Мастерская чудес Тонг Куонг Валери
Мы подошли к невысокому красному кирпичному зданию с большими стрельчатыми окнами.
— Вот мы и дома, — сказал Жан.
И распахнул передо мной лакированную деревянную дверь. Я оказалась в просторном холле. На полу узор из салатной, бежевой и черной плитки. На стене огромные старинные часы с бронзовыми стрелками.
— Здесь когда-то была мастерская часовщика, — произнес с улыбкой хозяин. — С тех пор ничего не изменилось, мы по-прежнему налаживаем тончайшие механизмы, следим, чтобы колесики двигались исправно. Мы ведь тоже отчасти часовщики, не правда ли?
Он говорил без остановки, воодушевленно, страстно, счастливый, что может показать кому-то свое детище. Я же, наоборот, старалась успокоиться, хотя сердце колотилось. Внимание не должно рассеиваться, когда приходится брести наугад, взвешивать каждое слово, следить за каждым движением, бояться, что тебя выдаст какое-нибудь замечание, предпочтение, что прошлое вырвется и все погубит.
Пока мы шли, я видела людей, не поднимающих головы от компьютера. Тотальная сосредоточенность, напряженное служение.
— Нас, основных работников, всего шестеро. Но нам помогают многие за пределами «Мастерской», добровольцы, волонтеры. Вы вскоре увидите и наших подопечных, само собой.
Для гостей отведено всего четыре комнаты. Здесь живут те, кому особенно не посчастливилось, те, кто нуждается в помощи больше других.
Впрочем, жильцы у нас не задерживаются. Знаете почему? Они обретают вкус к жизни, радость бытия, смысл, стержень, цель, самих себя. И больше не нуждаются ни в материальной помощи, ни в моральной поддержке. Тогда они становятся нашими соратниками и сами начинают помогать другим. Вскоре, Зельда, вы увидите, как сражается со злом наша славная когорта. — Он крепко пожал мне руку. — Вы тоже встанете с нами плечом к плечу.
Светлая комната на втором этаже оказалась по площади такой же, как моя прежняя квартирка. Безупречные белоснежные стены. Уютная темная старинная мебель: кровать, шкафчик, стол. Маленькая ванная за раздвижными дверями. Кухонька в нише: две электрические конфорки, микроволновка, кофеварка, небольшой холодильник в углу.
— Мы позаботились о том, чтобы наши гости чувствовали себя свободными и независимыми. Чтобы им было удобно. Вот, дорогая Зельда, ваш ключ. Вы дома, располагайтесь!
Дома… Неужели взаправду? Настоящее чудо! Дар небес! Та глава закончилась, началась другая. Знак свыше, что я не виновата! Несчастье случилось, их не вернешь, но ведь я не могла их спасти. Разве убийцам посылают ангелов-хранителей?
Жан постоянно говорил «мы», а не «я». И все-таки было заметно, что он здесь главный. Сотрудники и сотрудницы, сновавшие туда-сюда с папками, отвечавшие на телефонные звонки, обращались к нему почтительно, чуть ли не с благоговением. Он представил мне всех по очереди: Сильви, Мишель, Фредерик…
Я смотрела на него с удивлением. С виду неприметный, обыкновенный, а добился всеобщего непритворного уважения!
У Жана возник хитрый план. Он принялся странствовать вместе со мной по городу в надежде, что какое-нибудь впечатление разбудит мою память. Мы с ним обходили квартал за кварталом, болтали обо всем и ни о чем, обсуждали новости, наблюдали за детьми, играющими в скверах.
— Я не я буду, если не помогу вам, Зельда. Жить без единого воспоминания — что может быть ужасней? Представляю, как вам тяжело. Вы будто персонаж из мультфильма, который по инерции бежит над пропастью, внезапно понимает, что опоры нет, падает и разбивается вдребезги. Так вот, я не дам вам упасть и разбиться. С вами такого ни за что не случится, клянусь! Вы особенная. Как будто судьба бросила вызов мне лично. Ваше спасение для меня — дело чести. Если я вас вытащу, то буду считать, что выполнил свою основную миссию на Земле. Слово «миссия» мне не нравится, слишком высокопарное. Скажем так: исполнил свой долг. Поверьте, милая девочка, мы заново нарисуем картину вашей жизни, и если краски окажутся тусклыми, расцветим ее так, как вам захочется.
Угрызения совести по-прежнему не давали мне покоя. «Добрый, самоотверженный, благородный человек старается тебя спасти. А ты только и делаешь, что сводишь на нет все его усилия, загоняешь в тупик, морочишь, дурачишь. Какое ты имеешь право злоупотреблять великодушием Жана?»
Я отвечала себе самой: «Жан вызвался сам, я его не просила. Теперь у нас общая цель: мы оба хотим, чтобы я начала жизнь с чистого листа. Ничем я не злоупотребляю, ничего не краду. Я едва не умерла, так что имею право!»
Он выделил немалую сумму на покупку одежды для меня. И даже вызвался пройтись со мной по магазинам.
— Если бы мне в свое время сказали, что я буду получать удовольствие от шопинга, ни за что бы не поверил! — смеялся он в тот день.
Внезапно смех оборвался, он помрачнел.
— Что случилось, Жан? Вы вспомнили что-то грустное?
— Прошлого не исправишь. Что имеем, не храним… Счастье так трудно сберечь. Да мы зачастую и не понимаем, что счастливы. Боже, ну я и зануда, ну и брюзга! Не обращайте внимания, Зельда. Вперед, надо спешить! У нас насыщенный график.
Сначала мы зашли в крупный торговый центр, реклама которого висела по всему городу. Я как завороженная рассматривала причудливо оформленные витрины, без устали бродила между столами и полками, на которых одежда была разложена по размеру и по цветам, любовалась модными стильными платьями и блузками на вешалках. Как все это отличалось от пластиковых контейнеров уцененных товаров, где я привыкла рыться, извлекая скромную, порой бракованную одежку, растянутые колготки, убогие свитера.
— Ни дать ни взять наивная восьмилетняя девчонка в парке аттракционов! — радовался Жан, глядя на меня. — У амнезии свои преимущества: вы снова способны удивляться всему, как младенец.
Была ли я наивной в восемь лет?
Стала ли преступной в двенадцать?
У восьмилетней Милли было много подружек-болтушек, мы вместе ездили в школьном автобусе, шептали друг другу на ухо секреты с важным и таинственным видом, играли во дворе, плели себе браслетики. Мне тогда хотелось петь со сцены в ярком платье с блестками, стать кинозвездой или ветеринаром. В школе я таращилась на директрису в обтягивающей короткой юбке и строгом пиджаке, она казалась мне умопомрачительной красавицей. Я умоляла маму одолжить мне лодочки на высоком каблуке, дать помаду, тени, румяна, лак для ногтей. Она наотрез отказывалась, смеялась и качала головой: «Надеюсь, Милли, ты не станешь легкомысленной пустышкой, когда вырастешь. Как все-таки хорошо, что дочь у меня одна!» Да-да, мама, это твои слова. Я не ставлю тебе их в вину, просто пытаюсь понять, не было ли предвестий, предначертаний, семян, из которых потом вырос чудовищный красный цветок… В восемь лет я была счастливой. Мы были счастливы впятером. Я не знала, что внутри меня зреет зародыш будущей трагедии.
Я выбрала красное платье с декольте, две кружевные блузки, еще пару туфель на высоченном каблуке. Взрослая Милли не надела бы все это ни за что на свете.
— Боже мой, Зельда! — воскликнул Жан, когда я вышла из примерочной в обновах. — Вы прекрасны! Великолепны, неподражаемы! Весь мир будет у ваших ног, поверьте. Вы завоевательница по натуре, сомнений нет!
Я уставилась на свое отражение, стараясь ничем не выдать, что требование стать «победительницей» тяжким грузом легло мне на плечи. Ни один мускул не дрогнул. Хорошо, я справлюсь. Будет тяжко, но я не подведу. Постараюсь оправдать наши общие надежды на обновленную меня. Я не сдамся, не отступлю. Главное, никогда, ни в коем случае не обернусь назад, обещаю! Не поддамся искушению. Заткну уши, если услышу, как они настойчиво окликают меня. Затолкаю прежнее «я» поглубже, и все будет отлично!
Жан оформил все мои документы. Теперь меня вполне официально именовали Зельда Марин. Фамилию мы нашли наугад в телефонном справочнике, моему благодетелю она показалась вполне благозвучной. «„Марин“ — „морская“ — добрый знак!» — сказал он.
Осталось устроиться на работу. Жан пригласил меня к себе в кабинет, усадил за компьютер.
— Посмотрим, что вы умеете, Зельда.
Мои пальцы проворно забегали по клавиатуре. Я могла запросто отредактировать текст, составить таблицу, письмо, создать презентацию, знала юридическую терминологию, бухгалтерский учет, некоторые банковские операции. Еще я была неплохой кассиршей, сведущей в хлебопечении, но об этом предпочла умолчать.
Жан нисколько не удивился моей ловкости.
— Я и не сомневался, что вы работали в офисе. Тем лучше! Мой друг возглавляет крупную фирму. У них множество деловых партнеров за границей. Должность одного из менеджеров сейчас вакантна. Вы говорите по-английски?
— Yes, I do, — ответила я с улыбкой. — И по-испански тоже.
— Многообещающая молодая специалистка, полиглот, о такой можно только мечтать. Для начала неплохо, верно?
Я и в восемнадцать была многообещающей, с тех пор ничего не изменилось… Однако на этот раз все пойдет иначе. Все получится.
— Смотря какую зарплату мне предложат. И другие условия неплохо бы обсудить, — протянула я. — Впрочем, давайте попробуем. Там видно будет.
Жан внезапно побледнел и буквально затрясся от ярости.
— А вы, милочка, себя цените, — проскрежетал он. — «Там видно будет». «Обсудим условия». Похоже, вы, помимо прочего, забыли и о том, что в нашей стране уровень безработицы растет день ото дня. Молодежь страдает в первую очередь, ваши ровесники и ровесницы готовы ухватиться за любую возможность…
Медсестра написала в эпикризе: «Возраст: двадцать лет». Я тогда чуть не проговорилась: «Нет-нет, мне уже двадцать три». Врачи определили его примерно, исходя из различных параметров, данных кардиограммы, электроэнцефалограммы и прочих исследований. Я слышала, как они говорили обо мне с жалостью: «Такая молоденькая, двадцати пяти нет, и надо же: амнезия!»
— Вам нет и двадцати пяти! — бушевал Жан. — Если б мы вас бросили на улице, о вас бы никто не позаботился, никакие социальные службы. Вы даже на минимальное пособие не имеете права! Вы хоть представляете, сколько отчаянных писем с мольбой о помощи мы получаем ежедневно? И сколько выбрасываем в корзину, отвечая вежливым отказом? Вам невероятно повезло, вы попали в число счастливчиков. Но берегитесь, наглая девчонка, удача может и отвернуться!
Он умолк, будто вдруг онемел от возмущения. Съежившись под его испепеляющим взглядом, я думала: «Дура, ты дура! Хотела одолеть застенчивость и впала в другую крайность…»
Меня поразила внезапная перемена в Жане. Непритворная злоба, резкий оскорбительный тон, полные ненависти глаза. Совсем другой человек!
— Простите, — пролепетала я. — Мне так стыдно! Я сморозила глупость, не подумала, не поняла… Это все проклятая амнезия. Мысли путаются, не те слова лезут… Я не знаю, кто я и как мне себя вести…
Тягостное молчание длилось долго. Наконец маска гнева стала обычным лицом, кулаки разжались, Жан расслабился, успокоился, заговорил с прежней мягкой доброжелательностью:
— Зато у вас есть характер, а это уже кое-что! Все, ни слова больше. Я позвоню своему другу, и он возьмет вас на испытательный срок.
Он встал в знак того, что разговор окончен. Внезапно дверной проем заслонил здоровенный детина и уставился на меня с презрительным безразличием.
— Вы как раз вовремя, мистер Майк! — радостно приветствовал его Жан.
Он обошел письменный стол и дружески похлопал вошедшего по плечу.
— Мистер Майк — новый начальник охраны у нас в «Мастерской». Вы, Зельда, еще не раз с ним встретитесь, тем более что он живет теперь рядом с вами, в соседней комнате. Если что, обращайтесь к нему, не стесняйтесь. Вот увидите, он станет вашим ангелом-хранителем.
Я вежливо поздоровалась, тот кивнул.
— Ах да, Зельда, — сказал Жан на прощание. — Вам непременно понадобится мобильный. Обратитесь к Сильви, она же обеспечит вас банковской карточкой и сообщит, когда именно состоятся ваши переговоры с Робертсоном. Все, бегите.
Я почувствовала, что меня сейчас вырвет. Столько неприятностей: гневная отповедь Жана, тяжелый взгляд «нового начальника охраны», проклятые туфли на каблуках, из-за которых ноги пронзает невыносимая боль…
«Быстрее, Милли, быстрей! — твердила я себе на бегу. — Подальше от чужих глаз. Тебя душат сомнения, страх перед жизнью, отчаяние, тревога. Так выплюни их в унитаз, тебе станет легче…»
Не помню, как одолела лестницу, как влетела в свою комнату и захлопнула дверь. Меня вывернуло наизнанку. Я с трудом перевела дух.
Мистер Майк
Я себя ущипнул.
Больно, до синяка. Обычно народ прикалывается: «Ущипни себя, может, померещилось, во сне приснилось». Но я-то вправду решил, что сплю. Еще мальцом по ночам видел всякую небывальщину: то бабулю катаю на крутой тачке, то ползу по Долине Смерти в одних трусах, то лазаю по развалинам Теотиуакана, древнего города в Мексике, то курю гашиш на Амазонке, то ношусь по бурному морю с красоткой в Гвиане. Вот и добрый самаритянин с пивасиком, жильем и работой в охране мне просто привиделся, не иначе.
Нет, не сон, все так и есть. Вон тот парень в зеркале — в черном пиджаке, в белоснежной рубашке — это я, сука, чтоб мне сдохнуть!
Вот бы выскочить вон, сесть на поезд, примчаться к поганой мадам Майк, точнее, бывшей моей, глаза ей спрыснуть бесстыжие, пофорсить, покуражиться: «Любуйся, падла, гляди, змея, ты в канаву меня столкнула, а я выбрался, жив-здоров! Чистый стал, ответственный. Начальник охраны! Как тебе это, а? Съела? И костюм у меня, и зарплата, и авторитет. То ли еще будет! Раз уж так фишка легла, я на этом не остановлюсь. В люди выбьюсь, тебя не спрошу. Хочешь не хочешь, принимай, мистер Майк вернулся!»
Только вспомнил я, что мадам свалила и адреса не оставила. Была, да вся вышла. Опять-таки взаправду, не по приколу. Выгнала она меня, выставила. Я две недели с горя бухал, а потом явился вещички свои прибрать — но не тут-то было! Облом. Все вывезла, все вынесла и растворилась. Успела гнида. Привет семье!
Позвонил к соседке. Та отперла ни жива ни мертва. Дрожит, блажит: «Ничего не знаю». Ну я убеждать умею, добился-таки правды. Оказалось, за мадамой явился жираф в темных очках, брюнет на авто с тонированными стеклами и кожаными сиденьями беж. «Приятный такой господин, обходительный». В Эльзас они срыгнули. В Эльзас! За тысячи километров! По Интернету снюхались, чтоб их! И ведь сам я, дурак, виноват, сам эту сучью идею ей подал… Кто меня за язык тянул? Достала как-то раз меня стерва. И жизнь-то я ей испортил, паразит, нахлебник, раздолбай, алкаш… И лучше б она утопилась, ногу сломала, повесилась, чем со мной познакомилась… Я и не выдержал:
— А ты на сайте мозгов-точка-нет себе хахаля поищи! — брякнул, чтоб поддеть.
— И найду, спасибо, что подсказал, по-любому лучше тебя будет! — отрезала мадам.
Она работала продавщицей в магазине одежды больших размеров. Я хоть и здоровенный, однако познакомились мы с ней не в примерочной кабинке.
Был тогда в увольнительной, зашел в бар на ночь глядя, а там эта телка с подружками тусит. Крашеные блондинистые кудряшки, светлые глазюки густо черным подведены — вампирский взгляд. Тонкая, опасная, точно лезвие. Пошла она, пошатываясь, к стойке — набралась изрядно, — ножки-соломинки подломились, и плюхнулась красотка прямо ко мне на колени.
А дальше, ну как бы сказать попроще? Все нутро во мне перевернулось. Сидит она, легонькая, будто кузнечик, лодыжки узкие, на вид девчонка совсем. Одной рукой кудряшку крутит, другой за шею меня обняла. Я и сомлел. «Вот она, — думаю, — Девушка моей мечты». Козлина я последний!
— Прости, боец, — лепечет. — Я не хотела. А ты такой интересный!
Глянула прямо в глаза, так и прожгла. Зрачки — черные дыры. Ей двадцать шесть сровнялось, но я б ей не дал и шестнадцати, ладно, двадцати куда ни шло, личико у ней было помятое, бухая ведь. Гладит меня по груди, а я думаю: «Откуда девка знает, что я военный? Плечи широкие? Гимнастерка?» Мне б сообразить, что сучка на войне повернута.
— Охотно прощаю, красавица, — говорю. — Сиди на здоровье.
До Наттали — принцесса в своем имени так на «т» налегала, будто буквы две, а не одна, — у меня было много баб. Всех цветов, всех видов и мастей. Пока в армию не попал, больше недели ни с кем не встречался. А в армии мне и часа хватало. Наверное, сотню трахнул, не меньше, но ни разу не ползли у меня мурашки по всему телу, как при первом ее касании.
Пивасик отставил, поднял ее бережно на руки и понес. Боялся, что разобью, будто она стеклянная. Подружки за мной семенили, хихикали: «Прям жених невесту тащит». Тушь у ней потекла, помада размазалась. Натали поцеловала меня прямо в губы. Ну и пошло-поехало. На ночь остался, да так и не расставался с ней до конца увольнительной. Она мне сама прошептала: «Любимый, перебирайся ко мне насовсем».
Я ей честно сказал: «Зачем тебе с таким связываться? Меня ж угонят далеко, нескоро вернусь. Придется тебе одной сидеть, ждать да терпеть. Хорошего мало». А она мне: «Знаю, но мне плевать!» Такая храбрая! Ресницами захлопала, целует-милует. «Мне все равно. Слышишь, как сердце бьется? Я буду с тобой везде и всегда». Я и поверил, рассиропился, увяз по самые уши. В сети попал.
На самом-то деле на моем месте мог быть любой другой, кто угодно, лишь бы военный. Она в вояках души не чаяла, только о них и мечтала, ими одними жила. Ее прямо в дрожь бросало при виде формы. То есть ей, конечно, нравились мои мускулы, татуировки. Она смеялась, когда я поднимал ее как пушинку. Но больше всего Натали заводил запах крови, она обожала игру со смертью, грохот артиллерии, взрывы, крики. Когда я возвращался из очередной командировки, она долго-долго с упоением обнюхивала меня, руки, ворот, все швы камуфляжа. Наслаждалась, представляя жестокую бойню. Даже песок пустыни с моих ботинок был ей дорог. Она с гордостью говорила подругам: «Мой парень — настоящий мужчина, сильный, выносливый. Он служит родине, спасает нас от врагов».
Признаюсь без стыда: мне было приятно, что Натали меня ценит. Всякий раз приходила встречать меня на вокзал при полном параде. Завивка только из парикмахерской, глазки подведены, губки-бровки нарисованы. Обнимет меня, поцелует, а сама оглядывается: «Видишь? Все нам завидуют. Мы тут самая красивая пара».
Я верил, что она меня любит. Похоже, и она верила. Пару месяцев. Может, год. Разминала мне плечи, ласково стирала пот со лба, называла своим суженым, женихом. Я пытался ей втолковать, что война — дело грязное, подлое. Мне в ту пору уже многое не нравилось. Ненавижу штабных крыс, что хлопочут только о чинах и висюльках. Готов порвать уродов, которые запросто пошлют тебя на противопехотные мины, потому что кто-то координаты перепутал или просто ступил. Однако Натали слышать ничего не хотела, затыкала меня, не успевал я и рта открыть. «Что с тобой? Перестань, такие мысли до добра не доведут!»
У нее все просто: добрые и злые, наши и чужие, сильные и слабые. Либо черное, либо белое. Других цветов нет. Никакого, сука, компромисса. Никаких сомнений.
После очередного рейда я не выдержал. Передать нельзя, что мы там творили. Такого наворотили… Как последние подонки. Эти сволочи сперва приказывают никого не щадить, а потом говорят: «Забудьте!» Будто человека можно переключить как робота.
Никакой долг, никакой патриотизм, никакой антитерроризм не может оправдать подобной херни. Я на это не подписывался! Само собой, мой рапорт никому не понравился. Ни верхним, ни нижним, ни дальним, ни ближним. Рыльца у всех в пушку, правда глаза режет. Начали под меня копать. Сплошные замечания, взыскания, придирки, наряды и «губа». Мол, заткни свою пасть. Я только и делал, что сортиры драил. Понял: мне не жить. Либо загнобят в казарме, либо под пулю подставят… Ну и слинял по-тихому. Подавитесь своей присягой. Засуньте дисциплину, субординацию и национальную гордость себе в задницу.
Натали сразу почуяла неладное. Еще на платформе сдвинула брови, нахмурилась. Я усадил ее на скамейку.
— Послушай, лапочка. Мне нужно сказать тебе одну вещь. Забирай мою форму и делай с ней что хочешь. Хоть на тряпки порви, хоть выброси к черту. С меня довольно! Я ухожу и посылаю армейских засранцев куда подальше.
Помрачнела, долго молчала. Ручки задрожали, губки скривились. Наконец топнула ножкой и проговорила испуганно:
— Нет-нет, так нельзя, ты не должен. Дезертирство — преступление, которое карается по закону. Тебя поймают, осудят, посадят в тюрьму. А как же я, ты обо мне подумал?
— Военная полиция, суды, бумажные разборки — это все сказки для маленьких. Армия не станет разоряться ради одной паршивой овцы, там и без того говна навалом. Никто меня не будет ловить и судить. Пришлют пару повесток с угрозами и пойдут себе лесом!
Я взял ее за руку, мы пошли к ней домой. За всю дорогу она не проронила ни слова, упорно глядела в землю. Чужая, холодная. Всю душу мне вынула, никаких оправданий не слушала. Хоть я и распинался:
— Лапочка, не я преступник, а уроды, которые нас туда отправляют.
Понадеялся, что со временем Натали все поймет. Мой друг, моя жена, вторая половина. Но она даже не пыталась встать на мое место.
Заладила:
— Как ты мог? Мне стыдно за тебя. Ты меня опозорил. Ты меня разочаровал.
Ночью в постели, когда я захотел ее приласкать, раздраженно сбросила мою руку и отвернулась к стене. Зашептала опять:
— Как ты мог? Нет, как ты мог?
Достала меня эта песня. Я в ярости схватил Натали за плечи и принялся трясти. В конце концов, что для нее важней: муж или мнение каких-то имбецилов?!
— Ну чем я тебе не угодил? Чего ты стыдишься? Того, что я ни под кого не прогибаюсь, не умею молчать, не терплю их подлостей? Запомни раз и навсегда, Наттали с двумя «т»! Кровь проливать — это тебе не ногти красить. Я не манекен, чтоб форму носить и берет нахлобучивать. Не желаю ни убивать, ни умирать. Я жить хочу, жить с тобой, дура ты моя ненаглядная!
Должно быть, я помял ее, сделал больно. Она так странно взглянула на меня и заплакала. Все, конец! С этой минуты я потерял ее навсегда. Но не понял, баран, что натворил. Решил, что достучался до Натали, добился ответа, чувства. Мол, лед тронулся. Ничего подобного! Она так меня и не простила. Я принялся гладить ее по голове:
— Не плачь, малыш. Все уладится. Вот увидишь, я не просто пушечное мясо, я найду свое место в жизни. Ты не пожалеешь, что связалась со мной.
Натали жалела об этом еще тогда, на скамейке. Ничего у нас не срослось. Ничего не вышло. Хоть я и засунул гордость подальше, на работу меня упорно не брали. Ни в охрану, ни в бар вышибалой, ни в распоследний бардак. Я не смог устроиться даже разносчиком пиццы. Даже грузчиком в супермаркете. «Нет, нет и нет», — отвечали мне.
— Дезертир — человек ненадежный, — пустился в рассуждения хозяин ларька на углу нашей улицы. — Они боятся, что ты сбежишь при малейшей трудности. Кладешь с прибором на общество, никого не уважаешь, так приготовься к полной независимости, брат…
Пришлось мне по рынкам таскаться, разгружать машины, ставить и разбирать лотки-палатки, грязь сгребать за всеми.
— До чего докатился! Мусорщик, поденщик. Еще наймись писсуары протирать! Думаешь, я о таком мечтала? — злилась мадам.
Когда работы по утрам не было, я замечал, как старательно красится и наряжается Натали. Взвивался от ревности, как без этого?
— Что у меня, глаз нет? Не вижу, сколько помады красной изводишь? Ты одеждой торгуешь или себя предлагаешь, а?
— Может, скоро и на панель пойду, нужда заставит. Ты ж у меня шланг шлангом!
День ото дня Натали презирала меня все сильней. Но выгнать не решалась, побаивалась. Стоило мне подняться, приблизиться, заглянуть ей в глаза, визг смолкал, она бледнела и молча выходила из комнаты. Будто кто дернул стоп-кран.
Со временем до нее дошло, что сила на ее стороне. Вот тогда она и заявила мне сухо:
— Я заслуживаю лучшего. Катись-ка ты отсюда. Чтоб духу твоего не было! И вещи чтоб забрал до выходных.
Теперь Натали смотрела мне в глаза с угрозой. Так обидно было… Я согнулся, будто она мне по яйцам вмазала. Внезапный апперкот. Все кончено. Мадам свела счеты, нанесла последний удар, указала на дверь. Больше никогда не поцелует меня, не приласкает, не возьмет за руку. Паршивый дезертир на такое права не имеет. А ведь я любил ее до дрожи, до сумасшествия…
Теперешний мистер Майк пришелся бы тебе по вкусу, лапа моя. Начальник охраны! Это тебе не комар чихнул. Уважаемый человек в костюме и при деньгах. Ладно, с деньгами пока что туго, но это дело времени. Главное, сделать первый шаг. Дальше буду расти как на дрожжах. Терпение и труд все перетрут.
— Мистер Майк!
В дверь кто-то постучал.
— Открыто!
— Спуститесь к Жану, он ждет вас в холле. Ему срочно требуется ваша помощь.
— Уже иду, сию секунду!
Все-таки жаль, что мадам Майк меня не видит. Укатила в Кольмар с какой-то обезьяной, ну и ладно! Совет да любовь. Живите долго и счастливо. Если скажу, что забыл Натали, солгу. Перед Богом — хотя где Он там сидит, не знаю, — и перед зеркалом не стану кривить душой: каждую ночь она мне снится. Раньше я ее ненавидел, теперь просто тоскливо. Уже легче, не так больно. Зато не влюблюсь больше никогда. Обломитесь! Проехали. Пусть молодое поколение мается. Мне от баб нужно сами знаете что, и только.
Сейчас у меня одна беда, одна закавыка: Жан велел с костюмом галстук носить, а я его завязывать не умею…
Мариэтта
— Будьте как дома, не торопясь осваивайтесь, приводите себя в порядок. Когда сможете, зайдите ко мне в кабинет. Я вас жду. — С этими словами Жан ушел, оставив меня в моей новой комнате.
Оказалось, что «Мастерская» находится недалеко от коллежа, где я работала. Мы проехали мимо. На перемене старшеклассники курили и болтали во дворе. Я увидела светлую косую челку Зебрански и сразу же начала задыхаться.
Наглеца выписали из больницы, вот оно что! Хищник щурился с гордым победоносным видом, высоко задрав голову. Ногу поставил на край ограды. Его окружали восхищенные, во всем послушные приспешники. Только бы он меня не заметил, Боже! Сердце бешено колотилось, по лбу заструился холодный пот.
— Жмите на газ, пожалуйста, — умоляла я шофера.
— Что с вами, Мариэтта? — забеспокоился Жан. — Я и не знал, что у вас бывают приступы паники, болезненная тревожность. Да, работы у нас с вами непочатый край!
Больше мы с ним не сказали друг другу ни слова до самой «Мастерской». Думали каждый о своем. По прибытии Жан представил мне Сильви, свою секретаршу, нескольких неприметных сотрудников и здоровенного верзилу, начальника охраны. Звали его мистер Майк. Вылитый персонаж гангстерской саги, только темных очков не хватает.
Затем Жан отвел меня в эту милую скромную комнату с голубоватыми обоями, белой мебелью, массивными старинными часами.
Как только он ушел, я легла и уставилась в потолок. Мне нужно было успокоиться, сосредоточиться, отогнать неприятные, тягостные мысли.
Через полчаса я вошла в его кабинет. Перед ним лежала внушительная пачка белой писчей бумаги.
— Ну что ж, Мариэтта, приступим. Пора отыскать корень всех ваших проблем, основной источник страхов и тоски. Расскажите, что вас гнетет, мучает, не дает расслабиться и почувствовать радость. Пожалуйтесь, поделитесь.
Он и вправду считал этот метод действенным, испытанным и надежным. Говорил убежденно и убедительно. Не учитывая того, что невозможно довериться незнакомому человеку вот так, сразу.
— Не молчите, Мариэтта. Иначе мы не сдвинемся с мертвой точки.
— Не могу, Жан. Ничего не получится. Слишком поздно.
Я так долго все вытесняла, скрывала. Вернее, лгала. Мне не выбраться из панциря, из скорлупы, из-за крепостной стены. Безупречный непроницаемый фасад моей жизни враз не разрушишь. Я сто раз повторяла, что счастлива и благодарна судьбе. Мне исключительно повезло. Безоблачное детство, беспечальная юность. Любящие, заботливые родители. Блестящая партия, которую они мне обеспечили. Умные благовоспитанные сыновья. Работа по призванию. Я никогда не жаловалась, всеми силами подавляла гнев, обиду, недовольство. Сдержанность — главная моя добродетель. Я себя искалечила, задушила. Слишком поздно. Я не смогу начать заново, внезапно стать откровенной, критичной, адекватной. Да мне никто и не поверит. Скажут, что я ломаю комедию или в самом деле сошла с ума.
Когда отец и мать казнили меня, я не кричала от боли, не сопротивлялась. Нужно было бороться, а я сдалась. Похоронила себя заживо, забросала землей их грех. Безучастно следила за тем, как грязная тина предрассудков засасывает меня с головой. Хотя была почти взрослой, семнадцатилетней! Приняла неправедный приговор без ропота. Отдала на заклание себя и свое дитя.
— Изменить свою жизнь никогда не поздно. Преодолейте страх, смелее! С годами мы теряем веру в себя, начинаем плыть по течению, думаем, что нам ничто уже не поможет. Хотя всего одно слово, воспоминание, признание способно нас исцелить!
— Всего одно слово, — заклинал меня молодой врач. — Еще не поздно отказаться. Вы несовершеннолетняя, но все равно ваше слово решающее. Прошу вас, не плачьте, подумайте, не торопитесь. В семнадцать лет непросто принять такое ответственное решение, я прекрасно вас понимаю. Но мне кажется, вы хотите оставить ребенка, верно? А что отец? Давайте спросим и у него.
— Отец? Вы же только что разговаривали с ним, доктор. Он настаивает, чтобы я сделала аборт.
— Я говорю не о вашем отце, Мариэтта. Об отце ребенка.
— Я чем-то обидел вас, ранил? У вас слезы на глазах.
— Нет, Жан, все в порядке. Это из-за пыли или цветов на окне. Я аллергик.
На восьмой неделе у эмбриона прослушивается сердце… Они вырвали сердце ребенку и мне. Задело ли это отца ребенка? Не знаю. Мой отец дал ему денег, проводил на аэродром, пожал руку.
— Возвращайся на родину, сынок. Поверь, твое место там.
Может быть, я сдалась, потому что он меня бросил? Я осталась одна и не смогла защитить малыша. Хотя все это случилось не в пятидесятые, когда женщины беспрекословно слушались отцов и мужей. Так зачем же, зачем я подписала ту проклятую бумагу? Почему не разорвала ее в клочья?
— Родители все за меня решили. Сказали, что я еще слишком молода и неразумна. Не знаю жизни. Не справлюсь. Обещали, что никогда ни в чем меня не упрекнут. Убеждали, что со временем я об этом забуду.
— Боже мой! Так вот она, причина всех бед. Незаживающая рана. Теперь я все понял.
— Отныне вы должны взять на себя ответственность за собственную жизнь. Вы и только вы принимаете решения. Все ясно, детали мне не нужны. Довольно, не мучайте себя. Вы сделали первый шаг, доверили мне свою главную боль. Остальное расскажете потом, если захотите и если будете в силах. На сегодня достаточно, не так ли? Ваша хроническая усталость, депрессия, эмоциональное выгорание, нервный срыв — называйте как хотите — вовсе не бегство от жизни. Наоборот, это попытка играть по другим правилам, занять ключевые позиции, вернуть себе самоуважение!
— Ах, если бы все было так просто! Если бы я сказала: «Хватит, ребята! Отныне у нас все пойдет иначе. Вы исполняете свои обязанности и уважаете мои права». Если бы от моих решений хоть что-то зависело…
— Вы мне не верите, сопротивляетесь. Классический случай! Иначе и быть не может. Посмотрите в зеркало и скажите, чувствуете ли вы к себе хоть что-то кроме презрения? Вы так давно себя не любите, корите за трусость, слабость, покорность. Считаете себя жалкой, ничтожной. Будьте к себе снисходительней, Мариэтта! Вот увидите, все изменится и внутри, и вокруг.
Слушала я его, слушала, а сама думала: «Наверное, он регулярно читает статьи психологов в дамских журналах и верит их обещаниям. Он добрый, участливый, деятельный. Однако не понимает, что поставить диагноз еще не означает исцелить болезнь. Психоаналитик сразу вкладывает персты в ваши язвы. Видит все узлы и затягивает их потуже. Десять лет подряд он выслушивает вас по полчаса три раза в неделю за приличное вознаграждение. И что же? Теперь вы знаете свой узел наизусть, каждую ниточку, каждую выпуклость, каждую потертость, но распутать его не в силах. Он кажется вам таким крепким, прочным, безнадежным, что от отчаяния вы горстями пьете антидепрессанты и ходите к психоаналитику еще десять лет. „Слова, слова, слова“».
— Давайте заключим соглашение, — предложил Жан. — Позвольте мне месяц, всего один месяц лечить вас по-своему. Доверьтесь мне. Обещайте, что исполните мои предписания. И все у вас наладится, клянусь! Вот здесь мы запишем ваши страхи, здесь — угрызения и сожаления, здесь — желания и надежды. Вместе их разберем и сделаем выводы. Месяц — не великий срок, вы ничем не рискуете. Но за этот месяц произойдет столько перемен, что вы удивитесь. Вы вновь полюбите себя и жизнь! На это не жалко потратить четыре недели, согласны?
От такого предложения действительно невозможно отказаться. Хотя предстоит перечислить столько неприятных болезненных моментов, столько ошибок, начиная с моего неудачного скоропалительного брака. Друзья и родственники дружно убеждали меня принять предложения Шарля, все были на его стороне.
— Тут и думать не о чем! — всплеснула руками Жюдит, когда я рассказала, что он просил моей руки. — Обаятельные красавцы с блестящим будущим на дороге не валяются. Такое раз в жизни бывает, не упусти его, скорей соглашайся!
— Страшно представить, что стало бы с тобой, если б мы с отцом не вмешались! — сказала мама. — Бог вознаградил нас за все треволнения. Наконец-то тебе подвернулась прекрасная партия! Твой жених — воплощенный идеал мужчины.
— Ну, я не стала бы сразу называть его воплощенным идеалом. Там видно будет.
— Так он не идеал? Вот новость! Из-за того, что ты его не любишь, да?
— Я не то хотела сказать.
— Довольно пустых слов, выходи за него, и все тут! Великая любовь бывает только в кино и в книгах.
Жюдит тоже не верила в любовь, считала брак сделкой, взаимовыгодным соглашением. Каждый из супругов мошенничает, хитрит и выгадывает. Все прочее — лицемерные бредни.
Я же думала, что любовь подобна горячему щедрому солнцу. Полтора года я грелась в ее лучах, различая при ярком свете то, что прежде было от меня скрыто. Я знаю доподлинно истинно непреложно: чувства выше любви не существует! Когда солнце скрылось, наступила бесконечная промозглая осень. Сердце покрылось льдом. Я убедилась на собственном опыте: без любви жизни нет.
Я назвала дату нервного срыва «день Z» в честь Зебрански, зомби и зеро. С тех пор прошел месяц. Вдруг распогодилось. Наступили ясные теплые дни. Птицы весело щебетали, взлетая из-под ног у прохожих. Каждый день мы с Жаном бродили по городу. Он знал все тихие улочки, таинственные закоулки, дворы, причудливо изукрашенные фасады, уютные садики, скверы. Рассказывал тысячи историй обо всем, что мы видели. Во время наших прогулок страхи и мрачные мысли отступали, таяли. Понемногу я прониклась к Жану доверием, поверяла ему свои тайны, воспоминания, размышления. Он слушал с трогательным вниманием, задавал множество вопросов. Его интересовала малейшая деталь, любая малость.
— Этот парень, Зебрански, он и прежде у вас учился? И много у него приятелей? Шпана всегда сбивается в стаю. Такие царьки по натуре трусоваты, а потому нигде не появляются без свиты. Расскажите о них побольше! Неужели директор вас не поддерживал? А с кем из коллег вы дружите? Ваш муж участвует в воспитании сыновей? Они вам помогают? Прибирают хотя бы у себя в комнате или нет?
Жан ни разу меня не перебил. Ни разу не зевнул, как Шарль, которому всегда было скучно выслушивать мои жалобы, хотя я так редко делилась с ним!
Незадолго до срыва мой муж высказал свое мнение обо мне с невероятной жестокостью и цинизмом.
— Твои перепады настроения предвещают климакс. Ты стареешь и не желаешь этого замечать, вот и все! Взгляни на себя, милая, тебе уже не двадцать. От правды не уйдешь. Ты хочешь, чтобы я лгал, уверял, будто ты не изменилась, однако это не так. Мы же обещали ничего не скрывать друг от друга. Так вот, Мариэтта, ты опустилась, махнула на себя рукой, превратилась в неопрятную домохозяйку, в тетку с кошелкой, стала неряхой. Ты утратила веру в себя, ходишь сутулясь, смотришь уныло. Вот почему жалкий юнец, мальчишка четырнадцати лет, смог тебя победить. Да и как уважать такую распустеху? Опомнись, бога ради! Перестань жалеть себя и перекладывать вину на других. Займись фитнесом по методике пилатеса, отправляйся в салон, сделай подтяжку лица, впрысни под кожу ботокс против мимических морщин, да что угодно, в конце концов, лишь бы выглядеть прилично! Приведи себя в порядок, встряхнись и не докучай мне больше всякой ерундой.
Бесчеловечно!
Жан утешал меня:
— Мужчины не всегда умеют выражать любовь. Ваш муж — политик, он хочет, чтобы действительность походила на глянцевую картинку и не менялась. Здесь он неправ. Время не убивает красоту, оно придает ей глубину. Но есть и доля правды в его нападках. Не уважая себя, не добьешься уважения окружающих. Не веря в собственные силы, не заставишь других подчиняться и слушаться. Вы сможете поставить себя иначе, у вас огромный потенциал. Не обижайтесь на его критику, забудьте о ней. Скажите себе: «Это его точка зрения, пусть сам с ней считается». Постоянно оглядываясь на мужа, вы словно бы надеваете чужие очки. И видите мир искаженным. Его глазами.
Давно мне не было так хорошо и спокойно. Я просыпалась с улыбкой, радуясь новому дню. Само собой, мы с Жаном говорили не только обо мне. Я расспрашивала и о других «нуждающихся». Так он называл всех подопечных «Мастерской». Были среди них и совсем нищие, отверженные, оказавшиеся за бортом. Жан помогал им выкарабкаться, встать на ноги, найти работу и жилье. Все-таки удивительный дар — внушать людям веру в себя и ближних!
Однажды посреди ночи мне пришла в голову блестящая мысль: я тоже могла бы внести лепту в общее дело! Нужно разработать курс социальной адаптации, повышения общего культурного уровня. Такие занятия принесут «нуждающимся» безусловную пользу!
С утра пораньше я прибежала к Жану и рассказала ему о своей задумке.
— Отлично, Мариэтта! Я в восторге. Браво! Здесь у вас будут только послушные, восхищенные и преданные ученики. Занимайтесь с ними раз в неделю в большом зале. Я попрошу, чтоб его освободили для вас. Скажете, когда сможете начать.
Перспектива перейти из категории «нуждающихся» в категорию волонтеров радовала меня несказанно. Я наметила ряд важных тем, продумала план многих уроков, вдоль и поперек исписала несколько тетрадей.
Изредка я с нежностью думала о сыновьях. Жан запретил мне общаться с ними и с Шарлем, пока я здесь. «Лучше выдержать паузу, сохранить некоторую дистанцию», — сказал он. По чести сказать, я не скучала по семье. Жила сегодняшним днем с возрастающим наслаждением.
Так прошла неделя, затем десять, двенадцать дней. Как-то утром я сидела на диванчике в холле и просматривала газету. Внезапно ко мне подошел Жан с толстой папкой под мышкой. Поздоровался, сел в кресло напротив, сказал, что я прекрасно выгляжу, прибавил еще какой-то комплимент. Затем набрал в легкие побольше воздуха, будто собирался нырнуть в пучину.
— Ну вот, Мариэтта, пришла пора возвращаться к домашнему очагу. Попрощайтесь с вашей комнаткой. Вас ждут сыновья, муж и ученики. Я помогу вам подготовиться к отъезду.
Мне показалось, что серый потолок обвалился и меня задавило обломками. Жан поспешно продолжил:
— Помните о нашем соглашении? Вы обещали исполнить все мои предписания. Разумеется, вам страшно. Вы надеялись пожить у нас в «Мастерской» подольше. Вам было здесь хорошо, поэтому уезжать очень трудно. Но вы должны, Мариэтта, должны! Только столкновение с реальностью покажет, насколько вы изменились и окрепли. Вы готовы встретить повседневность лицом к лицу. Уверен, что готовы.
У меня все поплыло перед глазами.
— Должно быть, вы шутите, Жан? Мне казалось, что вы все понимаете. И вдруг я слышу те же слова, что говорил мне психиатр. Вы его помните. Меня точно так же безжалостно выселяют, выкидывают, бросают в прежний водоворот и не дают опомниться. «Уверен, что вы готовы!» Откуда эта уверенность?! Вы записывали не только мои надежды, но и собственные ожидания, да? Как же вам втолковать? Я здоровая и крепкая только здесь! В «Мастерской», а не там, у себя. Я никуда не уеду отсюда. Во всяком случае, не сейчас.
На мгновение его лицо окаменело, превратилось в свирепую страшную маску гнева. На меня смотрел совсем другой незнакомый человек. Потом Жан опять стал собой, ласково похлопал меня по плечу, примирительно проговорил:
— Мариэтта, вы напуганы, и это нормально. С самого начала мы с вами знали, что отъезд из «Мастерской» станет для вас мучительным, болезненным переживанием. Однако во всем остальном вы ошибаетесь, недооцениваете свои возможности. Вы вполне способны постоять за себя. У вас прибавилось уверенности, самоуважения. Вы даже не представляете, насколько укрепилась ваша воля. Осталось только убедиться в этом на деле. Что вы вскоре и сделаете. От жизни не убежишь. Я сообщил вашему психиатру, что вы вернетесь в коллеж в следующий понедельник. Опять работа, дом, дети. Однако отныне все пойдет иначе, вот увидите! Можете мне не верить, но с очевидностью не поспоришь. Через две недели вы ко мне приедете и расскажете, как вас встретили во внешнем мире. И тогда мы с вами заключим договор о преподавании истории культуры в «Мастерской». Или не заключим, если вы передумаете.
Я онемела от возмущения. Оказывается, Жан заранее все решил за меня, продумал, предугадал! И не желает слушать никаких возражений и предложений. Да, мы с ним заключили соглашение, согласно которому я целый месяц все исполняю беспрекословно. Почему же он не предупредил, что две последние недели я проведу вне «Мастерской»? Почему счел себя вправе распоряжаться мной как неодушевленным предметом? С которым не нужно считаться, общаться, советоваться…
Жан встал и направился к выходу.
— Позвольте, Мариэтта, пригласить вас на последнюю прогулку.
Как ни в чем не бывало будем бродить и болтать!
Ответа он не удостоился. Я молча надела пиджак и последовала за ним.
Милли
К первой встрече с работодателем я готовилась тщательно и упорно.
Занималась физическими упражнениями: ходила взад-вперед на высоченных каблуках, выпрямляла спину, выпячивала грудь, сто раз садилась так, чтобы короткая юбка не задиралась и не мялась, по-разному складывала руки, изящно оборачивалась перед зеркалом к воображаемому собеседнику.
Проводила сеансы самовнушения и психотерапии: победоносно улыбалась, повторяла про себя ключевые слова («энергия», «уверенность», «воля к победе», «стойкость», «сила», «успех»), старалась представить себя маленькой девочкой, которая еще не ведает об ужасном будущем, а потому весела и смела. Мной тогда восхищались, мне завидовали. «Прехорошенькая, бойкая, бедовая! Эта далеко пойдет, не пропадет!»
Перевоплощение давалось нелегко. Ту девочку я помнила смутно. Она казалась мне чужой, непонятной, ненастоящей. Я впадала в панику: «Ничего у тебя не получится, ты непременно чем-нибудь выдашь себя и провалишься!» И отвечала себе: «Неправда, я справлюсь! Главное, верить в себя и не оглядываться. Не отступать, не сдаваться. Отныне я совсем другой человек».
Мне было очень страшно.
В огромном холле фирмы «Робертсон и сыновья» я растерялась, не знала, куда идти. И вдруг меня окликнул приятный мужской голос:
— Прелестная барышня, позвольте вам помочь.
Другая на моем месте прошла бы мимо не отвечая. Еще посмеялась бы про себя: «Прелестная барышня! Задумал подкатить ко мне со старомодной галантностью. Этот номер не пройдет!» Я же остановилась и посмотрела на говорившего с удивлением: «Неужели я перестала быть невидимкой? И кому-то показалась прелестной! Не может быть».
Мне захотелось обернуться: а вдруг я опять приняла на свой счет слова, обращенные не ко мне?
«Ну нет, теперь с тобой ничего подобного не случится. Не в этой жизни. Милли постоянно попадала впросак, но Зельда совсем другая. Это добрый знак. Первое незначительное, но вполне достоверное свидетельство, что превращение свершилось, Зельда существует, она реальна».
— У меня назначена встреча с мсье Робертсоном.
— С самим господом богом? Поздравляю!
Молодой человек рассмеялся, взглянув на мое смущенное растерянное лицо.
Читать бесплатно другие книги:
