Последний берег Шанель Катрин
– Ну что вы. Сейчас все больше журналов сообщают о таких случаях. Одной русской врачи сделали кесарево сечение. Обнаружили абсолютно пустую матку, удивились, зашили.
– Я в последнее время лишена была возможности следить за публикациями, как вы знаете. Простите, доктор Потье, я хотела б остаться одна. Вы позволите?
– Конечно.
Даниэль вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Я посмотрела ей вслед. Приятная женщина, что ни говори. Но не слишком ли лихо она поставила мне диагноз? И мало ли что говорила акушерка? Акушерка не могла заглянуть мне внутрь, рентгеновского аппарата у нее при себе не было. Движения ребенка были так достоверны, и молоко прибывало в груди, и…
Зажмурившись, я вспоминала страницы учебника. Клиническая картина достаточно типична: аменорея; утренняя тошнота; пигментация сосков, ореолов и даже линии на животе, у меня пигментация была еще и вокруг рта; увеличение молочных желез и наличие клейкого отделяемого, а иногда и молозива; увеличение объема живота вследствие вздутия кишечника, задержки газов и отложения жировой ткани в брюшной стенке и на ягодицах; ощущение движений плода и даже болезненных родовых схваток в результате значительно усиленной перистальтики кишечника или его спазма к предполагаемому сроку родов; походка и осанка, характерные для беременных. Описывался случай «отхождения плодных вод», которые являлись попросту мочеиспусканием, – к счастью, со мной такого не произошло! Вообще невероятно, чтобы это случилось со мной – я никогда не была склонна к истерии. Каких только истеричек мне не приходилось видеть. Была молодая замужняя женщина, менструации у которой длились по две недели, но все приходило в норму, стоило ее мужу уехать в швейцарское поместье. А та балерина? У нее кровотечение начиналось, если она получала вторую партию. Паломницы по святым местам понапрасну беспокоят лекарей, демонстрируя на приемах убедительные признаки несуществующей беременности. Некоторые из них утверждают, что имело место непорочное зачатие. Другие же утверждают, что испытали «высшее наслаждение» во время мессы в храме, а значит, сам Иисус сладчайший зародил в них жизнь.
Самые скандальные истории с ложными беременностями случались, разумеется, у женщин сильных мира сего. Кровавая Мария Тюдор напрасно обещала своему супругу Филиппу, который был младше жены на двенадцать лет, наследника. Симптомы беременности, указывавшие на беременность, оказались симптомами рака яичников, или опухоли мозга… или, вернее всего, и того, и другого. Жозефина Богарне также была старше своего мужа, также собиралась осчастливить императора Бонапарта потомством, но оконфузилась. Впрочем, можно предположить, что «старуха Богарне», как звали ее в семействе Бонапарт, просто-напросто лгала, чтобы удержать супруга. Сербская королева Драга Обренович рожала неделю напролет, одна мучительная схватка следовала за другой, пока прибывший на зов русский врач не установил отсутствие беременности. Муж королевы был моложе ее на десять лет и горячо желал получить сына, а быть может, и двух сыновей сразу, ибо королева уверяла всех, что живот у нее весьма велик, и нужно ждать появления на свет близнецов… Увы, вместо близнецов у нее диагностировали гипертрофию сальника, избыточное отложение жировой клетчатки в области живота и запор.
Я заплакала впервые за много месяцев. Мне казалось, моя жизнь кончена. Ничего не ждет меня впереди. Франсуа исчез, Франция оккупирована, мир тонет в бушующей войне.
Я плакала, и плакала, и не могла остановиться. В палату заглянула медицинская сестра, я пыталась ей сказать что-то, но не могла, меня душили рыдания. Пришла доктор Потье, сделала мне инъекцию. Я хотела спросить, что за лекарство; хотела все объяснить, но у меня не было сил, и я заснула – но, кажется, продолжала плакать и во сне.
– Бедная моя девочка! Бедный мой Вороненок!
Шанель сидела рядом с моей кроватью, ее руки гладили мою голову, колючие кольца цеплялись за волосы.
– Все кончено, дитя мое, все твои испытания позади.
Она плакала, ее слезы падали мне на лицо, и я опять простила ей все, и хотела только одного – чтобы и она меня простила…
Мама настаивала на том, чтобы я уехала в «Ла Паузу», и я согласилась. Мне нужен был отдых.
– Ты не поедешь со мной?
– Я не могу, моя радость. У меня работа, важная, очень важная работа…
– Это связано с твоим ателье? Ты снова хочешь его открыть?
– Не знаю. Наверное… Во всяком случае, не раньше, чем кончится война.
– А она когда-нибудь кончится?
– Непременно… Так или иначе.
Дул ветер, было довольно холодно. Я куталась в пальто, подаренное ею пальто – кашемир, подбитый норкой. Драгоценная, богатая вещь. Я зареклась получать подарки от матери – весьма опрометчиво. Я думала, у меня есть целый мир, друзья, любовь, ребенок, работа… А у меня есть только мама, и та почему-то не хочет ехать со мной.
Если бы я знала, что она задумала! Какая это была дикая, безумная идея! Я бы смогла отговорить ее, только я. Всех остальных она сумела убедить в своей правоте – ей это удавалось всегда. Что за чудесный дар у нее был, и как бессмысленно она им всегда пользовалась! Зачем только ей могло понадобиться навести мир между двумя мировыми державами? Ей не хотелось отпускать от себя молодого любовника, быть может, последнего в ее жизни? Или тягостное бездействие, длившееся несколько лет, так подействовало на ее ум и душу?
Авантюра, в которую она ввязалась, поразила меня размахом. Масштабное безумие! Но если идет война, которая с каждым днем становится все кровавее, все страшнее, если будущее тонет в багровой дымке, то всегда найдутся люди, которые захотят это остановить. Был летчик Рудольф Гесс, укравший самолет, чтобы полететь к Черчиллю и предложить ему перемирие. Но Черчилль отправил его в Тауэр, а фюрер объявил его безумцем, живущим в мире галлюцинаций. Были те храбрые немецкие генералы, которые решили убить фюрера – поздновато спохватились, на мой взгляд… Они поставили под стол Гитлера портфель, набитый взрывчаткой, но от взрыва погибли четыре человека, а сам Гитлер отделался легкими ранениями. Всех участников мятежа казнили. Но были и те, кто не воровал самолетов и не составлял планов «Валькирия». Были те, кто вел тайные переговоры в глухих дубовых кабинетах, в обстановке строжайшей секретности. Кто бы мог подумать, что среди них была и моя мать?
Как это было? Теперь нам никогда не узнать, а я бы не стала особенно доверять тому, что рассказала мне Шанель. Она не лгала в том, что касалось фактов, но ей свойственно было изменять реальность под свои мечты и желания – словно она выкладывала складки покорно драпирующейся ткани согласно своему вкусу.
– О, мы просто ужинали. Выпили шампанского, и я сказала: мальчики, почему бы мне не прокатиться в Англию? Я давно не виделась с Бенни и с Уинни… А они говорят: поезжай, если тебе так охота. Кстати, спроси Уинни, не надоела ли ему война…
Она шутила, смеялась, жонглировала историями. Я не понимала, чему верить, но знала одно – моя мать попала в историю. Нет, не так – она попала бы в историю, если бы ее планы осуществились. И вся мировая история могла бы пойти по совершенно другому пути…
Однажды я подумала – что, если все это из-за меня? Что, если, стараясь вызволить меня из концлагеря, она дала опрометчивое обещание и теперь вынуждена была его выполнить? Но если это было так, она никогда не сказала об этом, хотя не имела обыкновения скромничать, и евангельский принцип «пусть левая ваша рука не знает, что делает правая» был чужд ей. С тем же успехом она могла это сделать, покоряясь духу авантюризма, завидуя лаврам Маты Хари или просто не желая расставаться со своим молодым любовником. С молодыми любовниками – именно так, во множественном числе. Если иметь в виду, что к сорок третьему году она крутила роман не только с Диклаге, но и с Теодором Моммом, как я и подозревала, и с Вальтером Шелленбергом, главой военной разведки Третьего рейха… Может быть, эта троица игроков и решила разыграть глянцевую карту с темноволосой яркогубой дамой? Были ли у нее реальные шансы уговорить своего старого друга Уилли, Уинстона Черчилля, премьер-министра Великобритании согласиться с основными положениями секретных англо-германских переговоров?
– Разумеется! Ведь и Бенни был на моей стороне, и лорд Раншиман, и родной брат короля, и вообще, ты не представляешь, как много людей в Англии боятся коммунистов куда больше, чем Гитлера! А больше всего тех, кто боялся, что, если Россия выиграет войну, то Сталин захватит Европу. К ним присоединялись те, кто опасался захвата Европы Сталиным. Да и к тому же после заключения мира необязательно было терпеть этого сумасшедшего фюрера. У него болезнь Паркинсона, об этом знают все. Его уберут потихоньку и поставят на его место кого-нибудь вменяемого. Может быть, Шелленберга? И я сказала Тео: «Тео, я еду!» Он был в ужасе, они все были в ужасе, так и пооткрывали рты! Но я смогла их убедить.
Не исключено, что это они убеждали ее – но осторожно, исподволь, а потом дали ей поверить, что эта идея пришла в голову ей.
Так оно и было, скорее всего – ведь эти трое были дипломатами, политиками, а она – всего лишь храброй портняжкой… Картой, которую можно было сбросить. Шахматной фигурой, которой можно было пожертвовать. Стоило сказать ей, что она похожа на Жанну д’Арк, – и ее можно было брать голыми руками. У великой Шанель были свои собственные слабости…
– Я искренне полагала, что требования безоговорочной капитуляции со стороны Уинни – безумие. Вспомни, мы заставили бошей подписать такое же унизительное соглашение в Компьенском лесу, и ты видишь, как они нам отомстили? Будет еще одна война, Третья мировая, и мир просто сгорит в огне! Тео рукоплескал мне. Он прямо из-за стола отправился на аэродром и улетел в Берлин. Ему отказали в Министерстве иностранных дел, потому что они все там тупые чинуши без фантазии. И он пошел к Вальтеру. Шелленберг тогда заведовал внешней разведкой. О, вот этот мальчик – ему всего тридцать три года – обладает воображением и живой искрой! Он придумал забавное название для нашей операции – «Модельхут», «Модная шляпка».
Я никогда не переставала удивляться – зачем это нужно было Шелленбергу? Я поняла это только тогда, когда в Нюрнберге Международный военный трибунал судил его как военного преступника, но приговорил всего лишь к шести годам заключения. Он не терял тогда ничего, зато приобретал статус неутомимого борца за мир во всем мире. А к тому же он, сын фабриканта, путем невероятных усилий добравшийся до самых вершин Третьего рейха, был исполнен пиетета перед титулами. Не сомневаюсь, что Шанель очаровала его прежде всего перечислением своих знакомых «сэров». Перед ним была женщина, которая могла стать герцогиней, которая лежала в постели принцев! Герцог Вестминстерский был сторонником сепаратного мира, и в случае заключения этого мира Шелленберг, новый рейхсканцлер, вполне мог играть со своим новым другом Бенни в какую-нибудь аристократическую игру… Во что там они играют в Англии? В гольф? Ну, пусть гольф.
Этим планам Вальтера Шелленберга все равно не суждено было бы осуществиться. Он уже носил в себе зачатки болезни, от которой умрет в сорок два года.
А оплатит похороны моя мать… Видимо, она и в самом деле его любила…
Все их честолюбивые планы были зряшными. А теперь он отправляет любовницу в Мадрид с миротворческой миссией и дарит ей на прощание золотую брошь – сердце, стрела и сентиментальный девиз на немецком языке. Мама отдала ее мне, и я носила ее всю жизнь – чтобы не забывать кое-что очень для меня важное. Чтобы ни на минуту не терять из виду сердца, пронзенного стрелой…
– Мне предложили взять с собой компаньонку, чтобы путешествие выглядело естественным. Я хотела прихватить тебя, но тебя бы не выпустили власти… Да и ты была еще очень слабенькой, Вороненок.
Слабенькой – это не то слово. Я жила на вилле «Ла Пауза». Разумеется, я не стала занимать виллу, я поселилась в гостевом домике на две спальни. Почти никуда не выходила. Много спала. По ночам ходила смотреть на море. Для купаний было холодно. Я слушала музыку и снова засыпала. Я мечтала об Австралии. О том, как найду Франсуа. Мечтала о том, что мы поженимся, и у нас будут дети… И, уж конечно, не мечтала о том, чтобы вмешаться в большую политику.
Поэтому мать выбрала себе в спутницы Веру Бейтс. Ту самую Веру, которую отстранила от себя когда-то. Позвольте спросить, из-за чего? Ах, да. Вера Бейтс вздумала хвастать, что приторгнула своей подружкой, взяв немалый гонорар от Вендора.
Теперь мама отомстила ей. Когда-то она зависела от Веры Бейтс, такой искушенной в общении с высшим светом, такой благородной британской аристократки… Теперь Шанель могла отыграться. Она убедила троицу своих любовников, что без Веры ей просто-таки никуда, что Вера поможет убедить старого упрямца Уинни. Ничего не ведающая Вера жила на вилле под Римом со своим новеньким мужем, чемпионом по конному спорту, обладавшим, по слухам, превосходными крепкими ягодицами. Других достоинств за ним не водилось.
– Я написала ей, но она, глупышка, отказалась приехать в Париж. Мол, за муженьком нужен глаз да глаз. Совершенно потеряла голову от любви и не понимала намеков!
Я полагаю, Вера прекрасно все понимала, просто ей не резон был соваться в дела двух враждующих держав. И все же ее заставили это сделать. Исполнители слегка перестарались. Веру арестовали ночью и посадили за решетку вместе с проститутками и уголовницами. Две недели и один день в камере – всего лишь за отказ, высказанный подруге в самых милых выражениях. Не слишком ли суровая кара? Но мать была довольна и только посмеивалась. Да и я, откровенно говоря, полагала, что эти две недели Вера была как никогда на своем месте. После грязной итальянской каталажки оказаться в Париже, в отеле «Риц», для Веры уже было счастьем.
– Я сказала ей: о, дорогая, какое счастье, что ты снова со мной. Мне нужна твоя помощь, я хочу открыть в Мадриде Дом моделей. Я уже знала, что мне нужно будет ехать не в Лондон, а в Мадрид – Уинни был тогда там. Вальтер благословил меня, но не дал мне коронки с ампулой цианистого калия, как я его просила. А у него самого была такая. И вот мы поехали! О, я вела себя очень осторожно и маскировалась блестяще.
Я не сомневаюсь, что пряталась мать не лучше, чем страус. Напротив, она с удовольствием играла в шпионку и вела себя так, как, по ее мнению, должны вести себя шпионы, а не так, как шпион, который не хочет привлекать к себе внимания. Она носила темные очки, говорила пониженным голосом, все время прижимала к груди бювар с какими-то бумагами и говорила на всех языках сразу. В общем, еще до испанской границы Вера начала что-то подозревать.
Она была дрянью, но далеко не дурой.
Откровенно говоря, миссия «Шляпка» потерпела провал, еще не успев начаться.
Исполненная дурных предчувствий, перетрусившая Вера, едва оказавшись в Мадриде, бросилась в британское посольство. Полагаю, заливаясь притворными слезами и изображая пламенную патриотку, она выдала свою подругу с потрохами. Мама попала под пристальное внимание и британского тайного агентства. Она всю жизнь уверяла, что Черчиллю помешала с ней встретиться болезнь.
– Он привез из Туниса какую-то инфекцию, она осложнилась воспалением легких. Его лечат самыми современными лекарствами, но он все еще находится на грани жизни и смерти.
Было ли это правдой? Вообще-то Черчилль отличался прекрасным здоровьем. Несмотря на то что не выпускал из рук сигары, обожал жирную пищу и не дурак был выпить армянского коньяку. Матери пришлось встречаться с английским послом сэром Сэмом Хоуаром. Хоуар был неприятно удивлен доставшейся ему миссией почтальона – Шанель вручила ему конверт, умоляла передать Черчиллю.
– Я сказала ему, что если бы Уинстон был здоров – он выслушал бы меня и принял бы мои аргументы…
Так ли?
Незадолго до этого Черчилль сказал, что, если бы Гитлер решил завоевать ад – он, Черчилль, нашел бы приятные черты даже у сатаны…
Самое смешное, что Веру из Мадрида не выпустили. Она показалась властям Испании подозрительной личностью. Хватит уж ей шмыгать туда-обратно! Молодой муж с красивыми ягодицами вел самый привольный образ жизни в Риме, а Вера томилась, время от времени посылая матери по почте проклятия. Мать отвечала ей обвинениями в предательстве. Незаметно было, чтобы проклятия Веры ее сильно задевали, потому что в результате она даже похлопотала за нее, чтобы та могла воссоединиться с мужем. Но они больше никогда не встречались, это я знаю точно.
Глава 12
– Нам пора возвращаться к работе, Вороненок.
Я поняла ее призыв. У нас было довольно денег, и мы могли жить безбедно до конца наших дней. Но мы были не из тех, кто проводит жизнь в удовольствиях. Нам нужно было чем-то заняться, иначе мы просто не чувствовали себя живыми.
Что ни говори, а в этом мы были похожи.
И в том, что больше не хотели работать при немцах, ни она, ни я.
Нам хватило по горло.
– Как ты думаешь, нас выпустят в Америку?
– Нет. Сейчас уже нет.
И в этом были виноваты мы обе.
Мы поселились вместе в квартире на улице Камбон. Жили не то чтоб плохо или голодно, но как-то сумбурно и недостаточно. Жермен, единственная наша прислуга, бывшая и за горничную, и за кухарку, боялась лишний раз выходить из дома. Ходили слухи, что все в городе заминировано немцами – дома, и мосты, и водопровод, и даже собор Нотр-Дам; словом, положение такое, что, если немцы этого захотят, от Парижа останутся одни дымящиеся руины. Стало трудно купить и приготовить еду: все время не хватало то одного, то другого, а что было, было некачественным или не в достаточном количестве. Все продукты нужно было доставать на черном рынке. Вдруг во всем Париже не стало соли и кофе. Кажется, в лагере я питалась лучше. Особенно отвратителен был маргарин, пахнущий керосином, и бульонные кубики, состоящие из жира и костной муки. А желудевый кофе? Бр-р! То и дело отключалось электричество, совсем трудно стало с сигаретами. Мать курила какие-то немецкие эрзац-папиросы, воняющие жженым волосом, и ругала Гитлера. Ничем он не досадил ей так, как этими папиросами!
Мне казалось, что жизнь замерла, что воздух стал как серый плотный кисель. Каждый день был похож на предыдущий. Я развлекалась чтением – когда я все свое время отдавала работе, у меня не было возможности прочесть новинки. А мать тянула связь со Шпатцем, который, кажется, начинал уже ей надоедать. Да и он сам порядком полинял, бедный воробышек. Он больше не приносил своей блестящей французской подруге шоколадных конфет и разноцветных ликеров, он весь как-то нахохлился и приуныл. Быть может, Шанель мысленно сравнивала его с Шелленбергом, молодым, блестящим, авантюрным мальчишкой… И горько жалела себя, свою ушедшую молодость, уходящую жизнь.
И вдруг что-то изменилось. Казалось, даже химический состав воздуха стал иным. Мы вернулись вовремя – сначала забастовали железнодорожники, потом по Би-би-си передали, что большие дороги будут закрыты для передвижения, и наконец, сообщили, что «День Д» настал. Союзники высадились в Нормандии. День и ночь над нами грохотали тяжелые американские бомбовозы. Мы боялись высунуть нос из дому. Все же вечером двадцатого июля мать отважилась выйти из дому, чтобы съездить в «Риц».
– Пойми, я оставила там важные документы!
– Я пойду с тобой.
– Это исключено.
– Почему? И я не понимаю, о каких документах идет речь, ведь ты все всегда хранила в банковских ячейках?
Она мне не ответила и выбежала из дома, но тут же вернулась:
– В небе идет настоящий бой. Можно видеть, как летчики стреляют друг в друга.
И в самом деле, недалеко от Парижа шел бой. Ночную темноту прорезали пунктиры выстрелов.
– Похоже на наметку огненной нитью, – сказала Шанель.
Вдруг самолет вспыхнул и упал. Яркое зарево над Елисейскими Полями пылало несколько минут, а потом все погасло и стихло. Мать стояла рядом со мной и сжимала мою руку. В другой руке я увидела у нее дорожный чемоданчик. Вдруг мне в голову пришла мысль, что она хотела вернуться в «Риц», чтобы сбежать со Шпатцем.
Как бы то ни было, она отказалась от этой мысли. Немецкие войска бежали. Теперь уже не было военных оркестров, маршей, наглаженных мундиров, сверкающих сапог и околышей. Пыльные, усталые солдаты запрыгивали в грохочущие грузовики. Один из таких грузовиков, проезжая под нашими окнами, сбил мечущуюся по тротуару белую собачонку. Она осталась лежать распластанной, и только хвост, красивый пушистый хвост, подрагивал.
C улицы прибежала Жермен, которую посылали в булочную, пролепетала:
– Мадам, мадемуазель, на площади Конкорд баррикады.
В этот же день мы узнали, что полиция перешла на сторону восставших. Оккупации пришел конец. Но мы были все так же напуганы.
Шанель жила с немецким офицером. И не с одним, замечу в скобках. Я фактически работала на немцев в лагере. Что будет с нами?
– Нам надо уехать, надо уехать, – повторяла мать.
В довершение ко всему у нас стало туго с деньгами. Наши капиталы лежали в швейцарском банке, к которому теперь не было доступа. Магазин Шанель был открыт целое лето – никому из бежавших немецких солдат не пришло в голову купить на дорожку флакон духов.
– Нет, мы не поедем, – вдруг сказала мать. – Уехать сейчас – значит признать свою вину. Ты понимаешь? Если мы убежим, то нам придется скрываться всю жизнь. Ты удивишься, когда увидишь, сколько народу примажутся к Сопротивлению в последнюю минуту и будут рады утвердиться, потоптавшись на тех, кто в Сопротивлении не состоял.
Она была права. Этих примазавшихся стали называть «сопротивленцами последнего часа».
Мать вдруг пришла в хорошее расположение духа.
– Не хочешь ли ты пойти на баррикады? – спрашивала она меня.
– Не те мои годы, – отшучивалась я.
На самом деле, я уже побывала там, ускользнув из дома рано утром. Меня потряс вид парижских улиц. В стенах многих домов появились выбоины от выстрелов. Тротуары были неимоверны грязны, а возле одной стены лежал труп немецкого солдата, молодого, худенького. Страдальчески-судорожно была запрокинута его голова, раскрыт черный рот, руки сжаты в кулаки – словно он кричал что-то в низкое туманное небо и ему же грозил кулаками.
На углу я встретила группу юношей. Обвешанные пулеметными лентами, с гранатами на поясах, с автоматами в руках – один из них, завидев меня, радостно прокричал что-то и выпустил в воздух короткую очередь.
– Вы из Сопротивления? – спросила я.
– Мы лучше! – прокричал один из юнцов, очень стараясь говорить басом. На щеках его алели прыщи. – Мы птички!
«Бандиты», – подумала я.
– Не слышали, мадам? Французские силы взаимодействия! Птички генерала Кенига![7]
Я потом узнала, что Французские силы взаимодействия были не какой-то новой силой, а результатом объединения всех самых значительных групп французского Сопротивления. Летом 1944 года они брали под свой контроль город за городом, сражаясь бок о бок с регулярными английскими и американскими войсками. Молодые люди, плененные романтикой этой освободительной войны, вступали в FFI целыми шайками и немедленно начинали щеголять новоприобретенным мужеством. Они с ревом носились в автомобилях, все время стреляли и ввязывались во все драки, какие подворачивались. От них было больше шума, чем пользы, и все же кто может их обвинить? Они были детьми, растущими в оккупированной стране, без воли, без надежды на будущее, которое они смогут сами выбрать для себя, с перспективой работать на благо великой Германии… И теперь у них появился шанс взять в руки оружие, сражаться открыто, проклинать бошей среди белого дня и в полный голос! Они стали мужчинами и жаждали продемонстрировать это всем.
Но женщины в рядах Сопротивления были больше не нужны. И я была только рада этому. По моему мнению, женщины вообще не должны воевать. Их психика не выдерживает этого. Поэтому я вернулась домой, ограничившись тем, что отнесла на ближайшую баррикаду целую корзину продуктов и флягу вина. Меня поблагодарили и расцеловали. Я шла домой, и щетинистые, пахнущие порохом поцелуи горели на моем лице. Я бы бросилась в дебри этого города, я бы стала искать там Франсуа, встала бы рядом с ним на баррикаду… Но был бы он рад меня видеть? Он не хотел, чтобы я воевала. Что ж, я не стану.
И я не стану бегать за мужчиной. Он знает, где я живу, знает мое имя. Он может меня найти. Пусть найдет, если захочет. Если он жив…
25 августа комендант Парижа объявил о капитуляции. Документ был подписан в четыре часа пополудни на вокзале Монпарнас. Я ушла на прогулку, а когда вернулась, застала на улице Камбон Лифаря. Балетный танцовщик был бледен, тосковал и трясся.
– Забрасывают письмами, пишут, что теперь доберутся до меня. Угрозы, брань. Не могу больше быть дома. Страшно. Шорох на лестнице – и мне кажется, что идут меня убивать.
– Господи, Серж, в чем вы виноваты? Ведь вы сугубо гражданское лицо.
– Еще какое гражданское! Но все полагают, что у меня было слишком много связей с немцами – с той немецкой хореографической труппой, которая приезжала в «Гранд-Опера» на гастроли.
– Серж, это же смешно.
– Это совсем не смешно, моя дорогая, – вступилась за него Шанель. – И скоро нам всем снова будет не до смеха. Что ты будешь делать – сначала прятала от немцев, теперь от французов… Прости, что я омрачила твою радость. Давайте праздновать, веселиться.
Она села за рояль, пробежала пальцами по клавишам и запела своим сильным, но немелодичным голосом:
- Vor der Kaserne
- Vor dem groen Tor
- Stand eine Laterne
- Und steht sie noch davor
- So woll’n wir uns da wieder seh’n
- Bei der Laterne wollen wir steh’n
- Wie einst Lili Marleen…
Так громко, что прибежала Жермена и застыла в дверях, в ужасе зажав рот передником:
– Мадам! Не нужно, чтобы в доме звучала немецкая речь!
– Уже и Лили Марлен под запретом, – сухо рассмеялась мать. – Что ж, будем патриотичны.
И она бравурно заиграла старинную песенку гуляк и выпивох, а мы все подхватили:
- Не пора ли винца отведать?
- Круглый стол рыцарей зовет!
- Не пора ли винца отведать?
- Круглый стол рыцарей зовет!
- Круглый стол, да, да, да!
- Круглый стол, нет, нет, нет!
- Круглый стол рыцарей зовет!
Жермена открыла шампанское, которое принес с собой Серж, вино запенилось в бокалах. С улицы могло показаться, что у нас царит бог знает какое веселье…
Двадцать девятого августа по Парижу прошел парад Победы. Я не пошла туда, и к лучшему – немецкий снайпер, засевший на крыше одного из зданий, открыл огонь по толпе. Погибли несколько человек. Отчего-то я подумала, что могла бы быть в их числе. Я уехала в Клиши и открыла двери «Легкого дыхания». Мне казалось, что Франсуа должен вернуться именно сегодня. Именно сюда… Быть может, я застану его на кухне? Он будет сидеть на кухонном столе и жевать паштет, болтая ногами.
Но дом был пуст. Он пах сыростью и запустением. Вероятно, мать приезжала сюда после моего ареста. Посуда со стола была убрана и свалена в мойку. Она покрылась плесенью. Но и плесень уже высохла, осталась только тень. Я поднялась в свою спальню, откуда так спешно меня уводили в тот страшный вечер. Встала на колени, рассмотрела в паркете щель. Подковырнула ножницами – дощечка отскочила.
Кольцо с опалом лежало под ней. Я с трудом надела его – у меня стали распухать суставы. Мне показалось, что кто-то идет по лестнице, но это только ветер гулял по чердаку; потом мне показалось, что Плакса вот-вот ткнется влажным носом мне в ладонь.
Я поняла, что не смогу остаться здесь. В доме было слишком много призраков. И тогда я оставила Франсуа записку – найди, найди меня!
Я не сомневалась, что он вернется.
В одно сентябрьское утро мать сказала мне:
– Не хочешь пройтись по магазинам?
Мы надели одинаковые белые костюмы, отделанные тесьмой, и пошли. Шанель только что получила новые журналы из Америки и даже успела их пролистать, поэтому была в приподнятом настроении и щебетала, как прежде:
– Голливудский стиль, моя дорогая! Как ты думаешь, можно будет купить алого шелку? Не черные блузки, не золотистые, а алые, как кровь, как роза! Или тебе больше хочется желтую? Цвета самого ярого яичного желтка.
– Конечно, желтую, – согласилась я. Мне было плевать на блузку, но я была рада, что она так веселится и болтает.
– Ах, и еще вышитые блузки в крестьянском стиле. Как ты полагаешь, можно найти в Париже еще русскую вышивальщицу? Помнишь, я сделала неплохие деньги на русском стиле еще тогда, после первой войны.
– Это вряд ли.
– Ох, жаль. Но вышивальщицу я все же найду. Блузка в деревенском стиле, и к ней юбка с такими глубокими бантовыми складками… – Вдруг она остановилась. – Нет, но это уму непостижимо!
Стеклянные витрины, сияющие огни вдоль всей улицы Фобур-Сент-Оноре, на улице Дюфур, улице де Севр открылись десятки крошечных магазинчиков с модными и яркими тряпками.
– Я должна это видеть!
Она погружала ручки с желтыми от никотина пальцами, с вечной мозолью на указательном, в ткани. Смотрела на свет, растягивала перед лицом вышивку, вглядывалась в швы.
– Это плохая работа, очень небрежная. Но цена соответствует, не так ли? Приличная клиентка сюда не придет. Посмотри, этот рукав, кажется, пришит косо…
Она рванула рукав, нитки затрещали.
– Мадам, так нельзя! – запищала маленькая приказчица.
Шанель посмотрела на нее так, словно надеялась прожечь в ней дыру.
Но мать могла бы смотреть на эту девчонку хоть целый год.
Та просто не знала Шанель, понятия об этом не имела – ей было едва-едва семнадцать.
– Вам придется купить эту вещь.
– Без всякого удовольствия! – сатирически раскланялась Шанель.
– Знаешь, эта блузка ничего, – сказала она мне уже на улице. – Ткань отличная, и лекало удачное. Надо только срезать этот кошмарный блестящий шнур и золотые пуговицы заменить просто черными. Я переделаю ее тебе. Пойдем-ка в «Риц», у меня там есть все необходимое.
– Я хотела еще посмотреть туфли у Лафайета.
– Ах, ну тогда без меня. Я уже устала. Купи с такими пуговками на носке, они, по крайней мере, забавные. Только не лакированные – с таким размером ноги это выглядит так, как будто ты всунула ноги в два рояля…
– Ох, мама, как бы я жила без твоих комплиментов!
Но подходящих туфель я не нашла и пошла в «Риц». Я стучала в дверь комнаты, но мне никто не открыл, и я спустилась к портье за ключом. У портье был испуганный вид.
– Мадемуазель похищена.
– Жозеф, вы говорите глупости. Как она может быть похищена? Она собиралась перешить для меня блузку. Скорее всего, она вышла за нитками или еще за какой-то чепухой.
– Говорю вам, она похищена. Два каких-то громилы, рукава засучены, мышцы так и перекатываются, револьверы заткнуты напоказ за пояса… Оттолкнули беднягу Гийома так, что он отлетел едва не за угол – это с его-то комплекцией! Вошли и сразу же вышли вместе с мадемуазель. Она выглядела очень спокойной. Сказала мне: Жозеф, всего доброго. Мадемуазель хотела еще что-то сказать, но один из молодчиков взял ее под локоть, весьма нахально, нужно заметить. Они посадили ее в «Ситроен» и унеслись, как вихрь. Присядьте, мадемуазель, вы страшно побледнели…
Все же я поднялась в номер и убедилась, что маму арестовали сразу после ее прихода – пакет с купленной блузкой стоял прямо у дверей, на шахматном столике лежала ее шляпа. Вероятно, за нами следили. Выпив воды и приняв таблетку, я поспешила на улицу Камбон. Там я застала зареванную Жермен.
– Мадемуазель, только что приезжали какие-то ужасные люди на огромном черном автомобиле, с огромными револьверами, и сами огромные! Спросили мадемуазель Шанель. Я так волнуюсь за нее!
– Жермена, не плачьте. Мадемуазель Шанель арестована. Я уверена, скоро все выяснится. Давайте подождем. И когда вам надоест заламывать руки, сварите мне кофе, ладно? И себе тоже сварите. Нам не помешает чашечка хорошего кофе.
Через полтора часа и полдюжины чашек кофе зазвонил телефон.
– Жермена, наверное, изошла на слезы, – сказала мать. – Я скоро приеду.
Ух, какой она была злой!
– Подумай только, Вороненок, «комитет по чистке»… это кого же тут надо чистить, позвольте спросить? Этим юнцам неплохо было бы начать с собственных ботинок. Вычищают Париж от мерзости коллаборационизма! Да из всех французов судить стоит только правительство Виши, все остальные просто устраивались, как могли. Я так и сказала ему, этому унылому карлику.
– А он?
– А он сказал, что таким, как я, бреют головы. Но это неважно, я даже не хотела вслушиваться в его бред. К счастью, им прекрасно известно, что за мной стоят влиятельные друзья. Этот комитет просто зарвался, если посмел показать зубы Шанель… Напоследок посоветовали мне – какова наглость! – не показываться на люди. Мол, народный гнев может принести мне неприятности. Это кто тут народ? И что это значит – брить голову?
Я старалась не смотреть на мать.
– Они бреют голову женщинам, которые спали с немцами.
Мать раскрыла рот и задышала так часто и глубоко, что я побоялась – она потеряет сознание из-за гипервентиляции. Нужно быть человеком, зацикленным на своей персоне, чтобы не заметить всего, что происходило вокруг. Освобожденные граждане Франции мстили за годы своего униженного положения и вымещали досаду – на ком? – на самых беззащитных.
Их вытаскивали из домов, тащили на площадь, раздевали до рубашек, а кое-где и донага, потому что рубашки тогда были не у всех. Им брили головы тупыми бритвами, кромсающими кожу. На высоких от бритья лбах, на грудях, на спине рисовали им свастики. Наказания и унижения были тем сильнее, что проводились публично, на глазах у родных, соседей и знакомых. Зеваки хохотали, потешаясь над унижением женщин. Парни из числа «сопротивленцев последнего часа» пускали папиросный дым им в лицо, плевали в них, щипали, били ремнями.
– Подстилка для боша! – кричали им.
Я слышала, что одна из женщин, вырвавшись из рук мучителей, опрометью бросилась через двор, в двери дома, вверх по лестнице… Ее не успели догнать – она выбросилась из окна шестого этажа, раскроив о мостовую свой только что обритый череп. И все-таки, кто же были в основном эти обритые наголо женщины? Вряд ли это был единственный случай самоубийства. Я слышала, что многих женщин расстреливали или забивали до смерти в патриотическом запале.
– Мы же вас предупреждали, – кричали мужчины.
О, да. Это было правдой. Они предупреждали. Я видела листовку, в которой говорилось: «Француженки, которые отдаются немцам, будут пострижены наголо. Мы напишем вам на спине – «Продались немцам». Когда юные француженки продают свое тело гестаповцам или милиционерам, они продают кровь и душу своих французских соотечественников. Будущие жены и матери, они обязаны сохранять свою чистоту во имя любви к родине».
Но и женщинам было чем оправдаться. Я видела, как высокая красивая блондинка с яркими губами, видимо, жалея своих роскошных кудрей, кричала пришедшим к ней мстителям:
– Эй, вы! Бесстрашные мужчины! Если вас можно так назвать! А вы-то где были, когда я спала со своим толстобрюхим начальничком! По каким щелям вы прятались? Почему не легли костьми, чтобы не пустить сюда бошей? Мой брат был в Сопротивлении, он все время приходил сюда и лопал ту еду, которую я приносила с работы! Которая была куплена моим телом! Он набирался сил для борьбы, так какого же черта ваша победа считается только вашей, а не моей?
И ей удалось устыдить. «Бесстрашные мужчины» пристыженно ушли, оглядываясь, словно волки.
Те, на ком мужчины Франции вымещали свой гнев, были в основном вольнонаемными служащими вермахта во Франции: сотрудницы санитарной службы, уборщицы, гостиничный персонал, повара и судомойки, секретарши, стенографистки… Они работали, чтобы кормить свою семью, лишившуюся зачастую кормильца, который был на фронте или в подполье, или не имели возможности зарабатывать. И если они порой и покорялись своим патронам, так много ли было на них вины? Чужаки надругались над ними, свои опозорили и судили их.
Шарль де Голль произнес речь о «заслугах» французской полиции, он утверждал, что «французские полицейские в период оккупации продемонстрировали пример мужества, доблести и героизма» и они будут награждены орденом Почетного легиона и Военным крестом за заслуги. Те самые полицейские, которые дубинками сгоняли людей на велодром! А женщин он наградил иначе. Указом от 26 августа 1944 года восемнадцать тысяч женщин были признаны «национально недостойными», то есть получили поражение абсолютно во всех гражданских правах. И мы с матерью тоже могли оказаться среди них. Она спала с немцами. Я работала на немцев.
Неудивительно, что мы были печальны в ту осень.
После ареста Шанель Лифарь загрустил. Он натерпелся страху, когда ее пришли арестовывать на улицу Камбон, и наконец решил сдаться «комитету по чистке танца» (до чего же дурацкое название).
– Нет, нет, – отвечал он на все уговоры. – Прятаться хуже. Они меня все равно найдут и тогда расстреляют, совершенно точно расстреляют. И сейчас, наверное, тоже расстреляют, но все же, Жермен, положите мне в пакет немного хлеба с сыром…
Жермен, горячая поклонница балетного искусства, увязала Сержу целый узел продуктов, в ответ на что он трижды перекрестил ее. Но и Серж скоро вернулся, несколько обескураженный.
– Странные люди, что же я мог поделать. «Ты плясал для Геринга и Геббельса»… Да тут все плясали для Геринга и Геббельса! Я им так и сказал. Ничего, отпустили.
Его отпустили, но наложили запрет на работу – на целый год. Разумеется. Свой пост он тоже должен был уступить кому-то, кто был более угоден «комитету». Но Серж легко отделался – у него только на нервной почве разыгрался ужасный аппетит, из-за чего он набрал много лишнего веса и вынужден был сесть на суровую диету.
– Ваша Жермен откормила меня, как рождественского поросенка! – жаловался он.
Куда хуже дела обстояли у Саши Гитри. Он был арестован на два месяца, не раз избит и освобожден без всяких извинений.
Глава 13
Она только ходила по комнатам на улице Камбон и кусала губы. Потом собрала вещи.
– Решай! Ты едешь со мной?
– Куда?
– В Швейцарию, разумеется. Только там я чувствую себя в безопасности.
– Извини, но… Нет. Я написала письмо в американский институт психиатрии, еще до войны меня приглашали туда на работу. Не захотят ли они взять меня теперь? И теперь я жду ответа.
– Ты понимаешь, что мы можем никогда не увидеться?
– Почему? Война вот-вот закончится.
– Фон Рунштедт наступает в Арденнах. Ситуация вот-вот переломится в пользу Германии.
– Мама! Неужели ты стала интересоваться политикой?! Впрочем, ты и раньше не чужда была политических авантюр. Поэтому тебе и нужно теперь уехать.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Только то, что я уже сказала. Ты ведь упрекала меня в том, что я связалась не с теми людьми и попала в тюрьму. Теперь я хочу, чтобы ты поняла, что мы с тобой – два сапога пара.
– Я давно уже это поняла, дитя мое. Так ты едешь со мной?
– Мама, а почему ты не уехала в Швейцарию? Тогда… Раньше?
– Очень просто. Швейцария – страна для пожилых людей. Для тех, кто нуждается в покое.
– Именно поэтому.
– Да. Конечно. Я все забываю, как ты молода.
Я обманула мать. Не в первый, но и не в последний раз. Я ждала не письма из Америки с предложением работы. Я ждала своего жениха Франсуа Пелетье. Он должен был найти меня, если он был жив. А я была уверена, что он жив.
– Я приеду, если у меня ничего не получится с Америкой. Найду себе место в одной из швейцарских клиник для богатых. Буду лечить дам от истерии. Как никто другой я знаю, какой кошмар эта самая истерия.
– Как хочешь. А мне надоело смотреть, как французы сводят друг с другом счеты.
Я нашла себе квартиру в девятом округе. Гостиная, спальня, кабинет, крошечная кухонька, вид на церковь. Я еще раз съездила в «Легкое дыхание» и приписала в записке свой новый адрес. Именно по этой записке меня и нашла мадам Жиразоль, вернувшаяся из ссылки. Моя толстуха экономка похудела, но была необыкновенно живой, подвижной и бодрой.
– Я больше не буду на вас работать, мадемуазель Катрина. Вы на меня не сердитесь?
– Ну что вы. Вы же видите, я больше не живу в таком доме, где мне бы требовалась ваша помощь.
– Ох, как я рада. Я боялась, что вы обидитесь. У меня есть кое-какие сбережения, и мне назначили пенсию. Так что я теперь хочу уехать в деревню и завести нескольких коз. Обожаю коз. Вы будете приезжать ко мне, мадемуазель Катрина?
– Конечно. Я вам еще надоем.
– А… господин Франсуа? Вы его видели?
Я покачала головой.
– Говорила же я вам – опалы не дарят на помолвку. Так оно и вышло…
Я проводила мать на вокзал. Когда поезд уже отошел, я пошла прогуляться по перрону. Вдруг мои глаза встретились с глазами молодой женщины. Она показалась мне знакомой. Только тогда на ее лице было выражение невыносимого страдания… Кто она?
И я бы, вероятно, не вспомнила, если б она не протянула руку, указав на меня обличающим жестом, и не закричала бы пронзительно:
– Вот она! Вот эта мразь! У меня болел живот, а она! Она позвала немецкого врача, и тот выпотрошил меня начисто, вырезал все, что делает женщину женщиной! Я теперь никогда не могу иметь детей, и все это она, фашистская подстилка, она спала там, в лагере, со всеми немцами, кто ее хотел! Она сама ложилась с ними!
Я стояла, остолбенев. Теперь я узнала девушку с перитонитом яичника. Такая ложь потрясла меня. Я и понятия не имела, что можно так извратить все обстоятельства. Ведь я же спасла жизнь этой сумасшедшей, как можно клеветать на меня?
Но размышлять над черной человеческой неблагодарностью мне было некогда. Вокруг нас собиралась толпа. Спутник моей давней пациентки, человек с испуганными глазами и в костюме с чужого плеча, не знал, что ему делать, и, кажется, хотел бы замять скандал, но толпа была настроена не так благожелательно.
Читать бесплатно другие книги:
