Нецелованный странник Стамм Аякко
Снова я еду по этому шоссе. Зачем я это делаю, что влечёт меня сюда, что толкает в этот бесконечный путь? Я задавал себе этот вопрос десятки, нет, скорее сотни, а может быть, тысячи раз и никогда не мог найти ответа. Я просто его не знаю. Наверняка, его нет вообще, как нет ответов на великое множество вопросов тревожащих нас, не дающих нам покоя, заставляющих совершать те или иные поступки, часто глупые и бессмысленные, но необходимые для нас, как воздух, из которых, собственно, и состоит то великое чудо, которое мы называем жизнью. Во всяком случае, это шоссе давно уже стало моей жизнью, не частью её, пусть даже основной, неотъемлемой, а самой жизнью, её единственной целью, её смыслом.
Вот уже двадцать лет, с тех пор, как умерла моя жена….
Последняя….
Пятая….
Вот уже двадцать лет я регулярно сажусь в свой теперь уже старенький, но всё ещё надёжный и безотказный «Шевроле» и еду в самую дальнюю окраину Вологодской губернии, туда, где уже много веков стоит тихий и уютный старинный русский город Великий Устюг, сияющий золотом куполов своих многочисленных храмов, поражающий суетных москвичей патриархальной тишиной и размеренностью жизни неторопливых устюжан. Я люблю этот город и, наверное, хотел бы здесь жить. Но всякий раз, вот уже двадцать лет, въезжая под гостеприимный кров придуманной родины языческого Деда Мороза, и места непридуманного славного поприща православного святого Прокопия Праведного, я, помолившись в храме, освящённом когда-то во имя вышеназванного святого подвижника, и посмотрев с крутого берега на степенно текущие, как и всё в этом городе, воды Сухоны, снова завожу свой «Шевроле» и, не отдохнув ни минуты, качу назад. Не то что бы, я спешу в Москву. Нет, я не люблю этот великодержавный город, шумный, суетный, в котором государственных чиновников на порядок больше, чем во всём остальном мире, судя по обилию машин с мигалками на автомагистралях, не соблюдающих никаких правил дорожного движения, и откровенно плюющих на всех остальных граждан, как на колёсах, терпеливо томящихся в бесконечных пробках, так и на своих двоих, ценой жизни пытающихся отвоевать хоть немного жизненного пространства на улицах мегаполиса. Я спешу в обратный путь, чтобы ещё раз проехать по этому шоссе в поисках…, сам не знаю чего. Может быть призрака, привидевшегося мне двадцать пять лет тому назад, и с тех пор не дающего мне покоя, заставляя каждый год, а то и несколько раз в год жечь бензин и проматывать драгоценное время увядающей уже жизни, в направлении Великого Устюга и обратно, без какой-либо надежды на успех. Я не могу иначе, этим я живу, этим дышу, об этом думаю непрестанно, наматывая километры дороги на послушные рулю колеса «Шевроле», так же как и в ожидании нового путешествия в пыльной, загазованной, ненавистной Москве.
Все эти последние двадцать пять лет я помню – как будто это было вчера – то первое путешествие в Устюг. И даже не само путешествие – оно было самым обычным – а то, что произошло во время него, тот эпизод моей суматошной жизни, который всё перевернул и поставил с ног на голову, с которого всё началось и продолжается по сей день, не переставая, не стираясь временем, не ослабляя натиск, но, наоборот, усиливаясь, с годами превратившись в навязчивую идею, в сумасшествие, в непреодолимую силу, влекущую меня в путь, как наркомана на иглу. Первые пять лет я не придавал этому особого значения, относился просто как к эпизоду, пусть приятному, страстному, влекущему, но всего лишь эпизоду моей безответственной, лёгкой жизни.
Вскоре после того путешествия я женился, как мне казалось, по любви. Но на самом деле, любила она, а я просто хотел испытать то, что испытал тогда, в то первое путешествие, испытал впервые в своей жизни и, как оказалось, в последний раз. Всё остальное было только образом, копией, неумело списанной с великого подлинника. Я надеялся, что это временно, я свято верил в грядущее семейное счастье, ведь моя молодая жена была безумно красива и любила меня, как сумасшедшая. Но ровно через год после посещения Устюга, день в день после тех событий, я стал вдовцом.
Она умерла внезапно, не болела, не была жертвой несчастного случая или преступления, просто угасла за считанные дни и всё. Наверное, я эгоист, но через два месяца я снова женился и… снова овдовел. Так в течение пяти лет я пять раз ходил под венец, и пять раз на кладбище, и все пять жён умирали внезапно, без видимых причин, и в один и тот же день. Не веря больше в случайность такого совпадения, я не стал рисковать в шестой раз. Тем более что «эпизод» давно уже перестал быть для меня просто эпизодом, а, усиливаясь с годами в своём значении, становился навязчивой идеей, силой, занимающей в моем сознании всё больше и больше места, постепенно вытесняя всё остальное, так что уже ни работа, ни шумные компании весёлых друзей, ни страстные оргии с обильными возлияниями не могли отвлечь меня от воспоминания недавнего прошлого, всё более и более влекущего назад на пять лет. Тогда я во второй раз поехал в Великий Устюг, надеясь реанимировать те события и вернуть себе утраченный душевный покой. Но, проехав весь маршрут в обоих направлениях, я ничего не нашел. Ничего, никаких следов, даже намёков на существование предмета моих поисков. Расспрашивая местных жителей, я получал в ответ только удивление и недоумение. Я наводил справки в местных органах власти, но всё безрезультатно, никто ничего не знал, не слышал, не видел, как будто пять лет назад я повстречался с призраком. Вернувшись в Москву, я с чувством выполненного долга погрузился в текущие дела, но через год снова отправился в путешествие, потом снова и снова, и так уже двадцать лет абсолютно без каких-либо результатов.
Сегодня я уже не тот, что четверть века назад, мне уже пятьдесят, я снова в пути, и снова, пока, без успеха. Сегодня ровно двадцать пять лет, день в день, с того первого путешествия, и может быть на этот раз…
Машина мягко бежит по недавно отремонтированной дороге, вдоль которой тянется до боли знакомый пейзаж. Плотная стена сосен и елей с редкими вкраплениями лиственных. Вот речушка с почти пересохшим руслом и смешным названием. Снова сосны. Временами, будто выросшие прямо из-под земли призраки, заброшенные, почерневшие от времени и покосившиеся от недостатка человеческого внимания и участия избы. И снова стена тёмного зловещего леса, в котором, уж наверняка, обитают лешие и прочая лесная нечисть. Там впереди, за изгибом дороги сейчас должна появиться небольшая лужайка с красивой стройной, как девица, березкой. Хорошее место, радующее глаз, здесь таких мало, всегда любуюсь им, когда проезжаю. Да вот оно показалось, вот и березка-красавица. А это кто? Какой-то старик. Сидит себе на скамейке, вкопанной прямо на обочине, водочку попивает. Никогда не видел его здесь раньше. В этих местах вообще никогда никого не встретишь, проезжая мимо машина – и то редкость. И скамейки здесь никогда раньше не было, я хорошо помню это место, не раз останавливался тут отдохнуть, перекусить под берёзкой. Откуда он взялся этот старик?
Да Бог с ним. Какое мне дело до него? В моих поисках он вряд ли может чем помочь. Сидит себе и сидит, может грибник, присел отдохнуть на скамейке. А скамейка откуда? Прошлой весной её тут не было. Хотя, долго ли вкопать скамейку, плёвое дело, полчаса и готово. Странное дело, этот старик мне показался, почему-то, знакомым, будто где-то я его уже видел, давно-давно, но не припомню где. Впрочем, местные старики все похожи друг на друга, как братья. Да вон ещё один такой же. Действительно, как братья. И скамейка у обочины прямо как из одного гарнитура «Лесная утварь». Чудеса. Только подумал о похожести местных аборигенов, как тут же в этом убедился. Может вернуться, расспросить его, вдруг чего-то узнаю. Старики, они ведь такие, всё помнят, что было, и чего не было. Память у них на счёт прошлого, как компьютер, до мельчайших подробностей. А вот что пять минут назад было, тут, увы, отнюдь. Ладно, проехали, возвращаться плохая примета. Если ещё кого встречу, тогда.… Да что же это, опять брат-близнец, и снова на скамейке, водочку попивает. Это уж неспроста, торможу.
* * *
– Здравствуйте! Простите Бога ради, но Вы не знаете?..
– Здравствуй, здравствуй, сынок. Конечно, знаю… Я старик, а старики многое знают и многое помнят. Проходи, присаживайся, выпьем по шкалику, покалякаем за жизнь, может, подскажу что, а может и научу чему.
– Да нет, спасибо, я тороплюсь. Здесь, в этих местах было раньше…
– Почему это раньше? В этих местах много чего было, многое ушло, но многое осталось, только спряталось от постороннего глаза. Да ты садись, в ногах правды нет. Ты надолго ко мне. Торопиться тебе, я чай, некуда, да и незачем.
– Откуда Вы знаете куда мне и зачем?
– Я многое знаю, многое помню. И ты узнаешь, если торопиться не будешь. Я давно тебя здесь поджидаю, измаялся уж.
– Кого поджидаете? Меня?!
– А кого ж ещё? Нет же ж никого боле. Я один, как пень старый. Давно уж один, двадцать пять годков кукую здесь, и никого не встречал за четверть века. Не с кем словом перемолвиться, опрокинуть по шкалику. А тут ты, ездишь, круги наворачиваешь, уж разов три мимо проскочил, знамо ищешь чего. Иль кого? Не меня ли?
– Да я уж теперь и не знаю, может и Вас. Кого-то Вы мне напоминаете, отец, а кого, не могу понять.
– Как ты сказал? Отец? А что ж, а ну и правда, отец, по всему так и выходит. Только.… Ну да ладно, разберёмся. Садись поудобней, сынок, я подвинусь, держи шкалик, выпьем за упокой души рабы Божьей…
– Да нельзя мне, я за рулем.
– Дался тебе твой руль. Брось его. Пей, не сумлевайся, в ней сила сокрытая. Не боись, здеся мытарей-то нету. Здеся вообще никого больше нету. Я один только, да теперя вот ты, двое нас. Хотя и это ненадолго, уйду я скоро, раз ты уж приехал. Здеся двоим-то долго нельзя, так-то вот.
– Да я на минутку, только разузнать. Подскажите мне, здесь где-то был когда-то дом…
– Подскажу, и не токмо подскажу, но и покажу, и провожу, и за стол усажу, и спать уложу. Ты только не торопись, некуда уж, нашел, что искал.
– А откуда Вам знать, что я ищу?
– А кому ж знать, как не мне? Должон знать. Нету ж никого здеся боле, токмо я один и есть. Да ты вот теперя. Вместе мы, оба два. Ты, сынок, не спеши только, дай срок, всё узнаешь, что я знаю. А я многое знаю. Давай-ка лучше, опрокинем ещё по единой, помянем рабу Божию.
– А кого мы поминаем, отец, схоронил, что ли кого?
– Да не я, давно-о-о схоронена. Я вот поминаю токмо, теперя и ты будешь. Без этого нельзя, без этого ей сильно тяжко, а так полегшее малость.
– Жена что ли?
– Жена, не жена, да токмо нету у меня ближе и роднее неё никого в целом свете, так что уж полвека жду её и поминаю. По всему видать, не долго уж осталось, вскорости свидимся. Давай, сынок, ещё по единой.
– Понимаю тебя, отец. Ты вот полвека, да и я тоже, только четверть века ищу женщину одну, без которой и радость не в радость, и жизнь не в жизнь. И знал-то её всего ничего – одну только ночь. А прикипела так, что не оторвать. Вот уж двадцать пять лет ищу её, и не могу найти. Может, ты поможешь мне, чувствую, знаешь ты что-то.
– Может и знаю. Может и помогу. Только гляди, жизню поломаю, назад не воротисси.
– Да куда уж ломать-то, вся переломана-перекручена, хоть в петлю лезь. Вроде всё у меня есть, и дом, и работа, и друзей, и женщин, и денег хоть ложкой ешь. А мне не живётся. А я всё ищу кого-то, всё еду туда, не знаю куда и никак не могу найти. Помоги, а. Ты можешь, я знаю это, чувствую. Хорошо мне с тобой, тепло. Впервые встретил человека, которому могу излить душу. Как отцу. Я-то своего не знаю, детдомовский. Ни отца, ни матери. Был когда-то давным-давно дед, но не помню его совсем, малой ещё был. Вот послушай, никому не рассказывал, а тебе расскажу. Только не мешай, мне выговориться надо, не могу больше в себе держать, кипит всё.
– Что ж, рассказывай, коли надо. И я припомню.
II
Было это двадцать пять лет назад. Страшно подумать, четверть века прошло, а как будто вчера только. Время вообще непостоянно и условно. Миг растягивается в годы, а целая жизнь промелькнет в одно мгновение, вспыхнет спичкой и угаснет. Эти двадцать пять лет пролетели незаметно, как один росчерк пера, а в итоге целая повесть. Но в каждый год, в каждый месяц, день, мгновение ожидания я проживал целую жизнь.
Тот день я хорошо помню, мне не нужно напрягать мышцы памяти, чтобы отобразить, как в кино, каждую его подробность, каждый эпизод и даже эпизодик, так что рассказ мой будет достаточно полным, а если что и упущу, какую-нибудь деталь, то не по забывчивости, а по малой её значимости.
В тот день я ждал его. Я буду так называть своего героя, хотя справедливости ради, нужно было бы обозначить его другим местоимением, более подходящим и верным. Но мне так проще, и тебе понятнее. Он должен был приехать именно сегодня, я знал это так же верно, как знаю куда, когда и зачем должен приехать я сам. Он уже едет, подъезжает, он не может проехать мимо, в такую погоду проехать мимо теплого, уютного, гостеприимного дома может только идиот. Он не был идиотом. Это я знал также точно, как то, что я сам не идиот.
Я сидел у камина в гостиной зале этого большого старого дома, ставшего для меня уже своим, несмотря на то, что сам я вошёл под его кров всего несколько часов назад, и эти несколько часов полностью преобразили как меня самого, так и все мои воззрения и планы на всю оставшуюся жизнь. Согретый мягким и ласковым теплом камина я слушал пронзительное завывание ветра в дымоходе и боевую дробь дождевых капель, барабанящих по кровле и оконным стеклам дома, когда в дверь внезапно постучали. Не мешкая, я открыл и впустил в прихожую совершенно мокрого и дрожащего от холода, как осиновый лист, молодого человека. Это был он.
Я узнал его сразу, я узнал бы его из тысячи в многолюдной толпе, несмотря на то, что прежде мы никогда не встречались, и не могли бы встретиться. Между нами существовала какая-то странная, необъяснимая связь, тонкая и чувствительная, как оголённый нерв, так что я буквально кожей ощутил ледяную влагу насквозь промокшей и прилипшей к его телу одежды. Не знаю, чувствовал ли он то же по отношению ко мне, если вообще мог что-нибудь чувствовать кроме мокрого холода. Он попытался произнести подобающие данной обстановке вежливости и учтивости, но язык плохо слушался его, а зубы, нервно стуча друг о друга, заглушали своей дробью шум дождя за окном. Не дав ему договорить, я провел его в гостиную, к камину, усадил поближе к огню, поставил на прикаминный столик непочатую бутылку шотландского виски и чашку горячего чая. Затем, предложив сухую чистую одежду, поднялся на второй этаж дома приготовить гостю ту самую, его комнату. Когда через несколько минут я снова вернулся в гостиную, захватив по дороге на кухне внушительных размеров кусок холодной телятины, ровными ломтиками нарезанный хлеб и небольшую корзинку с фруктами, от виски осталось только полбутылки, чай был выпит совсем, а мой гость, переодевшись в теплый махровый халат, блаженствовал в мягком, уютном кресле возле огня. Он полностью освоился в новой обстановке, нисколько не смущаясь, принялся уничтожать предложенную ему нехитрую снедь, а когда насытился, наполовину наполнил виски два бокала, и, протянув один мне, снова удобно устроился в кресле. «За Вас, мой спаситель! – произнес он тост и отпил небольшой глоток. – Если бы не Вы, не знаю, что бы со мной было. Простите меня, Бога ради, за вторжение, но Ваш дом – единственное обитаемое строение во всей округе. На улице просто буря, ничего не видно. Я, наверное, заблудился и хотел только расспросить у Вас дорогу, но машина застряла в грязи недалеко от дома. Попытался выбраться, да куда там. Пока дошел до Вас, весь промок до нитки, замерз, страшно вспомнить. Спасибо Вам за приют, если не возражаете, я переночую у Вас, а завтра поеду дальше. Я заплачу, сколько скажете, деньги у меня есть. Не стесняйтесь, назовите цену».
Вопрос об оплате мы урегулировали быстро. Я, естественно, сказал, что не возьму с него никаких денег, что он мой гость и может пользоваться моим гостеприимством столько, сколько пожелает, и вообще, может чувствовать себя здесь, как дома. Он отпил ещё глоток и, приблизившись ко мне, как будто собираясь сообщить какую-то тайну, сказал: «Вы знаете, не понимаю почему, но я действительно чувствую себя здесь, как дома, свободно как-то, без всякого стеснения. Мне даже неловко перед Вами за это, – затем, снова откинувшись на спинку кресла, продолжил. – Я всегда жил в казенных домах и никогда не имел своего. Был когда-то дом, в котором я родился и прожил первые годы жизни, но это было так давно, что я уже ничего не помню, или почти ничего». Он допил виски, поставил бокал на столик и, неожиданно вскочив с кресла, стал, не спеша, ходить по комнате, осматривая ее, как будто изучая: «А Ваш дом напоминает мне, почему-то, мой, ну тот из раннего детства. Не то чтобы я узнал здесь что-то, нет, я не помню почти ничего, так какие-то смутные обрывки, но мне кажется, что я уже здесь был. Даже не был, а как будто я вернулся домой. Простите меня, я понимаю, что несу чушь, просто мне у Вас как-то свободно и легко. Как дома».
Я слушал его молча, не перебивая. Меня нисколько не удивили его слова, я знал, что он должен был почувствовать то, что чувствовал. Я был рад, что не ошибся.
Он ещё какое-то время походил по комнате, разглядывая всё её убранство, и трогая руками отдельные предметы интерьера. Я молча наблюдал за ним. Вообще, мы практически больше не разговаривали, если не считать несколько дежурно-вежливых фраз и вопросов. Нам не нужно было слов, они мешали, мы и без них отлично понимали друг друга. Во всяком случае, не знаю как он, а я прекрасно понимал всё, о чем он думает, и что чувствует.
Тем временем, приближался час «Х», наступал момент, когда должно было произойти то, ради чего я сюда приехал. Догадывался ли он о величине и значимости события, уготованного нам судьбой, предчувствовал ли неотвратимо надвигающееся неизбежное, преобразившее впоследствии всё его сознание и саму жизнь? Вряд ли, вероятнее всего, нет. Для него это была совершенно случайная, ничего не значащая остановка застигнутого непогодой в глуши путника. Завтра он собирается продолжить свой путь, как ни в чём не бывало, а ещё через пару часов вообще забыть об этой ночи. Для него это всего лишь кратковременное, малозначительное приключение. Для него, но не для меня.
Но не буду забегать вперёд, предоставлю событиям развиваться своим чередом, как им должно, как предначертано Всевидящим и Всезнающим Богом.
Вскоре, я предложил ему отдохнуть. Комната для него готова, тёплая и уютная, на большой, почти царской кровати постелено свежее чистое бельё, подушки мягкие, одеяло лёгкое, как пух, всё способствует приятному полноценному отдыху, восстанавливающему силы перед дальней дорогой. Он охотно согласился, позволил себя проводить на второй этаж до дверей спальни, где мы, пожелав друг другу спокойной ночи, расстались на некоторое время.
Я спустился в гостиную, и вновь усевшись в кресло рядом с камином, погрузился в свои размышления под протяжное завывание ветра в дымоходе и неутомимую дробь дождевых капель по кровле и оконным стёклам. Надо сказать, что такое звуковое сопровождение удивительным образом способствует подобному времяпровождению, так что, приходящие в голову интересные мысли, как бы сами собой выстраиваются в стройные цепочки и просятся на бумагу. И если бы не наша природная российская лень-матушка, то мы справедливо бы считались не только самой читающей, но и самой пишущей нацией, благо погодные особенности нашего климата позволяют сделать такое, признаться, достаточно смелое, но всё-таки, обоснованное предположение. Во всяком случае, время в данной обстановке летит стремительно, не замечая минут, проглатывая целые часы, безжалостно расправляясь с днями и даже неделями бесценной жизни. Сколько всего полезного, цельного, разумно-логичного может сделать немец, какие капиталы сколотить американец, пока русский в глубине необъятных просторов своей великой родины, под убаюкивающее потрескивание огня в камине и размеренный шум дождя, обдумывает до тонкостей глобальные проблемы вселенского масштаба, ничего не предпринимая, не воплощая обдуманное, а просто узнавая ответы на многие неразрешимые вопросы, чтобы к концу пролетевшей безвременно жизни, спокойно, без панического страха перед неизвестностью, с чувством выполненного долга отойти в мир иной. Можно ли измерить время дум и размышлений, в каких единицах оно измеряется, какими рамками ограничивается? Очевидно, что цена этому процессу – жизнь. Много это, или мало? Поживем – увидим.
Не знаю, сколько драгоценного времени украли у моей жизни мои размышления в ту ночь, этот вопрос меня не занимал тогда, впрочем, как и сейчас. От дум меня отвлекли тихие, осторожные шаги на втором этаже. Они блуждали, поскрипывая старыми сухими от времени половицами, то, затихая, как бы останавливаясь и прислушиваясь, то, возобновляясь, продолжая движение, пока, в конце концов, не переместились на лестницу, ведущую со второго этажа в гостиную. Не меняя позы, но весь обратившись в слух, краешком глаза я посмотрел в направлении, откуда доносились шаги, и увидел моего гостя со свечой в руке, спускающегося по лестнице. Он старался идти очень тихо, как бы боясь спугнуть кого-то, или что-то, при этом взгляд его блуждал по сторонам, ища ответ на невысказанный вопрос. Когда он приблизился ко мне достаточно близко и остановился подле, я повернул к нему лицо и хотел, было, спросить, что так потревожило его сон, что он ищет в столь поздний час? Но не успел я раскрыть рта, как он поднёс руку к своим губам, показывая мне, что бы я молчал и не нарушал тишины. Так прошло ещё несколько минут, после чего, не смотря в мою сторону, он спросил еле слышным шёпотом: «Вы слышите?», – но не дал мне ответить, держа руку возле своих губ. Прошло ещё какое-то время, когда он снова начал говорить: «Я думал, это Вы, но теперь вижу… Ц-ц-ц. Тихо. Вот опять. Вы тоже слышите?». На этот раз я и не пытался отвечать, а только внимательно наблюдал за ним. «Этого не может быть, но… Ц-ц-ц».
Это продолжалось минут десять-пятнадцать. Он осторожно ходил по гостиной, озираясь во все стороны, что-то бормотал почти беззвучно, останавливаясь время от времени, как бы прислушиваясь. Внезапно он, тяжело вздохнув, опустил руки, будто сбрасывая с себя нависшее на него наваждение, и заговорил уже в полный голос: «Простите меня, Бога ради, но это невыносимо. Я понимаю, что выгляжу идиотом, но… – он снова напрягся весь, как будто произошло нечто очень важное. – Вот опять, слышите?.. Нет, это невыносимо», – ещё раз повторил он и опустился в стоящее рядом кресло. «Могу я попросить у Вас ещё виски, иначе мне не уснуть. Я так устал за этот день, мне необходимо выспаться». Я достал из бара новую бутылку виски, чистый бокал и протянул ему. Он взял то и другое, и, не сказав ни спасибо, ни спокойной ночи, молча отправился к себе. Больше я его не видел.
* * *
– Дедушка, что ты пишешь?
– Да как тебе сказать, сынок, хотел просто записывать свои мысли, о чём думаю, что вижу, что знаю, а вот целая повесть получается. Прямо писатель, ёксель-моксель.
– А о чём ты пишешь?
– Да так, обо всём, о жизни.
– И обо мне?
– И о тебе, мой маленький.
– И о нашем доме?
– Ну конечно, как же без него, вон он у нас какой, большой, старый, мудрый.
– Как это? Разве дом может быть мудрый? Он же не живой.
– Ещё какой живой. Ему уже больше ста лет, наверное. Многое он повидал, многое пережил, о многом рассказать может.
– А разве домы умеют разговаривать?
– Конечно. Только язык у них особенный, не всякий его понимает, не каждому по уму такой рассказ.
– А ты понимаешь?
– Понимаю, сынок. Я старый, многое понимаю. Ведь я не сам придумываю то, что пишу, это мне дом рассказывает, а я слушаю, запоминаю и записываю.
– А мне расскажи.
– Кхе-кхе… расскажи. Не так-то это просто, расскажи. Вот вырастешь большой, и сам прочитаешь, сам всё поймешь, а что не поймешь, дом подскажет. А сейчас не мешай мне, я занят. Иди, играй, а то много вопросов задаёшь, ишь любопытный какой.
– Я не любопытный, просто мне интересно.
– Да? Ну ладно, беги-беги, не мешай.
– Деда.
– Ну что ещё?
– А ты про маму тоже пишешь?
– Да, сынок, и про маму тоже.
– А какая она была, а?
– Молодая и очень красивая. А ещё добрая и доверчивая, как ребёнок.
– Как я?
– А ты добрый?
– М-м-м… не всегда. Вообще-то добрый, а когда про папу думаю, то злой.
– Хм… это почему же?
– Да? А зачем тогда он нас бросил?
– Что за напасть такая?! Видишь ли, сынок, всё гораздо сложнее. Ты сейчас не сможешь понять.… Хотя нет, только ты, наверное, и сможешь. Но я не смогу тебе всего объяснить. Я уже старый и привык всё усложнять. Потерпи немного, вот подрастешь чуток, и сам всё поймешь. И, я надеюсь, перестанешь быть злым.
– А это он?
– Кто???
– Мой папа?
– Кто???
– Ну тот, про которого ты сейчас писал?
– Почему ты так думаешь?
– Ну, ведь он… был с мамой?
– Откуда ты знаешь? Ты что, брал мою книгу?
– Деда, ну какой же ты у меня ещё глупенький. Я ведь ещё не умею читать. Я просто знаю и всё. Это он, да?
– Ну, как тебе сказать, ну, в общем-то, да, он.
– А где он? Я могу его увидеть?
– А ты хочешь его увидеть?
– Да, очень хочу. У меня ведь нет никого больше, только ты и он. Но ты скоро уйдешь, и у меня никого не будет. Как я тогда буду, без никого?
– Ах ты, беда моя. Что же мне с тобой делать? А ты знаешь, ты же его уже видел.
– Я так и думал. Это тот дядя, который приезжал весной?
– Ну, в общем, да.
– А почему тогда он не зашёл к нам? Походил тут везде, посидел под моей берёзкой и уехал. Он что, не хочет нас видеть?
– Нет, что ты, милый, хочет, очень хочет. Только пока не может.
– А почему?
– Ну, как тебе объяснить, не время ещё.
– А он вернётся?
– Обязательно.
– И я увижу его?
– Конечно, увидишь.
– И смогу всё сказать ему?
– А что ты хочешь ему сказать?
– Что я люблю его.
– …
– Деда, ты плачешь? Почему? Я обидел тебя? Дедушка, милый, не плачь, я тебя тоже люблю, я вас обоих люблю, и тебя, и его… и ещё маму.
– Я не плачу, милый, нет. Это я… просто чаю много попил, вот водичка и вытекает. А он вернётся, обязательно вернётся, скоро, уже возвращается. Я сейчас пойду его встречу. Только ты пока не сможешь его увидеть. Пока не сможешь. Потерпи ещё чуток. А я всё ему про тебя расскажу, и он тоже тебя полюбит. Вот увидишь. Он ведь про тебя ничего не знает, вот какая штука. А приедет, я всё ему расскажу.
– А он, правда, приедет?
– Конечно, он уже подъезжает.
III
Опять этот дождь. Вчера весь вечер лил, сегодня вот снова зарядил. Ни хрена не видно, хоть глаз выколи. Надо было остаться, куда торопился, сидел бы сейчас в уютном кресле и потягивал виски, нет, понесло куда-то…
Льёт-то как, прямо всемирный потоп, дворники не справляются. И темень такая, хоть глаз выколи, ни одного огонька, как в преисподней, прости Господи. Так недолго угодить в кювет, или ещё куда…
Надо же, часа два уже еду, и никого кругом, ни машины встречной, ни дома какого-нибудь, ни человека прохожего, ни даже собаки бродячей. Ни-ко-го. В такую погоду не только люди, звери попрятались кто куда. Интересно, куда? Должны же быть у них жилища, в которых они прячутся от непогоды. Так, где же они, эти жилища? Хоть бы какой-нибудь домик, где можно переждать эту бурю. Только чёрный лес, непроглядная тьма и дождь. Не дождь, а прямо-таки цунами. И ни одного пристанища, как в космосе. Тут, похоже, после Мамаева нашествия вообще никого не осталось, разве только лешие да кикиморы. И радио не работает, в эфире тишина, как в могиле…
И чего меня понесло в этот Устюг? Нет, в самом деле, ведь не собирался же. Ещё вчера и в мыслях не было, а сегодня, на тебе, сорвался и полетел. Правду говорят, дурная голова ногам покоя не даёт. Может вернуться, чего я там забыл? Ну нет, почти уж приехал, скоро должен быть Устюг, доеду уж. Отдохну, как следует, высплюсь, погуляю, город посмотрю, а тогда можно и назад. Говорят, там хорошо, тихо, спокойно, как в заповеднике, не то, что в этой сраной Москве. И чего так все в неё ломятся, чего там хорошего?! Деньги, пропади они пропадом…. Эх, были бы у меня деньги, не копошился бы я, как навозный червяк в этом г… городе, купил бы домик где-нибудь возле Устюга и жил бы себе спокойно…
А ведь был же у меня дом, где-то же я родился, рос. Только где он теперь? Никаких следов, ни дома, ни родителей, никого, ничего. Один, как перст. Позабыт, позаброшен, неумыт, неухожен…
Ну, хватит, расквасился, ты ещё заплачь. Ничего, будет и на нашей улице праздник. Обязательно будет. Только, где она, эта улица? Где эта улица, где этот дом? Где эта барышня, что я влюблен,…
Что это там, вроде сверкнуло что-то. Или показалось, в такую погоду что угодно померещиться может…. Нет, вроде не показалось.… Вроде свет,… Точно свет, неужели дом, люди…?!
Ах, блин, пропал свет, неужели проехал, вернуться что ли… Э, да тут хрен развернешься.…
А, вот, снова появился, ну теперь уж не упущу…
* * *
Маленькая, совсем крохотная звёздная капелька оторвалась от полыхающего мириадами светил бескрайнего полотна вселенной и что есть духу помчалась к Земле. Такой манящей и притягательной ежесекундно совершающимися событиями, на первый, невооруженный, человеческий взгляд мелкими и не заслуживающими внимания, но настолько значительными, что каждое из них способно десятки раз уничтожить, разорвать в куски всё мироздание. Если бы не Всевидящее Око, Всезнающий Разум, Вселюбящее Сердце, охраняющее и сохраняющее этот мир, компенсируя все усилия безжалостного зла одной лишь беспредельной капелькой Своей Отчей Любви. Она неслась, как одержимая, сквозь холодное пространство, налету впитывая и переполняясь силой света, в невероятных виражах огибая чёрные дыры и плотные сгустки космической пыли. Она не замечала препятствий, ничто не могло её удержать от исполнения миссии, простой и понятной, но вместе с тем, важной и значительной. Вгрызаясь в студинисто-аморфную массу дождевых туч, она не растеряла ни одной, даже самой незначительной крупицы драгоценного света, такого необходимого, ничем не заменимого, сообщающего людям тайны рождения и смерти. Она приближалась. Миг наставал. Неизбежное вот-вот должно было свершиться…
* * *
Толстая, тяжёлая, огромная как чёрный африканский слон капля дождя, вместившая, должно быть, в себя полный «стратегический запас» целой тучи, всей своей массой обрушилась, навалилась на машину, столь беспомощную и утлую, что поглотила её всю, проглотила внутрь себя, как ночь суслика, и отрезала от внешнего мира. Такое, по крайней мере, было у меня ощущение, когда, въехав в плотную стену дождя, я оказался слепым и глухим. Ни одного звука не доносилось до меня из вне, даже недовольное урчание мотора стало каким-то глухим и как бы булькающим. Свет фар, уткнувшись в непроницаемую оболочку капли, даже не отражался от неё, а растворялся в ней, как сахарная вата на языке, ничего не освещая из внешнего мира, а пропадая, погибая в ней, как в чёрной дыре. Я сам был как очумелый от неожиданности; ничего не соображая, ни хрена не понимая в происходящем, я судорожно, как оголенный электрический провод, сжимал ничего не чувствующими, непослушными руками баранку, а правая нога что есть силы давила на педаль газа, как будто от этого зависело моё спасение.
Времени я тоже не ощущал, его не было вовсе. Секунды, года, столетия перестали иметь хоть какое-то, даже самое маленькое значение. Ничего не менялось, не двигалось, не издавало звуки и запахи, не росло и не умалялось. Сознанию не за что было уцепиться, чтобы, оттолкнувшись, начать отсчёт времени, событий, жизни. Мгновение растянулось в вечность и, кажется, продолжало расширяться и расширяться стремительно, как…. Что я говорю? Тщетное и бесперспективное занятие подыскивать сравнение для описания вечности, беспредельности. Она беспредельна по причине своей вечности и вечна по причине беспредельности.
Вдруг реальность вернулась. Вернее то, что мы привыкли считать реальностью, беря на себя самодовольную смелость и безответственную ответственность ограничивать её, сжимать, запихивая в мелкие, неуютные рамки нашего самодостаточного ничтожества, предписывая реальности безусловную и безоговорочную необходимость быть видимой, слышимой, ощущаемой, чувствуемой, просчитываемой вдоль и поперёк нашим ограниченным, самовлюблённым умишком. Правильнее было бы сказать, что я вновь обрел способность воспринимать доступную мне часть реальности. А ещё вернее, что она милостиво позволила мне принять её в доступной для меня форме.
Крохотная капелька света, потерянная мною, и отрезанная от меня огромной, слоноподобной дождевой каплей, снова появилась перед глазами. Она как будто приближалась, медленно увеличиваясь в размерах, и указывая мне направление движения. Вскоре до меня донёсся так же медленно нарастающий звук, который с приближением становился всё более отчетливым и узнаваемым. Это был удивительный по красоте, щемящий душу плач скрипки, мелодия, которую я никогда не слышал, ни ранее, ни впоследствии. Она завораживала, манила, заставляла забыть обо всём на свете, такова была сила её звучания. Либо я ехал очень быстро, либо светящаяся точка имела способность передвигаться, но неожиданно её приближение стало настолько стремительным, что мелодия скрипки очень скоро заполнила всё пространство вокруг меня и, даже, заглушила рев мотора.
Нахлынувший свет, буквально, взорвал скорлупу дождевой капли, и в тот же миг я с ужасом увидел неимоверно быстро приближающуюся, ярко освещенную и, наверное, ослеплённую неистовым светом фар девичью фигуру в лёгком белом платье и со скрипкой в руке. Мелодия прервалась, а пространство заполнил пронзительный скрип тормозов. Я сделал всё, что мог, но столкновения, видимо, избежать не удалось…
* * *
– А, сержант, проходи, присаживайся. Я что-то никак не пойму, что ты мне тут такое понаписал. Это не протокол, а мистический детектив какой-то.
– Всё как было, товарищ майор, истинная правда, всё как было.
– Да? Ну, давай разберёмся. Так. Читаю: «… числа, … месяца сего года, в пять часов тридцать минут утра, мною, патрульным ДПС сержантом …ым на …ом километре …ого шоссе был обнаружен труп молодой женщины, на вид лет приблизительно шестнадцати-восемнадцати, одетой в лёгкое белое платье…», ну дальше описание женщины, телесных повреждений, поза трупа, это опускаем, читаем дальше, «…Предварительный осмотр места происшествия показал, что женщина была сбита неустановленным автотранспортным средством. Накрыв труп одеялом, и вызвав дежурную машину скорой помощи, я приступил к детальному осмотру места происшествия…», так, описание места происшествия, замеры, тормозной след, и т. д., и т. п., а вот, нашёл, «… по прибытии дежурной машины скорой помощи было обнаружено, что трупа женщины под одеялом не оказалось…». Это как понимать?
– Сам не пойму, товарищ майор, одеяло отвёртываю, а её нету.
– Как это, нету?
– Совсем нету, как и не было.
– Да? Что ты говоришь? Так может, её действительно не было?
– Была, товарищ майор. Ей Богу была. Что ж я, совсем что ли?
– А ты, случаем, не пьян был, а?
– Нет, что Вы, товарищ майор, как можно!
– Ну а если между нами, ну, как на Духу, без протокола. Ночью холодно, дождь, ветер, непогода, устал, замёрз, дежурство заканчивается, ну и пропустил стакашек-другой, для сугреву значит, а?
– Да нет, товарищ майор, Вы не поняли, я ж вовсе не употребляю, у меня язва. После операции в рот не беру, даже пиво. Лет десять уж.
– Да? Хм…. Так куда же он делся?
– Кто?
– Ну, труп этой бабы.
– Да какая она баба, девчонка совсем, красивая очень, как невеста. И одета, как-то, легко, не по погоде.
– Да хрен бы с ней, баба, девчонка! Ты мне скажи, куда она подевалась, если, как ты утверждаешь, была?
– Не знаю, ей Богу, не знаю. Но что была, точно.
– Что ж она, отогрелась под твоим одеялом, встала и домой пошла?
– Нет. Вряд ли. Куда она пойдет, мертвая-то? Ноги переломаны, черепушка разбита…. Нет, не должна никуда пойти. Да и домов-то там никаких нету, лес один. Был когда-то дом, большой, усадьба целая, да сгорел ещё до революции, давно дело было. Так что некуда ей идти.
– Тогда где же она?!
– Не могу знать. Можа, забрали?
– Кто?
– Ну, родственники, можа…
– Какие родственники? Ты же говоришь, не живёт там никто. Постой, а не проезжал ли кто-нибудь мимо, не спрашивал ли, не интересовался?
– Нет. Никто не проезжал, только скорая. Хотя, был какой-то дед, старый совсем, лет восемьдесят, небось, а можа и все сто. Но ничего не спрашивал, не интересовался. Постоял только, посмотрел, да и пошёл себе дальше.
– Какой дед?
– Так, я ж говорю, старый.
– Откуда он взялся, если во всей округе ни одного жилища? Куда он пошёл? Зачем приходил? Кто он вообще такой? Ты расспросил его?
– Нет.
– Почему?
– Так я ж мерил вот…
– На хрена мне твои измерения?! У тебя труп пропал, понимаешь ты это, дурья твоя башка?!
– Эх-х-х, понимаю.
– Ищи деда. Где хочешь, ищи. Носом землю рой, из преисподней достань, но приведи мне его сюда. Чую я, он труп забрал.
– Кто?
– Кто-кто? Дед в пальто.
– Зачем?
– Затем, дурень! Это он её угробил.
IV
Это была она. Я стоял над её всё таким же молодым и таким же прекрасным телом и не верил, не хотел верить в то, что её больше нет. Всё моё сознание, мой рассудок, несмотря на семидесятипятилетний возраст ещё ясный и продуктивно мыслящий, не хотел доверяться глазам. Он отказывался воспринимать эту страшную картину на обочине всегда такой пустынной дороги, не соглашался видеть огромного бурого пятна запёкшейся и уже высохшей крови, расползшегося по холодному серому асфальту во все стороны от её прекрасной головки. Не замечал пугающей неестественности позы её стройного тела, он не видел даже одеяла, которым оно было накрыто.
Он хотел, желал, жаждал видеть перед собой любимое, молодое, прекрасное, а главное, живое тело, такое доверчиво-податливое, горящее в любовной лихорадке, трепетное и любящее, пугливо, по-детски вздрагивающее от каждого нежного прикосновения нетерпеливых рук, обжигающих губ, вездесущего, бесстыжего языка. И Бог знает чего ещё уместного и неуместного, естественного и противоестественного, смиренного и дерзкого в необузданных фантазиях любовной игры, когда рассудок добровольно, без какого-то ни было насилия над собой, целиком подчиняется чувству, и подвластный ему, без колебаний отдавшись страстному сердцу, синхронно вибрирует в такт с каждым его ударом. Послушный разум, преломляя и исправляя неумолимую действительность, предоставил сознанию то, что оно искало, без чего не мыслило себя, отказывалось жить.
Она открыла свои большие небесно-голубые глаза, стыдливо, как школьница, одернула задравшееся почти до пояса платье, прикрыв точёные, как у античной статуи ноги, встала с асфальта, подошла вплотную, касаясь высокой, твердой девичьей грудью моей груди, обвила ласковыми, тёплыми руками мою шею и, прижавшись близко-близко, так, что её горячее дыхание, слившись с моим, обратилось в одно, общее, произнесла трепетными устами: «Как же долго я тебя ждала. Наконец-то ты приехал. Никогда, слышишь, никогда не оставляй меня больше, мне очень плохо без тебя. И мне, и нашему маленькому. Пойдем в дом, я покажу тебе его, он очень славный, и очень похож на тебя».
«Прости меня, – ответил я, не в силах сдержать слёзы, – это я виноват в твоей гибели, я не успел…».
«Не надо, не извиняйся. Ты приехал, я жива, я всё-таки дождалась тебя, и мы снова вместе. Пойдём в дом, наш сын ждёт тебя. Он ещё совсем крохотный, такой смешной и забавный. Представляешь, он всё уже понимает. Когда я рассказываю ему о тебе, он слушает так внимательно. Он любит тебя, как я».
Мы пошли, обнявшись, через открытые настежь тяжёлые кованые ворота усадьбы по тенистой аллее парка к дому. Гаишник, обнаруживший её тело на дороге, ничего не заметил, настолько он был увлечён своими измерениями и записями в никому не нужном теперь протоколе. Бедный, ему, наверное, попадет от начальства. Но что нам до этого, земная любовь эгоистична, и мы забыли о нём в ту же секунду, как будто его не было вовсе. Да и был ли он, в самом деле? Мы были счастливы, как тогда, в ночь нашей первой встречи, нашего знакомства. В ту ночь родилась наша любовь, чтобы никогда не умереть и дать бессмертие нам.
Тогда я ещё не знал, не думал, что это любовь. Я вовсе не знал любви, как не знал ещё ни одной женщины. Я боялся их, стеснялся показать свой интерес к ним, пульсирующий и пробивающийся сквозь стыд, опасался нечаянно проявить свои затаённые чувства, которые прятал, хоронил как можно глубже внутри себя, и хранил там, оберегал до рокового часа. Любовь была для меня тайной, загадкой, сравнимой с болезнью, с умопомешательством. Наверное, так оно и есть, если считать нормой наш рациональный, просчитываемый мир. Тогда, в ту ночь, любовь вырвалась из плена, я не смог удержать её, да и не старался. Что я мог поделать, роковой час настал, спорить с ним бесполезно и глупо…
* * *
…«Я сбил человека! Я убийца! Я, не сделавший в своей непродолжительной пока ещё жизни никому зла, отнял жизнь у другого! Я убил женщину, чью-то дочь, чью-то жену, может быть, чью-то мать. Я прервал эту ниточку жизни, обломил ветку большого плодоносного дерева, на ней уже ничего не сможет родиться. Что же мне делать?! Как жить дальше?!»
Я сидел, уронив голову на руль, полностью раздавленный и парализованный всем произошедшим. Жизнь казалась страшной и бессмысленной. И это в двадцать пять лет. Свет, сопровождавший меня по жизни, указывающий путь в кромешной темноте мирской неустроенности и суетного хаоса, погас. И даже та маленькая звёздочка, ведущая меня в эти последние минуты, последние метры моего странствования, больше не светила, оставила меня, забыла о моём существовании. Музыка, волшебная мелодия скрипки, завладевшая мной, моей душой, моими чувствами, и столь грубо прерванная пронзительным визгом тормозов, тоже исчезла. Со всех сторон меня окружала пустота, глубокая, как бездна, тёмная, как ночь в могильном склепе, немая, как крик о помощи посреди безбрежного океана. Только капли дождя, бешено барабанящие по крыше, по капоту, по стёклам машины, возвращали меня к действительности.
Вдруг я опомнился. Что же я сижу? Может, удар был не столь сильным, и она ещё жива? Ей, наверное, нужна помощь… конечно же, нужна помощь…. И помочь могу только я, а я сижу…. Болван, какой же я болван!
Через мгновение, я уже был на улице, под проливным дождём, возле самого носа машины. Сказать, что я был удивлён, значит, ничего не сказать. Я был просто ошарашен, как если бы вдруг совершенно точно узнал о том, что я женщина, и не просто женщина, а замужняя, к тому же мать троих детей. Бампер машины был абсолютно цел, фары как новенькие светили ровным светом, на капоте ни единой царапинки, всё было целёхонько и находилось на своих местах. Не было только одного, одного единственного, но самого важного элемента обстановки. Ни впереди, ни сзади машины, ни справа, ни слева, ни под ней самой я не обнаружил никого, и даже ничего, хотя бы отдаленно напоминающего человеческое тело. Всё было чисто. Зато перед машиной, примерно в полуметре от переднего бампера возвышались огромные кованые чугунные ворота, сразу за которыми тянулась прямая, как стрела широкая аллея, упиравшаяся в парадный подъезд большого двухэтажного особняка.
Я стоял под проливным дождём, как каменное изваяние, и ничего не мог понять. Я же отчётливо видел девушку в белом платье, со скрипкой в руке. Она появилась настолько внезапно, а скорость машины была столь высокой, что я не успел ни остановиться, ни отвернуть. Всё произошло буквально в одно мгновение, наезд был неизбежен, я убеждён, что сбил её. Тогда где же она? Я ещё раз обошёл вокруг машины, обследовал массивную решётку чугунных ворот и снова встал в недоумении. Никаких следов наезда не было. Так что же тогда было? Что я видел?
Ну не приснилось же мне всё это? Хотя, может быть. Я, должно быть, не заметил, как уснул за рулём, и увидел сон. Светящаяся точка, музыка, девушка со скрипкой: всё это было во сне? На самом деле ничего такого не происходило? Тогда получается, что и наезда никакого не было, я никого не убил?! Господи, да что же это такое, ведь теперь выходит, что я сам чудом остался жив. Ведь если бы не эта девушка, вернее, если бы она не приснилась, я не стал бы тормозить и въехал бы со всей дури в эту железяку. Холодный пот, ещё холоднее и мокрее чем непрекращающийся поток дождя, покрыл моё и без того холодное и мокрое тело. Слава Богу! Благодарю тебя, Господи, что послал Ангела своего для моего спасения! Она, эта девушка в белом – мой Ангел-спаситель! Если бы не она, что бы со мной было?!
Размышляя так, я постепенно отходил от практически парализовавшего меня шока, и страшное чувство близости и неотвратимости собственной смерти, сменившее чувство вины за чужую смерть, в свою очередь, пусть медленно, но неотвратимо, уступало место чувству облегчения и благодарности за чудесное спасение моей хрупкой жизни. Вскоре я ощутил, как огромные полчища мурашек свободно путешествуют вдоль и поперёк моего промокшего до нитки и промёрзшего тела. Залезать снова в машину не было никакого желания, так свежо ещё было связанное с нею ощущение близости смерти. К тому же, я стоял в какой-нибудь сотне метров от большого, явно обитаемого и, наверняка тёплого, гостеприимного дома. Я не стал себя долго уговаривать и, поборов всякие сомнения, взял ноги в руки и побежал через незапертую калитку рядом с воротами по прямой, как стрела, аллее к спасительному крову, где, я надеялся на это, меня примут, дадут согреться, и может быть даже, покормят и оставят ночевать. А завтра, отдохнувший и отогревшийся, я покачу дальше, навеки похоронив в глубине памяти воспоминания об этой страшной ночи.
С первым я не ошибся. Меня встретил гостеприимный добрый хозяин, который, как мне показалось, даже как будто ждал меня, настолько хорошо я был принят. А вот со вторым… Я, конечно же, не мог даже предположить, насколько важное, определяющее смысл всей моей будущей жизни событие ожидало меня этой ночью. Собственно, оно самое, это событие, то, что произошло в этом доме этой загадочной ночью, и является предметом моего рассказа…
* * *
– Налей-ка ещё, старик. В горле сдавило, слова не вымолвить.
– Отчего же не налить, налью. А слово… слово придержи, оно, мил-друг, дорогого стоит, слово-то. Им бросаться негож, оно силу имеет особую – может родить, а может и убить. Да и знаю я всё, чего рассказывать-то.
– Интересный ты человек, отец, сидишь тут себе на скамеечке, водочку попиваешь, нигде не бываешь, никого не видишь и всё знаешь.
– А как же? Кому же знать, как не мне? Я здеся всё знаю, кое-что и тебе расскажу, что должно рассказать. А остальное, дай срок, сам узнаешь, как я узнал, и кому надо, расскажешь, как я тебе нынче.
– Кому?
– Тому, кто придёт.
– Как это?
– Как ты пришёл.
– Куда?
– Как, куда? Сюда, конечно.
Читать бесплатно другие книги:
