Серебряная звезда Уоллс Джаннетт

Глава 12

Мама везла нас так, будто мы удирали с места преступления, обгоняя машины на дороге в Байлер, проносясь мимо светофоров южной части города. Она вцепилась в руль, словно от этого зависела ее жизнь, и говорила со скоростью мили в минуту. «Мэйнфилд» действительно в упадке, сказала она. Их мама была бы потрясена. Похоже, что Тинсли живет в совершенном одиночестве, хотя он всегда был немного чудаковат. Эх, вид этого места вернул все воспоминания – плохие воспоминания. В этом безнадежном городе неудачников все осталось по-прежнему. И – ничего, кроме плохих воспоминаний.

– А мне нравится «Мэйнфилд», – сказала я. – И мне тоже нравится Байлер.

– Попробуй тут расти, – возразила мама. Она открыла свою сумку и вытащила пачку сигарет.

– Ты куришь? – спросила Лиз.

– Это из-за возвращения в это место. Оно меня взволновало.

Мама прикурила сигарету, и мы повернули на Холлидей-авеню. Праздник четвертого июля прошел несколько дней назад, и рабочие снимали флаги с фонарных столбов.

– Боже, храни Америку, – саркастически сказала мама. – Со всем, что эта страна делает во Вьетнаме. Я не вижу, чтобы хоть кто-нибудь мог испытывать патриотизм.

Мы проехали по грохочущему железному мосту через реку.

– Я познакомилась с Уайеттами, – сообщила я.

Мама молчала.

– Тетя Эл рассказала мне, что моего папу застрелили. – Я закусила губу. – А ты говорила, что он умер в результате несчастного случая.

Мама вдохнула сигаретный дым и закашлялась. Лиз опустила стекло.

– Я говорила это во имя твоего блага, Бин, – сказала мама. – Ты была слишком мала, чтобы понимать.

Послать к черту Байлер – вот что еще она сделала во благо своих дочерей, сказала она. Она не могла допустить, чтобы мы росли в захолустном городе, где все шептали бы, что я незаконный ребенок мастера-наладчика, который убил кого-то, а потом свел счеты с жизнью.

– Не говоря уже о том, что все в городе смотрели на меня как на распутницу, которая стала причиной всего того, что случилось.

– Но, мама, он защищал твою честь.

– Может быть, он так и думал, но этим все еще больше ухудшил. К тому времени у Шарлотты Холлидей не оставалось уже никакой чести, чтобы ее защищать. – Мама сильно затянулась сигаретой. – У Шарлотты-шлюхи.

Так или иначе, продолжила она, ей не хотелось ни думать, ни разговаривать о прошлом. Она ненавидела его. Прошлое не имеет значения, неважно – откуда ты пришел или кем был прежде. Важно будущее: куда ты собираешься идти и кем ты собираешься стать.

– Наше будущее, – сказала она, – Нью-Йорк!

Мама принялась рассказывать, что с ней происходило. Она была в Сан-Диего с друзьями, потом поехала в Байю, чтобы побыть одной на пляже, чтобы найти знак, подсказывающий, какой выбрать путь. Она не увидела никаких знаков и тогда вернулась в Лост-Лейк, где нашла записку Лиз о том, что мы уехали в гости к Безумному Шляпнику. Она сообразила, что это и был знак. Ей нужно оставить Калифорнию и последовать за дочками на Восточный берег. Она арендовала прицеп и побросала туда вещи из нашего бунгало.

– Разве ты не понимаешь, Лиз? – спросила мама почти легкомысленным голосом. – Когда я прочитала твою записку о Зазеркалье, меня будто ударило. Это Нью-Йорк! Если ты исполнитель, то Нью-Йорк и Лос-Анджелес – две стороны Зазеркалья.

Мы с Лиз переглянулись. Мы с ней теснились на переднем сиденье, потому что заднее мама забила гитарами и коробками с нотами.

– А мы реалисты? – спросила Лиз.

– Реализм, шмеализм, – сказала мама. – Был ли Гоген реалистом, когда поехал к Тихому океану? Марко Поло был реалистом, когда направился в Китай? А был реалистом тот тощий ребенок с резким голосом, который бросил колледж и уехал из Миннеаполиса в Гринвич-Виллидж и переменил имя, и стал Бобом Диланом? Ни одного человека, который осмеливается быть великим и достигает звезд, не беспокоит, реалист он или нет.

Нью-Йорк – вот настоящая сцена, – сказала мама, – много больше чем Лос-Анджелес, потому что он – не что иное, как кучка отличных продюсеров, дающих устные обещания, и отчаянных старлеток, желающих им верить. – Мама все продолжала говорить о Гринвич-Виллидже, Вашингтон-сквере и отелях Челси, о блюзовых барах и кантри-клубах, о клоунах с выбеленными лицами и скрипачах на станциях метро, изрисованных граффити. Мама все более оживлялась, и я поняла, почему она и не думает упоминать о делах с Марком Паркером или о том, что бросила нас – ну, а мы этого и не ждали.

– То, что мы совершаем сейчас, не просто поездка на машине, – заявила мама. Это каникулы, объяснила она. Способ отпраздновать приближение Нью-Йорка. Приключение Племени Троих. – У меня есть для вас сюрприз.

– Какой? – поинтересовалась Лиз.

– Не могу сказать, иначе это не будет сюрпризом, – сказала мама и захихикала. – Но он в Ричмонде.

Мы добрались до Ричмонда в конце дня. Мама проехала по трехполосной авеню мимо нескольких монументов, изображающих мужчин на конях, и остановила «Дарт» с оранжево-белым прицепом перед фасадом здания, которое напоминало средиземноморский дворец. Мужчина в малиновом пальто с «хвостами» рассматривал «Дарт» с прицепом.

Мама обернулась к нам:

– Это сюрприз. Мы с мамой останавливались здесь, когда приезжали в Ричмонд за покупками.

Она открыла дверцу машины и изысканным жестом протянула руку швейцару. После минутной паузы он взял ее руку и с легким поклоном помог ей выйти из салона.

– Добро пожаловать в отель «Мэдисон», – произнес швейцар.

– Хорошо возвращаться, – промолвила мама.

Мы вслед за мамой вышли из машины. Швейцар взглянул на мои теннисные туфли, которые были заляпаны оранжевой грязью Байлера. Мама повела нас по лестницам, покрытыми коврами, в холл, похожий на пещеру. Там стояли в ряд колонны из мрамора с темными прожилками. Наверху, на высоте двух этажей, располагался потолок с гигантским витражом в середине. Повсюду были подсвечники, статуи, кресла, персидские ковры, картины.

– Мы можем себе позволить тут жить? – спросила Лиз.

– Мы не можем себе позволить не жить тут, – ответила мама. – После всего того, что пережили…

С тех пор как мы покинули «Мэйнфилд», мама говорила безостановочно. Теперь она рассказывала о коринфских колоннах отеля и широкой лестнице, которая фигурировала в сцене фильма «Унесенные ветром». Когда они с мамой жили здесь, сказала она нам, они ходили по магазинам, а потом заказывали чай и сандвичи в чайной комнате, где требовалось, чтобы леди были в белых перчатках. И мамины глаза сияли.

Я хотела напомнить ей о том, что она говорила раньше, мол, у нее нет ничего, кроме плохих воспоминаний, о времени, когда она росла, что она ненавидела белые перчатки. Но промолчала. Мама слишком радовалась. Кроме того, она всегда противоречила себе.

Около стойки портье мама попросила два соединенных друг с другом номера.

– Мама! – воскликнула Лиз. – Зачем?

– В таком месте мы не должны тесниться, – ответила она. – Это не мотель с неоновыми лампами, а «Мэдисон».

Посыльный привез на тележке наши тяжелые чемоданы. Мама дала ему на «чай» десять долларов.

– Давайте отдохнем, а потом пойдем за покупками, – продолжила она. – Если мы намерены обедать в ресторане, то нам нужна приличная одежда.

Лиз открыла дверь в нашу комнату. Комната была экстравагантно обставлена, в ней были камин и красные бархатные шторы с маленькими кисточками. Мы легли на кровать. Матрас был таким мягким, что в нем можно было утонуть.

– Такой мама никогда еще не была, – заметила я.

– Не так уж плохо, – усмехнулась моя сестра.

– Она все время говорит.

– Да.

– Может, у нее такое настроение, и оно скоро пройдет. – Я взбила одну из громадных подушек. – У мамы и у дяди Тинсли разные воспоминания о том, как они росли в «Мэйнфилде».

– Будто они жили в двух разных домах.

– От того, что мама говорила о неуместном поведении ее папы, бегут мурашки. Думаешь, это правда?

– Это мама так думает. Видимо, ей просто нужно кого-то считать виновным в том, как все обернулось. Может, что-то и случилось, а она раздула это сверх меры. Или – это правда. Но мы об этом вряд ли узнаем.

Вскоре мама постучала в нашу дверь.

– Леди, – произнесла она, – настало время ограбить магазины.

Она все еще была в своем бархатном жакете, но подняла волосы еще выше, накрасила красной помадой губы и обвела веки жирной черной линией. Когда мы спускались на лифте вниз, мама объясняла нам, что ресторан отеля такого высокого уровня, что мужчинам надо обязательно надевать пиджаки и галстуки, а если они появлялись в рубашках с короткими рукавами, то мэтр снабжал их правильным одеянием из коллекции пиджаков и галстуков, хранящихся в гардеробе.

Она повела нас через главный вестибюль, теперь заполненный красиво одетыми гостями, посыльными в униформе, тащившими багаж, и энергичными официантами в смокингах, которые быстро разносили по залу ведерки с шампанским и серебряные подносы с мартини. Мы с Лиз были в джинсовых шортах с бахромой и в майках, и я чувствовала себя неловко.

Мы двинулись за мамой по коридору со сверкающими стеклянными витринами в медных рамах, где было выставлено все – от ювелирных украшений и парфюмерии до причудливых трубок и заграничных сигар. Мама повела нас в магазин с платьями.

– Моя мама ходила со мной именно в этот магазин, когда я была в вашем возрасте, – объяснила она.

В магазине стояли вешалки с одеждой, столы с туфлями и сумками и безголовые манекены, одетые в дорогие розовые и зеленые летние платья. Мама начала хватать пары туфель и стаскивать платья с вешалок, говоря что-то вроде: «Это было пошито специально для тебя, Бин», и «В этом ты должна выглядеть бесподобно, Лиз», и «На всем этом написано мое имя».

Подошла продавщица в очках, которые свисали с шеи на золотой цепочке. Она улыбалась, но, как и швейцар, заметила мои грязные туфли.

– Могу я помочь вам найти что-то особенное? – спросила она.

– Нам нужен ансамбль для обеда, – сказала мама. – Мы ищем нечто официальное и в то же время элегантное.

Продавщица кивнула:

– Понимаю.

Она выяснила наши размеры и начала показывать платье за платьем, а мама охала и ахала над ними.

Лиз показала на одно платье и посмотрела на цену.

– Мама, это стоит восемьдесят долларов! – воскликнула она. – Цены не нашего уровня.

– Не думай об этом.

Продавщица смотрела то на маму, то на мою сестру, будто не могла решить, кого ей слушать.

– А в вашем магазине можно поторговаться? – спросила я.

У продавщицы исказилось лицо:

– Наше заведение другого сорта. Идите в магазин «Главный доллар» на Брод-стрит.

– Девочки, не волнуйтесь о деньгах, – произнесла мама. – Нам нужна одежда для ресторана. – Она посмотрела на продавщицу. – Они жили с их дядей-скрягой и переняли его дешевые привычки.

– Мы не можем себе этого позволить, мама, – заявила Лиз. – Ты это знаешь.

– Не обязательно обедать в ресторане, – добавила я. – Мы можем заказать еду в номер. Или чтобы нам доставил ее разносчик.

Ее улыбка исчезла, и мама помрачнела.

– Да как вы смеете? – воскликнула она. – Вы ставите под сомнение мой авторитет?

Она пыталась сделать для нас что-то приятное, продолжила мама, для поднятия духа, и такую она получила благодарность? Проехала через всю страну, чтобы увидеть нас, и что мы сделали? Поставили ее в неловкое положение в магазине, где она покупала вещи со времен юности.

Скинув платья с вешалок, мама вылетела из магазина.

– Господи, – пробормотала продавщица.

Мы вышли в оживленный коридор, но мамы там не оказалось.

– Она должна вернуться в свой номер, – сказала Лиз.

Мы миновали холл, поднялись на лифте на наш этаж и двинулись по тихому, устланному коврами коридору. Мимо нас прошел официант, он толкал тележку, нагруженную тарелками и мисочками, накрытыми серебряными крышками. Еда пахла восхитительно, и тут я сообразила, что проголодалась. Мы с утра ничего не ели, и я задумалась, что будет у нас на обед.

Остановившись около маминой двери, мы постучали.

– Мама! – позвала я.

Ответа не было. Лиз тоже постучала.

– Мама, мы знаем, что ты здесь.

– Мы сожалеем, – добавила я. – Мы будем хорошими.

Лиз продолжала стучать.

– Убирайтесь! – крикнула мама.

– Мы тебя любим, – сказала Лиз.

– Вы меня не любите. Вы меня ненавидите.

– Мама, пожалуйста, – продолжила Лиз. – Мы очень любим тебя. Просто пытаемся быть реалистами.

– Убирайтесь вон!

Дверь закачалась от удара, и раздался звук разбитого стекла.

Мама что-то бросила и начала громко рыдать.

Мы вернулись в холл. У стойки выстроилась очередь постояльцев.

Портье с лакированными черными волосами был занят, он что-то записывал в тетрадь.

– Очередь начинается сзади, – произнес он, не глядя на нас.

– Но нам нужно срочно!

Портье посмотрел на нас и поднял брови.

– Наша мама заперлась в своем номере и не может выйти, – объяснила Лиз. – Нам нужна помощь.

Мы направились к маминому номеру с портье и охранником. Мама все еще плакала и не хотела открывать дверь. Портье подошел к телефону и вызвал врача. Когда появился доктор, охранник вынул гостиничный ключ, открыл дверь и впустил его в номер. Мы с Лиз пошли вслед за ним.

Мама лежала на кровати, положив на голову подушку. Доктор – невысокий мужчина с мягкими манерами южанина – погладил ее по плечу. Она убрала подушку с лица и уставилась в потолок. Мы с Лиз стояли около стены, но мама не смотрела на нас. Сестра положила руку мне на плечо. Мама громко вздохнула.

– Никто не понимает, как мне трудно, – сказала она доктору.

Тот ответил, что сделает ей укол, после которого она почувствует себя лучше, и потом ей нужно будет отдохнуть дня два под наблюдением врачей. Мама закрыла глаза и сжала его руку.

Портье попросил нас с Лиз выйти в коридор.

– Что же теперь нам с вами делать? – спросил он.

– В Байлере у нас есть дядя, – сказала Лиз.

– Думаю, нам следует позвонить ему.

После разговора с дядей Тинсли клерк заказал нам имбирный эль с черри и сандвичи – индейка, салат с креветками, огурец – и мы стали есть за крошечным столиком в огромном холле. «Скорая помощь» прибыла к заднему входу, и доктор помог маме сесть в машину. Посыльный принес вниз наши чемоданы, и мы стали ждать. Время шло, холл опустел, и, когда в нем не осталось никого, кроме портье, наводившего порядок за стойкой, и уборщика, почти в полночь, протискиваясь сквозь крутящиеся двери, появился дядя Тинсли.

Его шаги отдавались эхом под высоким потолком, когда он шел через холл по направлению к нам.

– Я надеялся снова увидеть вас, – произнес дядя Тинсли, – но никогда не думал, что это случится так скоро.

Глава 13

Я беспокоилась о маме, но была рада тому, что мы снова оказались в Байлере. Мне вовсе не хотелось представлять, как мы переедем в Нью-Йорк, где, по словам дяди Тинсли, если вы закричите, прося о помощи, единственное, что сделают люди – закроют окна.

Через два дня мама позвонила. Она чувствовала себя немного лучше. Она допускает, что поддалась стрессу, который был вызван возвращением в Байлер после такого длительного отсутствия. Она поговорила с дядей Тинсли, и они решили, что было бы разумно, чтобы мы с Лиз некоторое время пожили в Байлере. Мама сказала, что она одна поедет в Нью-Йорк и, как только там устроится, тут же пошлет за нами.

– Как ты думаешь, сколько времени мама там пробудет? – спросила я у сестры.

Мы уже собирались ложиться спать, почистили зубы в ванной в «птичьем крыле». Чтобы сэкономить деньги на зубную пасту, дядя Тинсли смешивал соль и пищевую соду. К этому вкусу привыкаешь, но во рту остается такое ощущение, будто там все поцарапано.

– Сначала ей надо устроиться, – ответила Лиз, – а потом понять, что к чему.

– Как долго?

Лиз пополоскала рот и сплюнула.

– Пока мы должны оставаться здесь.

На следующее утро сестра пожаловалась, что плохо спала, потому что думала о нашей ситуации. По какой-то причине мама не сможет забрать нас до конца лета. А это означает, что мы должны будем пойти в школу здесь, в Байлере. Не хотелось бы быть в тягость дяде Тинсли, который вел жизнь вдовца. И хотя он жил в большом доме, а его семья в прошлом была весьма состоятельной, сейчас на нем были рубашки с порванными воротничками и носки с дырками. Ясно, что в его бюджет не входило пропитание двух племянниц, нежданно-негаданно появившихся у него в доме.

– Нам нужно найти работу, – сказала Лиз.

Я подумала, что это замечательная идея. Мы обе могли бы сидеть с детьми. Я могла бы получать какие-то деньги, разнося журнал «Грит», как делала это в Лост-Лейке. Мы могли бы стричь газоны или собирать листья во дворах у людей. Наверное, даже могли бы работать в магазинах: сидеть за кассой или упаковывать продукты.

За завтраком мы рассказали дяде Тинсли о нашем плане. Думали, что ему он понравится, но дядя Тинсли замахал руками, будто вообще не желал об этом слышать.

– Вы – Холлидеи, – произнес он. – Вы не должны ходить с протянутой рукой, умоляя дать вам работу. – И тихо добавил: – Или вести себя как цветные… Мама перевернулась бы в могиле.

Дядя Тинсли сказал, что девочки из хороших семей должны быть дисциплинированными и ответственными.

– Холлидеи не работают на других людей, – добавил он. – Наоборот, люди работают на Холлидеев.

– Но похоже, что мы еще будем находиться здесь, когда начнутся занятия, – заметила Лиз.

– Ну и что? Мы все – Холлидеи.

– Нам нужна одежда для школы, – сказала я.

– Одежда? У нас она есть. Идите за мной.

Дядя Тинсли повел нас вверх по лестнице на третий этаж в маленькую комнату и начал открывать там старые сундуки и шкафы, набитые пахнущей нафталином одеждой – пальто с меховыми воротниками, платьями в горошек, твидовыми жакетами, пышными шелковыми блузками и юбками.

– Все это вещи прекрасного качества, ручной работы, они были присланы из Англии и Франции, – объяснил он.

– Дядя Тинсли, – сказала я, – они из далекого прошлого. Такую одежду больше не носят.

– Напрасно. А все потому, что теперь не могут делать одежду, подобную этой. Голубые джинсы, полиэстер… Никогда не надевал такое. Одежда фермера.

– Но именно это и носят сегодня, – возразила я. – Все носят голубые джинсы.

– И вот почему нам нужна работа, – добавила Лиз. – Нам надо кое-что купить.

– Мы хотим иметь деньги для покупок, – произнесла я.

– Люди считают, что им необходимы вещи, которые им на самом деле не нужны, – проворчал дядя Тинсли. – Если есть что-то такое, что вам действительно нужно, так об этом можно поговорить. Но не одежда. У нас есть одежда.

– Вы хотите сказать, что нам не нужна работа? – спросила Лиз.

– Если вам не нужна одежда, то не нужна и работа. – Лицо дяди Тинсли смягчилось. – А мне важно сосредоточиться на своем исследовании. Возьмите велосипеды и поезжайте в город, зайдите в библиотеку, заведите друзей, сделайте что-нибудь полезное. Но не забывайте, вы – Холлидеи.

Мы с Лиз пошли в сарай.

– Дядя Тинсли не прав, – сказала сестра. – Нам необходима работа. И не только из-за одежды. Нам надо иметь собственные деньги.

– Но дядя Тинсли рассердится.

– Я думаю, он не против того, чтобы мы нашли работу. Просто не хочет об этом знать. Делает вид, будто мы все еще живем в прошлом.

Дядя Тинсли залатал спустившиеся шины на велосипеде, на котором ездил в детстве. Это был «Швинн», как мамин велосипед, только этот был мужской, голубой, с фонарем впереди и с багажником. Мы с Лиз вывели велосипеды из гаража и поехали в город искать работу.

Мы забыли, что сегодня четвертое июля[2]. Праздник был в разгаре, люди выстроились вдоль Холлидей-авеню, некоторые сидели на складных стульях и на бордюрном камне, ели мороженое на палочке, загораживая глаза от яркого солнца, и махали руками, когда маршировал оркестр Школы Байлера. За оркестром шла группа поддержки, размахивающая шариками, и крутящие палочки тамбурмажоретки, затем ехали на лошадях охотники на лис в красных пальто, потом пожарная машина и платформа на колесах с размахивающими руками женщинами в платьях с блестками. Последней шла группа пожилых мужчин в военных формах, все они выглядели очень серьезными и гордыми, те, что шагали впереди группы, держали в руках американские флаги. В середине группы шел дядя Кларенс в зеленой форме, было видно, что он задыхается, но с шага не сбивался. Когда проносили флаги, горожане вставали и отдавали честь.

– Патриоты, – прошептала Лиз саркастическим тоном, который она подхватила у мамы.

Я промолчала. Мама, ходившая на антивоенные собрания, где протестующие жгли флаги, многие годы говорила нам обо всем, что есть неправильного в Америке – о войне, о загрязнении земли, о дискриминации, о жестокости, – но здесь все эти люди, включая дядю Кларенса, демонстрировали, что гордятся флагом своей страны. Кто же прав? И у тех и у других была своя точка зрения. И те и другие правы?

– Я люблю День независимости, – сказала тетя Эл, обняв нас с сестрой. – Он напоминает о том, как нам повезло, что мы американцы. Когда мой Труман придет домой, он будет маршировать рядом с Кларенсом на параде.

– Но он думает снова завербоваться, – произнес Джо.

– Зачем? – спросила Лиз. – Мы проиграли войну.

– Мы проиграли войну здесь, дома, с этими проклятыми гнилыми патриотами! – воскликнул дядя Кларенс. – Там мы войну не проиграли. Наши мальчики просто пытаются выяснить, кто выиграл. Они делают, черт возьми, прекрасную работу. Сам Труман так говорит. – Он повернулся на каблуках и отошел от нас.

– Я не хотела его расстраивать, – сказала Лиз. – Разве не все знают, что мы проиграли?

И мы двинулись по Холлидей-авеню к холму.

– Люди имеют разные взгляды, – заметила тетя Эл. – Здесь это очень опасная тема. Существует традиция службы в этих частях. Ты делаешь то, что велит твоя страна, и делаешь это с гордостью.

– Я завербуюсь, когда окончу школу, – сказал Джо. – Не хочу выделяться.

– Мой Кларенс был в Корее, – продолжила тетя Эл. – Так же, как твой папа, Бин. Он получил «Серебряную звезду».

– А что это?

– Медаль. Чарли был героем. Он пошел под вражеский огонь и спас раненого приятеля.

– Ты завербуешься? – обратилась Лиз к Джо.

– Да, – ответил Джо. – Хочу чинить вертолеты и учиться на них летать, как Труман.

Лиз недоверчиво посмотрела на него, и я побоялась, что она произнесет что-нибудь саркастическое.

– Мы хотим найти работу, – сказала я тете Эл.

– Трудная задача. В Байлере в наши дни работы мало, – объяснила она. – У людей на холме нет столько денег, чтобы поделиться. Они с Кларенсом не могут позволить себе иметь машину, как и многие соседи. На Дэйвис-стрит и Ист-стрит, где живут врачи, адвокаты, судьи и банкиры, в большинстве домов цветные слуги. Они готовят и стирают, занимаются садом. Но на окраинах есть пенсионеры, у них найдется работа по хозяйству.

– Иногда у меня появлялась небольшая работа, но я делал больше денег, продавая фрукты и металлолом, – сказал Джо.

– И все же, – добавила тетя Эл, – вы должны как следует постараться. Все в руках Божьих!

Следующие два дня мы с Лиз провели, стучась в двери по всему Байлеру. Большинство людей, живущих на холме, извиняясь, объясняли, что в такие времена, как эти, были бы счастливы, если бы каждый месяц могли платить по счетам. Они не могли позволить себе транжирить деньги, доставшиеся с таким трудом, на плату детям за работу, которую они сами могли бы выполнить. Не повезло нам и в красивых домах на Ист-стрит и Дэйвис-стрит. Двери открывали чернокожие служанки и удивлялись, услышав, что мы ищем работу, какую делают они. Один раз пожилая леди наняла нас на уборку двора и дала каждой из нас за два часа работы только по четвертаку, при этом она вела себя так, будто была чрезмерно щедра.

В конце второго дня Лиз решила проверить библиотеку Байлера, и я пошла к Уайеттам, рассказать тете Эл, что поиски работы идут плохо.

– Не унывай, – сказала она. – Подожди здесь, у меня для тебя есть сюрприз. – Тетя Эл исчезла и вернулась обратно с коробочкой для кольца. Я открыла коробочку и достала маленькую красно-бело-синюю ленточку с медалью в виде звезды.

– «Серебряная звезда» Чарли Уайетта, – объяснила она.

Медаль была золотой, в середине нее был маленький венок, окружавший крошечную серебряную звезду.

– Герой войны, – произнесла я. – Он много рассказывал о войне?

– Чарли любил поговорить, но не рассказывал, как получил эту «Серебряную звезду». Чарли никогда не надевал медаль и никогда никому о ней не говорил. Он спас одного приятеля, но было много других, которых Чарли не мог спасти, и это его угнетало.

Сидевший рядом с тетей Эл маленький Эрл протянул руку, и я дала ему медаль. Он поднял ее, а потом положил в рот. Тетя Эл отобрала у него медаль, протерла кухонным полотенцем и вернула мне.

– Дядя Кларенс хранит медаль в память о своем младшем брате. Но теперь она твоя.

– Я не хочу ее брать, если она важна для дяди Кларенса, – сказала я.

– Нет, мы разговаривали с Кларенсом. Он сказал, что Чарли было бы приятно, если бы медаль находилась у его дочери.

Чарли и Кларенс были очень близки, продолжила тетя Эл. Их родители были издольщиками, они погибли из-за аварии трактора. Это случилось ночью, когда они пытались вывезти урожай табака во время сильной грозы. Трактор перевернулся на склоне холма. Чарли было шесть лет, а Кларенсу – одиннадцать. Родственники были не в состоянии кормить двух мальчиков, и, поскольку Чарли был слишком мал, чтобы зарабатывать себе на хлеб, его никто не хотел брать. Кларенс рассказывал, что семья взяла его, и он должен был бы работать за двоих, если бы они взяли и Чарли. Семья согласилась на испытательный срок, и Кларенс работал до изнеможения. Он бросил школу, чтобы принять на себя обязанности взрослого мужчины. Братья жили вместе. Те годы ожесточили Кларенса, и, когда он пошел работать на фабрику, большинство женщин думали, будто он злой человек.

– А я увидела обиженного мальчика, сироту, внутри ожесточенного, злого мужчины, – добавила тетя Эл. – Кларенс не привык, чтобы о нем заботились.

– Я должна поблагодарить его за звезду, – произнесла я.

– Он там, в саду.

Я миновала небольшую темную гостиную Уайеттов, которая располагалась за кухней, и вышла в заднюю дверь. Дядя Кларенс в старой соломенной шляпе стоял на коленях среди грядок зеленого горошка, подпертых палочками помидоров и огурцов, он что-то делал садовым совком у оснований растений.

– Дядя Кларенс, спасибо, что вы дали мне «Серебряную звезду» моего папы.

Он не поднял головы.

– Тетя Эл сказала, что вы были очень близки с ним.

Дядя Кларенс кивнул, положил совок на землю и обернулся ко мне.

– Плохо, что твоя мамаша сошла с ума, – сказал он. – Но у этой женщины на лбу написано слово «беда». Встреча с твоей мамашей была самым плохим из всего, что случилось с твоим отцом.