками. «Совсем рядом, очень близко!» – таксист тут же вырастает из-под земли.

«Хорошо для твоей книги, друг! Очень хорошо, верь мне!»

Я замечаю оценивающий взгляд таксиста. Мы выруливаем на Таксим, огибаем профиль Ататюрка и сваливаем на проспект Камхарийет.

На мостовой огонь жаровен, мелькают черные силуэты. Музыка. Горы риса на тачках, казаны с пловом. Жизнь кипит.

Черные провалы огромных безлюдных отелей; чугунные решетки.

И снова разноцветные вагончики ресторанов.

Кроны тополей сплетались над головой в арку. Я вдруг вспомнил Рим, и что свет фонарей там также пробивается сквозь зелень. Когда это было? И где теперь эта девушка? Жили в городе без копейки, бродили, заглядывая в чужие тарелки. Голодные, счастливые. Когда кончился пансион, ночевали в парке. Занимались любовью на ступеньках фонтана, спали. А потом полиция светила в лицо фонариками – это сторож решил, что мы трупы, вызвал.

Радовался: «Живые!» Угощал наливкой и сливами.

Ехали чуть свет на море и купались нагишом на платном пляже.

Лежали, как пельмени, в пересоленой воде, и дремали.

На входе успел заметить только номер – 257/1. Три ступеньки вниз, дверь с колокольчиком. Пахнет корицей и лимонным освежителем, кожей.

Я отодвинул тяжелые бархатные портьеры. Из темноты тут же выдвинулся массивный мужик в белой рубашке. Учтиво поклонился.

Внутри почти пусто, вдоль стен в отсеках столики, кожаные диваны. Мой спутник по-свойски протиснулся на подушки, раскинулся. «Садись, друг!» – хлопнул по коже ладонью.

И я забрался в угол.

Прибавили музыку. Огромный зеркальный шар под потолком бросает на стены снежную рябь. Кондиционер, дышится легко. На стенках таблички «Гиннес» и мексиканские рогожи, стандартный набор.

Но после восточных харчевен все как родное.

Я повеселел, откинулся на подушках. Заказали: он пива, я ракы; орехов на закуску; минералка. Обслуживал нас все тот же толстяк. Лицо рябое, мешки под глазами. Настоящая жаба, где я его видел? Пока друг ходил отлить, пересчитал деньги. Не ресторан, должно хватить. Гуляем.

Тем временем музыка поменялась, на сцену одна за другой вскочили девицы в коротких юбках. «Ты можешь танцевать с ними, эй!» – тыкал он пальцем.

Он повернулся к соседнему столику. Потом приник к моему уху: «Отличные девушки, можно познакомиться! Сколько комнат твой номер?».

Я отмахнулся. Музыка гремела, мигали фонарики. Девицы зазывно качали бедрами. Жаба то и дело подливал из бутылки: «Хорошая ракы! Очинь хорошая! Окей!»

Подсаживались две девушки, обе с моей стороны. Ворковали на английском. Я поддакивал – «Москва, журналист» – и спрашивал:

«Что пьете?»

«Шампанское» – хором отвечали они.

И жаба тут же подскакивал с бутылкой.

Прикончив фужер, светловолосая потащила меня на сцену.

Мы исполнили медленный танец.

Когда я вернулся за стол, бутылок прибавилось. Пора трезветь. Две пустые, жаба возится с третьей. «Погоди, друг!» – попытался остановить, но он сделал вид, что не слышит.

Пробка хлопнула.

«Скажи ему!» – я повернулся к парню и перехватил взгляд: трезвый, злой.

«Очинь хорошее шампанское, очинь!» – осклабился жаба. – «Для девочек!»

«Сколько это стоит?»

Парень гладил по руке курносую; идиот несчастный.

«Тащи счет!»

«Лучшее шампанское» – жаба как фокусник вынул из-под стола четвертую.

«Хесап! Ил конто! Ладдисьон!»

«Для девочек!»

Жаба скривил рот и стал пятиться. Мой парень очнулся, придвинулся. «Что плохо, друг? Много девушек! Много любви! Твой слева, мой справа, окей? Как хочешь?»

«Расплатиться» – я тупо смотрел перед собой.

«Нельзя уходить! Такие девушки! Нельзя сейчас!» – он стал трясти за плечо.

Я попытался вылезти из-за стола. Там засели дамы, вид скучающий, пустые фужеры в пальцах. Наконец из-за портьеры появился жаба, девушки тут же слиняли. На стол положили блюдечко со счетом. Жаба глядел в упор, дышал ртом.

Блики скользили по складкам на его лбу.

Я сосчитал нули. Около миллиарда. Допрыгался.

«Наличными или кредитной картой?» – жаба сверкнул неоновыми зубами.

Я почувствовал, что кровь отхлынула; даже ногти похолодели. Посмотрел на парня – тот откинулся на подушки, вид безразличный. «Эй, амигос!» – похлопал его по руке.

Он сунул пальцы в нагрудный карман и на стол брякнулась картонка. Жаба спрятал картонку, но я успел заметить, что это обычная телефонная карта. Парень нахмурился. Жаба вздохнул.

Я допил, что оставалось в рюмке и выдохнул:

– Наличными.

В подсобном помещении на диване раскинулся господин, похожий на Пласидо Доминго.

«Что случилось с нашим русским другом?» – заботливо спросил он.

Жаба выложил счет на столик. Доминго повертел бумажку, принюхался, махнул рукой.

«Заведение угощает» – бросил лед в узкий стаканчик.

Я взял рюмку. Мысли путались, в голове шумело от выпитого.

Пригубив, перевел дух. Собрался и стал говорить спокойно, устало. Сказал, что путешествие заканчивается и такой суммы у меня нет и быть не может. Можно снять с кредитки, но там тоже негусто. К тому же карта в гостинице.

«Такие дела, амигос»

«Вас хорошо понимаем» – вежливо ответил Доминго, – «но бизнес есть бизнес, нужно проверить».

«То есть?» – я почувствовал, как за спиной придвинулся жаба.

«Окей, окей!» – он попытался взять меня за локоть. Я выдернул руку, рюмка расплескалась ему на штаны.

«Зачем вы делаете нам трудности?»

В этот момент в коридоре заржали. Я увидел, что мой приятель курит с охраной.

«Нужно проверить» – вежливо повторил Доминго.

И тогда я успокоился. Выложил на стол мятые купюры, ключ от номера, визитку. Из нагрудного кармана достал удостоверение и Доминго по слогам прочитал мое имя.

«Галип! – протянул документы жабе, тот спрятал в карман. – Но, повторяю, бизнес есть бизнес и этого, – кивнул на купюры, – недостаточно».

Теперь настала моя очередь развести руками.

«Вы проиграли и поэтому должны платить».

Тот же жест.

«Если вы отказываетесь платить, мы вызываем полицию, которая ставит русского журналиста в очень неловкое положение».

В коридоре снова коротко заржали.

«Но в бизнесе надо идти друг другу навстречу» – он придвинул счет и достал авторучку. «Мы очень любим русских, поэтому… – он что-то чиркнул на листке, -…вот наше последнее предложение!»

И кинул жабе листик.

«400» – показал мне тот бумажку.

– Кредитная карта «Кебан-отель», – я кивнул на ключ.

– Поехали.

На выходе мне сунули бутылку шампанского – «ваши дамы не допили».

Урны поблизости не было, пришлось взять с собой.

Сели в машину как в кино про шпионов. Меня с бутылкой в центр, по краям бугай и жаба. Только наручников не хватает. «Кебан-отель» – бросил жаба и шофер молча кивнул. Едем.

Мимо летели те же рестораны, но мне казалось, что с тех пор, как я смотрел на них, прошла вечность. Судя по лицу, жаба был доволен. Хороший куш в начале ночи.

«Кебан-отель» – наконец бросил через плечо водила.

Я задрал голову. Шесть этажей, стеклянные двери, неоновая вывеска.

«Пять минут» – я показал ключ портье и запрыгнул на ступеньку. Прямо, направо, бассейн. Все как раньше. За кадками с пальмой лифт.

Кнопки мигали медленно, на третьем лифт встал. Сквозь стекло на меня смотрели бугай и портье, оба в белых рубашках. О чем говорят?

На ковер долго выгружали чемоданы.

В лифте пахло прокисшим войлоком. Прислонившись к стене, смотрел как в окошечке плывут бетонные балки.

Здесь была подсобка, вот она. Стопки чистых полотенец, швабры.

Шел как во сне: пятки прилипают к полу, пространство вязкое.

Остановился перед дверью в номер – тот номер. Ручка разболтана, дверь старая. Видно, что за десять лет отель растерял звезды. Я уткнулся лбом в обшивку. Тишина, ничего.

Представил, что открою дверь.

Что она сидит на кровати, улыбается.

И между ног трубка.

Во дворе пахло кухней, горелым жиром, апельсиновой коркой, кофе. Гудели холодильники.

Я стал спускаться в колодец. Сердце колотилось в животе, в горле, в затылке. Пересек двор, стал искать в стене калитку.

Отодвинул засов и дверь неожиданно легко распахнулась навстречу.

Из проема кто-то шагнул, заслонил свет.

«Не хорошо, друг» – просипел знакомый голос.

Наверху хлопнуло окошко, вздрогнул и замолк холодильник.

Я опустил руки, жаба торжествующе сплюнул и было слышно, как плевок шлепнулся на асфальт.

Он придвинулся, стал шевелить губами.

Я незаметно переложил бутылку в правую руку. Удар оказался несильным, на согнутом локте. Он втянул голову в плечи, как будто поежился. Кожа съехала на лоб, и мне показалось, что он поморщился. Не нравится? Покачнулся, отшатнулся. Губы шамкали, но изо рта доносился клекот, шипение. Пластинка кончилась, но диск все крутится.

Надо выключить.

И я ударил еще раз.

Бутылка разбилась, шипучка ухнула ему на рубашку. Жаба рыгнул и привалился к стене. Медленно сполз на землю, завалился на бок.

Рот перестал двигаться, взгляд остановился.

Лицо заплаканное.

Смешиваясь с кровью, по земле бежала струйка шампанского.

Путь был свободным.

Мой дед был краснодеревщиком и пил запоями. Семейная легенда гласила, что как-то раз по пьяному делу он добрался до Китая. Говорили, что в Китае он собирался выведать секрет стиля, в котором работали восточные мебельщики. Но спустя два года вернулся ни с чем. Жена его за это время сошлась с другим и прижила ребенка, моего дядьку. Дед поселился отдельно, жил бедно, но спиртного с тех пор в рот не брал ни капли. Мы, говорил отец, бегали к нему тайком, носили еду и кое-что из одежды. А он рассказывал про китайские сады и пагоды, и про монахов, у которых жил в монастыре все эти годы.

А потом внезапно уехал из города.

Все это время у нас хранилась деревянная статуэтка. Отец говорил, она «оттуда», а мать называла ее «неприличной» и запирала на ключ.

Дед объявился после того, как отец нас бросил и я ходил в старшие классы. В дверях стоял седой старичок с густыми черными усами. «Я не надолго» – бросил матери и та, ни слова не сказав, постелила ему в моей комнате.

На следующий день я уезжал на каникулы в лагерь. Провожая меня, мать сказала, что старик болен и она, если что, вышлет телеграмму.

Когда я вернулся, его уже похоронили.

«Это тебе» – протянула мать коробку.

На дне лежала потрепанная книга – Томас Чиппендейл, «Руководство для джентльмена и столяра» – и сушеная тыква размером с кулак. Внутри тыквы что-то пересыпалось, побрякивало. Я соскоблил замазку, но тыква оказалась пустой.

И тогда я вспомнил про дедовский амулет. Про тыкву, куда китайские монахи, по словам отца, заточили злых духов.

Смешно, но иногда мне кажется, что его духи стали моими духами.

И что теперь вся моя жизнь зависит от их злой воли.

Фары обыскивали человека, который бежал по мосту.

Под мышкой человек держал сверток.

На берегу он обернулся и махнул рукой. Потом фигурка его исчезла между домами.

Я вышел к мечети принца, когда над Босфором легла розовая полоска. Во дворе все было как раньше. Быстро отыскал гробницу с отколотым краем. Раскатав на дне коврик, лег, моментально заснул.

Спал как убитый и проснулся только к обеду.

В город выходить побоялся. Набрал воды из фонтана и снова залез в саркофаг. Когда совсем припекло, перебрался в мечеть. На галерее было темно, прохладно. Внизу шли молитвы, а я сидел наверху, зажав бутылку между ногами.

Что теперь делать?

Документ-то остался у жабы!

В кармане лежали четки и я вернул их на крючок. Шел дворами на окраину, купив по дороге свежие газеты, плошку риса. Ближе к ночи спрятался на развалинах городской стены, в густой сухой траве. Рис слипся, остыл.

В газетах про вчерашнее ни слова.

Я лежал в траве и смотрел вниз. Напротив стояла мечеть с тонким минаретом, и я вдруг понял, что это Синан.

Странно, как быстро это имя перестало для меня что-либо значить.

Да и сам город с этого дня стал чужим, враждебным. Все машины мне казались полицейскими, а каждый взгляд подозрительным. Случайный разговор по мобильному звучал как донос.

Только здесь, в бурьяне на старых стенах, я чувствовал себя в безопасности. Засыпая под открытым небом, я подумал, что в угловой башне могла находиться дверца. Та самая, через которую янычары ворвались в город и захватили Константинополь.

И что мое взятие Стамбула полностью провалилось.

Через два дня под стеной встали цыгане и я перебрался в заброшенную византийскую цистерну.

Потом на кладбище за автострадой.

С той ночи мечети Синана попадались мне все чаще и чаще. Теперь, когда все закончилось, они как будто нарочно преследовали меня.

Постепенно страх притупился и я стал выходить в город. Просто держался подальше от проспектов. Слонялся по переулкам, где стоят дома, похожие на скворечни. Играл в футбол с мальчишками.

Вычислив, где я ночую, они приносили айран и лепешки.

«Галип» – так они меня называли.

Ел я мало, но иногда заходил выпить кофе в лавку. Раньше тут работал часовщик и старые циферблаты в деревянных окладах висели по стенам. Теперь часовщик варил кофе, а часы стояли. Но когда я спрашивал время, старик показывал на стену.

Часов было так много, что хотя бы одни всегда показывали точное время.

Я увидел его в кафе. Торговец оружием из Кайсери, никаких сомнений. Рубашка навыпуск, холщовые брюки, в руке кальян. Настоящий турок.

Я сел напротив и долго смотрел, как меланхолично бросает он кости, потягивает трубку. И подумал, что мой отец где-нибудь тоже сейчас сидит за нардами.

– Что, ночные мечети уже не спасают? – наконец окликнул я.

Он вскинул подбородок, увидел меня. Поспешно расплатился.

Мы вышли на солнце.

– Ну, скажу я вам… – видно было, что ему неловко. – Судя по виду, совсем вошли в образ?

– То, что вы видите, означает лишь то, что видите. Помните?

Он отмахнулся. И я рассказал ему все, что случилось.

Он слушал молча, глядя в землю. Дойдя до конца переулка, мы повернули обратно, а я все говорил и говорил.

Наконец он остановился, снял кепку и нацепил мне на голову.

– Друг мой, вы просто перегрелись!

Я развернулся и пошел прочь. Глаза щипало от слез.

– Да постойте вы! Стойте!

Я натянул кепку на глаза, губы дрожали.

– Поймите, – затараторил, – тут ведь мирные люди. Вы даже не представляете, насколько. Кому нужны ваши детективные новеллы? Они же добрые мусульмане. Это по телевизору стреляют, взрывают. А в жизни муху пальцем никто не обидит. А вы тут про трупы с шампанским.

Я пожал плечами, высморкался.

– Но как же так… – он совсем растерялся. – Журналист, Синан – и такой поворот сюжета. В голове как-то не укладывается. Не сходится!

– А, по-моему, все прекрасно сходится, – странно, но я вдруг почувствовал свое превосходство.

– Я ведь все детство провел среди рулонов. Дома строил из отцовских ватманов, резинки ему в керосине вымачивал! И ждал. Все детство ждал, когда отец мне объяснит, покажет. А он ушел. Уехал в Турцию. Кода мать выбросила его чертежи, мне показалось, что она выбросила мою жизнь. Маленькую, пропахшую керосином, никчемную – но мою! И тогда я решил учится рисованию. Решил, что буду чертить сам. А она отдала меня на скрипку. Представляете?

Судя по глазам, полное замешательство.

– Что мне было делать? Ладно, подумал я. Не вышло с чертежами, пойдем другим путем. И я задумал книгу. Захотел расставить точки. Тридцать лет, сколько можно? Пора закрывать тему. Думал, так будет в самый раз. Думал, что достойно ему отвечу. Буду на уровне. Он строил, а я напишу. Эффектно, правда? Но вышло все наоборот. Стамбул оказался мертвой точкой, тупиком. И книга перестала иметь значение. Призраки оказались сильнее. Сначала отец, потом девушка. Теперь Курбан этот. Синан. Жаба! Я просто чувствую, как они на меня пялятся!

Он с опаской посмотрел на меня, потом вокруг.

– Что мне им ответить? Чем больше я занимался Синаном, тем меньше понимал, что происходит в моей жизни. Пока он делал карьеру, я растерял свою жизнь. Распался! Он переживал страсти творца, но у меня-то было пусто! Это его мечети поднимались все выше и выше – а мои перекрытия рушились! Это он возводил шедевры – а у меня росли катакомбы. Норы какие-то ветвились, пещеры. Кто я? Откуда? Зачем? Один огромный михраб внутри!

Я зашвырнул кепку.

– А тут еще девушка эта, – мы снова стали подниматься. – Я ведь понять хотел, что он в них нашел. На что променял. А она исчезла.

Он кивнул:

– Это обычное любопытство. Вы же иностранец, проездом. Кто вас послушает, если что? А для нее опыт, и может быть единственный. Я, например, уверен, что она опять невинна.

– А мне-то что делать? Какую операцию? – я сел на камни.

Он посмотрел на море, лежавшее над крышами. Шумно выдохнул.

Потом порылся в карманах и сунул мне что-то в руку.

– У нас на островах дача, – он махнул рукой в сторону моря. – На днях сестра жены выходит замуж, мы торчим в городе. А дом пустует. Отоспитесь, отмоетесь. Придете в себя. А я пока все узнаю. По своим каналам.

Он что-то чиркнул на бумажке.

– И позвоню, – он засеменил по брусчатке. – Кстати, райское место и никаких призраков. Вам понравится!

На ладони лежал ключ и бирка с адресом.

В конце переулка остановился, посмотрел на часы.

– Пароход отходит через сорок минут.

Место действительно оказалось райским.

Вдоль набережной вытянулся поселок, дальше зелень и камни, скалистые бухты.

Дом стоял в сосновой роще, на отшибе. Широкая веранда выходила на море. Цикады по ночам трещали так, что приходилось закрывать окна.

Дни я проводил на пляже. Первое время забивался в дальний угол, но потом перестал обращать внимание на соседей. Купался с пирса, где все.

В кабинете у него стоял компьютер.

Вечерами я набирал в турецком интернете свое имя, но поиск выдавал ноль результатов.

Проверил ящик – в почте лежало два письма от девушки. В первом она коротко сообщала, что по итогам семестра университет предложил ей стипендию и полный курс на пять лет.

И что она согласилась.

Второе письмо было отправлено по ошибке. Оно предназначалось другому. Из письма следовало, что он тот самый русский одноклассник, которого она встретила в бассейне. И что у них, судя по всему, роман.

Она спрашивала, нужно ли сказать «ему о нас с тобой».

«Как можно скорее» – писал он в ответе.

Никогда не умела пользоваться почтовыми программами.

Поразмыслив, я уничтожил свой ящик.

И понял, что ее письмо нисколько меня не удивило.

Все это время телефон молчал. Я купался и загорал, пил на веранде виски, по ночам гулял на острове. Но мысленно был там, в Стамбуле. Чем дольше я жил на даче, тем сильнее меня тянуло в город. Какая-то незавершенность толкала обратно. Недосказанность. Разрыв в цепочке.

И однажды я не выдержал. Я запер дом, сунул ключ под порог и спустился на набережную.