Невидимка с Фэрриерс-лейн Перри Энн
– Спасибо, сэр.
– А что делал во время убийства О’Нил?
– Был в игорном доме в полутора милях оттуда.
– Есть ли свидетели?
Патерсон вздернул плечи.
– Можно сказать и так. Он мог выйти оттуда незаметно, но его видели, когда он туда возвращался. Крови на нем не было, а ведь там, на месте преступления, ее было полно, – на лице Патерсона снова отразились ужас и отвращение, испытанные тогда, пять лет назад.
– А Филдинг?
– Пошел домой. Конечно, тоже никаких доказательств, – Патерсон пожал плечами, – но у нас не было оснований его подозревать, потому что Годмен определенно действовал в одиночку. Люди, что тогда были поблизости от переулка, твердо на этом стояли. Может, Филдинг уже знал об убийстве или после догадался, но его точно не было поблизости.
– Спасибо. Все предельно ясно.
– Это все, сэр?
– Думаю, что да.
Патерсон встал.
– Ах, вот еще одно, – быстро прибавил Питт.
– Да, сэр?
– Когда Годмена привели в зал суда, он был весь в синяках, словно кто-то его избил. Кто бы это?
Патерсон густо и жарко покраснел.
– Я. Он был не из сговорчивых заключенных.
Питт удивленно поднял брови.
– Он что, сопротивлялся?
– Нет, но если бы вы видели, что он сделал с Блейном, сэр, вы бы не стали спрашивать, потому что сами чувствовали бы то же самое.
– Понимаю. Спасибо, Патерсон. Теперь все.
– Да, сэр. – Сержант рывком выпрямился, отдал честь, круто повернулся и вышел.
В следующие два дня Питт терпеливо шел по следам Патерсона. Он очень легко отыскал Примроз Уокер, костюмершу Тамар Маколи, которая все еще работала в театре, занимаясь тем же делом. Она повторила Питту то, что говорила пять лет назад: Кингсли Блейн часто посещал мисс Маколи, а в тот вечер он подарил ей дорогое ожерелье. И очень подробно описала его: бриллианты, расположенные в виде ветви на черепаховом основании. Примроуз сказала, что мисс Маколи приняла подарок неохотно и только чтобы надеть на один вечер, а затем вернула. А мисс Уокер видела, как она его вернула? Конечно, нет, ее не приглашают на вечера с шампанским. И больше она ничего сказать не может.
Питт опросил ее из чистой формальности. В уме он уже давно решил, что она повторит давно сказанное и тем самым поддержит Тамар Маколи, а значит, и Аарона Годмена. Только одно слегка удивило Томаса: когда она говорила о Кингсли Блейне, ее лицо смягчилось; было очевидно, что она вспоминает о нем с хорошим чувством, и даже сейчас в ней не было никакого недоброжелательства по отношению к нему, хотя он предал женщину, которую она обслуживала.
И Уимбуш, швейцар в театре, повторил то же, что говорил с самого начала. Это был низенький, мрачный, длинноносый человек. Питт расспросил его о человеке, пославшем мальчишку с сообщением. Хотя этот человек стоял в тени, он все же показался Уимбушу довольно высоким и плотным.
– Нет, я не разглядел его как следует.
– Ну а еще что вы можете вспомнить? – Томас был настойчив. – Закройте глаза и снова представьте, как все это случилось. Постарайтесь вспомнить все последовательно. Вы стояли у выхода и хотели удостовериться, что все уже ушли и можно запереть дверь. Вышел Кингсли Блейн. Он был последним?
– Да, сэр.
– А что насчет мисс Маколи?
– Она ушла немного раньше. Мистер Блейн вернулся за перчатками, которые забыл на столе. Я остановил кеб для мисс Маколи, и она уехала, прежде чем вернулся мистер Блейн. Я сказал ему: «Доброй ночи, сэр», и он тоже хотел уехать и стал высматривать кеб, когда этот тощий мальчишка, лет примерно одиннадцати-двенадцати, подбежал к нему через улицу и сказал, будто у него есть для него известие от мистера О’Нила, который жалеет, что они поссорились, когда мистер Блейн выиграл пари. И не желает ли мистер Блейн встретиться с ним в клубе «Дауро» прямо сейчас, чтобы уж совсем помириться. – Швейцар повел узкими плечами. – Так что мистер Блейн сказал: «Да, конечно», поблагодарил мальчишку, дал ему два пенса и пошел по тропинке к Фэрриерс-лейн, несчастный он человек. Тогда я последний раз видел его живым.
– А тот, кто послал мальчишку с сообщением, он напоминал по виду мистера О’Нила?
Уимбуш состроил гримасу.
– Не могу этого сказать. Не могу также сказать, что он был как мистер Годмен. Просто тень какая-то, вроде большая, в толстом пальто, но видно было, что это человек не простой, или он показался мне таким.
– И все решили, что это человек, который должен знать мистера Блейна, – заключил Питт. Не надо допускать в сердце разочарование, но сейчас он чувствовал себя разочарованным.
– Ведь вы же спросили, что я помню, – уязвленно заметил чуткий к настроениям других людей Уимбуш. – Вот я и говорю, что он был, наверное, из благородных. В цилиндре и шелковом шарфе. Я помню, как на него упал свет, а на шее что-то забелело.
– А мистер Годмен тоже носил цилиндр и шелковый шарф?
– Только по каким-нибудь важным случаям. – Швейцар презрительно усмехнулся. – Он здесь работал, а даже господа на работу в цилиндрах и шелковых шарфах не ходят.
– А в ту ночь? – сказал Томас, стараясь, чтобы его голос звучал очень ровно. Ламберт, уж конечно, спросил бы об этом, если Патерсон не поинтересовался.
– Нет, но он мог взять цилиндр из костюмерной. Да так и говорили, что он его надел, хотя зачем ему могло это понадобиться? Но тогда никто этим и не думал интересоваться! Просто, мол, хотел быть позаметнее, так бы я сказал. У этих артистов все не так, как у людей. – Он закашлялся и хотел было сплюнуть, но, взглянув на Питта, передумал.
– Вы видели, как мистер Годмен уходил в тот вечер?
– Нет, не видел. А хотел бы… Потом, правда, мне казалось, что видел, но особого внимания я на него не обращал.
– Понимаю. Спасибо. – Надо будет обязательно спросить, был ли на Годмене белый шарф, когда его арестовывали.
Питт опять поговорил с Тамар Маколи, но она повторила то, что уже говорила прежде, и ему было нелегко напоминать ей о жестоком событии, которое сразу отняло у нее брата и возлюбленного. Она стояла в пыльных театральных кулисах, где на колесиках над их головами висели блоки сценических механизмов; рампа была выключена, и на смуглом лице актрисы нельзя было ничего прочесть. Да и видеть его можно было только в желтом свете газового рожка, горевшего в коридоре около костюмерной. В некоторых театрах освещение было уже электрическим, но этот к их числу не относился.
Питт смотрел на волевое лицо Тамар, его прекрасные пропорции, на ее запавшие глаза, которые, как ни странно, придавали лицу выражение силы. Да, ее нежность, ее смех стоили того, чтобы добиваться любви этой женщины и долго ждать, если потребуется. Как же Кингсли Блейн мог помыслить, что ему удастся поиграть чувствами этой женщины, а затем просто так уйти? Он, наверное, был глупцом, мечтателем, безответственным простаком. Да, она способна на подлинную страсть, способна распять в порыве ярости. Может быть, она защищала брата потому, что считала, будто Кингсли заслуживает подобной смерти? И действительно ли, обладай Тамар достаточной физической силой, она пошла бы на это? Что движет ею сейчас? Чувство вины?
– Мисс Маколи, – громко сказал Питт, нарушая атмосферу ирреальности, окружавшую их. – Если мистера Кингсли Блейна убил не мистер Годмен, тогда кто же?
Она обернулась и взглянула на него. Во взгляде ее промелькнула искра иронии. В тусклом свете Тамар была особенно выразительна.
– Не знаю, но предполагаю, что это Девлин О’Нил.
– Из-за той ссоры по поводу пари? – Томас решил не скрывать своего недоверия.
– Из-за Кэтлин Харримор, – поправила Тамар. – Может быть, его охватила страстная ненависть к Кингсли, потому что О’Нил ее любил, а Кингсли обманывал ее вместе со мной. – По лицу Тамар скользнула тень сожаления и явной боли. – Но, может быть, он также думал в тот момент, что Кэтлин унаследует состояние Харримора, а оно очень значительно. Тем временем ему будет обеспечен максимально комфортный образ жизни. – Она прямо встретила его взгляд. – Вы считаете, что с моей стороны нехорошо его обвинять? Но вы же сами спросили, кто еще мог убить. Я не верю, что это был Аарон. И никогда не поверю.
Питт не стал оспаривать ее мнения, а так как сказать ему было нечего, он поблагодарил мисс Маколи и ушел на поиски того мальчишки, который видел убийцу в лицо, пусть даже в тени, и слышал его голос.
Однако, хотя он обыскал все окрестные улицы, просмотрел все донесения, расспросил всех полицейских на участке Ламберта, оживил все контакты с представителями полукриминального дна, все было напрасно. Оставались кое-какие обрывки информации, в конце концов оказавшейся неверной или слишком запоздалой. Мальчишка по имени Джо Слейтер не желал, чтобы его отыскали. Только на третий день, серый и холодный, с восточным ветром, секущим кожу почище ножа, Питт нашел его в квартале Севен-Дайалс около прилавка подержанной обуви. Мальчонка был долговяз, худ, светловолос, с настороженным, подозрительным лицом.
– Не помню, – отрезал он, сощурившись. – Я тогда все выложил, когда они меня допрашивали. Отстаньте от меня! Это вы его повесили, дурака несчастного! Чего вам еще надо? Ничего не знаю и не желаю знать!
Больше Питту ничего не удалось из него вытянуть. Парень наотрез отказался разговаривать на эту тему. Он был обозлен, на лице его застыло горькое, утомленное выражение.
…Питт поднимался по лестнице полицейского участка Ламберта, когда тот собственной персоной, с мертвенно-бледным лицом и остановившимся от ужаса взглядом, быстро сбежал вниз и резко остановился, едва не столкнув Пита.
– Патерсон мертв, – запинаясь, глухо выговорил он. – Его повесили. Кто-то его повесил! Его только что обнаружил судья Ливси.
Глава девятая
Питт последовал за Ламбертом и уселся рядом с ним в кеб, который сейчас с трудом продвигался по Бэтерси-бридж в сторону Стилфорд-стрит, к дому, где жил Патерсон. Внутри у инспектора все, казалось, заледенело от потрясения.
– Но почему? – спросил Ламберт, обращаясь больше к самому себе, чем к своему спутнику. Он сгорбился, подняв воротник, наполовину пряча в него лицо, словно колючий ветер задувал и в кеб. – Почему? Это же абсурд! Почему убили беднягу Патерсона? И почему именно сейчас?
Питт ничего не сказал. А мог бы ответить, что Патерсон узнал или вспомнил нечто, какое-то обстоятельство или улику, которые могли доказать несправедливость приговора, вынесенного по делу об убийстве на Фэрриерс-лейн. Конечно, могло быть тут и что-то другое, связанное с другим делом, даже нечто совсем иное, но подобные предположения появлялись лишь на самой периферии сознания Томаса – так они были слабы и неубедительны.
Кеб рывком остановился. В мысли полицейских назойливо вторглись уличный шум и крики, мешая сосредоточиться и делая невозможным разговор. Ламберт беспокойно пошевелился. Задержка ударила прямо по его нервам. Он наклонился вперед и требовательно осведомился, почему кеб стоит, но его никто не слышал.
Кеб покачнулся, лошадь заржала. Их опять бросило вперед. Ламберт выругался. Но теперь экипаж двигался довольно равномерно.
– Но почему же Патерсона? – опять громко спросил Ламберт. – Почему не меня? Я же тогда ведал тем делом. Патерсон только исполнял приказания, бедняга несчастный…
Голос у него охрип, лицо исказилось от безудержного гнева и глубокой, рвущей сердце боли. Он смотрел прямо перед собой, судорожно сжав кулаки.
– И почему именно сейчас? Спустя столько лет? Ведь дело было закрыто!
– Не думаю, что это так, – мрачно ответил Питт, – по крайней мере, судья Страффорд собирался к нему вернуться.
– Но Годмен был виновен, – процедил Ламберт. – Виновен! Все указывало на него. Его видел уличный мальчишка, через которого он передал сообщение, его видели люди, слонявшиеся у самого входа на Фэрриерс-лейн, и продавщица цветов. У него был повод к убийству, больше, чем у кого-нибудь другого. Он был еврей. Только еврей мог пойти на такое. Это был Годмен! Судебный процесс это доказал, и приговор поддержали члены Апелляционного суда. Все, единогласно!
Питт промолчал. Он не мог сказать ничего, что действительно стало бы ответом на вопрос Ламберта.
Они прибыли на Стилфорд-стрит. Старший инспектор резко распахнул дверцу и почти выпал на дорожку, предоставив Питту расплачиваться с кебменом, и Томас поравнялся с Ламбертом лишь на ступеньках крыльца. Входная дверь была уже наполовину открыта, в коридоре стояла женщина с белым как полотно лицом; волосы у нее были заколоты в небрежный пучок, рукава платья засучены.
– Что случилось? Вы полиция? Джентльмен там, наверху, послал Джекки за полицией, но не говорит мне, что случилось. – Она схватила за рукав Ламберта, быстро проходившего мимо. – Стойте! Его ограбили? Но мы не виноваты! Мы никогда никого не грабили! У нас порядочный дом!
– Где он? – Ламберт смахнул ее руку. – Где его комната? Наверху?
Теперь женщина испугалась по-настоящему.
– Да что случилось-то? – вскрикнула она пронзительно. Где-то за спиной у нее заплакал ребенок.
– Никого не ограбили, – тихо ответил Питт, хотя ему тоже было очень не по себе. Всего несколько дней назад, еще так недавно, он сидел в кабинете и разговаривал с Патерсоном. – Где человек, который послал за полицией?
– Наверху, – она дернула головой, – номер четыре, на первой лестничной площадке. Но что случилось-то, мистер?
– Мы еще не знаем. – И Томас последовал за Ламбертом, который уже бежал вверх по лестнице, перескакивая сразу через две ступеньки.
На площадке старший инспектор круто обернулся, разглядывая двери, и затем яростно забарабанил в номер четвертый, одновременно пытаясь открыть дверь. Под его натиском она открылась, и вместе с Питтом, наступавшим ему на пятки, он ввалился в комнату.
Большая и старомодно обставленная, она была похожа на тысячи других холостяцких жилищ: стены оклеены бумажными обоями, громоздкая мебель, все имеет подержанный вид, но безукоризненно опрятно и чисто. В ней было мало выразительного; очевидно, Патерсон выбрал ее потому, что она была удобна и даже в определенной степени комфортабельна, однако ничего в ней не носило отпечатка личности жившего здесь человека.
В лучшем кресле сидел Игнациус Ливси. Он был очень бледен, отчего глаза его казались темнее, чем обычно. В них застыло потрясение, и когда он встал, то было явно заметно, что обычное самообладание ему изменяет. Судья немного дрожал, и ему пришлось дважды схватиться за ручки кресла, прежде чем он сумел встать.
– Рад, что вы прибыли, джентльмены, – сказал он хрипло. – Должен со стыдом признаться, что пребывание здесь в одиночестве не относится к числу легких жизненных испытаний. Он в спальне, я нашел его там. – Ливси сделал глубокий вдох. – Я ничего здесь не трогал, только убедился, что он мертв, в чем вряд ли могло быть сомнение.
Ламберт бросил на него молниеносный взгляд, прошел мимо и открыл дверь спальни. И сдавленно вскрикнул.
Питт подошел ближе. Патерсон висел на крючке, предназначенном для небольшой некрасивой люстры, которая теперь валялась в стороне на полу. Сержант висел на обычной веревке длиной в двенадцать-четырнадпать ярдов, которой пользуются все возницы, если не считать, что у этой была подвижная петля на конце. Тело окоченело, а лицо, на которое Питт взглянул, обойдя вокруг, было пурпурного цвета, с выпученными глазами и видневшимся между губ языком.
Ламберт стоял недвижимо, лишь едва заметно покачиваясь, словно вот-вот сейчас рухнет без чувств. Питт твердо взял его за руку и вынужден был приложить силу, чтобы сдвинуть его с места.
– Идем, – приказал он резко. – Вы уже ничем не способны ему помочь. Мистер Ливси!
Тот хоть и с некоторым трудом, но все же осознал, что требуется и его помощь. Взяв Ламберта за руки, они подвели его к стулу.
– Садитесь, – мрачно сказал Ливси. – Дышите глубже. Ужасное потрясение для вас. Очень скверное дело. Представляю, что вы почувствовали, когда обо всем узнали. К сожалению, у меня нет с собой бренди, и сомневаюсь, что Патерсон держал его дома.
Ламберт отрицательно покачал головой и открыл было рот, но не издал ни звука.
Питт оставил их и опять вошел в спальню. Вопросы, которые не давали покоя Ламберту, когда они ехали, теперь теснились в его голове, но прежде, чем ответить, он должен установить кое-какие факты.
Томас дотронулся до руки Патерсона. Тело слегка покачнулось. Плоть была холодная, рука – жесткая. Он мертв уже несколько часов. Темные форменные брюки. Рубашка, порванная в одном месте. Сержантские знаки отличия сорваны. Он был в сапогах. Сейчас почти середина дня. Очевидно, Патерсон не сразу переоделся, когда пришел с последнего дежурства накануне. Если бы он спал эту ночь и поднялся утром, одеваясь на работу, его тело еще сохранило бы немного тепла и было бы вялым. Нет, он, должно быть, умер поздно вечером накануне или же ночью. Очевидно, все-таки вечером. Для чего ему быть в форме ночью?
Крючок, на котором висело тело, был вбит в середину потолка, от которого до пола было десять-одиннадцать футов, там обычно и вешают лампы. Вокруг не было нагроможденной мебели, что помогло бы влезть наверх. Нужно было быть очень сильным человеком, чтобы поднять Патерсона и повесить на крючке. А чтобы повеситься самому, надо было дернуть снизу за свободный конец веревки, чего сам Патерсон, естественно, не мог сделать, если допустить, что у него была причина для самоубийства.
Для порядка Питт огляделся в поисках записки, хотя был уверен, что совершено убийство – самоубийством это не могло быть просто физически. Но он ничего не обнаружил. Все опрятно, просто, невыразительно. Кровать с деревянным изголовьем стояла в дальнем конце комнаты. Из глубоко утопленного в стену окна можно было видеть узкую улицу с несколькими строениями и чем-то вроде конюшни.
Справа возвышался шкаф для одежды, шагах в четырех-пяти стоял комод. В комнате были также три стула: один мягкий, два других – жесткие и с прямыми спинками. Все выстроились в ряд у стены. Если бы Патерсон использовал один из них для самоубийства, он должен был поставить его под лампой, и, очевидно, тот упал бы на пол от движения ноги.
Питт подошел к стульям и внимательно, один за другим, осмотрел. Нигде не заметно царапин или следов. Но если бы сержант был не в сапогах, тогда тоже ничего не осталось бы.
Тут он услышал шаги Ливси у двери и оглянулся.
– Что-нибудь выяснили? – очень тихо спросил тот.
– Немногое, – ответил Питт, выпрямляясь и снова обводя комнату взглядом.
Ее безликость и равнодушие странно угнетали, создавалось впечатление, что Патерсон жил и умер в каком-то безвоздушном пространстве. Однако если бы здесь были книги, фотографии, письма, предметы ручного труда, выбранные со значением и заботливо, Питту было бы еще больнее. А сейчас он ощутил атмосферу тщеты и одиночества, словно кто-то проскользнул мимо незамеченным. А ведь этому человеку было, наверное, не больше тридцати двух – тридцати трех лет. Он прошел свой земной путь едва ли до середины, и уже все кончено. Осталась пустота.
В голове зазвенел вопрос Ламберта: «Почему?» Кто мог сделать это и почему именно сейчас?
– Мне кажется, он уже был мертв задолго до моего прихода, – тихо продолжал Ливси. – Клянусь Богом, хотел бы я прийти именно тогда, когда получил вчера вечером его записку! Может, мне удалось бы его спасти.
– Он прислал вам письмо? – удивился Питт и сразу почувствовал нелепость вопроса. Он уже давно должен был спросить у Ливси, зачем он тут и что делает. У членов Апелляционного суда не в обычае посещать полицейских у них на дому. – Извините, – сказал Томас, – я как раз хотел спросить, почему вы здесь оказались.
– Вчера он прислал мне записку, – голос у Ливси все еще был хриплый, словно во рту у него пересохло. – Он писал, что узнал нечто, что очень его обеспокоило, и хотел бы мне об этом рассказать. – Ливси порылся в кармане, вытащил сложенный листок и подал его Питту.
Инспектор прочел написанное. Буквы, хотя писавший спешил и волновался, казались чеканными.
Милорд!Простите, что пишу вам, но я узнал кое-что ужасное, о чем должен вам сказать, иначе не смогу ни дня прожить спокойно.
Я знаю, вы очень занятой человек, но это гораздо важнее, чем все прочее, клянусь вам. И я не смею сказать об этом никому, кроме вас.
Пожалуйста, ответьте, когда я могу с вами об этом поговорить.
Ваш покорный слуга,Д. Патерсон, сержант полиции
– И вы не знаете, что его так взволновало и почему он не рассказал об этом инспектору Ламберту?
– Нет. Боюсь, что ничего не знаю об этом, – ответил Ливси, понижая голос, чтобы Ламберт в соседней комнате не смог услышать его. – Но подтекст тут не очень приятный. И, должен сказать, бедняга Ламберт просто не в себе. Полагаю, это связано с каким-то делом, которым Патерсон занимался в последние дни и которое оказалось гораздо серьезнее, чем он вначале предполагал. – Он несколько раз моргнул; его тяжелое лицо выглядело усталым, потрясенным. – Боюсь, что оно имеет отношение к какому-то служебному нарушению или коррупции, но я отказываюсь от дальнейших предположений на этот счет из боязни совершить неоправданную несправедливость.
– Но почему в качестве доверенного лица он выбрал именно вас, мистер Ливси? – спросил Питт, пытаясь говорить очень любезно и убрать из слов даже намек на подозрительность. – Он был с вами знаком?
– Только по отзывам, полагаю, – ответил с несчастным видом судья. – Разумеется, я никогда с ним не встречался. Конечно, слышал о нем, потому что читал его показания по делу Аарона Годмена. Соответственно, он мог знать, что я заседал в Апелляционном суде. Но лично – нет, я с ним знаком не был. И мы никогда не встречались.
Питт, однако, все еще чувствовал удивление.
– Но это не отвечает на поставленный вопрос.
– Согласен, – ответил Ливси, качая головой. – Все это кажется просто невероятным. Могу только предположить, что этот несчастный молодой человек обнаружил – или подумал, что обнаружил нечто, о чем не смел доложить своим непосредственным начальникам, а поэтому обратился к тому, о ком он знал понаслышке, человеку с положением и с безупречной репутацией, чтобы тот помог ему. И я чувствую себя ужасно виноватым, что не пришел к нему вчера вечером. Я мог бы его спасти.
На это Питт не мог ответить ни «да», ни «нет», поэтому снова подошел к телу, все еще висевшему на веревке, осмотрел петлю, затем подвинул стул, чтобы посмотреть, можно ли, встав на ноги, достать до петли и опустить тело, чтобы оно достойно покоилось лежа до прибытия врача судебно-медицинской экспертизы. Но послать за нужными людьми мог и Ламберт; по-видимому, Ливси не успел этого сделать. Питт обернулся к судье.
– Вам… вам не нужна помощь? – спросил Ливси, судорожно проглотив комок в горле и делая шаг вперед. – Я… – Он откашлялся. – Что делать?
– Я как раз собирался узнать у вас, не послали ли вы за врачом.
– Нет… нет. Я только отправил мальчика сообщить в полицию. Я думал…
– Это может сделать и Ламберт, – быстро ответил Питт. – Я не могу снять с него петлю, под тяжестью тела она сильно затянулась. Мне нужен нож.
– Э… – лицо у Ливси приобрело болезненное выражение, словно сразу сказался возраст, – пойду узнаю у хозяйки, нет ли подходящего. Вам, наверное, надо сохранить веревку как вещественное доказательство.
– Благодарю. Попросите Ламберта вызвать врача, пожалуйста.
– Да-да, конечно.
Словно пытаясь поскорее покинуть страшный интерьер комнаты, Ливси быстро вышел. Через несколько секунд Питт услышал его тяжелые шаги в коридоре и затем по лестнице.
Томас снова вернулся в спальню и стоял там, пока Ливси не вернулся с ножом.
Дотронуться до трупа судья был не в состоянии. Лицо у него побледнело, пот крупными каплями выступил на лбу и верхней губе, руки дрожали, и он совершенно не мог координировать свои движения. Питту пришлось держать тело, а Ливси перерезал веревку. Это заняло несколько секунд, а затем на инспектора обрушилась вся тяжесть мертвого тела. Ливси сдавленно выругался и помог Томасу положить тело на пол.
– Больше здесь нечего делать, – тихо сказал Питт, ему стало жалко Ливси, он забеспокоился, что тому уже не под силу выносить весь ужас происходящего. – Давайте выйдем. Можно подождать врача в смежной комнате.
Спустя два часа Томас допросил хозяйку дома, то вскрикивающую от негодования, то немеющую от страха, и других жильцов, но ни от кого ничего не узнал. Врач отбыл, взяв с собой тело в специальной перевозке для передачи в морг, причем лошадь, чувствуя страх прохожих, забила копытом и тонко заржала. Ливси, все еще красный от пережитого волнения, внезапно снова стал холоден и отчужден и вскоре, извинившись, удалился. Питт и Ламберт стояли на лестничной площадке перед дверью, в замке торчали ключи.
Хозяйка все еще стояла в холле, пребывая в сильном возбуждении. Глаза у нее сверкали.
– Убийство! – яростно выкрикнула она. – В моем собственном доме! Я всегда себе говорила, что не надо пускать постояльцев, работающих в полиции! Чтобы я еще когда-нибудь на это пошла!.. Клянусь, что никогда их больше к себе не пущу!
Ламберт круто обернулся. Он был бледен, а глаза тоже сверкнули от негодования.
– Молодого полицейского убили в вашем доме, а вы еще имеете наглость возлагать вину за это на него самого? А может, если бы он никогда здесь не поселился, то был бы сейчас живой! И еще надо разобраться, что представляет собой ваш дом!
– А вы-то как смеете со мной так говорить? – закричала женщина и покраснела от ярости, как свекла. – Вот почему…
– Идем, – Питт взял Ламберта под руку и почти что вытащил его из дома силой, а тот все поворачивался к женщине, желая выместить на ней или все равно на ком свои гнев и горе. – Идем, – настойчиво повторил Томас, – у нас много дел.
Ламберт неохотно дал себя вывести. На улице их встретило набрякшее тучами небо. Начинался дождь. Прохожие шли, уткнувшись в шарфы, подняв воротники и пытаясь защититься от влажного холодного ветра.
– Так что же? – процедил сквозь зубы Ламберт. – Кто убил беднягу Патерсона? Мы даже не нашли еще убийцу судьи Стаффорда! И не знаем, почему его убили! А вы знаете, Питт? – Он соскользнул в полную воды канаву и снова выбрался на тротуар. – Есть ли у вас хоть какое-то предположение? И не говорите мне, что Годмен был тогда не виноват, – это чепуха! А если он был виноват, тогда зачем снова копаться в том деле? Нет, с ним все было покончено еще тогда. То было самое настоящее отвратительное убийство. Годмена повесили, и делу конец.
– А с чем еще работал Патерсон? – спросил Питт, приноравливаясь к шагу Ламберта, когда они шли по Бэттерси-Парк-роуд, туда, где могли нанять кеб, чтобы вернуться в участок.
– Над делом о поджоге. И была также пара дел об ограблении. Ничего особенного. Из-за этих дел никто не стал бы его убивать. Может, немного придушили бы в темном переулке или всадили нож в бок во время ареста. Но никто не явился бы к нему домой, чтобы вздернуть на веревке. Это безумие какое-то. Это все проклятая Маколи. Она на все способна из мести. – Он остановился и повернулся к Питту. Глаза его сверкали, лицо было несчастное. – Это она сошла с ума, это она охотится за людьми, которых считает убийцами брата!
– Она не смогла бы это сделать в одиночку, – ответил Питт, стараясь сохранять спокойствие. – Ни одна женщина не была бы в силах вздернуть Патерсона. Он большой, сильный, здоровый мужчина.
– Ну и что ж, – отрезал Ламберт, – значит, ей помогали. Она женщина умная, красивая, видная. Какой-то несчастный влюбился в нее, и она довела его до такого состояния, что он ей помог.
Старший инспектор говорил все быстрее, и Питт уловил в его голосе нотки истерии.
– А может, он сделал это по ее указанию, – продолжал Ламберт. – Найдите его, Питт, и докажите ее вину. Патерсон был хороший человек. Слишком хороший, чтобы умирать из-за таких, как она и ей подобные! Вы это, конечно, сделаете. Докажете, что это она. – Он вырвал руку и пошел по мокрой мостовой Бэттерси-бридж, по которой, стуча и гремя, носились взад-вперед экипажи.
Питт занялся долгим и утомительным расследованием убийства Патерсона. Медицинское заключение свидетельствовало, что «смерть наступила вследствие удушения от повешения», как и было видно с самого начала. Он умер накануне вечером. Причем скорее рано вечером, чем поздно.
Питт, разумеется, проверил, где в это время находился судья Ливси, и не удивился, что тот присутствовал на обеде, даваемом его коллегами по работе, и был на виду по крайней мере у дюжины людей. Не то чтобы Томас хоть на минуту предположил возможность его вины. Проверял он оттого, что так было положено по ходу расследования.
Гораздо больше его занимала мысль, что такого мог узнать Патерсон и почему столь отчаянно пытался поскорее встретиться с судьей. Касалось ли это дела об убийстве на Фэрриерс-лейн, как они с Ламбертом интуитивно предположили, или это было нечто иное?
Томас предоставил Ламберту заниматься опросом свидетелей, кто мог бы видеть кого-нибудь из входящих в дом, где жил Патерсон. А также тем, где могла быть куплена веревка, уликами, которые мог оставить преступник, следами, случайными клочками одежды и всем тем, что свидетельствовало бы о борьбе.
Сам же Питт пытался найти мотив такого явно бессмысленного преступления. Если оно связано с каким-нибудь недавним делом или объясняется личными причинами, тогда пусть Ламберт покопается во всех обстоятельствах. Но если убийство имеет отношение к Фэрриерс-лейн, тогда, значит, ответ можно получить, лишь расследуя то, прошлое дело.
Интересно, не пытался ли Патерсон связаться и с другими судьями, не только с Ливси? Может, он обращался и к остальным членам Апелляционного суда? Обратиться к Стаффорду, разумеется, Томас уже не мог. Сэдлер снял с себя всякую ответственность за прошлое и ничего бы ему не ответил. Бутройд слишком высоко ценил влиятельных друзей и прошлые связи, чтобы принять участие в таком непопулярном деле, как пересмотр дела об убийстве на Фэрриерс-лейн.
Оставался один Освин и, может быть, еще адвокаты, защищавшие Аарона Годмена, – его поверенный в делах и защитник на суде. Разумеется, надо было начинать опрос с них, если действительно появилось нечто новое, указывающее на несправедливость приговора или на участие в убийстве второго преступника.
Почему все-таки Патерсон обратился к Ливси? Считал, что тот обладает твердостью, принципиальностью или влиятельностью, которых нет у других?
Питт начал с того, что попросил свидания с судьей Грэнвиллом Освином, и был приятно удивлен, что тот сразу согласился.
Кабинет Освина оказался большим, длинным, неопрятным, заваленным книгами. Некоторые стояли в шкафах, другие грудами покрывали столы и возвышались на стульях. В кабинете было также несколько обитых бархатом кресел, совершенно не соответствующих прочим предметам обстановки, но в целом все выглядело удобно. На одной из стен были прикреплены театральные программки, другую украшали политические карикатуры Роулендсона [10]. Освин был человеком многообразных и широких интересов. На шкафу стояла прекрасная бронзовая статуэтка охотничьей собаки, на столе – пресс-папье из горного хрусталя.
Сам Освин оказался высоким добродушным человеком. Одежда на нем сидела плохо. Лицо его казалось Томасу знакомым, хотя он и был совершенно уверен, что прежде с Освином не встречался. Лицо судьи освещала улыбка, как будто он был искренне рад встрече.
– Дорогой мой, входите, входите. – Он приподнялся из-за стола и махнул рукой на самое почетное кресло. – Пожалуйста, садитесь. Устраивайтесь поудобнее. Чем могу быть полезен? Понятия не имею, но с готовностью выслушаю. – Он опять сел на место и улыбнулся.
Ходить вокруг да около или рассчитывать на эффект внезапности смысла не было.
– Я расследую причины смерти судьи Стаффорда, – начал Питт.
Лицо Освина омрачилось.
– Очень скверное дело, – ответил он, нахмурившись. – Очень, очень скверное. Не понимаю, что стало тому причиной. Такой почтенный человек… Думал, что у него нет ни одного врага. Значит, ошибался. – Он откинулся назад и положил ногу на ногу. – Что я могу вам сказать по этому поводу, чего бы вы уже не знали?
Питт тоже сел посвободнее.
– Он приступил к пересмотру дела об убийстве на Фэрриерс-лейн, вам об этом известно?
Лицо Освина потеряло теплое, дружелюбное выражение, в глазах промелькнула тревога.
– Нет, не знал. Вы уверены, что не ошибаетесь? Но там не было совершенно ничего, что бы стоило пересматривать. Мы самым тщательным образом изучили его, когда к нам поступила апелляция. – Он настороженно взглянул на Питта, еще больше откинулся на спинку кресла, опершись на подлокотники и сложив из пальцев домик. – Гораздо вероятнее, что он просто старался успокоить эту бедную Маколи. Она никак не желала забыть о деле, как вы знаете. Очень печально. Была очень предана брату и не могла поверить в его вину. Но для сомнений не было никаких оснований, понимаете ли. Совершенно никаких. Все было проведено законно и корректно.
– А каковы были основания для апелляции, сэр? – спросил Питт, словно ему было невдомек.
– О, медицинское свидетельство. Но то была просто формальность. Они должны были найти какой-нибудь предлог.
– И вы отнеслись к их апелляции тоже формально?
На лице Освина выразился ужас, и он уронил руки.
– Господи помилуй! Ну конечно же нет. Стоял вопрос жизни и смерти или даже больше: сомнению подвергались основы британского судопроизводства. Правосудие должно не просто осуществляться – а осуществляться при строгом контроле со стороны властей и ко всеобщему удовлетворению. Иначе правосудие перестанет работать, и тогда оно никому не нужно. О, мы изучили это дело до малейшей подробности. Не было допущено ни одной неточности, все доказательно и неоспоримо. – И он искоса взглянул на Питта.
– А судья Стаффорд говорил с вами об этом деле незадолго до смерти? – Томас двигался на ощупь, обдумывая вопросы, которые бы проникли в зазор между ответами, исполненными категоричной уверенности.
Освин заколебался – всего лишь на краткое мгновение, но Питт заметил его замешательство. Судья улыбнулся, поняв это по выражению его глаз.
– Ну да, он действительно кое-что сказал, – он пожал плечами, – но это было так несущественно. Вы понимаете, что я хочу сказать.
– Нет, – несговорчиво ответил Питт. – Разве в подобном деле что-то может быть несущественным?
Но у Освина было теперь время обдумать ответ, и он очень уверенно сказал:
– Это все от излишнего беспокойства: несчастная Маколи постоянно досаждала ему. Она пыталась найти человека, который бы ей поверил и помог снова открыть дело. И бедняга Стаффорд оказался тем, на ком она сосредоточила свои усилия. – Освин пожал плечами и безмятежно улыбнулся. – Мне Стаффорд едва упомянул об этом. Он был в смущении. Вы, разумеется, теперь понимаете, инспектор, что им двигало? – Освин легко рассмеялся; в этом смешке не было нервозности, хотя и веселья тоже.
– Он решил пересмотреть дело на всякий случай – вдруг в деле допущена какая-то неточность или ошибка?
– Нет! – Освин наклонился вперед, стукнув ладонью по столу. Лицо его немного порозовело, глаза смотрели искренне. – Там не было… там не было ошибки. Дело оказалось очень простым. – Освин все так же искренне и честно глядел на Питта. – Апелляция была подана на основании медицинского показания. Сначала Ярдли утверждал, что смертельная рана нанесена Блейну какой-то разновидностью кинжала. Затем, после тщательного осмотра, он сделал допущение, что она могла быть причинена также чрезмерно длинным кузнечным гвоздем.
– Но кузнечные гвозди используются для подков и бывают только определенного размера. Есть строгий лимит; длиннее, чем положено, они быть не могут, даже несмотря на то, что концы у них тупые.
– Да, разумеется. – Освин нетерпеливо махнул рукой, словно отмечая это соображение. – Так бывает с обычными гвоздями. Но Ярдли – хирург, а не кузнец, поэтому и мог ошибиться. Возможно, это вообще был не гвоздь, а заостренный отрезок металла, валявшийся во дворе. Главное, что это не обязательно кинжал.
– Но во дворе можно было найти другие гвозди такой же длины или же металлические отрезки, кроме найденного? Наверное, окровавленный кусок металла должен был сразу броситься в глаза искавшим?
Освин удивился.
– Понятия не имею. И, ради бога, старина, мы же заседали в Апелляционном суде. Прошло несколько недель после окончания судопроизводства, а сам суд тоже шел несколько недель. За это время через тот двор прошло множество народу.
– Значит, орудие убийства, каково бы оно ни было, так и не нашли?
– Полагаю, что нет. Возможно, он использовал этот гвоздь, прибивая тело. – Освин понизил голос. – Но как бы то ни было, инспектор, сейчас уже слишком поздно для выяснения этого обстоятельства. Бедняга Стаффорд вряд ли интересовался именно им, да и зачем? – Замечание было логичным, и он это знал.
– Тем не менее, – возразил Питт, – если Ярдли изменил свидетельство, то, значит, можно говорить о некоей неуверенности его показаниий. И ее можно было считать вполне существенным поводом для того, чтобы подать на апелляцию?
– Это от отчаяния. – Освин поморщился, широкий выразительный рот искривила печаль. – Человек на все пойдет, лишь бы избежать веревки; разве можно его за это осуждать?
– Вы помните дежурного констебля Патерсона? – внезапно переменил тему разговора Питт.
– Дежурного констебля Патерсона? – задумчиво повторил Освин. – Не думаю. А в чем дело?
– Он был тем самым констеблем, который энергично участвовал в расследовании дела. После него был повышен до сержанта.
– Ах да. Это не тот ли, кто представил последнее и самое убедительное доказательство? Он нашел цветочницу, которая видела Годмена на Сохо-сквер сразу же после преступления? Хорошая работа. Он был тогда героем дня, этот Патерсон. Но в чем дело?
– Он был убит в ночь на вторник.
Удивление и соболезнование ясно отразились на лице Освина.
– Боже мой, я искренне огорчен! Какой позор! Какое несчастье! Он был младшим чином, подающим большие надежды. – И покачал головой. – Опасное это ремесло, работа полицейского. Но вам, разумеется, это и без меня известно.
– Но убийство произошло не во время исполнения им служебных обязанностей, сэр. Он был убит у себя дома. А если быть точным, был повешен.
– Боже милостивый! – Освин был окончательно сражен. Кровь отхлынула от его лица, оно стало пепельно-серым; куда только подевался благодушый вид. – Какой ужас… Как… кто убил?
– Пока мы не знаем.
– Не знаете! Но вы же… – Он осекся, смутившись, чувствуя себя совсем несчастным. – Но вы же не думаете, что это имеет какое-то отношение к смерти Кингсли Блейна? Я хочу сказать… – Он инстинктивно поднес руку к горлу и потянул за тугой воротничок. – Но почему, ради бога, почему?
– Вот это я и пытаюсь определить, сэр. – Питт внимательно следил за лицом Освина. – Я выяснял у Патерсона некоторые подробности относительно того, как он собирал улики. Меня интересует, не заставили ли его кое-какие мои вопросы опять действовать в этом направлении и он что-то такое сказал кому-то, кто поэтому его и убил.
Освин провел рукой по лбу, что на время скрыло его лицо от зоркого взгляда Питта.
– Вы что, хотите сказать, что Годмен был невиновен, а виноват кто-то другой и этот человек теперь убивает всех, кто намерен пересмотреть дело? Но это ни с чем не сообразно, инспектор. Разве на вас покушались?
– Нет, – согласился Питт, – но я, в конце концов, нахожусь сейчас в таком же тумане, как и в начале расследования. Мне до сих пор не удалось найти ни одной улики, которая позволила бы предположить невиновность Годмена. Более того, чем глубже я вникаю в дело, тем все более вероятной мне кажется его вина.
Освин перевел дыхание и повеселел, словно чувствуя большое облегчение.
– Да, это так, это действительно так. То было трагическое и чрезвычайно неприглядное дело, но оно было завершено справедливо. – Он прикусил губу. – Я всю жизнь преданно служил закону, инспектор, и мне было бы нестерпимо думать, что мы могли допустить ошибку и осудить на смерть неповинного человека. Это подорвало бы в моих глазах репутацию института, который, по моему мнению, имеет величавую ценность для всего народа Британии. Наш суд – образец для всего мира. – Его слова звучали излишне напыщенно, будто он сам не совсем верил в то, что говорил. – Судопроизводство Соединенных Штатов во многом основано на нашей юридической системе; полагаю, вам это тоже известно… ну конечно же, известно. Закон превыше нас всех, он важнее отдельно взятой личности!
– Но разве для закона не высший долг, не высшая мера справедливости именно отношение к отдельной личности, мистер Освин?
– О, думаю, это слишком поспешное суждение, слишком общее и упрощающее суть вопроса, извините мне такое замечание. Ставкой тут являются глубочайшие ценности… – Внезапно он прервался и слегка покраснел. – Но все эти рассуждения не помогут вам в поисках убийцы мистера Стаффорда или того, кто убил этого беднягу Патерсона. Так чем я могу быть вам полезен?
– Не уверен, что это в ваших силах. Последнее, что Патерсон успел сделать перед смертью, – это послать письмо судье Ливси. В письме говорилось, что он узнал нечто очень важное и страшное и он хотел бы сообщить ему об этом как можно скорее. К несчастью… – Томас осекся, потому что Освин опять страшно побледнел, вид у него стал прямо-таки больной.
Читать бесплатно другие книги:
