Ведьма княгини Вилар Симона

Ольга про себя отметила, что о гибели древлянских послов он еще не знает. Копырев-то конец в стороне от самой Горы находится, весть туда еще не дошла. Да и ее люди распускают слух, что княгиня отправила древлянских старейшин на житье в свой град Вышгород.

– Ты сам старых послов оценивать будешь, а, Малыга? Или, может, лучше пойдешь коня себе выбирать? Только хорошего бери, какой послу моему под стать будет.

Мысль приобрести просто так коня волновала Малыгу больше всего иного. Но все же, уже от порога, он решился спросить: дескать, весть ходит в Киеве, что черное колдовство идет от древлян, а это страшно. Мало ли что в пути случится?

– Потому и выбрала тебя, пень древлянский! – даже ножкой топнула княгиня. – Ты ведь древлянин, тебя то колдовство их не коснется. Неужели не ясно?

Когда обряженный в добротный кафтан и гордо восседающий на крепком кауром коне Малыга миновал последние заставы Киева, Ольга отправилась на капище Перуна. Перун считался покровителем русского воинства и особо покровителем князей. Женщин он как будто не больно жаловал, но ведь Ольга по сути и была сейчас князем. И она велела отвести к волхвам на капище сильного круторогого вола на заклание божеству, чтобы умилостивили, чтобы доволен был Громовержец. Одно тревожило Ольгу: Перун не может не знать, что помимо него ведьма княгини богатые жертвы отдает и темной силе. Ну да как одаривает темного, так и помогает ей, Ольге. И Ольга подняла глаза на изваяние Перуна: высокий столб с красивой резьбой, посеребренное навершие которого лишь символично изображало человеческие черты. Только усы у изваяния были выполнены мастерски: длинные и извивающиеся, они почти достигали подножия и были щедро покрыты позолотой.

– Я обращаюсь к тебе, Перун! Я – княгиня Руси! И прошу, чтобы ты таковой и оставил меня. Ибо я сейчас лучший правитель, моя власть ведет к объединению земель, к укреплению того, что сделал так почитавший тебя мой названный отец Олег Вещий и продолжил мой муж князь Игорь. Я обращаюсь к тебе, Громовержец, и прошу помочь отомстить за мужа, отомстить жестоко и страшно, и каждая моя победа будет посвящена тебе, великий воитель небес! И никто не окажет тебе такого почета, как я.

Она долго пробыла на капище, сама следила, как убивали ее жертвенного вола, как ловко и умело волхвы полоснули его по сильному горлу, как спокойно и медленно рухнул на колени вол, будто уснул. Это было добрым знаком – Перун принял жертву без недовольства, он прислушался к речам женщины-правительницы. Потом Ольга наблюдала, как щедро волхвы окропили кровью жертвенного животного изваяние Перуна. Ей позволили на это смотреть, ибо Ольга была не просто женщина. Она была сейчас сама власть, и от власти она не желала отказываться!

На другой день в Киев прибыл из северной Руси посланец княгини волхв Искусеви. Да не один, а с ее старшим сыном Глебом, которого, по сути, умыкнул из Новгорода, дабы тамошние не пытались объявить слабосильного старшего сына Ольги своим правителем. Ольга выслала за ним Искусеви, едва пришла весть о казни Игоря, и велела привезти Глеба во что бы то ни стало. Пусть же теперь новгородцы шумят, что им не впервой князей Руси дарить, но пошумят да разойдутся, а у нее предполагаемый князь в Вышгороде отсидится.

Ольга взглянула на Глеба – и горько на душе сделалось. Разве о таком наследнике мечтали они с Игорем, когда Глеб только родился? Слабый, подверженный чужому влиянию, а хуже всего, полностью подчинившийся окружавшим его христианам. Глеб вел жизнь тихую и неприметную, все более радея о душе, чем о власти, для которой был рожден.

Рядом с цветущей матерью Глеб смотрелся увядшим и старым. Чародейскую воду он не принимал, ратными ученьями себя не обременял, худ был, уныл лицом. А ведь Ольга помнила, какой он был маленьким – ясноглазый и разумненький. И она еще пуще обозлилась на почитателей чуждого Руси Христа, превративших ее сына в такого покорного и тихого раззяву…

– В Вышгород тебя отошлю, сыне, – сказала Ольга Глебу как-то устало и равнодушно. – Там сейчас спокойно, люди там надежные.

– Как прикажете, матушка.

Вот всегда в нем это – как прикажете… Разве так князю пристало отвечать? Вон Святослав уже и сейчас норов выказывает, годков ему совсем мало, а ведь сокол растет. И именно для Святослава хочет сохранить киевский стол Ольга, вся надежда у нее на него.

Отправив Глеба подальше с глаз, Ольга приказала привезти в Киев Святослава. И уже в первый же день по приезде маленький князь перевернул с ног на голову весь терем на Горе. Бегал, носился, от нянек прятался, волхва Косту с ног сбил на лестнице, так что тот расшибся в кровь, да еще на кухне козьи каташки швырнул в котел с дружинной похлебкой, пришлось все наново готовить. И если еще год назад Святослав и не говорил толком, то теперь болтал без умолку, донимая всех кучей вопросов: почему птицы летают и не падают, почему Днепр разлился и не входит в берега, и куда это светлый Даждьбог солнышко от людей спрятал, а еще почему в каменном тереме матушки пахнет не так, как в Вышгороде с его бревенчатыми стенами и подклетями. Причем для мальца разговаривал он на диво хорошо, а еще отчего-то среди всех выделил ведьму Малфриду и стащил у нее какую-то мерзкую лапку засушенную, так что Малфриде пришлось гоняться за княжичем по всем заборолам, пока не отняла. Но она как будто и не сильно осерчала на него, смеялась, дурачилась с ним.

Но Ольга следила, чтобы ее сын пореже бывал с Малфридой, велела своим людям, чтобы не допускали того к ведьме: Святослав с его говорливостью беспрестанной мог и выболтать при ней про Малушу, а Ольга надеялась, что именно ради дочери так старается для нее чародейка. Правда, с тех пор она о Малуше не заикалась, ну да и Святослав, под впечатлением от шумного Киева после тихого Вышгорода, как будто сразу забыл о своей маленькой подружке. Его иное волновало: ему бы то посмотреть, как молодой воевода Претич с конниками своими упражняется, то в оружейной спрятаться и возиться там с самострелами и шестоперами, то начал требовать от Асмунда, чтобы выдали ему коня, как князю полагается, и старому воеводе пришлось самолично обучать маленького князя ездить верхом. Святослав сидел в седле, закусив губы от страха, но не хныкал, цеплялся руками за гриву, а там, через день-другой Ольга едва не прослезилась, видя, как ее малыш уже уверенно держится верхом, порывается и удила коню в рот вложить, править сам. Но не только Ольга умилялась сыном. Служилые варяги так и говорили о нем – орел кричит рано[69], а степенные бояре при виде княжича довольно усмехались в бороды, говоря, что вон какой наследник у Игоря и Ольги растет. Ольге любо было слушать те речи. Значит, смиряются непокорные, значит, признают, что есть законный наследник рода Рюрика.

Только со Свенельдом у Святослава не ладилось. Однажды Ольга выскочила на крик сына и увидела, что варяг тащит дрыгающего ногами княжича, как собачонку приблудную, прочь от оружейной. Почти швырнул его расквохтавшимся нянькам.

– Ты что же это себе позволяешь! – возмутилась за сына княгиня.

Свенельд поднес к губам прокушенную княжичем руку, подул на нее.

– Ишь, волчонок. Вели лучше за ним приглядывать, а то нянек тьма, а дитя без присмотра. Вон ныне в оружейной булаву шипастую норовил со стены стащить. А коли бы на него упала? Ты сейчас благодарить, а не хаять меня должна, княгиня пресветлая.

Вроде все и верно, но Ольге не понравилось, как раздраженно посматривал на ее сына Свенельд. Да и Святослав его не любил. Ольге пришлось напомнить посаднику: пусть не забывает – Святослав князь! Но тот только хмыкнул.

– Князем он станет, когда дружины свои поведет. А пока глуздырь и есть глуздырь. Так что не навешивай его на меня.

«На тебя навесишь! – сердито подумала Ольга. – Ты и своих сыновей отослал ко мне, не поучаешь сам, как отцу полагается».

Подумать-то подумала, но вслух и слова не сказала. Свенельд – ее ближайший поверенный и советчик, ругаться с ним – особенно теперь – ей нельзя. Но все же поговорить им следовало. И Ольга поманила Свенельда перстом.

– Идем-ка в палаты. Речи с тобой держать буду.

Они пошли рядом, как равные. Но сейчас они и были равны во всем – Ольга, вдовица, власть которой в Киеве после смерти мужа еще никто не подтвердил, и Свенельд, у которого были и дружина, и богатство, и почет. Многие смотрели им вслед, иные даже гадали: а не сейчас ли решится Ольга приблизить Свенельда настолько, что и ложе княжеское ему станет своим? Раньше, при Игоре, о таком и шептаться опасались, а ныне едва не всякий о том поговаривает. И ведь что таиться – ладная из них пара бы вышла. Ладная-то ладная, но возвышение Свенельда все же многих не устраивало. Да и боярыню его нельзя списывать со счетов: чародейка как-никак, Ольга вон к каждому слову ее прислушивается.

Ольга провела посадника в одну из светлых горниц своих каменных палат. Некогда по ее приказу там начали выводить на сводах красочную роспись, чтобы стало тут так же ярко и богато, как в ее прежнем деревянном тереме. Но со всеми последними делами как-то стало недосуг этим заниматься, работа осталась неоконченной: выступали на побелке округлого невысокого свода замысловатые завитки трав, рвались куда-то цветастые птицы с распростертыми крыльями, будто вознамерившиеся полететь, но застывшие, неоконченные. У простой лавки в углу лежали оставленные малярами ведра и краски, кисти осиротевшие. И вообще тут было все одиноко и неприкаянно, как и в душе самой княгини.

Ольга распахнула широкое окно, ее белая головная вуаль заполоскалась на ветру.

– Мне все крики тех древлян снятся, – произнесла неожиданно.

Свенельд чуть вздрогнул.

– А мне, думаешь, нет? Я воин, чего только и не повидал на своем веку, а тут… Может, пусть и мне Коста приготовит того пойла забвения, каким всех тут потчует, чтобы о зарытых древлянах не сильно помышляли?

Ольга отрицательно качнула головой.

– Нельзя. Нам с тобой нельзя, Свенельд. Мы должны все помнить.

– Ты сказала «нам», – заметил с нажимом ее варяг. – Значит, сама понимаешь, что нам теперь надо вместе быть.

Княгиня не придала значения его голосу, который вмиг стал ласковым, как кошачье мурлыканье. Не поворачиваясь, она смотрела из окна на необычно широкий разлив Днепра, на проплывающие над ним темные тучи, уже который день скрывавшие от мира солнце.

– Вишь, какая весна в этом году, Свенельд, – произнесла негромко. – Ты знаешь, отчего она такая, ты все знаешь. И вот что я тебе скажу, витязь, – она повернулась к нему, посмотрела строго: – Пока месть моя не свершится, пока не покажу всей Руси, что смогу покарать непокорных, других забот у меня быть не может. И на тебя, на твою помощь я надеюсь больше всего.

Свенельд пожал плечами, усмехнулся.

– Другой бы спорил – я не стану. Когда это ты на меня положиться не могла, а, Ольга? Однако и мне надо знать, кого ты видишь во мне: только помощника… или еще кого?

Теперь глаза его уже не лучились лукавым весельем. Княгиня слышала его напряженное неровное дыхание. Но заговорила совсем не о том, о чем думал варяг:

– Ты вон возвысился моими стараниями, Свенельд, ты богат стал и могуч. Теперь и мне скоро указывать начнешь. Погоди! – взмахнула она широким рукавом, резко подняв руку и не давая ему слова вставить. – Я вот спросить хотела: неужели не жалко тебе, что ты древлянского посадничества лишился? А водица чародейская? Разве не жаль, что не ведать тебе теперь ее, не пить ее живительную силу? Я ведь по себе знаю: кто однажды изведал силу чародейской воды, уже не может без нее, ощущая себя слабым и потерянным, став как все, чувствуя приближающуюся старость. Неужели ты согласен от всего этого отказаться? И разве некогда данная присяга Игорю не вынуждает тебя не о любви и власти думать, а месть совершить прежде, чем сможешь далее замыслы свои выкраивать?

– Я ни от чего не отказывался, – вскинул голову Свенельд, скрестил на груди сильные руки в богатых золоченых обручьях. Смотрел на княгиню из-под ровно подрезанной над бровями челки. – Но ты знаешь наше северное изречение: «Только раб мстит сразу, а трус – никогда». И разве мы не решили уже, как поступим, когда втроем с Малфридой у меня в тереме договаривались? Поэтому ты знаешь, что я на все согласен. Другое дело, мне надо знать: что я получу от тебя? Именно от тебя, Ольга?

– Я не стану пока с тобой ни о чем таком говорить, Свенельд. Ибо тебе сейчас не меня обхаживать надо, а жену, которая не только мне служит, но и о тебе заботится.

Взгляд Свенельда при этих словах затуманился. Подумалось ему вдруг: а не придумала ли Малфрида все те страхи? Кощей… Силы нежити. Приходилось ему с ними сталкиваться. И ништо, осилил. Ну не за женин же подол ему теперь прятаться? Да и сама Малфрида вроде интерес к нему потеряла, как заметил Свенельд в последнее время. При встречах едва глянет, сама все больше с княгиней общается, а то с волхвами, с Костой тем же все уединяется да шепчется, ворожат все что-то. Конечно, после того что они с послами древлянскими сотворили, надобно ворожить, утихомиривать слухи, чтобы весть о том не разлетелась до поры до времени. Да только Коста от той ворожбы просто тает – исхудал совсем, волосы словно еще больше поседели, глаза ввалились. Как будто ведьма силы из него тянет. Вон Асмунд сказывал, что уже дважды брал из тайных закромов для Косты живую и мертвую воду, чтобы новые силы волхву дать. Зато жена Свенельда, наоборот, хорошеет: поправилась, румянец во всю щеку, глаза горят, ходит стремительно и порывисто, смеется звонко. Но отчего-то краса ее больше не волновала Свенельда, против того, избегать жену начал.

– Малфрида… – задумчиво произнес Свенельд, как будто в этом ее ведьмовском имени таилось нечто неприятное для него. Надо же, а ведь некогда именно он придумал для древлянки Малфутки это звучное варяжское имя[70]. Даже хмыкнул при этом воспоминании, откинул ладонью челку с глаз, тряхнул головой как-то залихватски. – Ну что ж, скажу тебе, Ольга, что все, что было между мной и Малфридой, осталось в прошлом. На людях она все еще женой моей слывет, но мы с ней оба ныне знаем – не пара мы. И оба чувствуем, как отдаляемся друг от друга. Когда нашел ее в древлянских лесах, все по-иному было, а теперь… И она то знает. Ибо носит под сердцем ребенка не от меня.

Ольга только чуть крепче сцепила пальцы. Вон оно как. И ей отчасти стало жаль Свенельда. Ну не Малфриду же княгине жалеть, не чародейку эту, которая некогда чуть не увела у нее мужа любимого Игоря. Вон и Свенельду женой стала, как будто в Киеве нет баб краше этой длинноногой смуглянки древлянской. Но вот любви его так и не смогла заполучить, глупа слишком, чтобы такого удержать. А вот она, Ольга, знает свою власть над варягом, знает, что он сам дает ей эту власть, в надежде получить взамен желаемое. И все же Ольга понимала, что согласись она дать хоть обещание Свенельду, хоть намек на будущее сближение, ведьма Малфрида ей этого не простит, что бы тут ни толковал ей Свенельд.

– И тебе безразлично, воевода, что теряешь могущественную жену-чародейку?

Что-то в ее тоне задело варяга. Но виду не подал, даже подмигнул лукаво.

– Пока не прогоню ее – никуда от меня Малфрида не денется. Моя она.

– Нет, Свенельд. Теперь Малфрида моя. Разве не понял этого? Все в Киеве о том говорят. Слышал, нарекли ее ведьмой княгини. Да и самой Малфриде лучше со мной: я ее оградила от всех, дала возможность спокойно жить и чародейству своему предаваться. А ей свои силы испытать так же любо, как мне, скажем, на охоте оленя подстрелить, проверив, на что я годна, каковы мои умение и ловкость. Именно я Малфриду обхаживаю и холю, все ей позволяю, в палатах княжеских поселила, она ест на серебре. Какой бабе такое не любо? Чтобы и власть, и почет, и богатство, и свобода, какую пожелает. За это Малфрида верна мне, моя она. А еще за помощь я обещала ей…

Тут Ольга осеклась. Надо же, едва не сболтнула при Свенельде о Малуше. Нет, такого дара она ему не преподнесет, не укажет, чем приманила ведьму. В ее руках должна быть чародейка, не у Свенельда, который много хочет и сможет отдалить от Ольги Малфриду, если сам сообщит, где Малуша живет.

Ольга искала, что же сказать Свенельду, видела, что он смотрит пытливо. И быстро выпалила:

– А за помощь ведьмы я пообещала ей отказаться от тебя!

Несколько минут Свенельд молчал, смотрел на княгиню, едва ли не рот открыв. И вдруг выдохнул:

– Вот сука!..

Ольга гневно вскинула брови, губы поджала, сдерживая гнев, чтобы не кликнуть стражу, рынд[71] своих верных – вытолкать дерзкого взашей. Но сдержалась. Да к тому же уже через миг поняла, что не к ней слово бранное относится.

Свенельд вдруг заметался по горнице, глаза горят. И все жену поносил: мол, что ему эта Малфрида и все чародейство ее, что все ее приказы и влияние, раз она за его спиной свои наузы[72] вяжет. Ишь что удумала, судьбой мужа располагать по своему усмотрению. Он ее из чащ древлянских привез, он возвысил ее, а она теперь сама решила подчинить его Долю[73], сама решает, с кем ему быть, кого любить. Да когда такое было, чтобы жена мужем верховодила? Чтобы какая-то чародейка древлянская решала участь первого из воевод Руси!

Ольга ждала, пока он выговорится. И слушать его ей было и смешно и… сладко. Вон ей рассказывали некогда, как ее муж Игорь к каждому слову Малфриды этой прислушивался, а Свенельд ради Ольги даже прогнать ее готов. И когда Свенельд стал уже о том открыто поговаривать, Ольга остановила его:

– Али подзабыл, что тебя спасает Малфрида?

Но он только отмахнулся.

– Спасает. Гм. Я, что ли, сам ни на что не годен?

Ольга поправила разметавшиеся складки вуали на плечах. Усмехнулась.

– А вот пойдешь со мной на древлян, там и поглядим, что ты за сокол.

Свенельд был задет насмешкой в ее голосе. Неужели она думает, что он в чем-то уступает этой беременной бабе… чародейке брюхатой… которая сейчас и ворожить даже толком не может?

– Я-то пойду, Ольга, – произнес. – Я не из робких. А вот ты, Ольга? Ты вон Малфриду приблизила, но сама же боишься ее. А я… мы… мы ведь многое можем. Вместе. И Русь в наших руках будет послушной и единой. Как ты того и хочешь.

– А про сына моего что ты скажешь? Про Святослава?

Варяг удивленно вскинул брови. Меньше всего он думал об этом мальце. Святослав, сын Игоря и Ольги, наследник рода их… А выйди за него Ольга, разве Свенельд захочет, чтобы этот капризный глуздырь однажды стал князем Руси да мужу своей матери приказывал? Этого только Ольга желает, а он, Свенельд… Уж он постарается избавиться от такого наследника. И родит ли от Свенельда Ольга или нет, но он скорее захочет видеть своими наследниками сыновей, Мстислава или Люта, родную кровь свою, а не своевольного сына Игоря. Но и сына Ольги, которая на все ради Святослава пойдет.

Ольга не дождалась ответа, но он был и не нужен ей.

– Ты все понимаешь, Свенельд. Да я скорее пообещаю Малу за него пойти… его это присмирит и успокоит… на время. А тебе я такого даже сказать не могу, не хочу обманом и напрасными надеждами отвлекать. Но мы с тобой всегда будем рядом, всегда будем опираться друг на дружку. Ибо иначе мы станем врагами – а этого и тебе и мне не нужно. Вместе же мы многое сможем. А там, глядишь…

Она ничего больше не добавила, сама еще ничего не знала, но вдруг смутилась и торопливо пошла прочь. Свенельд один остался стоять у открытого окна. Глядел на широкое приволье за окном, на мир, в котором он никогда не станет править. Ибо он не встанет против той, которую любит. И она это знает. Знает, что она ему как глоток воды в зной. Вот и пользуется этим.

Он услышал, как сзади стукнула распахнутая Ольгой дубовая дверь, зашелестели ее одежды, когда начала спускаться, и вдруг различил ее неожиданный возглас. Быстро повернулся и увидел, как Ольга пятится от дверного проема, из-за которого, из темноты перехода, как темно-алое видение, надвигается на нее Малфрида. Улыбается, блестит зубами и глазами, переводя взгляд то на Ольгу, то на Свенельда. И жутко так глядит… и насмешливо. Но как заговорила – голос звучал спокойно:

– Пусть Асмунд даст Косте еще живой водицы, совсем ослабел твой волхв, княгиня.

Сказала это Ольге, как чернавке какой повелела. Но Ольга тут же отправилась выполнять ее приказание. Свенельд же прошел мимо жены, так ничего ей и не сказав. Только шаг ускорил, услышав позади ее веселый злорадный смех. И не было в нем больше ничего, что бы грело душу Свенельда.

Тем вечером Малфрида поясняла княгине, что Коста творит особое чародейство, свыше его сил, вот и тает.

– Когда-нибудь он не осилит положенного, и тогда… Тогда я иного кудесника буду искать, княгиня.

– На Искусеви и не надейся.

– А жаль, княгиня, Искусеви силен, он бы многое мог.

– Он не любит тебя.

– Меня мало кто любит, но я справляюсь и сама.

– Справляешься ли? – осмелилась все же заметить Ольга. – Тогда почему сама не ворожишь, а все волхвов моих мутишь?

Малфрида, не глядя на нее, усмехнулась.

– Мое время еще грядет. Но сегодня вот что скажу тебе: выведали мы с Костой, что гонец твой благополучно доберется до Искоростеня, ему поверили и все выполнят, как ты пожелала. И вскоре явятся к тебе новые послы-сваты. С ними же ты поступишь так…

Когда рассказала, Ольга лишь кивнула согласно. Что ж, как говорится, взялся за гуж… А Малфрида еще сказала, будто успокаивая, что как бы ни жестока была Ольга с древлянами, это только сил ей придаст, ибо жестокость внушает страх, а страх – основа власти.

– Все у тебя получится, Ольга, верь мне. Вместе мы многое можем.

«И эта говорит «мы», – усмехнулась княгиня. – Без меня они ничего не могут, ни Свенельд, ни эта. Ну ладно, пусть помогают, коли так».

Но сама Ольга чувствовала себя такой измученной и взволнованной предстоящим, что позвала Асмунда, повелев и ей выдать чародейской воды, ибо ей требовались силы. Асмунд без вопросов выполнил приказание, ни о чем не расспрашивая. Верный заботливый Асмунд. Игорь точно знал, кому он может доверить свою семью.

– Почему ты так добр ко мне, Асмунд? – спросила Ольга, глядя на пожилого варяга и сжимая в руках у груди два флакона с волшебной водой.

По суровому лицу боярина тенью промелькнула улыбка – светлая, умиротворяющая.

– Ты же знаешь, в кого я верю. А он и сам был добр и призывал к милосердию.

– Ах да, Христос, – уже без интереса подытожила Ольга. Надо же, какой-то сын плотника, а сколько людей в него уверовали. Даже самый лучший из ее бояр.

Она всегда пила мертвую и живую воду без свидетелей. Не хотела, чтобы ее кто-то видел в эти мгновения. Как ее крутит и гнет, когда она пьет мертвую воду, когда чувствует, как стынет тело от мертвящего холода этой воды, как непослушно двигаются руки, как стягивает кожу, словно та вот-вот лопнет… Главное не смотреть на себя в это время, ибо это ужасно – видеть, как старишься в несколько мгновений… Поэтому Ольга всегда прежде накрывала шалью зеркало на стене. И только глотнув живой воды, только ощутив, как горячая волна проходит по телу, как покалывает кожа, как словно волосы шевелятся… даже тяжелые косы княгини взлетают и опадают под напором силы… она ощутила уже знакомую бурлящую радость. Почти подскочила, сорвала шаль с зеркала, смотрела на себя. И нравилась самой себе. Вон она какая, княгиня Руси, правительница самовластная! И глаза у нее сияют, и кожа без малейшего изъяна, губы как сочный плод, умытый росой, шея просто лебединая.

– Эй! – крикнула Ольга, распахнув дверь в прихожую. – Жеребца мне к крыльцу. Проехаться хочу!

Она носилась в седле с мальчишеской лихостью. Взвивала на дыбы своего серого в яблоках злого коня, рвала удилами его рот, принуждая повиноваться, посылала коленями через препятствия. Сила так и бурлила в ней. И Ольга побывала и на учениях воинов на горе Детинке, радостно взирала, как ловко упражняются с мечами умелые кмети, видела, как верные ей варяги борются взахват, как лучники мечут стрелы, как метают камни с пращи; съездила и в крепость Самватас[74], где готовились к походу ее основные войска, осматривала их снаряжение, беседовала с воеводами и ярлами-варягами, потом погнала коня по дороге до самых дальних застав. Там было тихо. Люди все больше уходили от этих рубежей, рассказывая, какая жуть дикая сочится из леса со стороны древлян. Но Ольге в тот день не было страшно. Рассмеялась, услышав речи заставников, что им бы было спокойнее, если бы княгиня к ним волхвов прислала. Даже пообещала прислать к ним самого Искусеви. Что ж, пусть этот ведун успокаивает охранников да борется с древлянским колдовством на подступах. Все одно он в Киеве только ругался с Малфридой да донимал Ольгу речами, что не следует ей с темными знаться.

В Киев княгиня вернулась, когда уже смеркалось. Серый жеребец шел под ней усталым шагом, бока и удила его были в пене, а княгиня хоть бы что: легко соскочила с седла, велела подавать трапезу. Аппетит у нее был волчий, смеялась и шутила с прислугой, с маленьким Святославом едва ли не возню начала, когда тот под столом стал стягивать с ноги матери сапожок, толкалась с ним, дразнила его и смеялась. Святослав смотрел на развеселую мать влюбленными сияющими глазенками – такими же синими, как у Игоря…

– Ты самая лучшая! Ты моя мама! Ты княгиня! И даже Малфриды лучше!

Ольга хохотала. Надо же, ее постреленок днем все Малфриду затрагивает да требует ее к себе, но вот мать… Мать для него все. И она сбережет для него киевский стол! Чего бы это ей ни стоило. Ибо такого князя Русь еще не знала!

Той ночью Ольга спала глубоко и сладко. Ее уже не мучили кошмары, когда из земли рвались мертвые древляне, тянули к ней измазанные глиной руки и грозились отомстить. Зато снился ей Свенельд, но не воевода ее, ярл варяжский, а словно селянин какой, босой, растрепанный, в расстегнутой на груди рубахе. Он гонялся за Ольгой среди цветущих полян, догонял, ловил, целовал ласково… Княгиня улыбалась во сне.

В Киеве всякое рассказывали: что нежить расшалилась пуще обычного, что домовые стали являться людям когда ни попадя, что водяники на рассвете пугают набирающих воду баб, что-де корова у кого-то заговорила голосом человечьим, а куры вдруг стали выводить цыплят о шести ногах. Дива происходили повсюду, и все как один понимали, что это надвигается на них древлянское колдовство. Но пуще всего волновало людей, что солнышко так и не выходило на небо, что дожди идут без передышки, а это грозило гибелью урожая: яблоки не завяжутся, мед пчелы не насобирают, пшеница сгниет. По приметам было самое время начинать косить травы, а как это сделать, если мелкий дождик сеет с неба как мука, скошенное сено, как ни вороши, сгнивало, и дождик мелкий и бесконечный люди так и прозвали – сеногной. Люди боролись с напастью, как велось исстари. Выбрасывали за околицу печную утварь, горшки, огнива – все, что связано с огнем. Разжигали на перекрестках костры из вербы и ракиты, умелые лучники метали стрелы в тучи из тугих луков, крестьяне замахивались косами на каждую приближающуюся тучу, словно желая ее разрезать пополам, лишить силы. И везде остриями вверх лежали грабли, бороны и косы, чтобы отринуть дождь, но только мокли понапрасну. Люди шли с подношениями на капища, больше всего несли для Даждьбога, прося согреть землю теплом, и для Перуна, чтобы отогнал тучи.

Тем временем стали поговаривать о приближении нового посольства от древлян. И все знали – это древляне сотворили такое лихолетье, их волхвы-колдуны ворожат да насылают напасти на полян. Поэтому когда однажды в полдень у Боричева узвоза появилась новая древлянская ладья, почти весь Киев высыпал на кручи. Люди шумели и кричали, кто кулаками грозил, кто камни метал. Охранники княгини едва оградили лучших древлянских мужей от толпы, провели к палатам Ольги.

Княгиня встретила гостей у ворот детинца, закутанная в широкий плащ из мягко выделанной кожи с золотистой прошивкой. И опять за ней стояла Малфрида, не поднимая глаз из-под опущенного на глаза покрывала, сыто улыбалась, сжимая у груди засушенный оберег Кощея. Скоро, ох скоро получит Владетель Кромки свою жертву. Вон сколько древлян прибыло, на этот раз куда больше, чем в прошлый, держаться пытаются горделиво, хотя под дождем их одежды намокли, золоченые украшения поблескивают тускло.

– Вон как люди твои нас приветствуют, княгиня, – выступил вперед один из древлянских бояр. Вытер стекавшую с пышной шапки на лицо воду. – Так-то покорность проявляют поляне к тем, кто отныне станет над ними?

– Вы князя их казнили, – сухо отвечала Ольга, – чего же вы ждали? Не хлебом и солью же вас приветствовать? Мои люди того не поймут, на меня саму ополчиться могут. Но не волнуйтесь, в моих палатах уже и столы накрыты, и бояре-советники собрались, судить да рядить с вами будем, свадебные дары обговаривать.

От этих слов древляне заулыбались. Не все, конечно, некоторые и поглядывали испытующе.

– А где те, кто до нас прибыл? Где достойные старшины древлянские?

– Или вы не поняли меня, гости-сваты? – вскинула голову княгиня. – Я не вывожу их сюда, чтобы люди киевские не выместили на них свою злобу. Вы морок на нас и ненастья наслали, так отчего же хотите, чтобы радовались древлянам? А теперь идемте со мной.

Но едва они прошли в ворота киевского детинца, едва стали разглядывать высокие городни на Горе Кия, едва восхищенно зацокали языками, разглядывая высокие белокаменные палаты терема Ольги, как она их остановила.

– Не впущу вас к себе, пока не помоетесь с дороги. Вы из колдовских чащ прибыли, и откуда мне знать, что недобрый дух вашего чародейства не внесете под мой кров, не нашлете порчу на сына моего? Нет, ступайте сперва в бане попариться, обмойтесь и перекусите, а уже потом сяду с вами за столы дубовые, стану угощать вас да выслушивать, что жених мой Мал Древлянский передал.

Они переглянулись, довольные, что Ольга назвала Мала своим суженым. А то, что опасается их с дороги в хоромы пускать… Понятно, банька-то все дорожное смывает, развеивает, всегда очищает душу и тело. Без этого в дом не всякого пустят, таков обычай. Ну и сами древляне были не прочь… того… согреться и обмыться после дальней и трудной по такой погоде дороги. Самое оно им это сейчас – парком потешиться.

Княгиня поежилась под дождем и пошла к крыльцу, а помощница ее, эта девка в алом, поманила сватов за собой.

– Сюда, гости дорогие, за мной следуйте.

Они переглянулись, отметив, что говор-то у нее древлянский.

– Ты никак из наших будешь? – спросил ее один, пока она вела их за мощные бревенчатые строения по гладким плитам двора. – Вон и лицо твое как будто знакомое.

– Я древлянка, – согласно кивнула она. – Ольга меня к себе приблизила, чтобы я ей обычаи наши поведала да рассказала, что к чему, какое волховство у древлян сильное, что и не всякая рать против него выстоит.

– О да! Не всякая, – соглашались они и гордо улыбались. – Не зря же мы на все пошли, чтобы против самой Руси выстоять. Знаешь о том, поди?

– Как не знать? Только боятся волховства в Киеве, оттого и баню для вас приготовили, чтобы не наслали порчу ни на саму Ольгу, ни на княжича, ни на бояр ее.

– Сговоримся – и не будет ей никакой порчи. А иначе…

Они усмехались довольно, переглядывались.

Баня, как и полагалось, стояла отдельно от остальных построек. И была она знатная, широкими бревнами выложенная, крыша тесаная, а сверху парок из отдушин струится. В стылом воздухе ощущался аромат березовых веничков да настоянных трав. Послы вошли в просторный предбанник, с удовольствием заметили, что тут уже стоят ендовы с квасом и брагой хмельной, окорок копченый, курятина с подрумяненной корочкой, сало с розовым боком и сочной прорезью, мед в сотах, капуста квашеная в бочонке у порога. После дальней дороги древляне с удовольствием скидывали промокшие меховые накидки, стаскивали тяжелые золотые наручни. Кто за столы садился да к браге приникал, а кто сразу раздевался донага да в парную. А еще их подивило и обрадовало, что подано им все на богатых золоченых блюдах, кубки высокие каменьями самоцветными разукрашены. Древляне дивились на все это, цокали восхищенно языками.

– Такого почета эти гордые поляне древлянам еще никогда не оказывали. Вон как нас угощают! Не зря, значит, мы Морене жертвы приносили, Чернобогу поклонялись. Сила теперь у нас!

Уже шипел рассол на раскаленных камнях, обволакивало все густым паром, размягчались тела и мысли усталых гостей.

Малфрида на дворе стояла и смотрела, как густеет пар над шатровой кровлей баньки. Ольга подошла и встала рядом.

– Пора ли?

– Пора, княгиня.

По ее знаку тут же подбежали к бревенчатой баньке расторопные челядинцы, подперли бревнами двери, обложили стенки заранее заготовленными вязанками сухого хвороста, почти до самой кровли завалили, да еще и смолой облили для пущей надежности. Изнутри доносились веселые голоса древлян, слышалось, что поют довольно, хохочут. У Ольги дрогнули губы, сощурились глаза, она резко отвела руку в сторону.

– Огня мне!

Она первая шагнула вперед, подсунула трещавший смоляной факел под вязанки.

– За тебя, Игорь мой! Да возрадуешься ты в светлом Ирии, что отмщение постигло погубителей твоих. И не видать тебя злой Морене, если такую жертву возношу за тебя!

Они все подходили с огнем, будто выполняя некий ритуал: и ярлы Игоря Грим и Кари, и посадник Свенельд, и бояре Прастен и Свирька, и усталый изможденный волхв Коста. Каждый говорил что-то свое, словно совершая священнодействие. Пламя быстро разгоралось, повалил под дождем густой белесый дым. И в это время из бани стали раздаваться громкие встревоженные возгласы, перешедшие в полные ужаса вопли, отчаянные, безумные, резкие. Древляне стучали изнутри, голосили, проклинали, молили, но все заглушало это полное отчаяния «А-а-а-а-а!», когда уже не остается места мыслям, когда есть только боль и ужас.

Разгоравшееся пламя отражалось в широко распахнутых черных глазах Малфриды. Она тоже так мстила древлянам, она возвела им тот костер, на котором они некогда хотели спалить ее как ведьму. Месть – она такая сладкая!.. И еще ей подумалось: что бы ни говорили все прочие, бросая в огонь факелы, но последнее слово должно остаться за ней. Именно она отправит сгоревших тому, кому нужны жертвы, погибшие не от каленого булата.

Тут ведьма увидела боярина Асмунда. Он смотрел на огонь и молчал. А данный ему факел все еще горел в его руке.

– Что же ты мешкаешь, кормилец княжеский? – приступила к нему Малфрида.

– А ты?

Какой-то миг они мерили друг друга взглядами, и первой отвернулась ведьма, не выдержала его спокойного скорбного взора. Словно почуяв его силу, уступила. И это поразило ее настолько, что она и думать ни о чем не могла, будто силы ее ушли, остались лишь волнение и страх перед чем-то непостижимым. Малфриде понадобилось немалое усилие, чтобы опомниться, взять себя в руки. Вот это да! Это же просто Асмунд, старый вояка, которого она знала еще при Игоре, с которым у нее были вполне приятельские отношения.

Крики в бане поглотил гул разгоравшегося пламени. Малфриде надо было спешить. Она с силой вырвала у Асмунда оставшийся без применения факел и шагнула прямо в дым. Почти не видя ничего, задыхаясь от жара, она сказала:

– Это тебе жертва, Темный. Только тебе!

И бросила факел в огонь. Быстро выхватила из-за пояса иссушенную когтистую лапку и сотворила ею знак, который, как откуда-то знала, соединит ее с Кощеем. И едва не задохнулась, так вдруг пахнуло на нее паленой человеческой плотью. Но только на миг, ибо исчезло вдруг все, и тела горевших исчезли. А откуда-то из гудевшего пламени словно вздох раздался, глухой и громкий одновременно, будто кто-то с силой втянул в себя воздух.

Малфрида, кашляя и сгибаясь пополам, отступила от дыма и жара и оказалась в руках Свенельда.

– Совсем рехнулась? Еще бы миг, и в огонь бы шагнула.

– А ты бы пожалел?

Свенельд отвел ее прочь, лицо суровое. Потом все же спросил:

– Я выкуплен? Я ведь, как ты и наказывала, самые лучшие золотые блюда на стол выставил, кубки византийской работы не пожалел.

– Все верно, посадник. Но это еще не все.

– Ну что ж…

Он судорожно вздохнул, оглянулся, когда с треском рухнула кровля бани, взметнув к небу сноп горящих искр. Лицо Свенельда было бледным и решительным.

– Ольга приказала через день выступить на древлян. Пока только с малой ратью.

– Знаю.

– Все-то ты знаешь!

Он казался раздраженным. Пошел прочь, ничего больше не добавив.

Позже, когда дворня растаскивала остатки сгоревшей бани, люди только дивились, до чего сильный жар был. Все выгорело – ни сосудов драгоценных, ни костей проклятых древлян не осталось, сгорело все, как и не было ничего.