Ведьма княгини Вилар Симона
Когда волхв спустился в гридницу, оказалось, что Мокей его уже ждет. Проведал, что Маланич не единожды о нем справлялся, и сам пришел. Толковый парень.
Маланич оглядел своего поверенного с особым интересом. Отметил его ловкую сильную фигуру, широкий разворот плеч.
– Ты ведь хорошо умеешь стрелять из лука, Мокей?
Парень широко улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы. Подбоченился, откинув за плечи чисто вымытые русые волосы, ногу в добротной постоле горделиво выставил, словно перед кралей какой красовался.
– Али я не в древлянском краю рос, прославленном своими стрелками-охотниками?
– Да, да, – думая о чем-то своем, согласно кивнул Маланич. – Да ты и ездить верхом мастак, не всякий древлянин таким умением похвалиться может. И ты разумен, смекалист, ловок.
Мокей продолжал улыбаться похвале, только в глазах его будто веселье угасло, смотрел пытливо, ждал, чем эту похвальбу волхв окончит, какое поручение даст.
И Маланич сказал: пусть Мокей садится на крепкого гнедого коня и скачет в Малино. Если Ольга княгиня еще там, пусть не подъезжает, а осторонь держится, незаметным станет. Если же Мал уже отправил ее к месту захоронения мужа, пусть следом двинется, но по-прежнему держится в сторонке, наблюдает да выжидает. И как подвернется случай, пусть метнет в нее каленую стрелу и убьет княгиню Руси.
Улыбка на лице Мокея застыла: он продолжал улыбаться, но это уже была просто гримаса. Спросил как будто через силу:
– Зачем русскую княгиню мне убивать? Да меня по всей древлянской земле проклянут за это. Она ведь прибыла, чтобы мир заключить, дать древлянам возвыситься, помочь им вернуть прежних богов. Устали люди от злых сил, гибнут, жизнь в селищах замирает. А тут всяк знает, что если сойдется Ольга с Малом Древлянским, можно будет опять Роду и Рожаницам поклоняться, призвать Перуна, чтобы молнией утихомирил нелюдей.
Теперь он совсем не улыбался, в глазах угрюмое выражение появилось. Но Маланич терпеливо выслушал все, что тот говорит. И лишь под конец спросил:
– А если она не мириться с Малом прибыла?
Мокей судорожно глотнул, и волхв почти с усмешкой смотрел, как прошелся кадык по его сильной гладкой шее. И сказал:
– Я ворожил сегодня. И знаю, что Ольга скорее погубит все наше племя, нежели станет возвышать Мала Древлянского. И если ее не погубить… Вся Русь на нас пойдет. Погибнет наше племя!
Мокей опустил голову, так что его лицо закрыли сползшие длинные волосы. Что-то пробормотал, но волхв понял: дескать, племя и так гибнет. Но Мокей уже не мог отказаться, он был поверенным Маланича, он его опасался. И Мокей тогда сказал иное: дескать, тот же Мал, если узнает, кто его невесту погубил, велит разорвать Мокея на куски. А ему и податься после свершенного некуда будет, лес ведь кругом завороженный, скрыться в нем опасно, нежить погубит. А нежити Мокей боялся: при одной мысли о ней его лицо исказилось ужасом, глаза остекленели.
Маланич выслушивал его сомнения вполне спокойно. Но едва тот умолк, сказал, что уже все подготовил для убийцы. И коня ему выбрал лучшего, свежим железом подкованного, такой умчит Мокея сквозь любую чащу, никто не догонит. Да и нечего ему леса опасаться, когда у него такие обереги будут, какие целое селище охранить от нежити способны, а еще он даст Мокею мешочек с полынью и толченым чесноком, каких нежить не переносит, даст ему…
Он перечислял и выкладывал все это охранительное добро перед Мокеем. Тот молча брал, лицо его стало замкнутым и решительным. Одни обереги он с поклоном принял и положил в суму, оберег Морены после легкого колебания повесил на грудь. Так же молча и покорно принял лук и стрелы и отправился собираться в дорогу. Маланич сам вышел его проводить, сказал напоследок, что такому ловкачу, как храбрый Мокей, вообще нечего страшиться: по всем приметам видать, о двух головах родился, в любой переделке уцелеет. Ну и прошептал последнее заклинание, чтобы путь Мокея был легок и ничто не могло его задержать. Потом поднялся на привратную бревенчатую вышку и наблюдал, как едет его посланец, поднял руки, благословляя. Если этот ловкач справится, Маланич может считать, что спас свой край от погубительницы! Ибо теперь он не сомневался, на кого указывало древнее пророчество. И чувствовал в себе силы потягаться с самой судьбой!
Мокей ехал, понурив голову, будто в задумчивости, неспешно направлял гнедого по уходящей в лес тропе. Ранее там, у входа в лес, высилось изваяние Велеса, но теперь стоит лишь расколотый обугленный столб, оставшийся после того, как светлых отринули. Мокей остановил коня перед ним, словно разглядывал. И Маланич вдруг ощутил беспокойство: ему не было дела, что станется с самим Мокеем после убийства княгини, но самого древлянина это тревожило. И Маланич подумал, что лучше бы его выборный посланец был менее толковым, а более покладистым. Но с другой стороны Мокей мог возвыситься только милостью верховного волхва, это-то он мог уразуметь!
И Мокей словно услышал мысли Маланича. Вдруг закружил на коне, будто взбадривая его, на дыбы поднял. Маланичу даже показалось, что он рукой махнул. И поскакал. Миг – и скрыли его стволы вековечных елей, дубравы густые.
Теперь Маланичу оставалось ждать вестей. Вот он и ждал. Весь день и весь следующий день. И следующий. Стал волноваться. Малино ведь недалеко от Искоростеня, могла бы уже дойти весть, случись что. Но все было по-прежнему тихо. Не стряслось ли что с посланным убийцей?
И вдруг, на исходе третьего дня, волхв понял, что ослушался его Мокей. С такими оберегами этот ушлый парень теперь куда хочешь доберется, в самые дальние пределы древлянского заколдованного края, на саму Русь может податься. Этот нигде не пропадет, этот хитрый.
Маланич только и мог, что послать ему вослед проклятие.
Потом все же пришли вести, но не те, каких волхв ожидал. Явились волхвы-посыльные от Мала с требованием везти из закромов меды стоялые, да собираться оставшимся в Искоростене боярам на пир-тризну, ибо по воле Ольги на берегу Ужи насыпают велик курган, сколачивают скамьи для пира, жарят и пекут, гонцов рассылают в окрестные селища, чтобы являлись люди на поминальное гуляние, чтобы проводили дух убитого князя, а уж потом можно будет и за пир свадебный садиться.
– А Ольга что же, готова?
– Готова, мудрый кудесник! – отвечали. – Уже и в Киев за послами отправила гонца, уже и уборы свадебные примеряет. Но все больше стонет-плачет на кургане, мужа своего Игоря жалеючи.
– Ну а князь Мал как?
– Мал мешать ей в том не решается, наоборот, удалился к себе в Малино, чтобы не отвлекать вдовицу от положенной кручины. С ним Малкиня наш и волхв Шелот, и волхв Пущ мудрый. Князь с ними обговаривает приготовления к свадьбе.
– Так вот скажите Малу, что я запрещаю везти дары на тот свадебный пир! И ничего не дам, пока он сам сюда не явится и не переговорит со мной.
Но это требование было все же чрезмерно. Пусть Маланич и состоял с недавних пор верховным служителем среди волхвов древлянских, но Мал был единственным потомком прежних князей этой земли. И древляне почитали его, слушались. Вот и пришлось Маланичу, скрепя сердце, отдать ключи от медовуш и кладовок, от амбаров с запасами. Но он требовал, настаивал, повелевал, чтобы Мал к нему прибыл. Говорил, что это столь же важно, как гнев Чернобога, который Маланич направит на Мала, если тот не появится.
Это была уже угроза и непочтение. И все-таки к вечеру Мал прибыл в Искоростень. На волхва своего поглядел, как волк – мрачно, исподлобья, хмуро.
– Грозить мне надумал, кудесник? Мне, князю Руси!
Ишь, этот уже русскую княжескую шапку примерить готов. Но Маланичу пришлось сдержаться, сказал лишь, что ведь Ольга и так не желала его на тризне видеть.
– Это сперва она не желала, а потом даже молила остаться, упрашивала.
Маланичу это показалось донельзя подозрительным. Но он только и спросил, что же Мал не согласился на просьбы разлюбезной княгини? Тот ответил угрюмо: мол, Малкиня уговорил слушать верховного волхва, он опасается, что Маланич и впрямь колдовство новое нашлет на князя и его народ. Но, как отметил Маланич, самого Малкини в свите князя не оказалось. Вот Пущ стоит, вот Шелот верный, а этого угадывающего мысли мальчишки-ведуна меж ними нет.
Шелот пояснил: сам Свенельд настоял, чтобы Малкиня остался на поминальном пиру. Он вообще за Малкиней приглядывает, ревнует его к жене своей. Стоявший недалеко от волхвов князь Мал, услышав это, захихикал дурашливо.
– Видать, замутила ум служителю непорочному избранница посадника.
Маланичу аж огреть его посохом захотелось. Боги, и это наследник древлянских князей?! Недоумок. Но он сдержался, отвел Мала в сторону и так и сказал: боярыня-то посадника и есть та самая чародейка Малфрида, которую Малкиня от костра спас.
Чего ожидал волхв от Мала при этом известии, он и сам точно не знал. Да только Мал остался спокоен. Сказал, что то Свенельда забота, ну, может, и Малкини еще, раз подле Малфриды вертится. Сам же опять о свадебном пире речь повел. Говорил, что сперва его лучшие люди тризну с княгиней отметят, а потом с великим почетом повезут ее сюда, в Искоростень, и будет у них гуляние, ликование. Ибо все сейчас хотят союза с Русью да вокняжения Мала. Ибо тогда древлянам уже незачем будет поклоняться злым силам, смогут вернуться к любимым и почитаемым прежним богам.
Маланич ничего не стал говорить. А что тут скажешь, он сам настаивал, что возвеличивание злого Чернобога – это лишь временная мера. Поэтому просто ушел, уединился.
Только когда ночь настала, он взял с собой плошку с водой и медленно, почти величественно спустился в вырубленные в гранитной скале проходы, какие с невесть каких пор тут находились. Там, в небольшой пещере, стоял широкий чан со стылой, несколько суток уже неколебимой водой. Служители привели к нему вялую беременную бабу, с тупым, равнодушным ко всему лицом. Она осела у каменной холодной стены, не сразу и подняла голову, когда он зашел, смотрела, как они с младшим кудесником зажигали лучины, а от них подвешенные на цепочках глиняные лампы с узкими носиками. Когда Маланич приблизился, она глядела на него так же тупо и будто непонимающе. Ее вялый рот окружали темные пятна, словно она гнила изнутри.
– Когда тебе срок рожать?
– В начале квитня месяца был по всем приметам.
Значит, почти два месяца перенашивает дитя, которое застыло, умерло в ее утробе, и теперь, разлагаясь в ней, убивает и мать. И в лице ее не было ничего – ни беспокойства, ни интереса. И все же она еще на что-то надеется. Спросила:
– Ты ведь поможешь мне, мудрый кудесник?
Маланич улыбнулся ей, почти отечески положил ладонь ей на чело. Холодное и влажное. Он ощутил гадливость. А вот тому, кому они с мертвым дитем предназначены, такая двойная жертва даже слаще.
– Помогу. Ты ведь за этим шла.
Он стал что-то говорить ей успокаивающее, проводя узкой сухой ладонью по ее расчесанным на прямой пробор волосам. Женщина слушала его негромкое бормотание, как будто даже подремывать начала, запрокидывая голову, открывая бледное горло, тоже с проступившими пятнами. Она не видела, как прислужник протянул Маланичу священный нож – не из металла, а из камня, тонкого и крепкого, с твердым острием, несмотря на древность, потемневшим от крови. Вот и ныне жертвенный нож прошел сильно и глубоко, так что голова жертвы откинулась назад, кровь брызнула и потекла темными потоками. Глаза на миг широко открылись, потом застыли, и тело стало оседать.
Но волхвы не дали женщине упасть, бережно подхватили, наклонили еще бьющееся в конвульсиях тело над чаном, чтобы свежая кровь упала на ровную гладь воды.
Потом, когда вода в чане совсем потемнела, когда оба служителя были перепачканы кровавыми потоками едва ли не до пояса, Маланич велел младшему волхву убрать тело, а сам опустился на колени, разложил изображения-обереги и в ожидании, пока стылая вода успокоится, начал наговаривать заклятие. Голос его то совсем стихал, то повышался, когда Маланич взывал к своим покровителям, которым он служил, к которым был ближе всего из смертных, от кого получал мощь колдовских чар.
Тихо потрескивали огоньки над носиками подвешенных по углам лампад, успокоилась вода в чане, было так тихо, что негромкие бормотания Маланича казались почти нереальными. Но вот вода застыла, Маланич склонился над ней, всматривался в ее темноту, видя свое отражение с такой четкостью, что мог различить его до морщинок в уголках глаз, мог увидеть даже маленькую родинку у крыла заостренного носа. Его губы почти не двигались, когда он стал творить чародейство. Таких древних заклинаний, какие знали древлянские волхвы, не знали уже в других землях. Рычание зверя, свистящий порыв ветра, шипение гадюки смешивались, изредка перемежаясь словами, и в эту причудливую скороговорку Маланич вкладывал всю данную ему силу, все полученное от связи с богами умение. Шипение его переходило в слово:
– Повелеваю…
Лопотание неразумной твари, почти похрюкивание, оканчивалось фразой:
– Видеть желаю…
Скулеж и скрип, как от поваленного ветром дерева, завершались приказом:
– И дух мой пусть увидит!
И он увидел. Темная поверхность воды пошла кругами, лицо волхва озарилось, словно оттуда, из мрака на него упал красноватый отсвет. Маланич увидел множество костров, горящих вокруг свежего кургана, пирующих людей, многих из которых узнавал, – принаряженных, в вышитых рубахах, с воздетыми с кубками руками. Видел смеющиеся лица, быстрые движения, когда кто-то плясал или проходил, заслоняя свет костров, и на лицо ведуна падала тень.
Широко открытыми глазами, не мигая, он смотрел, наблюдал, выискивал. Пока не увидел ее, Ольгу Киевскую, которой желал скорой смерти. Но вот же она, жива и невредима, сходит с вершины кургана, на которой горит большой яркий костер. Блестят ее дорогие украшения, переливается длинная, волочащаяся по земле ткань плаща. Действительно, таилось в этой женщине нечто такое, что отличало ее от обычных древлянских баб, в ней не было ничего привычного, от кроя одежды и роскоши убора до застывшего мрачного лица. Она странно смотрелась среди улыбавшихся лиц обступивших ее древлян, в их меховых накидках и ушастых шапках. Они были веселы, они ей что-то говорили, кто-то, чтобы привлечь внимание, потянул ее за полу плаща. И тут же рядом оказался Малкиня, отгородил, и Маланич видел, как Ольга чуть кивнула ему, благодаря за любезность. Но уже подошел варяг Свенельд, потеснил от Ольги Малкиню и, взяв княгиню за кончики пальцев, повел в сторону, но при этом несколько раз оглянулся на Малкиню, и взгляд его был нехорошим.
Но Маланича уже волновало не это. Его удивило, сколько света вокруг. Ну, огни, ну, костры… А еще он понял, что все пространство вокруг кургана огорожено поставленными стоймя щитами, свет огней отражался от них, но вот за освещенными щитами не было видно ничего, там царил мрак этой темной беззвездной ночи. И это не понравилось чародею: он знал, что порой так охотники ограждают себя, чтобы пламя казалось ярче, не пугал мрак. Ибо во мраке скрывались те силы, которые могли навредить русичам, а свет защищал их, давал безопасность.
А еще Маланич увидел, как оттуда, из-за щитов, появилась Малфрида. Он вздрогнул, узнав ее, несмотря на то что она была в широких одеждах, даже лицо ее наполовину закрывал накинутый мягкий капюшон. Ведьма несла в руках две баклаги и одну из них протянула какому-то худому волхву, но не из местных. Лицо его было незнакомо, похоже, из иных краев, но непременно кудесник: он ощутил взгляд Маланича, повернулся и какое-то время глядел ему прямо в глаза, как будто чувствовал чужое внимание.
Маланич предпочел отвлечься, стал следить за Малфридой. И увидел, как она украдкой вылила содержимое баклаг в один из бочонков, из которых отроки большими черпаками разливали в подставленные рога и чаши древлянских именитых мужей кому хмельную брагу, кому мед. И те ничего не заметили, веселы были, пили. Маланич даже застонал, его дыхание чуть качнуло воду, и видение стало искажаться, исчезать…
Маланич зарычал по-звериному, сквозь рык выдавил, приказывая:
– Покажи!..
И опять смотрел. Но все же что-то он пропустил. Ибо видел, как какой-то незнакомый ему молодой веснушчатый воевода ходит от одной группы кметей к другой, что-то говорит им. Воевода молод, кудряв, лицо хоть и ребячливое, но напряженное, и даже опытные по виду бородатые воины слушают, лица их насторожены. Вот он взглянул туда, где стоял Свенельд, а за ним выступал силуэт стоявшей прямо как свеча Ольги. И Маланич видел, как она чуть кивнула, заметил ее спокойное до оледенения лицо. Она сама казалась изваянием, если бы не острый блеск ее глаз, в которых отражалось пламя костров. Она смотрела на орущих, веселящихся древлян так, что Маланича взяла оторопь. Он был далеко, за много верст от того берега реки, где Ольга повелела справить тризну, но ему стало вдруг так страшно… Когда у женщины такой взгляд, она уже не женщина. Она тоже становится Мореной, которой нужна только месть…
Маланич и не вспомнил сейчас про Малфриду, ужаснувшись той, что и была в его глазах погубительницей древлян. Но Малфрида возникла тут как тут, самого Свенельда отстранила, подойдя к княгине, что-то сказала, и Ольга вдруг рассмеялась. Так странно, весело, голову откинула, отчего ее длинные подвески заколыхались у лица. Но так же резко и перестала смеяться, вскинула руку…
Маланич видел… Видел пьяных развеселых древлян, видел, как они неповоротливы, беспечны, вялы… Многие лежат на земле, спят… Спят? Среди такого шума и столпотворения? Да их опоили! Он ведь сам видел, как в котлы доливали что-то, но не мог ни предостеречь, ни помешать.
Кое-что еще замечал Маланич: того же Малкиню, который кинулся к Ольге, что-то кричит, рвется в руках схвативших его охранников. Маланич сейчас почти любил этого выскочку – может, он сумеет, может, он помешает, как-то упредит своих. Ведь древлян было больше, чем русичей, гораздо больше… Но к Малкине резко шагнул Свенельд, рывком откинул с лица длинные соломенно-светлые пряди и вдруг выхватил нож. Ему помешала Малфрида – не подпускала к ведуну посадника, заслоняла собой, пока Малкиню куда-то утаскивали. Рядом возник кто-то из древлянских старейшин, Маланич узнал эту крепкую высокую фигуру в лохматой ушастой шапке и широкой накидке. И он тоже схватился за оружие, пошел на Свенельда как тур. Но не ему было тягаться с киевским воеводой, и тот, ловко уклонившись, сделал сбоку быстрый ловкий выпад, и огромный древлянин осел на колени, повалился лицом прямо к вышитому подолу неподвижно стоявшей Ольги.
Маланич мог только смотреть. Даже нелюдей лесных не мог наслать, так как все пространство вокруг кургана было освещено и нелюдям оставалось лишь толпиться во мраке да наблюдать, не смея приблизиться к жарким огням. И он видел, как после убийства Свенельдом древлянского старшины и иные витязи-русичи стали разить оружием, их тесаки, их шипастые булавы, их широкие секиры поднимались, вспыхивая на короткий миг, и опускались на столпившихся, топчущихся древлян, как на убойный скот. А те… вроде как и отбивались. Но не все, многие вяло лежали на земле и только вздрагивали, когда витязи переступали через них, пронзая оружием. Маланичу стало казаться, что в тиши подземелья он слышит звуки этой бойни: вопли, стоны, визг стали, влажные хлюпающие звуки, когда металл разрубает плоть, различал короткие предсмертные хрипы… И все вокруг было в движении, кто-то бежал, кое-кто начинал сражаться, некоторые пытались прорваться за стену щитов, словно колдовская чаща могла их спасти от ярости русичей, но именно там, у щитов, и были расставлены киевские убийцы, они отбрасывали древлян копьями, рубили их, валили…
Маланич никогда не боялся крови, он давно забыл, что такое трепет и ужас, но сейчас ему стало страшно… и нашло бессилие от собственной беспомощности. Он был далеко – пусть он переполошит весь терем, вышлет войско… Да и где сейчас в Искоростене взять столько воинов, если он сам больше надеялся на чары и страх, какой внушает людям чародейство. Вот он, почти опустившись на колени, и смотрел, как избивают лучших мужей древлянских, старейшин, кои могли привести своих людей, бояр, каждый из которых имел свою дружину, волхвов, какие и не пытались сопротивляться, кто одурманенный пойлом, кто безоружный, слабый, непривыкший к такому кровопролитию. Маланичу казалось, что он ощущает запах крови. И ему хотелось верить, что все это ему только мерещится – эти жуткие раны, эти выпученные глаза умирающих, брызги крови, которые он различал в отсветах пламени. Порой опять видел короткую схватку, видел, как клинки скользят по клинкам, а живые люди превращаются в кровавые обрубки.
И еще одно заметил Маланич. Ну да, все там сейчас кричат, шум стоит, лязг, но когда в мельтешении света и тьмы мелькали лица пришельцев-убийц, он видел на них непреклонную решимость, и казалось, что каждый из них что-то выкрикивает… короткое и важное. Он понял что. Они повторяют имя Перуна, они каждым убийством приносят жертву богу войны и подателю грома небесного. И когда все это скопище тел и крови, за которым он наблюдал, вдруг озарилось вспышкой яркого пламени, Маланич понял, что не ошибся. Над древлянской чащей начиналась гроза, вызванная щедрым кровавым жертвоприношением. По тучам шел сам Перун Громовержец, он разрушит силу Чернобога, сметет насланные им колдовские наваждения, загонит назад в лесные чащи подвластную темным силам нечисть.
Изображение стало мутнеть, волхв даже не сразу понял почему. Он стоял почти на четвереньках над чаном, смотрел… Дождь. Но не тот мелкий дождик, какой посылали тяжелые сырые тучи Морены, хозяйки подземных вод и стылости, а очищающий ливень Перуна. И в этой пелене Маланич вдруг увидел Малфриду. С опавшим капюшоном, с мокрой от дождя темноволосой головой и липнущим к телу одеянием, она почти ползала между тел убитых и прикасалась к ним каким-то странным предметом. И каждое такое тело словно сдувалось, словно уходило в землю. Маланич склонился почти к самой воде, задержав дыхание, смотрел, начинал догадываться, что она делает, какие свои жертвы приносит в эту жуткую ночь.
И вдруг Малфрида резко села, замотала головой, прижав к груди этот странный предмет. Птицу мертвую, что ли, или корягу какую-то? Но вот Маланичу показалось, что ведьма перестала озираться и теперь смотрит прямо на него. Он различил ее волнистые, прилипшие к щекам пряди, увидел ее направленный прямо в его сторону взгляд – то ли удивленный, то ли напуганный. И она замахнулась в его сторону своим орудием, а Маланичу показалось, что оно раскрылось, как пятерня, словно высохшая куриная лапка…
И тут же вода в чаше неожиданно плеснула, вскипела, брызги полетели в лицо волхву. Ледяная вода… А какой жар он ощутил, почти ожог! И, страшно закричав, Маланич схватился обеими руками за лицо, покатился по земляному полу, забился, воя и стеная от нестерпимого жара.
Его нашли в беспамятстве уже под утро. Не дождавшийся приказа прислужник-волхв все же осмелился спуститься в переходы под скалой, когда уже совсем рассвело, когда сменилась стража и князь Мал стал выспрашивать, куда это его верный волхв схоронился. Да и было нечто странное, что бы следовало обговорить с Маланичем. Гроза. Половина жителей Искоростеня высыпала этой ночью на улицы, разбуженная в ночи громовыми раскатами с небес. Отдаленными раскатами, без ливня, но с зарницами на горизонте. А ведь древлян уже приучили к мысли, что Перун – это киевских князей покровитель, который защищает их, но который может и Чернобога потеснить. Чернобога-то древляне уже оценили, поняли, сколько бед от него, но и приход Перуна был страшен. Вот верховный волхв и должен был всем пояснить, что же случилось.
Служитель нашел бесчувственного Маланича в глубине скалы, с покрытым багряными ожогами лицом. Глаза вроде как были целы, он смог открыть их, когда его вынесли наверх и его верные Шелот и Пущ сказали над ним заветные слова. Расторопный Пущ даже отправился в чащу, искать живую и мертвую воду, чтобы подлечить Маланича. Откуда у него ожоги, не спрашивали, сами знали, что во время колдовства всякое может случиться. Но этого не знал князь Мал. Он ворвался в горницу, где тихо постанывал на ложе его верховный волхв, хотел было сразу с расспросами подступить, но тут оробел, переминался с ноги на ногу на пороге да теребил богатую гривну на груди.
Но Маланич сам поманил его пальцем. Страшно сверкнул темными глазами со вспученного красным мясом искаженного лица.
– Ты ее впустил, Мал, ее – погубительницу древлян. Теперь же скачи к месту тризны, погляди сам, что натворил.
И ни слова о прошедшей грозе. Но Мал уже не спрашивал: самого беспокойство обуяло, велел спешно собираться. Своего серого коня сдержал только на подступах к лесу, где стояло сожженное по приказу волхвов изваяние Велеса. Вернее, оно уже не стояло, а лежало, будто кто-то с неведомой силой вырвал его и бросил на дорогу, перегородив ее. Так что пришлось помешкать, пока не расчистили путь. А потом, когда ехали по лесной тропе, дружинники заметили, что не так что-то в лесу, тихо непривычно, словно нежить, убоявшись прошедшей грозы, попряталась в чаще. Только птицы распевали звонко, как в старые времена. Так и сказали – в старые добрые времена, даже улыбаться начали.
Однако эти улыбки застыли, когда они оказались на скалистом берегу у реки Ужи и увидели… О таком и поведать страшно.
А увидели они высокий курган, где наверху темнело кострище от очистительного огня, а внутри упокоились останки князя Игоря, по приказу Ольги Киевской доставленные в дубовой домовине[94]. Все же остальное пространство, все окрестности и склоны высокого кургана были словно покрыты разбросанным тряпьем. Но только издали они казались тряпьем. А были это порубленные и изувеченные тела лучших древлянских мужей. И было их без малого… Страшно и сказать сколько.
Русских же витязей и их правительницы уже и след простыл.
Часть II
Глава 10
Над Днепром ярко сияло солнышко, тучи ушли, река блестела. После прошедшей грозы наконец-то установилась ясная теплая погода, разлив Днепра отступил, обнажив низинные берега у киевских гор, оставляя за собой мокрые остовы строений, ил и мусор там, где ранее находились затопленные улицы и площади Подола. Картина разрушений выглядела удручающей, но, тем не менее, у людей опять появилась надежда, что жизнь обустроится, что все пойдет по-прежнему, исчезнет так долго витавшее в воздухе ощущение опасности и предчувствие бед. В Киеве народ уже не так опасался древлянских чар, не гадал, что же сулит перемена власти. С тех пор как отважная княгиня Ольга сама поехала в колдовские чащи да помстилась за мужа, совершив по нему великую и кровавую тризну, все стали поговаривать, что она и с властью управится не хуже какого пришлого правителя, да и те же древляне уже трижды подумают, прежде чем Руси угрожать. И все знали, что отольется им кровавыми слезами страшное злодеяние.
В стольный град на Днепре теперь стекались войска из отдаленных пределов Руси. Прибывшие из разных краев воеводы, которые сперва намеревались едва ли не ратовать за своих князей, были поражены, как здесь все стоят за княгиню Ольгу, как готовы поддержать Игорева наследника, маленького Святослава. И посланцам ничего не оставалось, как предложить Ольге свои мечи, чтобы вместе с ней идти на непокорное племя. Об ином и речи быть не могло. Страшная месть Ольги древлянам, ее поездка в их заколдованные чащи многое изменила, у людей исчез страх, зато появилось воодушевление. И когда Ольга, дабы показать представителям иных князей волю Руси, созвала великое вече и сама явилась на него, ведя маленького Святослава за руку, само небо, казалось, сотрясалось, так народ выкрикивал ее на княжение, ее и Святослава, наследника Игоря сына Рюрика. Так и порешили: пусть княгиня-мать правит, покуда сын не вырастет.
Об Игоре теперь говорили только хорошее: он-де и восставшие после смерти Олега племена удержал в Руси, он и от диких находников-печенегов отбивался и ряд с ними уложил, он и с самой Византией сражался на равных и так устрашил надменных ромеев, что те подтвердили некогда заключенные Олегом договоры, причем Игорь добился расширения выгод и свобод русских торговых гостей. Даже некогда почти пренебрежительное прозвище Игоря «Старый», данное ему еще в юности из-за ранней седины его, теперь произносили с почтением: ибо именно старый человек понимался людьми как мудрый, как отец и судья, наделенный почти божественной властью. Так что без особых раздумий все поддерживали его семью, маленького Святослава уже называли князем-наследником, да и волхвы предрекли, что именно этот князь прославит Русь, завоюет новые земли и проявит себя как могучий воин. А против предсказаний волхвов и князья прочих земель не смели роптать. Как и вызывало невольное уважение то, что первой помощницей мстительницы-княгини стала известная волховка Малфрида.
Теперь Малфрида появлялась подле Ольги во время всех ее выходов, во время переговоров и приемов послов, и хотя сама чародейка ни во что не вмешивалась, все одно шла весть, что именно она помогает Ольге где советом, а где и чарами. Да и как иначе, если Малфрида еще при Игоре состояла, она ему удачу в походе на ромеев предрекла, нагадала да наворожила такое, что и до пролития крови не дошло, и все равно гордые ромеи склонились, поняв русское могущество. Разве это не удача? И удача, Малфридой навеянная. Причем даже поговаривали, что ежели бы Малфрида не оставила князя ради брака со Свенельдом… Но тут особо распространяться мало кто решался. Ибо Свенельд теперь был как никогда в силе, да и колдовства Малфриды побаивались. Всякое о ней говорили, но что она удачу приносит – не сомневались. Считали, что именно она помогла княгине безвредно проникнуть в заколдованные леса да совершить положенную тризну по мужу прямо перед носом погубителя Игоря, Мала Древлянского.
Вот такие новости обрушивались на прибывавших в Киев воевод, и они давали добро на выход против древлян под предводительством той же Ольги. Женщины, чего Русь ранее не ведала. Да и чародейства столь могучего Русь еще не знала. И те же киевляне указывали гостям на тучи, темнеющие в стороне древлянских лесов, объясняя: нам-де Перун помогает, а ворожбу чужую не иначе как Малфрида поодаль удерживает. И там, где мрак над древлянским краем сгущается, еще неизвестно, что ждет витязей – слава или кончина безвременная.
Ну да слава пока была у воеводы Свенельда: только и разговоров шло, что о его победах над древлянами, над нежитью их жуткой, о том и сказы рассказывали, и песни пели на пирах. Сам же Свенельд ходил по княжеским палатам гоголем, нарядный и величавый, он же возглавлял заседания бояр и воевод в гриднице, где Ольга хоть и присутствовала, но больше отмалчивалась, доверяя своему верному воеводе. Да ведь и Малфрида ему помогает, говаривали. Теперь, правда, многие знали, что боярыня Свенельда дитя носит. Тут бы призадуматься, мол, какая от чародейки польза, если забрюхатела? Но вслух сомневаться никто и не осмеливался.
Маленькому Святославу вся эта кутерьма с приездом такого количества воинов даже нравилась. Этого четырехлетнего наследника Игоря Ольга тоже приводила в гридницу на совет, и он какое-то время мог усидеть спокойно, рассматривал грозных воевод с серьезным любопытством. Святослав уже мог различать их, знал, что от его дядьки Володислава Псковского витязи прибывают в вооружении варяжском: брони кольчатые, шлемы с наглазьями, секиры у них… Ах, как же нравились эти секиры Святославу! Еле сдерживался, чтобы не подойти да попросить показать их, выспросить, как такой секирой управляться можно. От князя Гили Смоленского тоже все больше варягов прибыло, но ведь всякому известно, что под его градом в селении Гнездово варяги имеют обычай становиться на постой да на службу наниматься. А у кого больше золота, как не у князя из торгового Смоленска, что на самом выгодном месте по пути из варяг в греки расположен. Зато витязи из племени северян вооружение имеют хазарское: у многих литые блестящие шлемы с острым верхом, выложенные пластинами на груди доспехи, от пояса почти до икр ниспадают мелкой кольчатой чешуей. Но славяне северянские от хазар не только свое снаряжение переняли, некоторые даже стригутся, как хазары, – голову бреют наголо, оставляя только один клок на макушке. Святославу это очень нравилось, он тоже хотел, чтобы и его так обрили, да боялся, что матушка заругается. Она всегда ругалась, если он вел себя не с княжеским достоинством. Вон и ныне, когда Святослав завозился на скамье, взглянула на него строго, вроде как и в лице не поменялась, а Святослав оробел. Эх, не такой она была, когда к нему в Вышгород приезжала. Да ну тот Вышгород! Там Святослав маленький был, все с мамками да няньками возился, с Малушей и ее куклами. Стыдно и вспомнить. А ныне… И Святослав привстал, забавно подбоченился в своей вышитой рубашонке да в полосатых штанишках. Это иные мальчишки-глуздыри его возраста еще в рубашонках до пят бегают, а он уже не дите, он уже штаны носит, как воин, как князь Руси – так ему внушают. Святослав захотел пойти туда, где сидел кудрявый веснушчатый воевода Претич из Чернигова, хотел напомнить, что тот обещался смастерить ему копье не хуже, чем у иных черниговских витязей. Но когда уже стал подниматься, ощутил, как рука его кормильца Асмунда не сильно, но властно легла на плечико, сдерживая. Вот и опять сел на свой маленький столец, ковырял носком сапожка большую медвежью шкуру, на которой стояли их с матерью троны княжеские. А сам все думал об обещании Претича: не обманет ли, не забудет про копье?
Витязи в гриднице опять говорили, обсуждали дела свои. Святославу те дела казались скучными и глупыми. Они все решали, кто где на постое расположится, где им позволено охотиться, кому сколько меда и зерна выделят. Святослав начинал зевать, хотелось вздремнуть, прислонясь кудрявой головенкой к обитому бархатом подлокотнику. Все равно о походе они тут не говорят, все бы им пожрать, как вечно голодным дворовым…
Но тут вдруг неожиданно из-за трона Ольги вперед вышла Малфрида, и разговоры в гриднице стихли.
– Не рассчитывайте на долгое кормление в щедрых землях полянских, хоробры. Я погадала на воде и на тучах, и было мне указание: как только принесем положенную требу в праздник Перуна, как отгуляем день Велеса путевого[95], настанет наше время идти в чащи древлянские. И князь пусть с нами едет, – добавила она, повернувшись в сторону Святослава.
Маленький князь очнулся от своей дремы, захлопал глазами, потом ясно улыбнулся. Так его не оставят в Киеве? Он тоже в поход пойдет? В свой первый настоящий поход?! И тут же соскочив с лавки, Святослав кинулся к Малфриде, обнял ее колени:
– Я люблю тебя, ведьма!
Даже не заметил, как привстала и опять опустилась на место его мать.
Но тут голос подал кормилиц князя Асмунд:
– Разумное ли требуешь, Малфрида? Святослав еще дитя, а нас сечи ждут, путь наш будет опасен.
Малфрида только потрепала Святослава по кудрявой головенке:
– Князь должен возглавить поход. Это будет его первая сеча, и она будет удачна.
Когда такое говорит волховка-провидица – не поспоришь. Однако Асмунд все же осмелился:
– А если опасность? Князя нужно сохранить для Руси.
– Вот ты и сохранишь, кормилец Асмунд. Отправишься с ним к древлянам и будешь оберегать князя как зеницу ока. Ибо нечего тебе сиднем сидеть в Киеве да церкви на Подоле возводить.
Больше она ничего не говорила, ушла. Святослав потом пробрался к ней в светлицу: улизнул от сюсюкающих с ним мамок-нянек и к Малфриде побежал. С ней всегда было интересно, а сказки какие она знала страшные… до жути страшные, но интересные!
– Расскажи еще, как Свенельд со змеем-смоком на Нечистом болоте сражался!
– Да ведь сказывала уже.
– А я еще хочу!
И она рассказывала, а он, забравшись к ней на колени, слушал. И о том, как Свенельда во время охоты понес оборотень-тур, занес на Нечистое болото, а сам обернулся мышью и сгинул. А Свенельд остался ночью на Нечистом болоте, и о том узнал змей-смок подземный да пожелал убить добра молодца. Но Свенельд отбился от него и даже глаза чудище болотное лишил. И смок то оскорбление запомнил, но не смог сразу отомстить обидчику, ибо петухи уже зарю пропели, рассвет приближался, вот и пришлось змею поганому уйти в глубокие топи до поры до времени.
Святослав начинал ерзать у ведьмы на коленях, подсказывал, что она не упомянула тех чудищ болотных, какие смоку против Свенельда помогали.
– Да ты ведь и так все знаешь лучше меня, – начинала смеяться Малфрида, но Святослав упрямо требовал, чтобы она и дальше рассказывала.
– А о себе что же не скажешь? – неожиданно прозвучал голос от порога.
Там стоял Свенельд, смотрел на сидевших едва ли не в обнимку Святослава и Малфриду, но эта картина не больно умиляла его. Брови варяга были нахмурены, лицо сурово.
– Ты помешал нам, Свенельд! – махнул на него ручкой Святослав, соскочил с колен Малфриды, топнул ногой в расшитом узорами сапожке.
Малфрида умилилась, невольно отметив, как маленький князь похож на своего отца Игоря: синеглазый, темные кудрявые волосы непокорными прядями спадают на тонко прочерченные брови. А вот рот как ягода – материнский. В нем чувственность проступает, но разве есть у Ольги чувственность? Вон сколько одна живет, даже Свенельда милого никогда не приголубит. Хотя, что до того Малфриде? Что ей до любви мужа ее к княгине? Так, полыхнет порой нечто, когда Малфутка в ней пробудится.
– Иди-ка погуляй, Святослав, – мягко направила она малыша к двери. – Сходи к Претичу, скажи, что я велела тебе не только копье, но полное воинское снаряжение справить для похода. Мы же пока со Свенельдом потолкуем…
Она не договорила, когда Святослав выскочил и, громко зовя Претича, побежал по ступенькам, только тяжелая дверь бухнула где-то в нижних переходах.
Свенельд остановился подле жены. Оба не глядели друг на друга, Малфрида думала о чем-то своем, а Свенельд смотрел в окно, туда, где внизу был виден оживленный Подол, по которому сновали возы, мельтешили фигурки людей, слышался стук молотков на строительстве заново возводимых усадеб. Подол ныне оживлен был с утра до ночи.
– То, что ты назвала определенный срок похода, – добро, – сказал наконец посадник. – А то бы эти вояки пришлые невесть сколько еще препирались и выставляли каждый свое условие. Да и кормить такую ораву граду тяжело. Но зачем же ты Святослава малого повелела взять в поход?
– Это ты сам волнуешься или Ольга прислала?
– А ты как думаешь?
А что ей было думать? Пожала невозмутимо плечами:
– Сам ты пришел. Ольга больше правительница, чем мать, ей надо сына сызмальства князем над Русью выставить. Вот она и не вмешалась. Думаю, одобряет мое решение.
– Твое? Уж больно ты волю взяла, Малфрида.
И опять она небрежно пожала плечами:
– Воля у тебя, Свенельд, ты первый воевода на Руси.
– И тем не менее ты нарушила мой приказ, когда повелела сегодня выпустить древлянского ведуна Малкиню из поруба!
Теперь он не сдерживал своей ярости, оглянулся, его зеленые глаза засветились, как у кошки. А Малфриде хоть бы что, сидит, опустив голову, лица не видать под низко опущенным капюшоном пенулы.
– Разве ты не понимаешь, что Малкиня, советник древлянского князя, сейчас у нас ценный заложник?
– Которого ты едва не порешил в ревности! – негромко отозвалась Малфрида. – А отпустить его я повелела, так как знаю – он не сбежит.
– Конечно, знаешь! Он ведь теперь тебя не оставит, когда прознал, что дитя его носишь. Ему ведь надо узнать, кого ему родит разлюбезная его чародейка.
Тут Малфрида наконец взглянула на мужа.
– Если тебе так спокойнее будет, Свенельд, то дитя я ношу не от Малкини.
– А от кого?
– Не важно. Но одно могу тебе сказать: дитя это уже обещано другому. Кому – не спрашивай.
Она произнесла последние слова так мрачно и обреченно, что Свенельд ощутил, как зашевелились волосы на затылке. Создавалось впечатление, что ведьма ненавидит свое дитя. Но как баба может не любить своего ребенка? Вон со Святославом она как ласкова.
– Кому обещано твое дитя?
Она выпрямилась так резко, что он отступил. Увидел ее глаза – темные, жесткие.
– А тебе-то что, варяг? Твое дело сражаться да власть Ольги подпирать сильным плечом. Но ни до меня, ни до отродья моего тебе дела быть не должно! А теперь уходи. Уходи, пока я не осерчала!
И он ушел. Видел бы кто, как жена его выпроваживает – стыда не оберешься. Но все же даже Свенельд, при всей его нечувствительности к волшебству, ощущал, что от нее идет некая жуткая сила.
Выйдя во двор, Свенельд сразу увидел того самого Малкиню. Ведун сидел на ступеньках терема княжеского, подле пузатой белой колонны, щурился на солнышко с таким удовольствием, словно соскучился по нему несказанно. Хотя после поруба солнце – оно самое желанное. Да и после сырых туч темных, какие по-прежнему висели над древлянскими чащами, не пропуская ясного света.
– Идем! – подойдя к волхву, толкнул его коленом в плечо Свенельд. – Говорить с тобой буду.
Они и говорили: о том, что Малкиню только милостью Малфриды не посадили на кол как одного из убийц Игоря и что он отныне заложник, за которым зорко следят. Еще Свенельд сказал, что они возьмут Малкиню в поход, чтобы тот понял, какое бедствие они с волхвами накликали на племя.
Пока говорил только Свенельд, а Малкиня молчал, и молчал как-то покорно. В конце концов Свенельд не выдержал, бесцеремонно тряхнул волхва за плечо.
– Что молчишь, как необожженный горшок? Или ты слишком велик, ведун, чтобы русскому воеводе отвечать?
Малкиня наконец поднял на него глаза – светлые и чистые, как у отрока.
– Рада бы курица не идти, да за крыло волокут. Поэтому выхода у меня нет. Но кое в чем ты прав, варяг: то, что задумано волхвами, было ошибкой. И теперь много крови прольется. Вот я и согласен ехать с вами, готов даже помогать, сам, если велишь, стану говорить с соплеменниками. Поясню, что теперь лучше признать, что под властью темных сил им хуже будет, чем если вновь окажутся под Русью. Думаю, многие и так это поняли. Однако тебя не только это волнует? Не только это хотел сказать.
Они какое-то время смотрели друг на друга, и Малкиня ответил на то, о чем подумал посадник:
– Не мое дитя у твоей жены, варяг.
Свенельд почувствовал, как краснеет. Угадал, почувствовал, уловил помыслы, как Малфрида и упреждала о нем. Свенельду показалось, что он будто раздетый перед ведуном сидит, все тому о нем известно. И даже едва удержался, чтобы не двинуть древлянину в зубы. Но если Малкиня и эти мысли уловил, то виду не подал. Сказал: да разве он отдал бы Малфутку Свенельду, если бы сперва под себя уложил? Он добра ей желал, знал ведь, что милее Свенельда для нее никого не было. Вот и рассчитывал, что у них со Свенельдом все сладится, а вышло… Значит, не судьба ей в ладу и с милым жить.
Он жалел Малфриду. Жалел, даже зная, что она почти нелюдь. Любил, значит… Свенельду тоже казалось, что он некогда ее любил. Но сейчас не мог. То, что его жена носит под сердцем нагулыша, было его бесчестьем. И он еще добр, что не отказался от нее, по-прежнему все считают его боярыней Малфриду. И он только спросил: чье же у нее дите, раз не от разлюбезного приятеля Малкини?
Малкиня огладил длинные русые волосы, заложил их за уши, невозмутимо поправил дыру на плече, где ранее красовался серебряный оберег в виде парящей птицы, который у него сорвал кто-то из кметей, когда пленили ведуна.
– Лучше тебе этого не знать, боярин. А если знать хочешь… Подумай сам, что с пленной ведьмой сотворить могут.
Он словно еще что-то сказать хотел, да умолк. Ибо уловил, что Свенельд и сам догадался. И больно посаднику стало, эта боль даже на Малкиню кручину нагнала. Ибо понял он, что таит Свенельд глубоко в себе: ответственность за названную женой древлянку, желание защищать и оберегать. И она мила ему… да только… Малкиня угадал, что в этом «только».
Ведун шагнул к варягу и почти по-дружески положил ему руку на плечо.
– Послушай, посадник, тебе тяжело, а ей еще тяжелее… В ней ведь человек и нелюдь бьются. Помоги же ей, возьми опять на ложе как супружницу, опали страстью яркого Ярилы[96], может, и полегчает ей.
Свенельд не сбросил руки древлянина, смотрел перед собой… И Малкиня угадывал его мысли: Свенельд хоть и уважал ведьму, но как бы брезговал ею. Ее темная сущность отвращала его от чародейки. Кого бы иного приманивало ее ведьмино очарование, а вот посадника, который всякого насмотрелся у древлян, все необычное только отталкивало.
Он даже сказал, словно забыл, с кем общается:
– Не могу. С любой иной бы мог, а с ней не могу. Раньше едва увижу ее… так и опалит меня желанием. Сейчас же это мне что со зверем сойтись. Это ведь… Тут и мысли угадывать не надо, чтобы понять – не человек она.
Малкиня опустил голову. Молчал. Сам бы он мог… Смог ведь даже тогда, когда эта ведьма на Нечистом болоте творила свои самые темные чародейства. Ибо любил ее, несмотря ни на что. Вот бы и ныне… Да только не позволит ему этого Свенельд, это честь его боярскую затронет, после такого он и соображать будет иначе. Сейчас же думает о ней с какой-то грустной нежностью и сожалением… А еще думает о том, что недавно жена ему сказала…
– Что? – встрепенулся волхв. – Кому Малфрида дитя обещала?
Но подобные тайны своей жены, угаданные кем-то сторонним, возмутили Свенельда. Вроде даже как обозлиться хотел на ведуна, но сдержался.
– А сам угадать, что, не можешь? Мне она не говорит.
И еще о чем-то подумал, вроде как была догадка у Свенельда… Малкиня хотел прознать ее… но не смог. Вдруг что-то случилось, отчего он вообще перестал читать мысли посадника. Он как оглох внезапно. Нет, не оглох: он слышал, как на заднем дворе птичница подзывает кур, как бухают недалеко в кузне молоты по железу, а княжич Святослав кричит кому-то, что не надо ему маленького копья, пусть большое сделают; слышал, и как голуби воркуют на солнышке, как плещет вода, какую теремная девка льет на спину моющегося крепкого дружинника, смеется, предлагая вышитое полотенце. А вот мыслей стоящего рядом и смотревшего на него Свенельда не мог разгадать. Будто и впрямь дар его покинул. А вот отчего?
Малкиня стал резко озираться. Но все было по-прежнему: стояли у раскрытых ворот в детинец воротники с длинными копьями, несла на коромысле через двор воду челядинка, две другие выбивали на галерее терема дорожки, перекинув их через перила и задорно перешучиваясь с отроками внизу. Совсем рядом Малкиня услышал звонкий стук подкованных сапог по плитам двора, на них упала тень прошедшего мимо боярина, высокого, седого, с длинными вислыми усами. Они со Свенельдом почтительно склонили головы, приветствуя. Потом боярин стал подниматься по каменным ступеням в княжеский терем, все так же мелодично постукивая подкованными каблуками. И только как скрылся за широкой, украшенной медными шляпками гвоздей дверью, Малкиня наконец ощутил нечто… какой-то слабый отсвет мысли смотревшего на него посадника, угадал даже, что тот удивлен странным поведением озиравшегося, растерянного ведуна. Спросил:
– Ну и что с тобой, волхв древлянский? Что тужишься, аж покраснел?
Вроде как насмехается, но Малкине было не до смеха. Он смотрел туда, куда прошел степенный витязь с длинными усами:
– Кто?.. Кого ты только что приветствовал, посадник? Кто этот муж нарочитый?
– Этот? Да это сам кормилец Святослава, Асмунд.
Малкиня морщил лоб, хмурился.
– И он из христиан?
Свенельд тоже поглядел на крыльцо, где только что скрылся старый соратник князя Игоря.
– Всякое люди болтают. Может, и христианин. Уж больно охоче он церковь на Подоле взялся восстанавливать.
– И он тоже поедет в наши леса? – почти задохнулся Малк. И не успел Свенельд подумать, откуда древлянскому волхву это известно, не успел еще понять, что сам же о том и подумал, как Малкиня вдруг схватил его за руки: – Нельзя этого допустить, Свенельд! Нельзя пускать христиан к древлянам! Там, где шатаются эти поклонники Распятого, всякое чародейство замирает, нелюди лесные перестают быть видимыми, исчезают в чаще, сила волшебная становится не крепче нити шелковой.
– Да ну? – хмыкнул Свенельд.
Хотел было что-то возразить, но сдержался, даже отошел подалее от Малкини, чтобы тот ненароком не прочел мыслей. А ведь было же о чем подумать. Гм. Чародейство, оказывается, с христианством не ладит? Он потер переносицу, припомнив, как легко его дружинник Стоюн проехал через лес, полный чар. Стоюн ведь тоже был христианином, еще после того, как ходил в сечу на Нечистое болото да заметил, что нежить как будто уступает тем, кто с крестом. Да разве один Стоюн после того крестился! Посадник знал, что после того похода многие из его дружины стали в церковь на Подоле хаживать, некоторые и впрямь крещение приняли. Сперва просто так крестились, почти из любопытства, а потом и уверовали. Свенельд не насмешничал над такими: всякому воля верить в то, что ближе. Но ведь и в самом деле не единожды замечал, что древляне особенно крещеных не любят. Вон христианские проповедники ходят по градам Руси беспрепятственно, сказки о своем Иисусе рассказывают, их слушают спокойно, даже с интересом – кому же о дивах послушать не любо? – а вот у древлян таких сразу убивают. За время своего посадничества в их краю Свенельд не единожды с подобным сталкивался, но в местные дела особо не лез. А оказывается, так древляне силу своего колдовского края оберегали. Вот и расплодили своих чудищ да духов, огородились волховством, так что мало кто к ним проехать может. А вот крещенный не так давно Стоюн сказал: проеду – и проехал! Может, отваги и лихости в нем было не занимать, а может… Может, и впрямь крест его уберег?
Свенельд надолго задумался, но вздрогнул, почувствовав, как на него упала тень ведуна. Опять мысли подглядывает? И впрямь ему врезать, что ли, чтобы знал свое место? Но тут Малкиня сказал:
– Учти, Свенельд: там, где христиане, где они молятся своему распятому богу, не только волшебство развеивается, но и вода чародейская исчезает. А ведь твое богатство, посадник, как раз на торговле живой и мертвой водой возросло. Да и сам ты уже без этой воды жить побоишься. Неужели откажешься от такого ради где-то распятого чужого бога?
Свенельд промолчал. Ведь в глубине души он был уверен, что рано или поздно они одолеют древлян – эка невидаль для Руси опять это племя непокорное подмять! А он тогда опять добьется должности посадника в их краю, опять станет искать источники чародейской воды. Ибо этот смазливый ведун Малкиня был кое в чем прав: хлебнувший из источника вечной жизни и молодости уже не сможет без этого жить.
Малкиня уловил эти его мысли, даже чуть улыбнулся, отчего его молодое, но давно небритое лицо стало особенно привлекательным. Но улыбка тут же погасла, когда он понял, что для Свенельда важнее сперва покорить древлян, пусть и при помощи христиан, а потом… Потом он подумает, как их изгнать из древлянских пределов.
Свенельд откровенно рассмеялся, видя выражение досады на лице ведуна:
– Что, не окрутил меня? Ладно, чему быть – того не миновать. А сейчас иди на поварню, пусть тебя накормят, а то вон какой худой стал. Отъешься теперь, чтобы твои древляне не говорили, что мы их ведуна тут голодом морим.
При этом он развернулся и пошел прочь, но едва отошел, как на него почти налетел выскочивший из кузни Святослав.
– Прикажи им, Свенельд! – требовал малец-князь, смешно выговаривая вместо «прикажи» «пииказы». – Прикажи, пусть большое копье мне сделают. Воооот такое, – разводил он руки. – Я князь или не князь? Я в поход иду! И мне нужно большое копье, как у тебя.
– Так уж и как у меня, – усмехнулся Свенельд и, взяв княжича за маленькую ладошку, повернул с ним в сторону кузни.
С высокой каменной галереи княгиня Ольга с потаенной нежностью смотрела на них – своего сына и своего возлюбленного, какой еще недавно был угрозой власти юного князя. Теперь же вон – ведет его, и ценит, что Святослав к нему бегает чуть что. К нему и к Малфриде. И Ольга нахмурилась при последней мысли.
Такой хмурой ее и застал боярин Асмунд. Держал в руках свитки, стал отчитываться, сколько корма коням прибывших дружин отмеряно, где чья рать расположена на постой. Он-де постарался расселить пришлые дружины подальше друг от друга, чтобы сговариваться им неповадно было: так, витязей северянского племени Асмунд велел поселить ближе к дружине киевской под крепостью Самват, пусть пока поупражняются да разогреют кровь перед битвой; людей из Чернигова, над которыми стоит доказавший свою верность Претич, устроили на Подоле – уж больно рьяны, а так на строительстве нижнего града хоть какую-то пользу принесут. Варягов Гили Смоленского разместили подалее, возле рынков рабов в Угорском: они все люди небедные, уже сейчас стали там приторговывать, отчего пошлина в казну киевскую поступает. Ну а самых сложных и непокорных новгородских ополченцев с их воеводой Волчарой Асмунд отправил поближе к Дорогожичам, там сам Свенельд за ними приглядит, если что.
– Гляжу, ты со всем справился, мой верный Асмунд, – улыбнулась Ольга, даже взяла руки старого варяга в свои. Несмотря на худощавость былого воеводы, рука у него была сильная, загрубевшая от меча и конских поводьев, а с тыльной стороны левой руки виднелась мозоль от щита, какая обычно возникает у воинов, каким часто приходилось носить щит да отражать удары. Ольга провела по ней пальчиком, почти игриво. Да и глаза княгини были лукавыми, когда снизу вверх взглянула на старого воеводу, уже несколько лет как отказавшегося от ношения доспехов, но разумно и толково помогавшего Ольге здесь, в Киеве.
– А вот скажи мне, Асмунд, не грустно ли тебе, что в поход с нами идешь? Ты ведь служишь миролюбивому Богу, он как, не осерчает на тебя?
Асмунд мягко забрал свою руку у Ольги. Улыбнулся, как, бывает, улыбается не привыкший к открытым проявлениям чувств замкнутый человек.
– Все путем, Ольга. Мой Бог хоть и не одобряет пролития крови, но учит и почтению к правителям.
– Да ну? И что, все христиане так уже преданы правителям?
Тут ей было о чем задуматься. Единый Бог, приучающий к повиновению единому правителю… На Руси вон каждый небожитель на себя почести тянет и жертв требует, так же, как и удельные князья, каждый свою власть отстоять от иных готов. У них волхвы-служители каждого божества на других косятся, каждый своего хочет. И нет единой власти на Руси… Есть, конечно, особенно с тех пор, как еще Олег Вещий Перуна над прочими поставил, но все же в других племенах кто Рода больше чтит, кто Велеса, кто Сварога. А в христианских странах всегда стоит наверху единый глава, и ему подвластные христиане покорны лишь немногим менее, чем Всевышнему.
– Послушай-ка меня, Асмунд мой верный, – задумчиво произнесла Ольга, почти по-девичьи смущенно теребя кончик одной из длинных кос: – Пришли ко мне того молодого попа с Подола, грека Григория, какой этой весной прибыл из Царьграда. Поговорить с ним хочу.
Лицо Асмунда при этом осветилось такой радостью, что Ольга даже досаду ощутила: ну чего встрепенулся, как старый жеребец, когда из денника на луга погулять выпускают? Потому и сказала: не обольщайся, мол, поговорить хочу, это только любопытство потешить.
– И то уже хорошо, – продолжал улыбаться Асмунд. – Не важно, как человек приходит к Богу, главное, что приходит.
– Ну да, так я и пошла к твоему Богу, – хмыкнула Ольга. – Я еще от живой и мертвой воды отказываться не собираюсь.
Но Асмунд продолжал улыбаться какой-то светлой, почти блаженной улыбкой, так странно менявшей суровое лицо воина.
Глава 11
Древлянские отряды стекались к Искоростеню отовсюду: из глухих чащ из-под града Овруч, с полесских краев на реке Уборть, из дальней, укрытой за зачарованным Диким лесом крепости Гольско. Они собирались перед окружавшим Искоростень отведенным от реки Ужи рвом и смотрелись так странно и дико, что привыкшие к виду русских воинов жители даже побаивались этих невесть откуда прибывших соплеменников. Ибо тут и впрямь было чему подивиться. Многие из лесных древлян были одеты в грубо выделанные шкуры прямо на голое тело, головы у большинства тоже покрывало некое подобие накидок, волчьи, медвежьи, рысьи личины, с ниспадавшими на плечи меховыми полостями; у некоторых было некое подобие шлемов из кож, редко у кого с металлом, чаще на них торчали то кабаньи клыки, то косматые уши, то оленьи рога, были даже лосиные, будто носившему их рослому древлянину не составляло труда держать на себе такую махину, и он только посмеивался, когда вращал головой, а от него шарахались. У всех были копья, рогатины и пращи, да еще длинные луки, смолистые, обожженные на огне, да полные колчаны стрел.
– И ты выйдешь к ним? – спросил князя Мала Маланич, видя, как тот решительно накидывает малиновое княжеское корзно, как подпоясывается длинным мечом, принадлежавшим, как гласила молва, еще прежним древлянским князьям и передававшимся каждому новому князю – правителю края. Правда, этот длинный меч в потертых ножнах, с выполненной в форме головы тура рукоятью, подходил к облику низенького рыхлого Мала, как сапоги лосю. Но все же он имел на него право и сейчас собирался выйти с ним к этим решившим отстоять свободу племени людям.
Мал взглянул на своего волхва сурово, даже с достоинством.
Читать бесплатно другие книги:
