Серьезные мужчины Джозеф Ману

– Тогда да, – ответил он. – С чего вдруг ты про десятичную систему?

– Я считала своих мужчин, – сказала она, – и десяти пальцев мне мало. – Она приподняла голову – заглянуть ему в лицо. – Тебя раздражает, что я спала со столькими мужчинами?

– Да. Я их всех ненавижу, – сказал он.

– Очень мило с твоей стороны говорить такое женщине, – отозвалась она.

Опарна смотрела на него нежно. Он походил на громадного уютного тюленя. Взгляд его, обыкновенно пылкий и яростный, теперь сиял рассеянным светом обожания или благодарности. Они молча пролежали на полу больше часа. А потом ей что-то пришло в голову.

– Тогда на лекциях, – сказала она, – помнишь, ты произнес речь?

– Ты была там?

– Да. Пришла тебя вожделеть. Ты тогда кое-что сказал. Ты сказал: «Вероятно, мы не в силах понять физику на квантовом уровне без понимания кое-чего другого, что ныне физикой не считается. Например…» И потом умолк. Я подумала, ты хотел что-то сказать, но решил, что не стоит.

– Все так очевидно?

– Что ты хотел сказать?

Он сделался задумчив и отрешен. Она уставила подбородок ему на грудь и попыталась прочесть его лицо. Красивые губы, подумала она, полные и даже самоуверенные, что ли. Такие примут поцелуй женщины как заслуженный. Ее это задело. Надо было заставить его страдать подольше, прежде чем сдаться. Пусть не думает, что она его по праву, как Нобелевская премия или что-то в этом духе.

– Говори, – сказала она.

– Есть вещи, которые такому мужчине, как я, нельзя говорить на людях, – сказал он. – Есть вещи, от которых физика отказывается. Поэтому я и не мог тогда это произнести.

– Но мне-то можешь. Голой женщине мужчина может сказать что угодно.

Он молчал, как показалось, довольно долго. Она ждала.

– Я никому этого не рассказывал, – наконец услышала она. Но он опять умолк. Ему показалось странным говорить это сейчас, в сырости наготы, казавшейся комичной, – и говорить это женщине, которую он знал лишь в пределах временного мучения любви. – Физике нужно уйти, – произнес он, словно революционер при смерти, желающий воли в обмен на свои владения. Ее это разочаровало, хотя она понимала, что его слова будут, конечно, о физике. Но все же надеялась, что о чем-нибудь другом. – Никто не признает этого, но физика в тупике, физике пора меняться, – сказал он. – Известных ныне законов недостаточно. Нужно еще что-то. Физика должна кое с чем смириться. Без толку бомбардировать частицы в коллайдере за девять миллиардов долларов. Физике нужно с этим смириться. Но это не все. Ей нужно смириться и с тем, что жизнь и сознание – скрытая часть того, что мы пытаемся изучать. Я не могу сказать такое на публике, потому что это привилегия исключительно спятивших ученых.

В голове он это себе видел простым и ясным, но вот его впервые попросили выразиться беспомощными средствами языка, и оказалось, что это трудно и даже вульгарно.

– Я верю, что у вселенной есть план, цель, – произнес он. – Не знаю, что это за игра, но она есть. – И затем вдруг добавил – резко, неуклюже: – Ты слыхала о Либете? – Она удивилась. Ачарья с Либетом у нее уж никак не вязался.

Бенджамин Либет был из мужской экзотики, вроде путешествий во времени или антиматерии. Его имя обычно всплывало при стечении пива и философии, когда мужчины на мели спрашивали проникновенно: «Кто мы?»

Опарна села.

– Либет? – переспросила она и хихикнула.

– Да, Либет.

– Когда он работал? В шестидесятые-семидесятые? – спросила она.

– Семидесятые-восьмидесятые.

– Он же с факультета физиологии, кажется, Университета Калифорнии?

– Ты, похоже, хорошо его знаешь, – отозвался Ачарья.

– Кое-что запоминается, – сказала Опарна. – Он возился с человеческим сознанием или чем-то вроде, да? И заявлял, что доказал отсутствие свободы воли. Но как такое вообще можно доказать?

– Он закреплял электроды на головах добровольцев, – ответил Ачарья проникновенно и торжественно, – и просил их выполнять простые задачки: поднять палец, нажать на кнопку. А потом демонстрировал, что за мгновения до того, как они, по их мнению, принимали осознанное решение осуществить действие, их мозг уже запустил нейронный процесс выполнения этого самого действия. Из этого вытекает, что когда человек поднимает палец, он попросту пребывает в иллюзии, что принял это решение. На самом деле это действие уже предопределено. Если Либет прав, у его вывода есть толкование, которое людям может не понравиться: всякое действие на Земле – поворот головы, лай собаки, падение цветка – предопределено. Как сцена в фильме.

Опарне захотелось сказать: «Фигня». Но он как-то по-особенному смотрел в потолок, глазами, хмельными от далеких воспоминаний. Она сказала себе, что ей следует быть женщиной – следует быть понимающей. Да и вообще это ее слабость. Видеть, к чему клонит любимый мужчина.

– Давным-давно я с ним работал, недолго, всего несколько недель, – сказал Ачарья, отрывая взгляд от потолка. – Помогал ему с экспериментами.

Опарна удивилась, но сперва следовало внести научное возражение:

– У Либета было, очевидно, примитивное оборудование. Могла закрасться ошибка.

Ачарья тысячу раз слышал эти возражения, но что-то такое знал, отчего не сомневался: Либет наткнулся на тайну в самом сердце науки. Опарна видела в его глазах непрозрачность, угрюмый неизменный рок, от которого обычно впадала в отчаяние, но сейчас, в темной лаборатории, почти уверилась, что Либет, вероятно, был не так уж безнадежен.

– А чем вы занимались с Либетом? – спросила она. – Ты разве не разгромом Большого взрыва увлекался тогда?

– Когда я узнал, что он пытается сделать, мне стало любопытно, – ответил он. Глянул на нее. – Опарна, – добавил он, – когда я говорил тебе, что никому этого не рассказывал, я не имел в виду наши дела с Либетом. Я о другом.

Она подобралась поближе.

– О чем же? – спросила она.

– Когда мне было девять, кое-что произошло, – сказал он. Попытался сесть, но пол был скользкий от его пота. Она помогла ему, и он сел, опершись о стол. – Я собирался с семьей в цирк. Машина не завелась, и отец сказал, что, поскольку цирковой шатер всего в километре от дома, пройдемся пешком. Нас было много. Большая семья. У матери с собой была коробка арахиса, и она все накладывала мне в ладонь. Внезапно у меня отключилось сознание и я отчетливо увидел карлика в красной майке и белых шортах. Он сидел на слоне. Над головой у него летала синяя птица. И тут карлик упал со слона, и слон его растоптал. Я увидел это внутренним зрением. Мать шла рядом. Я рассказал ей, что увидел. Она улыбнулась и взъерошила мне волосы. «Не бери в голову», – сказала она. Мы вошли в шатер, и я увидел, что он полон – за вычетом мест в первом ряду, забронированных для нас. Все смотрели, как мы проходим между сидений и устраиваемся на лучших местах. Я сел между родителями. Хотел защиты – я знал, что произойдет… Посреди представления на арену вышел слон, на спине у него был карлик в красной майке и шортах. Я глянул на маму. Она смотрела на меня с таким видом, будто я ее разыгрываю. Она попыталась понять, откуда я мог знать это. Ущипнула меня за ногу и прошептала: «Ты сюда вчера пролез, да? Говори, я не скажу отцу». Вдруг из ниоткуда возникла маленькая синяя птица и принялась в панике носиться над толпой. Все закричали – такая она была красивая. Она пронеслась над головой карлика и исчезла в отверстии в своде. Карлик упал со слона. Слон его не сбрасывал. Он вел себя спокойно. Он не испугался и не взбесился. Словно это была часть представления, слон прошел по карлику. Поставил ногу ему на грудь. Я видел, как голова карлика вскинулась на миг, а потом упала. Он умер прямо там, на полу арены. Возникла неразбериха, все ринулись вон. Я помню лицо матери. Она смотрела на меня испуганно. Потом мы вернулись домой, и она пересказала отцу мои слова. Он не поверил ни ей, ни мне. А потом этот случай как-то забылся. С тех пор сознание мое ни разу больше не пустело. Я больше никогда не видел будущее. Но что-то в тот день во мне изменилось. И с тех пор я стал вот таким.

Ум Ачарьи, зачарованный памятью детства, все еще пребывал в том далеком времени. Ачарья вспомнил и другие образы. Паровозы, гудевшие под пешеходным мостом, жесткость его накрахмаленной рубашки, материна булавка, иногда державшая ширинку на его шортах, стрекозы над заливными полями – к их хвостам мальчишки привязывали нитки и запускали их, как живых воздушных змеев. Как девочки этого не одобряли. И как они кричали, когда мальчишки говорили им, что скоро они и до бабочек доберутся. Последний путь мертвых – носы забиты ватой, лица желты, плакальщики торжественны, на их плечах ложе с трупом или украшенное кресло, в котором иногда нелепо сидит покойник. Залитый солнцем двор их дома, чистые полы в шахматную клетку, громадные недвижимые двери и резные деревянные колонны, что древнее привидений. И узкий зачарованный переулок между тенями других благодушных домов, которые теперь можно только унаследовать, но не построить. На их черепичных крышах – замершие павлины, у которых не было хозяев. Вот какой была когда-то его жизнь. И сейчас все вернулось.

– Так, значит, все это время Бог показывает нам какой-то старый фильм? – спросила Опарна. На языке у нее вертелся еще один, более серьезный, вопрос, но ей казалось, что произносить такое немножко глупо. – Почему есть жизнь, как ты думаешь? – спросила она, несколько робея. Голая женщина сидит рядом с голым мужчиной и спрашивает: «В чем смысл жизни?» Смахивало на чудовищный эпизод в притязающем на искусство порнофильме. И все же ей хотелось узнать, что он думает.

– У меня есть гипотеза, – сказал он, и от слова «гипотеза» она вдруг склонилась вперед и рассмеялась, распущенные волосы упали ей на лицо. Он встретил ее смех бодро – тоже захохотал. – У меня есть гипотеза, – повторил он и ревностно вгляделся в нее – надеялся насмешить еще раз. Затем его улыбка постепенно сжалась, пока совсем не исчезла. – Творя жизнь, вселенная упрощает себе дело: не нужно создавать целую звездную систему – довольно сконцентрировать колоссальную энергию в виде сознания. Зачем ваять Юпитер, когда можно сотворить лягушку?

– У Юпитера и лягушки одинаковая энергия?

– Думаю, да.

– Такое доктор Арвинд Ачарья ни в коем случае не должен говорить прилюдно.

– Разумеется.

Она положила голову ему на плечо. Было что-то целительное в этой близости, оно ей напомнило обо всех ее внутренних ранах. То, что этот мужчина рассказал ей о своем детстве и о том, что это все означает, должно было потрясти ее. Но ей почему-то представлялось, что лишь он может быть частью этой вселенной – этой заводной игрушки, у которой все выскакивает неизбежно, предопределенно. Абсолютная истина – мрак, накрывавший других людей. Таких, как он. Ему к лицу. Она могла себе вообразить Арвинда Ачарью на его долгом пути к истине: бредет сквозь системы звезд, эпохи напролет, пытаясь разгадать фокус жизни. Вселенная, постигающая самое себя через него, – возможно, сильнее, чем через других. И вот, преодолев громадное пространство и бесконечное время, он оказался рядом с ней, словно усталый скиталец, чтобы остаться на этом случайном перекрестке всего на одну мимолетную ночь, а потом продолжить свой единоличный поход. Он казался таким одиноким. И тут она почувствовала незнакомый страх. То было томление любви к очередному призрачному любовнику. Она не хотела, чтобы этот ушел.

Когда наконец она отыскала свои часы на полу, было три пополуночи.

– Мне пора, – сказала она. И они принялись ощупью собирать разбросанную повсюду одежду. Она ползала по полу и искала под столами свою резинку для волос. – Вот ты где, – сказала она, обретя ее под стулом. Стянула волосы назад, скрепила на макушке.

Он глядел, как она надевает лифчик, – очень ловко, подумал он.

– Это самое уродливое слово в английском, – заметил он, – лифчик. Ужасно звучит.

– Прояви чуткость, – предложила она. – Опра Уинфри говорит, что восемьдесят пять процентов женщин в мире живет в неизбывном неудобстве лифчика, подобранного не по размеру. – И добавила с деланной озабоченностью, изображая кого-то ему не известного: – Бедняжки женщины. Приходится терпеть мужчин, преуспевать в профессии, блюсти дом, да еще и лифчик не того размера.

– Этот тебе как раз.

– Нет-нет-нет, – ответила она, скривившись. – Он кошмарный. Моя цель – жить в приличной стране, где женщине можно ходить без лифчика.

– Осталась бы в Стэнфорде.

– Ну знаешь, я не могу без прислуги, – сказала она.

Ачарья уже стоял полностью одетый. Она сидела на полу и смотрела на него осуждающе: в руках у нее была порванная сорочка. От сурового взгляда Опарны он оробел.

– Как я домой поеду? – спросила она.

Через десять минут они уже шли по аллее, где был припаркован ее «балено». На Опарне была его обширная куртка, почти по колено.

– Я похожа на пугало? – спросила она.

– Да, – ответил Ачарья.

Она села в машину, он склонил к окну голову, как благонамеренный отец. Опарна опустила стекло.

– Увидимся завтра, – сказал он.

– У нас много работы, – сказала она.

– Да. Много работы еще.

– Скажи мне, – проговорила она, заводя автомобиль. – Этот поиск жизни в стратосфере – он… ну… недостающее звено между физикой и всем остальным?

– Нет.

Охранники отперли ворота, выпустили машину. Она давно уехала, а Ачарья все стоял на аллее, ощущал прохладный бриз и слушал рев моря. Быть одному – облегчение. Жила у него в сердце и радость, и чувство, что он натворил нето очаровательно шаловливое. Он воображал Лаванью с неодобрительной улыбкой. Начало моросить, и он двинулся обратно. Ночная охрана кое-как сосредоточилась и отсалютовала. Он миновал ворота, и они с охранником обменялись долгими взглядами взаимной подозрительности.

Простая радость Ачарьи испарилась, когда он пришел домой и включил свет в гостиной. Он показался себе грязным и бросовым. Сел в кожаное кресло – слишком боялся идти в ванную. Одежда Лаваньи, не взятая ею в спешке сборов, все еще лежала на кровати. Склянки с гомеопатическими таблетками стояли на тумбочке. И это тоже ее обыденность. Ее вещи. Они станут смотреть на него. Он проспал в гостиной, в кресле, пока не проснулся в 7. 4 5 от дочкиного будильника. Будильник сегодня утром был резок. Болезнен. Как расчлененная кукла маленькой девочки. Будильник был голосом другого мира, оттуда обиженно и сердито смотрели на него суровые призраки жены и дочери.

Но утро зрело себе дальше, и Ачарью наполнило предвкушение новой встречи с Опарной.

И так все последующие дни. Он просыпался в тоске, будто убил жену и дочь, потом раздраженно копался в поисках своей одежды – идти ждать Опарну.

В паранойе, какая настигает любовников, Ачарья и Опарна больше не встречались вдвоем у него в кабинете – даже если потребность встретиться была сугубо профессиональной. Всюду глаза, всюду уши. Они опасались всесильного взгляда Айяна Мани и его улыбки, которая, по мнению Опарны, была сама многозначительность. Ученые и помощники, занятые в Шаровой миссии, начали чувствовать, что общие совещания как-то участились и сделались дольше. Во время этих совещаний Ачарья и Опарна бросали друг на друга взгляды деланной угрюмости. Улыбались глазами и говорили на языке любви, облекая его в сухие вопросы. А по вечерам она ждала его в обезлюдевшем подвале, куда он являлся, как тень.

Так продолжалось неделю, включая целое воскресенье любви и ужин в подземелье. Опарна принесла электрический тостер, хлеб, фрукты и даже одеяла, и они провалялись весь день. А во вторник позвонила Лаванья.

Айян Мани положил трубку и коварно ухмыльнулся. Он прекрасно понимал: рок всякой любовной истории – в тлене совместности либо в тоске разлуки. Любовники чаще предпочитают первое с той же иллюзорной мудростью, с какой люди желают умереть потом, а не теперь. А в заблуждении новой любви они не только забывают, что это безумие быстротечно, – они к тому же, как это ни смешно, воображают, будто притаились. Их ночная нагота, как им кажется, замаскирована конторской одеждой. На людях они истончают свою скрытную связь, старательно держась на расстоянии друг от друга. Они заражают друг друга лихорадкой взглядов и верят, что диагностировать ее могут лишь они сами. А вообще-то любовь подобна тайному сокровищу. Его сияние не спрячешь. Рано или поздно узнают все. И двое сделаются зрелищем в представлении, которое – без их ведома – происходит с аншлагами.

Айян не был уверен, в курсе ли брамины, осмыслявшие вселенную, но охранники, слуги и дворники знали, что Большой Человек пахтает подвальную фифу. Призрачное присутствие, которое ощущали любовники за подвальной дверью, – вездесущий дух Айяна. Всю неделю ему докладывали о стонах и шепотах, долетавших из лаборатории. Время, когда Ачарья спустился в подвал и когда они вдвоем оттуда появились, как он нежно цеплялся за стекло ее машины и прощался с ней. В этом романе надвигались потрясения, и роману этому не выжить, подозревал Айян. Лаванья Ачарья только что звонила из Ченнаи.

– Он на месте? – спросила она.

– Нет, мадам, – ответил Айян после целенаправленной паузы. Он понимал, что эта пауза досадит ей. Она подозревала, что муж на работе время от времени ее избегает.

– Где он?

– Не знаю, мадам, – ответил Айян. (Ачарья в этот момент был у себя в кабинете.) – Что ему передать?

– Передайте ему, что я прилетаю семичасовым рейсом. К девяти буду дома. Дожди сильные?

– Очень.

– Дороги размыло?

– Поезда ходят.

– А дороги что?

– Машины ездят.

– Передайте ему, что в аэропорт приезжать не нужно, – сказала она. – Меня друг заберет.

Айян собрал свежую почту и факсы и отправился в кабинет Ачарьи. Директор что-то царапал в блокноте. Айян заглянул, что именно. Длинная цепочка какой-то математической белиберды. Цифры и символы. Ни дать ни взять, поиск истины.

– Какие будут указания, сэр? – спросил он. Ачарья помотал головой. – Я тогда пойду.

Айян не сказал ему о звонке жены. Через несколько часов она окажется дома и попробует ему дозвониться. Но Ачарья будет в недосягаемых глубинах подвала, голый, со своей любовницей. А потом он придет к рассвету домой, ошалелый от любви, и увидит устрашающий образ жены. С чего бы Айяну сообщать ему об этом звонке?

В ту ночь любовники лежали на пурпурном одеяле, как две скобки. Плошка с виноградом без косточек – между ними.

– Ты когда-нибудь думала о «мусорной» ДНК? – спросил Ачарья.

– Да, – ответила она. – Девяносто восемь процентов генома человека даны в нагрузку и вроде бы ничем не заняты. В существовании «мусорной» ДНК нет никакого смысла.

– Должна быть причина, – сказал он, потянувшись к винограду. – У меня есть гипотеза. – Он ожидал, что Опарна хихикнет, потому что обычно слово «гипотеза» ее забавляло. Но она внимательно слушала. Он продолжил: – Жизнь перемещается по вселенной в виде микроскопических спор на астероидах, и они падают в разных мирах. В зависимости от условий в этих мирах оказываются полезными разные участки генома. На Земле нужна лишь малая часть.

– Откуда, как ты думаешь, эти споры берутся? – спросила она.

Он взял еще одну виноградину и ответил:

– Я же не все знаю.

Домой он добрался примерно к двум. Шел сильный дождь, но Ачарья шагал беспечно, как счастливый выпивоха. Его светло-голубая рубашка прилипла к мягкому телу, брюки висели опасно ниже талии. (Ремень он забыл в подвале.)

Он сунул ключ в замок и повернул ручку. В гостиной горел свет. Он закрыл дверь и встал рядом с диваном. Попытался понять, почему горит свет. А потом заметил, что в комнате прибрано. Занавески и скатерть заменены. Книги, которые он оставил на диване, исчезли. Он двинулся в спальню с упавшим сердцем. Увидел спящую фигуру, завернутую в одеяло.

Лаванье снились сны, и в эти дни она знала, что видит их. Она шла по тропическому лесу. Она никогда не была в тропическом лесу, но это явно был он. Великанские стволы деревьев, черные, сырые, казались живыми. Подлесок – дикие лианы. А еще там была табличка с надписью «Тропический лес». Шел такой ливень, что, даже вытянув руку, дальше локтя она ничего не видела. Но сама при этом не мокла. Потому что ей не нравилось мокнуть. При ней была бордовая хозяйственная сумка, и она искала лавку, где продавались бы кешью. Из густого тумана дождя проступила здоровенная голова слона. Остальное его тело скрывал дождь. Это был мудрый и милый слон. «Арвинд, – сказала она, – что ты здесь делаешь?» И открыла глаза.

Она увидела громадный силуэт, кравшийся по другую сторону кровати. Она потянулась к выключателю над тумбочкой.

– Ты весь мокрый, – сказала она, выбираясь из постели. Спросонья открыла комод и извлекла полотенце. – Не понимаю, почему тебе нравится мокнуть, – сказала она, обертывая ему голову полотенцем. – В доме невесть что, Арвинд. Ты действительно спятил или все это, чтобы мне досадить? Тут такая грязь была, когда я приехала. Выдам горничным ключи. – Она вытирала ему голову и лицо, он не двигался.

– Можешь теперь сказать, что рад меня видеть, – проговорила она.

– Я по тебе скучал.

– Ты в эти дни так допоздна работаешь? Это все шар? – спросила она. У нее заломило плечи, и она бросила его вытирать. – Теперь иди в душ и переоденься. Сложи мокрое в стиральную машинку. – Ачарья ушел из комнаты, а Лаванья задумалась, что это за запах. Сладкий, напомнил ей о чем-то давно знакомом. Но опознать его она не могла. Может, таков запах дождя на мужском теле?

Он вернулся сухой и опрятный, в свободном незастегнутом тренировочном костюме. Лег на кровать и уставился в потолок.

– Тебя что-то беспокоит, Арвинд? Что случилось?

– Ничего.

– А это что такое? Ты побрызгался дезодорантом? – спросила она и хихикнула. – Стоило мне уехать на пару недель, и ты тут совершенно с ума сошел.

Грудь у него все еще была мокрая, и Лаванья промокнула ее, бормоча, что он мочит постель. Бессознательно сунула ему палец в пуп.

– Вообще ничего не набилось, – сказала она. Пошла в угол комнаты – убрать полотенце. – Как это у тебя в твоем колодезном пупе ничего не собралось? У тебя, что ли, роман? – спросила она.

– Да, – сказал он.

Лаванья задумалась: выйти на балкон и повесить полотенце на струну или же оставить на полу. На балкон идти ей сонно, однако и на полу полотенцу не место. А уж обратно в комод его убирать она точно не хотела. Мысль о мокром полотенце на полированном дереве была ей отвратительна. И тут она сообразила, что последнее слово висит в воздухе печалью. «Да», – сказал он. Лаванья медленно обернулась.

– Ее зовут Опарна, – сказал он. – Она со мной работает.

Лаванья медленно осела на край кровати.

– Это же не от икоты прием, верно?

– У тебя нет икоты.

– Что-то я запуталась, – сказала она. – Что ты сказал? Что именно ты сказал?

Она пошла к тумбочке и поискала очки, будто в них лучше слышала.

– Так что ты сказал, Арвинд? – переспросила она, надев очки. Снова села на край кровати.

– Ее зовут Опарна, – произнес он.

Дождь за окном неистовствовал. Они с Лаваньей слушали его. А потом она сказала чуть мечтательно:

– Я тебе не верю. Ты? Да ты же ничего не знаешь. Ты даже не знаешь, короткий у тебя нос или длинный.

Он не понял связи между своим носом и ситуацией. Но осознал, что она права. Если бы его кто-нибудь попросил описать собственный нос, он бы не знал, что сказать.

– И давно это происходит?

– После твоего отъезда. Незадолго до него, вернее. Но в некотором смысле после.

Вернулась тишина, а дождь, кажется, взбесился еще сильнее. Он смотрел в потолок. Она глядела на комод.

– Прости, – сказал он. – У меня такое чувство, будто я тебя убил.

– Она молодая?

– Да.

– Красивая?

– Да.

– Насколько молодая?

– Как Шрути примерно, думаю.

– Ты приводил ее сюда?

– Нет.

– Ты с ней спал?

– Да.

– Где?

– В подвале Института.

– Это ненормально, – сказала она. Невольно принялась складывать полотенце. – Ты ее любишь? – спросила она.

– Не знаю.

Лаванья вышла из спальни. Она слышала, что он что-то сказал, но смысл уловила не сразу: «Ты по-прежнему мой почтовый пароль».

Она села на диван в гостиной, поджав ноги под себя. Я так устала от похорон, пришло ей на ум, и она задумалась, кто же умер на сей раз. Он, нет, не умер, судя по ощущениям. Она все еще чувствовала его присутствие. Тихое бурление мужчины все еще было в ее жизни – в полную силу. И все же кто-то несомненно умер. Она просидела так всю ночь, пока не услышала птиц и не увидела первый свет утра в маленькой прорехе в небе, сквозь висячую балконную зелень. Теперь она опознала рану. Страх – вот что это. Страх, что ей совсем не грустно. Воображать, что у него роман, – это потрясение. Это нелепо. Но грустно ей не стало, и потому она испугалась. Люди обычно боятся будущего, а этот страх относился к прошлому. Она поразмыслила, почему ей все равно. Вдосталь ли она любила этого мужчину? Что между ними такого было все эти сорок лет? Очередная договоренность? Она знала, что любит. Он теперь стал вроде чужака, но, вспоминая его, она это воспоминание очень любила. Она даже хотела пойти к нему, погладить по лысой голове и сказать, что ничего страшного. Она ощутила, как от сострадания к нему сокрушается ее сердце. Она хотела ему счастья. Как и в тот далекий день, когда он, жених, почему-то пылко прошептал ей на ухо: «Лаванья, знаешь, Земля движется со скоростью сорок километров в секунду».

Она увидела тень в переходе между гостиной и кухней. Он стоял в дверях спальни. Она не могла видеть его самого, только тень. Высунулась голова. Увидев ее на диване, он удивился. Они посмотрели друг на друга и отвернулись. Через несколько минут его тень пришла в гостиную и встала рядом. Она не взглянула на него. Он сел у обеденного стола на стул. Случайно повернулся посмотреть на нее. В 7.45 их тишину пронзил будильник Шрути. И оба почувствовали, что им нужно спрятаться.

Он просидел все утро в гостиной, играя с ложкой, или сминая в рубчик края газеты, или поднимал ноги, когда горничная явилась подмести, и поднимал их еще раз, когда она принялась мыть. Лаванья ушла в кухню. В то утро кофе ему принесла кухарка, она же подала завтрак. Он выпил кофе и съел завтрак, не вставая со стула, словно забрался в чужой дом и потеряет его, если встанет с места. Ближе к полудню он залег в ванну. Остался дома на весь день. Кухарка по вечерам не приходила. А Лаванья – не готовила. Он порылся в холодильнике и разогрел что нашел.

Так минула неделя. Он просыпался и молча сидел за столом или стоял на балконе без единого слова. Ел что подавали, а когда понимал, что еду не несут, шел за ней сам.

На утро третьего дня его заточения Лаванья сидела в гостиной и читала газету. До нее дошло, что на нее таращится горничная.

– Телефон. – Горничная поморщилась.

Лаванья продолжила читать. Телефон на этажерке в виде двойной спирали рядом с телевизором потрезвонил и умолк. Они не принимали звонки уже три дня. В то утро телефон звонил не умолкая, и Лаванья знала почему. То было отчаяние сучки.

Телефон вновь зазвонил. Лаванья не обращала внимания. Ачарья глянул на аппарат всего раз и грустно отвернулся. Она видела. День прошел под колыбельную дождя, в упокоении его соленым бризом и в неотступной тиши раны, которую время от времени бередил телефон. Вечером, когда телефон зазвонил в очередной раз, Лаванья наконец сняла трубку. На том конце – молчание.

– Это Опарна? – спросила Лаванья.

– Да, – отозвался голос.

– Это наш дом, и мы не хотим, чтобы нас беспокоили. Больше не звоните.

Она положила трубку и выдернула шнур из розетки. Посмотрела на мужа, сидевшего за обеденным столом. Спина согбенна, голова склонилась чуть влево. У Лаваньи сердце облилось кровью, словно она отказала младенцу в простой радости. В тот вечер она сама накрыла ему поужинать.

– В дожди приличной рыбы не достанешь, – сказала она, задумавшись, можно ли ракообразных именовать рыбой. Он когда-то что-то про это говорил.

В понедельник утром он отправился на работу. На аллее вокруг главного газона он почувствовал, что за ним наблюдают. Тихий шорох моря походил на шепот. Двое молодых людей в джинсах, прошедших мимо, посмотрели на него, как ему показалось, с осторожным уважением, не имевшим ничего общего с его ученой степенью.

Айян Мани приподнялся в привычном приветствии. Уголки его губ, ясное дело, слегка морщила всезнающая улыбка.

– Пригласите ко мне Опарну, – сказал Ачарья, направляясь к себе.

Айян потыкал в кнопки, озадаченный чрезмерным спокойствием Ачарьи. Оно ему напомнило покой в его собственных глазах через две недели после смерти отца. Это был покой жестокого облегчения легкости, с какой исцелилась та рана.

– Директор просит вас подняться, – сказал он Опарне. Он слышал, как мгновенно бросили на том конце трубку. Он глянул на часы и засек время. Если прибудет меньше чем за три минуты, значит, какую-то часть лестницы или коридоров она бежала. Экое увеселенье – тяготы влюбленных. Он прижал трубку к уху – проверить, отчетливо ли ему все слышно в кабинете директора. Сегодня ничего нельзя пропустить.

Она вошла менее чем через три минуты после звонка Айяна. Изобразила спокойствие, чуть ли не сонливость. Айян указал ей на диван. Хотел рассмотреть ее лицо. Целую неделю не видел. Она осталась стоять с некой робкой дерзостью. Хотела сразу войти к нему, но больше не была уверена, какое место теперь занимает. Айян это видел.

Он набрал номер и нахмурился, будто не может дозвониться. Сквозь эту хмурь он тщательно оглядел ее. Так вот, значит, как нынче выглядит освобожденная женщина с разбитым сердцем. Темнота вокруг глаз, поражение в них же, волосы тусклые. Она позволяет мужчинам творить с собой такое. Опарна Гошмаулик позволяет. Вновь и вновь. А в БДЗ было немало дев, никогда не дававших мужчине разбить им сердце. Более того, в чоулах вообще становилось все больше девиц, особенно из настоящей бедноты, которые решали оставаться синими чулками, лишь бы жить спокойно. И Айян задумался, что же такого потрясающего в женщинах вроде Опарны. Именно Опарна и ее лимонно-ароматные подруги, рвавшиеся поддержать нищих девушек из чоулов, в отличие от последних были слабы и зависимы от мужчин. И вроде всякое удивительное умеют делать, но желают при этом мужчину. Он задумался про Ачарью и Намбодри, и про пьянчуг из БДЗ с кровоточащими печенями, и про серебряных «живчиков» из прибрежных наследных домов, слушавших «По-своему», и про жалкие вечерние лица в мужском вагоне – и содрогнулся от одной мысли оказаться зависимым от переживаний и любви мужчин. Устрашающая мысль, право слово.

– Опарна пришла, – сказал он телефону и махнул ей на дверь.

Арвинд Ачарья не понимал, почему это видение вечно лишало его сил. Слова, которые он собирал у себя в голове, – унылое объявление о расставании – испарились. Словно тщательно составленные записи оратора, сдутые внезапным порывом ветра. Вот она, такая прекрасная в своей бесформенной сорочке и джинсах. Глаза, столь захватывающе уставшие, лицо смазанное, слабое, пленительное. Ему захотелось обнять ее и тронуть ту таинственную точку, от прикосновения к которой головы женщин падают на плечи их мужчин.

Он стоял у окна. Она подошла ближе и взяла его за руку.

– Почему ты не позвонил мне? – спросила она.

– Не был склонен, Опарна, – проговорил он.

– Не был склонен?

– Так и есть, да.

– Один звонок мог бы не дать мне сойти с ума.

– Все у тебя будет хорошо.

– Я не хочу, чтобы у меня было хорошо.

– Но это лучшее, на что мы можем надеяться.

Она видела в его глазах обреченность решения. Она видела это и в других мужчинах. Конец чарам и внезапное вспоминание того, что они именовали совестью, или свободой, или семьей, или работой, или еще чем-нибудь. И она вдруг устала. Устала от жестокости любви и разлуки. Она вновь потянулась к его руке, сплелась с ней пальцами. Смотрела в пол и плакала. Пыталась не плакать, но плакала. Ее хватка делалась все яростней. Она зажмурилась. Он едва мог разобрать, что она говорит. «Я тебе не каникулы, когда жены дома нет», – кажется, это она сказала. Опарна выпростала пальцы и утерла слезы, как дитя. Ушла.

В тот день она вернулась четырежды, вопреки здравому смыслу – умолять его, и всякий раз уходила униженным просителем любви. Это продолжалось три дня, пока Ачарья не сказал:

– Так дальше быть не может. Либо мне нужно уйти, либо тебе.

Опарна спихнула с его стола стопку почты. Она словно обезумела. Но Ачарья был способен на куда большую ярость, и в бешенстве того мига, спугнувшего голубей с подоконника, заорал:

– Вон отсюда, вон отсюда!

Характер, отметил Айян Мани из приемной, – на самом деле кровяное давление.

Опарна не навещала третий этаж много дней кряду. Но однажды в среду вдруг появилась. Она пришла к Ачарье и сказала:

– Я готова смириться. Все кончено, я знаю. Прости, что вела себя как дура. Со мной все хорошо.

– И ты меня прости, – отозвался Ачарья устало. – Я за все это в ответе. Но не знаю, как поступить правильно.

– За это не беспокойся, – сказала она. – Со мной все хорошо.

– Правда?

– Да, – подтвердила она. – Давай завершим миссию. Она важна для нас обоих. А потом посмотрим.

– А потом посмотрим, – повторил он тихо.

Глаза у него постепенно налились светом, и она повернулась и ушла. Он остался, почувствовал себя одиноко – и все смотрел на закрывавшуюся дверь. Вспомнил карлика из другого времени, который ехал на слоне, – судьба этого карлика была решена многими эпохами ранее, как рождение звезд или столкновение миров. Вот и наши истории, Опарна, таковы, какими должны были быть. Ох уж эта правда – есть в ней что-то непристойное.