Ведьма княгини Вилар Симона

Пролог

Дым и дождь… Мутная серая пелена, заполонившая все вокруг. Сквозь это сырое марево толпа людей – орущая и беснующаяся – казалась призрачной, колышущиеся руки и искаженные лица с открытыми ртами вызывали жуть. А ведь люди ликовали… Их приводила в восторг победа, единение и сила, радость от того, что они наконец смогли расправиться с тем, кто так долго подавлял племя древлян, навязывал свою волю и разорял данью. И вид связанного, униженного князя Игоря Киевского был для древлян слаще, нежели все красоты Ирия[1].

На плечи пленного князя прикрутили тяжелую корягу, заставили тащить. Он шел пошатываясь, опустив глаза, чтобы не видеть их. Но головы не склонил. Что ж, пусть он и проиграл, но они никогда не увидят сломленного князя Руси. Даже если он связан и избит, даже если одежда висит клочьями, даже если ему немного осталось… Ибо он не сомневался, что уже немного.

Игоря толкали, и стражам приходилось оттеснять от него толпу. Его упорно заставляли идти, подпихивали древками копий, осыпали бранью, когда он споткнулся и стал заваливаться, но помочь подняться не пытались. И он поднимался сам, тяжело и устало. А тут еще из толпы кто-то запустил в него черпаком, угодил в голову, боль так и стрельнула над бровью, потекла кровь… Толпа же вновь взорвалась радостными возгласами.

– Поделом тебе, волк киевский! Повадился терзать овец, вот и настигла тебя кара! Проклятый! Да заберет тебя Чернобог![2]

Худшего проклятия и пожелать нельзя. Чернобог – божество вечных мук, самый темный и злой из всех богов, с которым иные светлые боги не желают знаться, так как за ним только смерть, мрак и мука. Мир Чернобога – сумрачное царство глубоко под землей, где никогда не бывает света, куда не заглядывает свет ясного солнышка. И теперь древляне то и дело поминают проклятого бога, радуясь, что плененный ими князь будет предан темному божеству, и надеются, что отныне, избавившись от Игоря Киевского, смогут наконец вырваться из-под руки Руси.

«Зря надеются», – подумал Игорь. И вспомнил свою жену – Ольгу. Не та у него княгиня, чтобы не помститься за мужа, чтобы спокойно снести гибель супруга и не воздать за злодеяние. Думать об этом было почти сладко. По крайней мере, эти помыслы позволяли ему терпеть унижения, идти выпрямившись и стойко сносить глумление.

А ведь как лихо он въезжал в эти леса, с каким презрением смотрел на древлян. Их лохматые накидки в его глазах выглядели грубыми, их угрюмые взгляды вызывали насмешку. Что ему до этих лесных диких людей, когда он и хазар отгонял, и печенегов разбил в сече, даже самого императора ромеев заставил склонить гордую выю и вынудил надменную Византию подписать выгодный для Руси договор[3]. А потом…

– Все из-за тебя, ведьма проклятая, – процедил сквозь зубы Игорь. И подумал о древлянке, из-за которой поехал в эти леса. Ее вина. Обвинять в своем поражении древлянскую чародейку Игорю все же было легче, чем признаться, что его погубило собственное безрассудство.

И угораздило же его так влюбиться в эту девку, Малфриду! Она же предпочла ему другого, его собственного воеводу Свенельда, которого сам князь поднял из простых варягов и поставил служить посадником у древлян. И тогда Игорь, стремясь ослабить соперника, забравшего слишком много власти, решил уличить того в сговоре с древлянами, отправился в их леса, чтобы вызнать все о тамошних сделках Свенельда и потом иметь право покарать счастливого соперника, а заодно… вернуть свою чародейку!

Игорь сперва и впрямь отметил, что Свенельд не все положенное взял с древлян, смог порастрясти бояр древлянских, повыгрести недоимки из закромов сельских старост. А когда с добытым добром возвращался, когда его возы уже шли по большаку[4] к Киеву, Игоря вдруг нагнал молодой волхв, некий Малкиня, и сообщил, что чародейка Малфрида ожидает князя в дальнем лесу, что не бывала она в Киеве, что другая под ее именем сошлась со Свенельдом, а настоящая Малфрида хранит ему верность по-прежнему… И он поверил… Отправил с данью большую часть войска в Киев, а сам с кметями[5] ближней дружины повернул назад, помчался, полетел к своей ненаглядной. Окрылен был, почти счастлив. И вот же попал в западню.

– Подними голову, волк киевский! – сквозь горькие думы различил Игорь чей-то громкий голос.

Князь медленно выпрямился, взглянул. И похолодел. Его возводили на высокий крутой холм, на котором сильные мужики с гоготом сгибали две высокие березы одну к другой, обвязав веревками вершины… Вот как его казнят… Страшная погибель. Давно на Руси никого не предавали такой страшной смерти. Когда убивает не человеческая рука, а природа, значит, карает сама Мать Сыра Земля. Это скорее жертвоприношение, чем просто казнь. И его, Игоря Русского, древляне сделают жертвой?

Он едва не упал, слыша довольный хохот вокруг. И заставил себя выпрямиться. Тряхнул головой, откидывая с разбитого лба седеющую прядь, обвел толпу взглядом соколиным. Перун с ним! Он князь и витязь, покровитель смелых Перун должен увидеть его мужество! Только такому бог-воин и может помочь.

Игорь шел к вершине сам, сцепив до хруста зубы, вскинув голову. Даже торжествующие древляне как будто притихли, пораженные его твердостью. Но Игорь не знал, что и это не последнее его испытание. Что жестокие древляне приготовили ему еще одну муку.

Поднимаясь на холм, он замечал где-то у его подножия отблески большого огня, слышал крики и стоны. Сквозь сырую морось, сквозь плывший клубами дым, в отблесках пламени снизу Игорь увидел древлянских волхвов. Один из них шагнул к нему – властный, высокий, с длинной белой бородой и расчесанными на прямой пробор волосами. Только глаза его казались черными, как провалы. Сам же он был в торжественном белом одеянии, с многочисленными амулетами на груди и на поясе, с высоким посохом в руках. Так же выглядели и другие волхвы. Только один оказался в черном – молодой волхв Малкиня, который и заманил хитростью князя в лес. Игорь взглянул на него – и молодой ведун вдруг отступил, будто смутившись. Но тут вперед вышел главный, темноглазый служитель. Торжественно указал концом посоха на что-то под холмом, на котором они стояли.

– Взгляни, князь-волк. Теперь ты все уразумеешь.

Там, под обрывом, у каменистых выступов тихой реки, древляне устроили огромное капище. Капище… Обычно древляне никогда не пускали туда чужаков, теперь же сами привели сюда пленного князя, свою жертву. И Игорь видел…

Капище было выполнено в форме распростертого тела огромной женщины. Снизу этого и не разглядишь, но отсюда, с возвышенности над обрывом, можно было увидеть очертания исполинской фигуры, выложенной из глины и камней: ее широкие бедра и бока, ее голову, откинутую назад, словно под тяжестью из завала камней-волос. А внутри великанши, будто собранные в загон овцы, толпились его люди. Крышей этому загону служили сплетенные из ивняка грудь, выпуклый, как у беременной, живот и ноги женщины, согнутые в коленях. Так на Руси изображали только Морену, жестокую хозяйку холода и смерти, владычицу зимы и темных глубин мирозданья. Но обычно ее изваяние плели из соломы только на Масленицу на исходе зимы: беременное грубое тело, которое полагалось спалить на костре, ибо так с приходом весны смертные выказывали свое пренебрежение к хозяйке мрака и холодов. Здесь же, у древлян, изображение Морены было огромным… гигантским, внушающим почтение. И ее утроба была полна жертв, людей, пленников, которых поджаривали в ней, как в печи. Ибо огромная Морена уже была полна раскаленных углей, плетенные из ивняка части фигуры занимались огнем. А люди в ее чреве-загоне, те, кого предназначили Морене в жертву, метались и кричали, сгорая заживо в этой огромной печи. И сюда, на вершину холма, долетали их исполненные муки и ужаса крики. А ведь были там не абы кто, а лучшие кмети Игоря, самые ловкие и опытные из его отряда, которых он имел глупость оставить с собой, в качестве защиты… и увлек на страшную и мучительную погибель.

Глаза Игоря стали застилать слезы. Да чтобы его витязи, его побратимы военные и так умирали! Бездумно и мучительно. Но они не были сейчас витязями, они были полоумны от жара и мук жертвами, суровые варяги сейчас вопили от боли, забыв об обычном для них презрении к смерти. Игорь различил сквозь огонь пытавшегося лезть по горящим прутьям своего воеводу Ивора. Ведь кремень был человек, пренебрегал опасностями, и самые жесткие раны не заставляли его выказывать страдания, а сейчас бесстрашный Ивор карабкался наверх, его волосы воспламенились, и князь слышал его исполненный муки животный рык… пока Ивор не рухнул с горящего «живота» беременной Морены вниз, на угли, в толпу сгоравших заживо витязей-жертв… Жертв для Морены.

Князь откровенно плакал.

Белобородый жрец шагнул вперед.

– Что, любо тебе се, князь? Нам вот любо.

Он торжествовал. Громко и злорадно расхохотался. Одетый в темное волхв Малкиня даже прикрикнул на него неожиданно:

– Довольно, Маланич. Пора уже. Кончаем.

Они как будто стали препираться, но Игорь их не слышал. Ибо заметил еще нечто: там, за пылающим изголовьем гигантской распростертой Морены, стоял идол еще какого-то божества. На капищах обычно устанавливают много идолов: Перуна Громовержца, подателя благ и богатств Велеса, светоносного Даждьбога. Здесь же было только одно изваяние. Темное, без раскраски и опознавательных знаков, с железной пластиной вместо лица, жуткое в своей безликости, лишь будто расколотое сверху, где два выступа напоминали рога. А еще Морена была расположена перед ним так, словно отдавалась ему вместе с жертвами.

Князь похолодел. Он понял, кто это. Тот, имя которого все время выкрикивали древляне, пока пленного князя гнали на казнь… жертвенную казнь.

– Вы стали поклоняться темным силам? – оторопело воскликнул Игорь. – Вы обратились за помощью к самому Чернобогу и Морене-погубительнице? О нет… – И закричал: – Не делайте этого! Не губите целое племя ради одной победы. Подумайте о будущем ваших детей и внуков. Не отдавайте их мраку, изменив светлым богам!

Тут Игоря кто-то толкнул, он упал на колени, рвался, когда с него снимали тяжелую корягу, и все твердил: не предавайтесь извечному злу, не губите весь свой народ.

– Вам ваш князь Мал не позволит! – рвался Игорь, желая лишь одного – объяснить им, спасти. – Вас светлые боги проклянут, вы изведете все древлянское племя под корень, если отдадитесь злу. Все вымрете. Да что же вы делаете, безумцы!.. Вспомните небо, не уводите целый народ под землю во мрак.

Игорь сейчас вдруг забыл о своих войнах с непокорными древлянами, забыл, что презирал их и считал подвластным племенем. Он внезапно и впрямь ощутил себя их князем, отцом племени, которое добровольно губило себя, выбрав своим покровителем зло.

Его толкнули, он упал. Руки его по-прежнему были скручены ремнями, а вот ноги развязали и теперь с силой разводили в стороны. Одну уже привязывали веревками к изогнутому стволу березы, оттягивали другую. Игорь извивался, но не от страха и предчувствия страшной кончины. Он понимал, что и его принесут в жертву тому алчущему крови идолу с расколотой головой и железной маской вместо лица, упивающемуся людскими муками. Князь-жертва – это то, что даст жуткому Чернобогу немало сил, позволит ему получить преимущество перед Громовержцем…

– Опомнитесь! – кричал Игорь, извиваясь. Рвался так, что несколько сильных древлян едва справлялись с ним. – Нельзя силу темным давать, они только зло!..

Его привязывали, а он умолял. Даже обратился к одетому в черное молодому волхву, который один словно испугался чего-то, отвернулся, сгорбился.

– Не меня пожалейте – людей племени своего! Будь мудрым, волхв, отриньте темноту. Небо вас покарает. Казните меня, но не для них…

– Отпускайте! – взмахнул широким белым рукавом волхв Маланич.

– Одумай…

Березы резко распрямились. Хряснуло. Алая кровь брызнула на белое одеяние Маланича.

– Свершилось! – торжественно воскликнул волхв, вскинул руки, держа над головой посох, смотрел горящим взором на пылающее тело Морены внизу, куда полетели горячие капли крови. Видел темное изваяние Чернобога в ее изголовье. – Прими жертву и не оставь нас, могучий.

Древляне ревели и вопили ликующе.

Чернобог молча смотрел. Фигура Морены сыто гудела пламенем, догорающим над костями жертв. Колыхались освобожденные березы, качая в вышине то, что осталось от князя…

Глава 1

С тех пор как воевода Свенельд решил обосноваться в Дорогожичах за Киевом, здесь стало людно и благоустроенно. На холмистых возвышенностях над ярами выросли многочисленные хоромины воеводы: жилые терема, дружинные избы, складские помещения, амбары и кладовые. И все из добротных бревен строенное, частоколами высокими окруженное, крышами двускатными увенчанное, а крыши те блестели гонтом[6], смотрели с вышины в разные стороны резные конские головы раскрашенные. Богато жил киевский воевода Свенельд. Вот-вот, киевский, ибо хоть усадьбу свою и возвел в стороне от самого града, но бывал тут редко. Так, наедет, попирует с дружинниками, созовет бояр на веселый пир-гуляние, а потом опять в Киев отправится, на Гору[7], где подле княжеских хором у него отдельный терем высился. Ну а поселяне в Дорогожичах все одно с гордостью говорили: мол, мы Свенельдовы. Ибо и охранять свое владение Свенельд мог исправно: и дозоры тут на подступах к Киеву разместил, и большак широкий шел в низине, хорошо просматриваясь с бревенчатых сторожевых вышек на холмах. А вел тот большак к ровным площадям между холмами, где в дни матери Макоши[8], с дозволу Свенельда, в Дорогожичах устраивали торги, лишь немногим киевским уступавшие. Когда этой весной от бурного таяния снегов разлился Днепр, затопив Подол[9], немало торгового и ремесленного люда перебралось в Дорогожичи – отстраивали тут новые ремесленные посады, торги заводили. И все-то под рукой Свенельда боярина, воеводы лихого и посадника древлянского, богатого и влиятельного варяга. К нему шли охотно, зная о его сговорчивом нраве, хотя и понимали, что приветливый Свенельд выгоды своей тоже не упустит. Но уж лучше с таким… Тем более в последнее время Свенельд так возвысился, что, как поговаривали, и о княжьей шапке может мечтать. Или о браке с княгиней. Ибо о его дружбе-службе с мудрой Ольгой слухи-то ходили. К тому же Игорь неизвестно где, а Свенельд все время подле Ольги. Первый советчик ее и защитник. Сам боярин-кормилец Асмунд, которому Игорь, уезжая, велел быть правой рукой княгини, не имел такого влияния в Киеве, как не имел и такой верной и сильной дружины, как Свенельд.

Поэтому в Дорогожичах люди горделиво называли себя Свенельдовыми и радостно приветствовали своего боярина во время его приездов. Но приезжал Свенельд в Дорогожичи редко. Даже после того как поселил в одном из высоких теремов молодую жену, не стал бывать дома чаще. Вот и пошла молва, что не все ладно с его новой суложью[10], из древлянских краев привезенной.

Казалось, нет ничего дивного в том, что состоявший посадником у древлян Свенельд выбрал супружницу из лесного племени, однако поляне[11] древлян никогда особо не чествовали. Извечная старая вражда так просто не забывалась, да и знали, что у древлян бабы все как одна чародейки. К тому же разошлась весть, что боярыня Малфутка – или Малфута, как было велено ее называть, – не боярышня древлянская, а всего лишь девка-полюбовница, какую Свенельд подобрал в своих полюдьях[12], а теперь возвысил до положения законной жены. А еще ходили толки уж вообще странные: сказывали, что как увидел боярыню Малфуту подле Свенельда князь Игорь, так и сам не свой стал. В лице поменялся, пировать с дружиной не захотел, потом и вовсе словно разума лишился. Оттого и задумал сам отправиться в полюдье к древлянам, да и не в обычный срок, когда князья с дружиной отправлялись на кормление в дальние земли, а прямо тотчас, на исходе месяца березня[13], едва из похода на ромеев возвратясь[14]. И вот его уже больше месяца нет. Даже когда вернулись в Киев с данью сопровождавшие его дружинники, Игорь предпочел остаться у древлян, якобы сказав своим людям: «Идите с данью домой, а я возвращусь и похожу еще». Да неужто ему мало полученного было? Киевляне, не любившие древлян, и то говорили: сколько же можно требовать дани с людей, али совсем разорить их неугомонный князь надумал? Такого и Велес не одобряет, может и покарать князя за жадность. Велес-то суров, но справедлив. Да и Игорь никогда особой жадностью ранее не отличался, а тут… И опять пошел слушок, что-де сглазила князя черным оком боярыня Свенельдова. И вообще была эта Малфута странная. Нелюдимая… а может, просто с ней самой никто общаться не хотел, сторонились ее люди. Уж ключница Свенельдова Липиха о том позаботилась. Издавна ведя хозяйство Свенельда в Дорогожичах, она власть немалую тут имела, а ее неприязнь к Малфутке только слепой бы не заметил.

Вот и в тот серый сырой вечер на исходе квитня месяца[15], едва Липиха завидела из окошка ткацкой стоявшую на высоком забороле[16] боярыню Малфуту, как выругалась грязно и неподобающе.

– Вот же, сучье вымя, отрыжка овечья, опять на дорогу пялится. Мужа ли ждет, али, наоборот, глазом своим черным колдовским путь его запутывает? От этой ведьмы древлянской всякое ожидать можно.

Липиха в досаде сплюнула; смотрела на светлый силуэт боярыни на дальнем забороле, гневно кривя маленький рот над пухлым двойным подбородком.

В покое за спиной ключницы несколько дворовых ткачих усердно работали. Постукивали рамы станов, споро ходили челноки в руках умелиц. Еще не настало время зажигать лучины на поставцах, но уже смеркалось, и тучная фигура Липихи у окна загораживала свет, и ткачихи недовольно косились на нее. Но Липиха словно и не замечала их недовольства. Да и что ей до них, когда она тут полноправная хозяйка. Всегда так было, и при первой жене Свенельда, боярыне Межаксеве, да и при этой древлянке дикой. Липиха, родом словенка новгородская, некогда кормилица-мамка воеводы, а ныне его ключница, даже суложи своего любимца не собиралась отдавать хозяйские ключи, какие носила у пояса. Сам Свенельд ей это позволил: он любил и жаловал свою мамку, какая и несмотря на почтенные лета с хозяйством справлялась умело. А то, что Липиха на привезенную им древлянку косо смотрела, его не волновало.

Одна из ткачих все же попросила ключницу не закрывать проем, отойти от света. Другая и вовсе обмолвилась: де нет дива в том, что боярыня Малфута супруга высматривает, соскучилась поди – ведь он почитай что с отъезда Игоря к древлянам в Дорогожичи к жене не заглядывал. Но Липиха оглянулась на говорившую столь резко, что даже подвески-колты ударили ее по толстой щеке.

– Цыц у меня, ноздря поросячья. Взяли обычай голос подавать, когда не спрашивают. Того и гляди отправлю вас из светлой горницы коровники чистить.

И удалилась, важно позвякивая связкой ключей у пояса.

После ее ухода ткачихи разговорились. И пусть новую боярыню-древлянку тут не больно жаловали, но и к строгой Липихе особой приязни не испытывали.

– Важничает, словно это ее терема тут. Вон прежняя боярыня Межаксева умела ее на место ставить, а эта дикая побаивается, – заметила, пропуская уток под нить, одна из мастериц.

– Ну сравнила. Межаксева из боярского рода была, она сама павой ходила, ей никто не указка был. А эта древлянка только зыркает темным оком да молчит.

– Вот уж действительно темным, сорочьим. И что в ней наш Свенельд нашел? Разве киевские боярышни хуже ее, что он привез эту невесть откуда?

– На все его воля, – отошла к кадке с водой немолодая толстая ткачиха. Зачерпнула ковшом-утицей, отпила глоток, а сама в окошко посмотрела на силуэт боярыни Малфуты на забороле. – Знаете, а мне ее порой даже жалко. Вон Липиха нас всех сюда перевела, у древлянки почти никого в услужении, кроме старух приживалок, не осталось. Худо ей, наверное, жить в одиночестве в пустой хоромине теремной. Да и Свенельд что-то не спешит к своей избраннице. Может, и разлюбил?

– А ты бы шла пожалела ее, – хмыкнула еще одна мастерица. – Нет, девоньки мои, пусть Липиха и ворчит на Малфуту, да только в этой древлянке и впрямь есть что-то такое… Как глянет порой, кровь в жилах стынет.

И опять ткачихи гадали, чем приворожила удалого красавца Свенельда древлянка: и худая, и смуглая, как чернавка с грядок, и щеки запавшие, только косы и хороши – черные как смола, длинные, в руку толщиной будут. Но не за косы же полюбил ее Свенельд, раз взял суложью? Вот прежняя его боярыня Межаксева была краса – статная, румяная, беленькая, как сметанка. А эта… Словно и отъесться никак не может на харчах теремных, да все сидит в углу с котом своим. И зачем ей тот кот? Кошки в теремах живут своим ловом, их удел мышей в закромах гонять, а боярыня-древлянка подобрала где-то этого заморыша и теперь откармливает его сливками да куриными потрошками, даром, что сама едва куснет.

– А я вот слышала, – подала голос самая молоденькая из работниц, – что мутит Малфуту эту от пищи. Может, непраздна[17] она?

– Может. Только когда это она успела-то? Свенельд все больше в Киеве пропадает, сюда едва заглянет порой и надолго не остается.

– Но ведь для энтого дела и не нужно долгого умения, – захихикала молоденькая работница. – Да и ласков всегда Свенельд с ней в приезды, холит, наряжает богато.

– Ну а потом уносится опять на несколько седьмиц[18] в Киев, словно ему там медом намазано.

Ткачихи рассмеялись. Стали судить да рядить, где именно в Киеве Свенельду медом намазано, не иначе как в тереме Ольги, княгини пресветлой. И уже тише зашептались о том, что вот бы кто хорош был для раскрасавчика Свенельда, так это княгиня. Даже Липиха как-то обмолвилась, что ее соколик Свенельд как раз княгине под стать. Зато вот Игорь жену не больно жалует.

Тем временем сама Малфутка одиноко стояла на высоком забороле. Глядела на проложенную в низинах широкую дорогу, куталась в светлую пушистую накидку, под которой прижимала к груди единственное близкое ей тут существо – черного котенка. Котенок сладко мурлыкал в полудреме, и от этого Малфутке было не так тягостно на душе. Она понимала, что ее тут не любят, что она тут чужая, что не пришлась ко двору. Вон, даже прошедший мимо по стене охранник глянул неприветливо, а отойдя, сплюнул три раза через плечо да зашуршал кольчугой, доставая из-за пазухи оберег. Малфутка грустно вздохнула, опять взглянула туда, где в сгущающихся сумерках пустынно светлела дорога. Ну где же ее муж, ее сокол ясный Свенельд? Ей ведь нужно весть ему важную сообщить… Она уже не сомневалась, что дитя носит под сердцем. А он… как налетит, зацелует, вытащит на пир со своими боярами да гриднями, напьется хмельного меду, так что слуги его под руки в опочивальню втаскивают. А к утру словно и не пил – вскочил на коня и умчался. Она все не говорила ему, пока сомневалась, спросить у кого бы, посоветоваться… Но ей ведь и поговорить тут толком не с кем. Вот только с котеночком приблудным…

Опять принялся моросить дождь. Малфутка подняла к небу лицо, подставила его холодным каплям. Надо же, какая дождливая весна в этом году, солнышко совсем не балует, все прячется в серой мути, из которой то и дело летит холодная влага. И от того на душе так тоскливо… А ведь как она радовалась, когда Свенельд вез ее из полюдья в Киев! Думала, что ждет ее отныне жизнь счастливая и бесхлопотная. А вышло… совсем одна она осталась.

Оправив на голове широкую шаль, перекинув через плечо одну из длинных черных кос – так и звякнули серебряные подвески на ней, – боярыня Малфутка стала осторожно спускаться по сходням в усадьбу. Внизу, среди бревенчатых срубных построек, было темно. И тихо так… Откуда-то со стороны людских долетал приглушенный гомон, кузня еще бухала за поворотом, а тут… Малфутка стояла, прислушиваясь.

Она всегда знала, что в каждом жилище существует своя незаметная жизнь. Сколько бы людей ни садилось трапезничать у очага, всегда незаметно рядом обитают домовые духи. Малфутка и ранее ощущала их присутствие, однако в последнее время стала замечать их более ясно. Может, это оттого, что некогда волхвы обучали ее чародейству? Странное то было время, да и запамятовалось все, как будто спала она долго, видела сон, да все позабыла, когда за ней Свенельд приехал. Друг Малфутки, молодой ведун Малкиня, как-то сказал ей, что она со временем вспомнит прошлое. Ей порой и казалось, что вспоминает, марилось всякое: то как будто с лешаками она зналась, то словно волколака[19] приманивала, желая расколдовать, а то и как будто скрывалась от кого-то. Она о том пробовала со Свенельдом поговорить, да он лишь отшучивался. Мол, чего только не бывает в древлянских чащах, мороков там… ну чисто киевлян на торжище. И все же Малфутка понимала: что-то важное ускользнуло из памяти. И сама себя ощущала какой-то другой. Она – и как будто и не она. Да и странным ей казалось так отчетливо замечать то, о чем другие даже не подозревают.

Вот и сейчас, остановившись среди хозяйственных построек, Малфутка почувствовала рядом чье-то присутствие. Видеть не видела, а знала, что возится в козьем загоне дворовой[20], лопочет своим любимицам козам что-то успокоительное, а там под высокой кровлей шуршит сеном овинник. И не было бы в том ничего странного, если бы только она и ранее их так хорошо замечала. Но раньше она скорее догадывалась о них, а теперь слышала… и видела. А видела она, что из-под стрехи овина смотрят на нее желтые светящиеся глаза, смотрят недобро, даже словно ворчание некое раздается. И она поняла, что это овинный дух – овинником называемый.

Малфутке бы испугаться, но отчего-то она не боялась. Да и котенок у нее в руках по-прежнему мурлыкал преспокойно и довольно. А как она уже стала понимать, ее домашний любимец тоже чуял соседних духов-обитателей, но волновался только, если было в них что-то необычное или недоброе. И Малфутка шагнула вперед, вглядываясь в блестящие огоньки сердитых глаз овинника.

Она стояла, вслушивалась в это ворчание, словно овинник ругался злобно. И совсем не обратила внимания, когда позади нее раздались шаги и голоса, не расслышала позвякивание связки ключей. Лишь когда из-за поворота на нее едва не налетела шедшая вместе со сторожами-обходниками Липиха, когда та вскрикнула от неожиданности, Малфутка будто очнулась. Резко повернулась, смотрела на всполошившуюся ключницу и холопов.

На круглом полном лице Липихи недоумение сменилось обычной раздраженной гримасой.

– Ты чего это тут в потемках таишься, боярыня? Ума у тебя кот наплакал, а степенности и достоинства еще меньше, если толчешься тут, как чернавка какая навозница. Шла бы к себе, я уже вечернюю трапезу велела тебе отнести. А ты… Что, спрашивается, ты тут делаешь? – уже с подозрением спросила Липиха, даже велела одному из сторожей посветить вокруг, будто эта древлянка могла с кем-то тут встречу назначить.

Свет спугнул овинника, он исчез, глазами-огоньками уже не посверкивал, да только его недовольное бормотание по-прежнему долетало из-под стрехи. И такое громкое и раздраженное, что просто дивно, как это ключница и дворовые ничего не замечают.

– В овине крыша давно прохудилась, – сообщила Малфутка то, на что гневался овинный дух. – Весна нынче дождливая, вот и протекает где ни попадя. А это неладно, надо перекрыть кровлю-то.

При этих словах Липиха перво-наперво оглянулась на дворовых, а потом вдруг выпрямилась во весь свой невеликий рост, грудь выпятила, пузо под богато шитым передником выставила.

– Что это делается, боги пресветлые? Да неужто ты, древлянка дикая, упрекаешь меня в нерадивости?! Да я хозяйством не первый год заправляю, все у меня учтено и продумано, за всем я присматриваю и указаний какой-то приблуды лесной не потерплю! Ишь, явилась сюда и норов свой выказывает! Я боярину пожалуюсь на твое самоуправство и придирки, скажу, как ты меня за службу верную хаешь…

Липиха говорила еще и еще, совсем забыв, что с боярыней разговаривает. Да и Малфутка смутилась, пятилась от раскричавшейся бабы, на посмеивающихся дворовых и глянуть боялась. Чужая она тут и нежеланная. Ей и с разгневанным овинником было легче общаться, чем с людьми, которые испытывали к ней лишь презрение и неприязнь, не любили, не жаловали. От огорчения она не сообразила, что ругает-то ее как раз та, кто служить ей обязана. Поэтому, так ничего и не ответив, Малфутка поспешила прочь, почти перебежала широкий двор, поднялась по ступеням крыльца, легкой тенью кинулась по переходам к своему терему и остановилась, только захлопнув за собой тяжелую дверь.

Липиха же еще какое-то время лютовала, даже треснула одного из сторожей по затылку, чтобы облегчить душу. А потом задумалась.

– Чего же она толклась тут в потемках? – проговорила задумчиво.

– Да она все время где-то таится в переходах, ведьма древлянская, – потирая ушибленный затылок, заметил сторож. – Людей сторонится, с кошкой своей все возится, словно эта тварь бессловесная ей ближе простого люда.

Липиха согласно кивнула своим богатым повоем[21], поправила покрывавшую его цветную шаль, но потом все же повелела, чтобы завтра же овинные работники подлатали крышу. Самой себе не хотела признаваться, что сразу поверила древлянке.

Малфутку в темных переходах встретила старенькая горбунья приживалка.

– Матушка-сударышка наша явилась, лапушка наша чернокосая. А мы-то уже обыскались, – лопотала старушка дребезжащим голосом. – Трапезничать изволите идти? Кашка-то на столе горячая и духовитая, молочком и медом приправленная. Небось ты в лесах диких древлянских такой и не едала.

Каша действительно оказалась на диво вкусной. Малфутка ела ее, неспешно окидывая взглядом свою богатую горницу. Красиво тут, свод над головой узорами из переплетающихся трав и цветов расписан, широкие половицы выскоблены добела, лавки покрыты ткаными яркими ковриками, сундуки крест-накрест обиты медными полосами, красиво поблескивающими при свете высоких свечей в литых шандалах. Думала ли когда-либо древлянка Малфутка, что в такой роскоши ей жить придется? Но все равно не было ей тут счастья. Одинока она и заброшена… даже милым любимым соколом своим оставлена. Вон он опять подарки ей прислал из Киева: медовых пряников отправил, рулоны заморской парчи, ларчик с притираниями ароматными. Но что ей все его дары, когда сам не спешит?

Малфутка аккуратно облизала ложку, отодвинула расписную миску и кивнула приживалкам-служанкам, мол, доедайте. Те так и кинулись, толклись в углу возле горшка, стучали ложками, чавкали.

– А вы молочко домовому у порога поставили? – спрашивала у них Малфутка. Те кивали, не переставая есть. – А кикиморе моток пряжи в подпол кинули, чтобы не скучала?

Опять кивают. Уже привыкли, что боярыня о каждом домашнем духе печется более, чем о себе самой. Вон сказала, чтобы уходили, оставили ее: не хотела сегодня сказок их слушать, косы сама взялась расчесать на ночь.

Ее широкое ложе было мягким и… холодным. Она металась по пышным подушкам, сбрасывала меховые покрывала. Душно. Дождь идет за окошком, шуршит по вставленным в частый переплет стеклышкам. И грустно так… И Свенельда все нет. А ей ведь о ребеночке сказать ему надо.

Соскочив с ложа, как была в одной рубахе, с обтекавшими ее едва не до колен густыми черными волосами, Малфутка уселась перед зеркалом. Овальное, из гладкого посеребренного листа меди, оно почти не искажало ее отражения. Малфутка поставила по бокам две высокие белые свечи, стала вглядываться в полированную гладь, шепча наговоры, вызывая образ того, кого любила без памяти, чье дитя носила и даже не имела возможности сказать о том. Хоть бы весточку ему послать. Но приедет ли? Все в делах, все в заботах. Все для Киева старается, для Ольги, княгини киевской… будь она неладна, разлучница.

– Ты услышь, услышь меня, милый мой разлюбезный, – шептала Малфутка, вглядываясь в темноту за своим отражением. – Покажись, отзовись, мой любезный друг, услышь печаль-тоску мою. Явись, покажись.

Но белесый свет отражал только ее смуглое лицо с ярким широким ртом и высокими скулами, под которыми тени обозначали легкие ямки, нос с горбинкой, темные большие глаза под круто расходившимися бровями. И еще отсвет падал на край ее расстеленного ложа, белые полотняные простыни, легкий рысий мех откинутого в сторону покрывала, по которому скакал и играл черный котенок. И вдруг котенок замер, выгнул спину, зашипел сердито и испуганно. Древлянка обернулась к нему. Знала, что ее зверек всегда чует необычное. Не тех привычных домашних духов, не кикимору теремную, шуршащую кинутой пряжей в подполье, не легкие семенящие шажки домового. Эти звуки улавливала и сама Малфутка. А вот когда появлялось это…

Казалось, пора ей привыкнуть, что в тереме этом происходит нечто неладное, да она уже и не цепенела от ужаса, как ранее, однако и теперь прежний страх не проходил совсем. Вот и вглядывалась во мрак по углам. Котенок все шипел, скаля маленькие белые зубки, а его светло-зеленые глаза были направлены… Малфутка бросила взгляд в угол, где стояло высокое резное кресло. И показалось ей, что звенья бревенчатой стены за ним словно бы стали колебаться… как будто дымок легкий потек с них.

Мутный дым постепенно начинал принимать очертания невесомой фигуры. Они становились все более четкими, хотя и оставались полупрозрачными, так что даже была видна бревенчатая стена позади. Но призрачную гостью уже можно было рассмотреть: стала хорошо видна облегавшая ее высокое сильное тело длинная рубаха, почти такая же, как была и на Малфутке, даже с похожей вышивкой на рукавах. Босая была и волосы распущенные – длинные, светлые как лен, ниспадающие почти до колен, как расчесанная пряжа. Теперь Малфутка могла ее точно рассмотреть: бледное до синевы лицо, горделивые дуги бровей, закрытые, как во сне, глаза с длинными ресницами. Красивая… была бы, если бы не веяло от нее таким холодом и жутью…

Малфутка, бурно дыша, сжимала в кулачке лунницу[22] так, что до боли натянула шнурок оберега на шее. Кричать хотелось… но она молчала, словно кто печать на уста наложил. Так всегда бывало, когда из темных закутов возникало это странное видение… блазень[23], таинственный и печальный. Малфутка смотрела, ожидая того страшного мига, когда призрак начнет открывать глаза.

Котенок шипел, потом утробно зарычал, уши его были прижаты, зубки оскалены. И призрачная гостья сперва посмотрела на него. Глаза у нее были светлые, незрячие, мертвенно-пустые. Она даже вроде бы силилась улыбнуться, но лицо ее только подергивалось. Она медленно стала поворачиваться, не двигая станом, не поворачивая головы, будто ее вращали над полом некие потоки. Она была легкой, но при этом уже казалась бы почти реальной, если бы не висела на добрый локоть выше половиц. И вот она заметила Малфутку, медленно поплыла к ней. Древлянка не могла двигаться, почти не ощущала, как зашевелились волосы на затылке, а на лбу выступил холодный пот. Страшная гостья подлетела почти вплотную, смотрела, потом ее неподвижное лицо начало подергиваться, глаза расширились, стали ужасными. Вот и губы зашевелились, точно она пыталась что-то сказать, даже брови сошлись к переносице от натуги. А потом она стала изменяться… как и ранее бывало.

Она еще что-то беззвучно говорила, но уже по лбу, от ровного пробора потекли темные тени, становились все глубже, превращаясь в глубокие морщины, набрякли мешки под глазами, исказился округлый подбородок, пошла жилами только что гладкая шея. Женщина-блазень старела прямо на глазах, ссыхалась, горбилась, скрючивалась. И вот уже в воздухе висела старуха, всклокоченная, седая, с жилистыми когтистыми руками, которые она тянула к замершей Малфутке, руки эти дрожали, на старческом изможденном лице проступала невыразимая мука, беззубый ввалившийся рот пытался что-то сказать, кривился в немом крике, глаза почти вылезли из орбит от натуги. Ее трясло, глубокие морщины становились трещинами, черными, извилистыми; вот трещины стали расходиться, кожа сползала клоками, отлетала шелухой, обнажая скелет, череп с жутким оскалом мертвой улыбки, исчезли в провалах глаза. И словно вихрь подул, Малфутка почти обоняла трупную вонь бестелесного духа. Миг – и опять висела перед ней в воздухе молодая красавица, но голова ее бессильно свешивалась, точно ее клонили вниз тяжелые белые волосы, лицо было чистым и спокойным, отсутствующим, глаза покорно закрыты. И все. Ее единым рывком утянуло в звенья стены. Будто и не было ничего. Только свечи подле зеркала заколыхались, отбрасывая по углам мятущиеся блики, да холодом веяло.

– О матерь Макошь, защити, – выдохнула Малфутка. И одновременно ощутила, как с нее спало оцепенение. Опять слышала, как утробно рычит ее котенок, но это был уже реальный звук, который издавало живое существо.

Малфутка кинулась на ложе, заскочила с ногами, вжалась в подушки в изголовье, схватив и прижав к себе котенка. Он мелко дрожал в ее руках. Малфутка гладила его, успокаивая, и постепенно стала успокаиваться сама.

– Тише, тише, мы никому о том не скажем, – шептала.

А отчего никому, Малфутка сама не знала.

Она долго не спала, лежала, сжавшись в комочек, даже когда обласканный котенок перестал дрожать, заурчал успокоительно. И звуки стали такими привычными и спокойными: выводил трели сверчок, стучал в окошко мелкий дождик, кряхтели за дверью во сне ее старенькие прислужницы, где-то на заборолах перекликалась стража, можно было различить, как снует по дому, цокая когтистыми лапками, домовой. А там и полупрозрачная Дрема[24] проплыла легкой тенью, дунула на свечу, загасив, наслала сон…

Проспала молодая боярыня долго, крики горластых петухов и оживление в тереме ее не разбудили. Лишь когда в дверь решительно застучали, она наконец очнулась, отозвалась еще хриплым со сна голосом. Дверь отворилась широко и резко, на пороге возникла Липиха.

– Все спишь, сударушка? А того не ведаешь, что радость великая у нас: хозяин прибыл на ясной зорьке. Тебя беспокоить не велел, но ведь пора и честь знать: светлый день на дворе. А Свенельд сейчас в баньке парится, и ты, как заботливая жена, должна прислужить ему, обмыть с дороги.

Малфутка так и подскочила. Спешно скручивала узлом рассыпающиеся непокорные волосы, скалывала их гребешком, шаль накидывала, уже выбегая за порог. Но все-таки остановилась на лестнице, зашептала что-то быстро, поклонилась кому-то и только потом вышла наружу.

– Чего это она? – удивилась Липиха. – Кому кланялась-то?

– Не иначе как домового заприметила, – подсказала старушка-горбунья. – Сама знаешь, что домовой всем хозяйским духам голова, вот боярыня наша и просила его наказать баннику не шалить в пару-то.

Но Липиха только фыркнула насмешливо.

– Вечно ты свои прибаутки рассказываешь, бабка Годоня. Поговори мне еще, вещуниха.

Малфутка уже к баньке подбегала. Как в хозяйстве полагалось, баня располагалась не среди самих теремных построек, а в стороне, в низине подле быстро бегущего студеного ручья, у широкой заводи. Пар от нее валил, пахло буковым сладким духом, березовыми настоями. Свенельда она увидела в предбаннике, сидел он, откинувшись к стене на покрытой сукном лавке, раздетый, сильный, только на бедра сукно светлое наброшено. И был он такой… такой влажный, сильный, мускулы так и бугрились на его сильных руках, широкие плечи влажно блестели, выпуклые пластины груди сейчас казались расслабленными, а живот с легкой порослью волос весь в квадратиках тугих мышц. Малфутка не могла глаз от него отвести. Судорожно вздохнула.

Свенельд с ласковой улыбкой повернулся к жене. Его светлые, почти соломенные волосы, потемневшие от влаги и пота, спадали мокрыми прядями на весело блестевшие зеленые глаза. Взгляд был лукавым, понимающим. Он сразу увидел, как затуманились ее глаза, как бурно вздымается высокая грудь.

– Ну иди же ко мне, – протянул он длинную руку, поманил.

Она так и кинулась. Целовала его жадно и лихорадочно, в глаза, в губы, в шею, сильные плечи обцеловывала, бедра гладила, опять в глаза смотрела затуманенным горящим взором.

– Свен мой, ладо мое, муж мой желанный…

Свенельд сам стал задыхаться, лохматил ее рассыпающиеся пышные кудри, целовал в мягкие яркие уста. А потом одним сильным движением опрокинул на лавку, целовал в горло, водил сильной ладонью по холмам груди, рвавшимся из шнуровки рубахи, покусывал ее напрягшиеся соски. Он вошел в нее легко, она словно втянула его в себя своей жаркой истомой, готовностью, жадностью. Свенельд даже застонал от такого ее желания. Она была такая… подобного он ни с кем никогда не испытывал. Свенельд медленно двинулся в ней, легко и скользко погружаясь в ее лоно, покачиваясь, как на горячей волне. А она так тянулась к нему, заурчала голодной кошкой, выгнулась.

– Я твоя…

– Я с тобой все забываю.

Малфутка едва не плакала. Ощущала, как по телу расходятся круги невероятного наслаждения.

– Любый мой…

– Древляночка…

– Ближе, еще ближе, – молила она, обнимая его, прижимаясь. – Сильнее. Возьми меня всю… без остатка.

Их страсть всегда была бурной и жаркой. Они будто сразу становились единым целым, полным жара и влаги, стука сердец и неги, горячечного бреда, когда и слова – не слова, и чувства сродни бреду, а наслаждение… Оба вскрикнули, не сдерживаясь, ибо подобное трудно было сдержать в себе.

– И что ты со мной делаешь, Малфутка, а, чародейка моя? – произнес через время Свенельд, поднимая над ней тяжелую, будто хмельную голову.

Его лицо было влажным от пота, и она ласково провела кончиком пальцев по его темным бровям, по переносице, по тонкому ястребиному носу. Он хотел еще что-то сказать, но ее пальчик как раз застыл на его губах, она не дала и слова молвить, так поцеловала. Она была ненасытной, и ее жадность к нему вновь зажигала в нем вожделение, и он, еще бессильный, вновь отвечал ей, а потом волнообразно двинулся, как будто в ее воле было вернуть ему силу и новый ярый запал.

Разговаривать смогли, только когда страсть их отпустила.

– Хорошо, что банька в стороне стоит, – произнес Свенельд, откидываясь на спину. – А то бы потом дворовые могли похваляться, что ведают, как стонет и вопит их боярин. Хотя… И так, наверное, знают, как ты мила мне.

Его жена ничего на это не сказала. Но подумалось: знали бы, то скорее ей бы служили, а не надменной Липихе. Да и что может думать дворня, когда боярин все в Киеве пропадает, а сюда только изредка заглядывает. Но уж в эти наезды он только ее, только Малфуткин. И в ее воле как сладостно утомить его, так и вернуть к жизни.

Малфутка легко поднялась, стала накладывать поленья в печку, которая совсем прогорела за время их любовного безумства. А когда та загудела, вновь раскаляясь, под руки повела мужа, уложила на полок, обхаживала березовым веничком, смоченным в рассоле. Свенельд только покрякивал от удовольствия. Потом и он ее обходил, в пару и брызгах, пару поддал, так что все поплыло вокруг. А потом они оба выскочили и кинулись в студеную заводь, Малфутка весело визжала, Свенельд хохотал.

Когда они, довольные и расслабленные, пили в предбаннике квас, Малфутка все же решилась заговорить.

– Я тут… Мне сообщить тебе важное надобно.

Он чуть повернул к ней лицо, смотрел спокойными зелеными, как лесное болото, глазами. Его древлянская жена, какую он привез и сделал своей боярыней… полюбовницей сладкой, о которой сам Игорь князь мечтал. И Свенельд поймал руку ее, повернул к себе ладошкой, на которой белел старый шрам от пореза. Ох и многое же узнал о своей избраннице Свенельд за это время.

Малфутка смотрела на него будто с неким смущением, потупилась стыдливо. С чего бы это? Чтобы его раскованная и горячая древлянка да смущалась? Вон как спокойно разгуливает при нем нагишом, только ее черные кудрявые волосы покрывают ее худощавое жилистое тело, пристают к высокой груди волнистыми змейками. Да, гладкой и пышнотелой ее не назовешь, но ведь таковой и должна быть лесная охотница, найденная им в древлянских лесах. Охотница… Или еще кто… Ибо Свенельд знал, что лесные древляне считали его жену ведьмой, да и сам он видел ее иной, когда ее приковали к столбу, сжечь хотели…[25] Но сама она забыла свое прошлое. И это хорошо. Свенельд взял ее в жены, и незачем ей ведать, какова ее подспудная сущность. А уж свою власть над ней Свенельд хорошо знал. В его силах было покорить тот колдовской морок, то злое наваждение, какое пыталось побороть ласковую и простодушную сущность древлянки Малфутки. И еще она была нужна Свенельду. Нужна и без полагающегося приданого, ибо для Свенельда куда важнее то, что Малфутка умела искать в чащах источники с чародейской водой, живой и мертвой. А это такое богатство, что… что и сказать страшно. Это поважнее любого приданого будет. А что люди говорят, мол, привез из чащ дикарку без роду-племени, то Свенельд еще утрет им всем нос. И когда уляжется все, как возвратится князь Игорь в Киев да уверует, что Малфутка не та чародейка, какую он некогда полюбил… Эх, уладилось бы все скорее. Что уладится, Свенельд не сомневался, верил в свою удачу. Как и верил, что вновь поедет в полюдье в древлянские чащи, а его жена-древлянка поможет ему распознать, где бьют из земли источники живой и мертвой воды, цена которым просто несказанная. А Игорь… И Свенельд подумал, как хорошо, что Малфутка забыла свое прошлое, забыла, что некогда ее превратили в ведьму Малфриду и князь Игорь едва ли не ел с ее рук.

– Ну, что смущаешься, суложь моя милая? Говори, что хотела.

«Суложь моя милая», – повторила про себя Малфутка, блаженно полуприкрыв глаза.

– Так вот… Сперва не сказывала, так как не уверена была, потом тебя долго не было. Но теперь-то я знаю…

Она еще пуще зарделась, отвела со лба влажные кудряшки.

– Понесла я, Свенельд. Ребеночек у нас будет.

И улыбнулась застенчиво, бросив на него искрящийся счастливый взгляд.

Но Свенельд не улыбался. Смотрел на нее серьезно, и его зеленые глаза становились будто стеклянными. Словно думал о чем-то далеком-далеком…

– Неужто не рад? – отшатнулась от него Малфутка. Сидела на коленях подле лавки, снизу вверх беспомощно и растерянно глядя на мужа.

Он по-прежнему молчал. Опустил ресницы, оставался неподвижен, только желваки на скулах заходили ходуном. Потом резко встал, зашел в парную – там зашипело, когда он плеснул квас на раскаленные камни. Малфутка осталась в предбаннике, слушала, как он сильно стегает себя веником, как охает, но не расслабленно, а как-то зло, будто бьет себя до боли. Резко вышел, облился холодной водой из ушата, схватил свежую рубаху, быстро надел на мокрое тело. Когда он уже обувал сапожки, Малфутка робко попыталась ему помочь, но Свенельд резко отстранил ее руку. И тогда она не выдержала:

– Что не так, Свенельд? Я ведь сына от тебя понесла… или дочку. Раз уж наша с тобой Малуша осталась у волхвов и найти ее нет возможности.

Это упоминание о некогда рожденной их дочери как-то странно повлияло на Свенельда. Он тихо застонал, потом вдруг погладил Малфутку по голове. В глазах уже не было прежнего холода, однако и тепла не было.

– Да, твоя Малуша была моей дочерью. И еще у меня есть сыновья Мстиша и Лют от прежней жены. А твое дитя… Уже и не знаю, от кого оно.

Малфутке стало больно. Распирающая боль заполонила грудь, давила с такой силой, что на глаза навернулись слезы. Свенельд это заметил, но словно пуще рассердился.

– Я женой тебя брал перед всем Киевом, все знают, что моя ты боярыня. И о нас много говорят. А твой приблудок… Ты ведь древлянка, Малфутка, вот и должна знать, что у того, кто живую и мертвую воду употребляет, не может быть потомства. Я уже более полугода пью живую воду. Мог ли я зачать тебе дитя?

Он резко встал и вышел, грохнув дверью. Она осталась сидеть, молчала ошарашенно и оглушенно. В ту пору, когда они вместе с варягом Свенельдом бродили по древлянским болотам, она сама ему рассказывала, что пьющий чародейскую воду остается молодым и сильным, однако не имеет способности зачинать детей. Вечная жизнь не совместима с продолжением рода – это закон. Так выходит… От кого же тогда ее ребенок?

Малфутка долго просидела без движения в опустевшей баньке. Сперва просто сидела без сил и мыслей, потом медленно оделась, шагнула через порог, даже забыв поклониться строго требовавшему почтения баннику, пошла по склону вверх к хоромине. Повернулась, только заслышав шум отъезжающего отряда. Она видела, как Свенельд пронесся мимо – в опушенной соболем шапочке, в красиво отлетавшем при скачке малиновом плаще. Скакавший за ним воевода Торбьерн, завидев Малфутку, вроде как и рукой ей помахал, но его приветливая улыбка замерла, когда увидел, как пронесся мимо нее Свенельд, не взглянув на жену. Его дружинники тоже это приметили, проезжали мимо, недоуменно переглядываясь.

Она медленно и устало возвращалась в терем. Рубаха надета как попало, сама растрепанная, босая, взгляд погасший, а в бессильной руке волочилась по земле шаль. Прошла мимо, не замечая, какими взглядами обменивается челядь. Лишь когда поднималась на высокое крыльцо, услышала позади себя довольный голос торжествующей Липихи:

– Ну что? Я же говорила, что недолго ей тут боярыней разгуливать. Вон, умчался от нее наш сокол ясный, словно от порчи какой. Так что помяните мое слово, выгонит он ее взашей, чтобы взглядом своим сорочиным не зыркала тут на добрых людей.

Глава 2

Однако, вопреки предсказаниям Липихи, Малфрида осталась. Люди в Дорогожичах, поболтав да посудачив, решили, что не ссора с женой заставила Свенельда так скоро покинуть усадьбу, а нечто иное. Ибо уже к вечеру прискакал дружинник Свенельда Ярец и сообщил страшную новость: убили древляне дикие Игоря князя. Казнили его люто, вместе с его малой ближней дружиной. Только одного кметя отпустили, чтобы тот сообщил в Киев о расправе.

Ярец лично явился сообщить об этом Малфутке. Молодой гридень[26] хорошо относился к боярыне, помнил ее с тех пор, когда Свенельд только познакомился с ней, в Искоростене поселил[27]. О самой их размолвке, похоже, не ведал. Да и кого сейчас волновала ссора супругов, когда тут такое творится? Ярец рассказывал, что весь Киев бурлит, никто не знает, чего теперь ожидать, все гадают, кого на княжение ставить придется. Ведь сын Игоря Святослав еще дитя совсем, а другой его сын Глеб, какого он в Новгороде посадил, слишком слаб, чтобы править, да и, как сообщали, все больше с христианами время проводит, а к верховной власти не рвется. Так что будут дела…

Все это Ярец рассказывал в большой гриднице[28], где собрались люди Свенельда. Боярыня сидела на высоком кресле, смотрела на Ярца странным взором, словно с трудом понимая услышанное. А за ней столпилась дворня, сперва все оторопело молчали, потом заговорили все сразу, бабы голосить начали. И Малфутка вдруг прикрикнула на них, да так властно, что и Липиха растерялась, слушала, как и все, как боярыня спрашивает у Ярца:

– Али древляне не понимают, что им за смертоубийство князя грозит? Ведь теперь все рати русские на них накинутся, кровью зальется Древлянская земля.

Ярец недоуменно теребил кудрявую бороду, огладил белесый рубец на щеке.

– То-то и оно, что странно все это. Но древляне не так и просты, что-то страшное замыслили. Что такое, я не ведаю. Да только Ольга испуганной после разговора с гонцом выглядела. Словно исполох[29] на нее напал, тряслась вся, разговаривать ни с кем не стала, заперлась в покоях.

– Может, просто о гибели мужа кручинится? – пыталась найти объяснение Малфутка.

Ярец пожал плечами. Что тут ответить? Боярыня вон все верно соображает, однако теперь, когда князя нет, а воинство кому-то возглавлять надо, да и престол кто-то занять должен, еще неясно, как дело-то обернется. И хотя люди привыкли, что во время походов Игоря княгиня Ольга ладно на Руси правит, однако она женщина, а в отдельных княжествах сидит немало сильных князей, какие захотят показать, что и им власть по плечу. Особенно когда пойдет весть, насколько княгиня напугана и будто не в себе.

Малфутка приказала челядинцам накормить гридня и устроить на отдых, а сама поднялась к себе. Сперва думала о том, как же древляне на подобное решились, что теперь на них пойдут войной русичи, будут мстить за князя, что и Свенельд пойдет в тот поход, он ведь посадник древлянский, ему первому с них спрашивать да карать. И теперь ему не до нее… Совсем не до нее. Да и неясно, как долго она будет тут хозяйничать, когда она беременна и сама не знает от кого.

Малфутка твердо знала, что с момента встречи этой зимой со Свенельдом она и не помышляла ему изменять. А вот что было до этой встречи? И вот тут начиналось самое странное. Она помнила, как жила у волхвов древлянских, как они обучали ее, чародейкой сделали… потом в памяти был черный провал. И дальше она помнила себя с того момента, как вдруг очнулась в какой-то курной избе и с ней был волхв Малк… или Малкиня, как он себя называл. И вот тогда-то этот Малкиня и сказал, что со временем она вспомнит еще кое-что. И ведь вспоминала же порой, во сне даже видела. Но потом все исчезало. Словно кто-то посторонний не давал оживлять те воспоминания. Или от беды заслонял.

Но одно Малфутка уразумела: с той поры, как она звалась у древлян Малфридой, и до того, как Малк опять назвал ее Малфуткой, прошло немало времени. Она по себе это чувствовала, по разговорам со Свенельдом это поняла, по его недомолвкам. И советник княгини Асмунд, правая ее рука, тоже начинал звать Малфридой. Но этот-то откуда узнал? Да и разве не Малфридой окликнул ее Игорь князь при первой же встрече?

Думая про князя, Малфутка ощущала странное недоумение. Было у нее чувство, как будто знала его ранее. Да и князь повел себя так, словно она была важна для него. Липиха вон говаривала, что это Малфутка заставила князя в полюдье то несвоевременное отправиться. Но Липиха баба злобная и дурная, она лихое скажет, не подумавши. И все же… Все же… Почему Малфутка так часто вспоминала князя? Может, оттого, что ее многие о нем спрашивали. Вон тот же Асмунд с вопросами подступал, даже Свенельд вопрошал время от времени, да еще и поглядывал так испытующе. Но Свенельд мог просто взревновать, памятуя, как жарко и пристально смотрел на нее князь Игорь. Она и сама тогда опешила, а еще… Еще был на ладони у Малфутки шрам, невесть когда полученный. И о нем почему-то знал Игорь. И вот когда Малфутка смотрела на сей шрам, и начинало ей мариться всякое: будто сидит она где-то в шатре, обещает что-то Игорю, а он… Он милым ей казался, красивым… желанным. И это было так странно.

От подобных воспоминаний Малфутка совсем выдохлась. Такое чувство было, словно ломится она в тягучую темноту, продирается к чему-то сокрытому, теряя силы. Даже голова разболелась, кругом пошла. И раздражало жалобное мяуканье котенка. Только его голос и раздавался подле нее в пустой темной горнице. Пустой… Ибо Малфутка всегда жила тут в одиночестве, в стороне от остального людного терема, горниц и светлиц, где обычно собиралась по вечерам челядь.

Малфутка все же кликнула кого из своих старушек-прислужниц. Ответа дождалась не сразу, потом различила шаркающие семенящие шажки, и в проеме двери возникла согнутая чуть ли не пополам фигура ее горбуньи Годони.

– Вот что, Годоня, принеси-ка нам с Мороком поесть.

Мороком Малфутка назвала своего котенка. Как будто иное имя ее черному питомцу и не подходило. А ведь был вон какой ласковый: как позвала, сразу же вскочил к хозяйке на колени, ластился, смотрел желтыми во тьме глазами, лбом под ладонь тыкался, урчал, хотя и одновременно мяукал жалобно.

Вернувшаяся Годоня стала расставлять на столе крынки, при этом все приговаривая:

– Вот, все, что нашла. Вот сыворотка, вот каша пшенная, а вот грибочки прошлогоднего засола, тугие еще, крепенькие да острые. Тебе, сударушка, да еще и в твоем положении, небось как раз таких и хочется. А вот погляди, я и капустки квашеной принесла, кислой да пряной, беременные бабы до такой страсть как охочи.

Малфутка и впрямь с удовольствием зацепила ложкой капусты, ела с удовольствием, маринованным сочным грибочком закусила. И только через миг до нее дошло, что Годоня знает, что боярыня непраздна. А ведь никому о том не сказывала.

– Откуда тебе, – Малфутка судорожно проглотила, – откуда знаешь, что я дитя под сердцем ношу?

Движения горбуньи стали медленнее, она подняла к боярыне сморщенное, как печеное яблоко, лицо. Малфрида и во мраке видела ее крючковатый нос, запавшие старческие губы, дряблые веки на маленьких, по-мышиному поблескивающих глазах. И взгляд был такой осторожный.

– Да я ведь служу тебе, боярыня. Остальные вон под Липихой ходят, а я все при тебе. И как не прознать, когда ты и ветошь в бабьи дни ни разу не просила, да и на кислое и соленое налегаешь, ну да и мутило тебя пару раз по утрам. Я-то стара, но как бабьи дела проявляются, не забыла еще.

И тут, в какой-то миг, Малфутка поняла, что они с Годоней смотрят друг на друга в полной темноте. Свечи старуха так и не зажгла, а ведь видит все. Ну и Малфутка видит, ей что при свечах, что во мраке, без разницы. Когда-то волхвы говорили Малфутке, что это один из ее чародейских даров, а вот у горбуньи как это получается?

Наверное, на лице боярыни появилось недоумение, и Годоня то заметила. Застрекотала сразу же торопливо, что вот сейчас она и кота хозяйского покормит, что нечего ему по столу лазить. И закискискала, наливая в миску молока из кувшина, все так же в темноте. Малфутка проследила, как горбунья, сопровождаемая довольно поднявшим хвостик котом, прошла в угол, при этом обогнув по пути табурет, не задела. Выходит, и впрямь все видит?

Малфутка так и спросила, мол, неужто можешь видеть в потьме?

Годоня поворачивалась медленно, а взглянула из-под выступавшего горба – лицо испуганное и злое. Сказала через миг:

– Да ведь и вы, боярыня, в свечах не нуждаетесь. Но я о том молчу. Как и не заикнулась никому, что вы в тягости.

Она выжидала, что Малфутка ответит, но та молчала. Она обычно и не приглядывалась к этой старушенции, как и не думала о ней особо, а та, похоже, все примечала. И сейчас они точно договор заключали: молчать обо всем.

На следующий день в тереме было шумно: уезжали и приезжали всадники, где-то голосили бабы, воины собирались в группы, толковали приглушенно, и все их разговоры были о предстоявшем походе на древлян. Малфутка слышала те речи, как и услышала, как кто-то сказал сердито при ее появлении: древлянка. Будто ругательство какое. А встретившийся ей теремной тиун[30] едва ли не под ноги плюнул.

– Все беды от этого проклятого племени, – молвил зло в спину прошедшей мимо боярыни.

Она старалась держаться спокойно. Свернула за угол, смотрела, как бабы выбивают перины на галерейках, как метут двор метельщики, от поварни вкусно пахло свежей выпечкой. Все вроде как обычно, да только все вокруг хмурые и недовольные. И опять отовсюду, как эхо, звучит – древлянка проклятая.