Сын палача Сухачевский Вадим
Но только Васильцев этот об истинной должности своего отца пока, оказывается, ни сном ни духом не ведает. Подойдет время — ему расскажут, но пока оно, это время, не подошло.
Почему еще не подошло, Федька-Викентий спрашивать не стал, его старший друг не любил, когда перебивают вопросами. Не время — что ж, значит, не время.
А до той поры, когда этот хромоногий очкарик Васильцев обо всем узнает, надо беречь его всеми силами, чтобы дожил благополучно до той счастливой минуты.
Дело осложнялось тем, что Викентий Иванович узнал от своих поднадзорных: начал охоту на этого Васильцева какой-то майор по фамилии Чужак, из самого НКВД, большая там, на Лубянке, шишка, и теперь все о Васильцеве вынюхивает, чтобы на чем-нибудь накрыть.
Почему не взяли этого Васильцева за просто так, как здесь, в СССР, нынче любого взять можно, Викентий Иванович тоже объяснять не стал (а Федька-Викентий не стал спрашивать — не любил Викентий Иванович, когда лишние вопросы задают). Можно было лишь догадываться, что и тут не обошлось без Тайного Суда. А если Тайный Суд вступается — за просто так человека не возьмешь.
И тогда вознамерился тот майор Чужак накрыть Васильцева на чем-нибудь по-настоящему серьезном, на таком, что его уже никто не отмажет.
Вообще-то ангелом-хранителем этого Васильцева был самолично Викентий Иванович, но ему часто приходилось отъезжать из Москвы по каким-то делам Тайного Суда, о которых знать никому не полагалось; вот тогда забота об этом Васильцеве перекладывалась на плечи Федьки, благо, он всегда тут, на Сухаревке, и много раз видел, как Васильцев выходил из своего подъезда.
В тот день все поначалу вроде бы шло как обычно — мазурики грелись у котлов, сухаревские щипачи приглядывались к чужим карманам.
Потом шнырь какой-то появился — по всем повадкам явно из легавых. Щипачи, мигом его раскусив, тут же разошлись. Ну а Федьке-то что — на мазуриков легавые шныри внимания давно уж не обращают.
Вдруг смотрит — а из своего подъезда Васильцев выходит. Глядь — и шнырь смотрит в ту же сторону. Потихоньку шнырь фотографию из кармана достал, сравнил ее с настоящим Васильцевым, и сразу глаза стали радостными. Значит, его-то, Васильцева, и поджидал.
Федька потихонечку — да поближе к нему. И пригляделся внимательнее, чтобы потом шныря этого Викентию Ивановичу поподробнее описать. Увидел даже, когда тот папироску крутил, что у него двух пальцев на левой руке не хватает.
Закурив, обрадованный шнырь наконец направился к Васильцеву. Подошел и с улыбочкой такой змеиной его спросил:
— Господин фон Шварцбург? Вон, пятнадцать лет прошло — а почти и не изменились, ваше высокоблагородие.
Васильцев — ему:
— Обознались, гражданин. И фамилия у меня другая, и знать вас не знал никогда.
А тот продолжал улыбаться, как параша:
— Как же не помнишь, Андрюша! Пятый батальон Добровольческой армии! Ты в первой роте командиром, а я — во второй. Нас еще его высокопревосходительство генерал Врангель Петр Николаевич награждал за храбрость одновременно! По рюмке рома поднес!.. Ну, вспомнил, никак?
— Чушь какая! — сказал Васильцев. — Сроду я ни у какого Врангеля не служил! Оставьте меня, ради бога.
Причем правду говорил. Федька про него почти все знал. Был он математиком. Правда, как Федька слыхал, со службы его недавно выперли, теперь вкалывал истопником.
Математику Федька когда-то учил — еще до того, как родители померли с голоду. Дроби какие-то, треугольники, пропорции, в общем, всякая хренотень. То, что взрослый дядька может всерьез всей этой хренистикой заниматься, когда давно мог бы уже заседать в самом Тайном Суде, сильно подрывало в глазах Федьки-Викентия его авторитет, отчего окрестил он про себя этого очкастого, хромого Васильцева Чокнутым.
Но уж у Врангеля чокнутый этот Васильцев ни с какого боку не служил, да и служить никак не мог: ему в ту пору лет шестнадцать было, а то и меньше.
Но Трехпалому до того дела мало — лезет с объятиями, хоть палкой от него отбивайся.
— Ну как же! Крым! Перекоп! Пятый батальон!.. Помнишь, каких дел с тобой понаделали, до сих пор большевички небось помнят!
Васильцев, ясно, не понял ничего, на то он и чокнутый; стряхнул с себя Трехпалого и захромал поскорей своей дорогой. А Федьке-то стало ясно все, потому что Викентий Иванович про такие дела рассказывал. В НКВД держали на службе недобитых беляков, чтобы они такие вот штуки выделывали. Нападут на человека: помнишь то? помнишь сё? Потом его же в НКВД и сдают. Пусть тот хоть землю ест, что ни в какой белой армии не служил — кто ему поверит? Тем более вот он тут, живой свидетель.
Видно, и с Васильцевым такую штуку решил проделать тот энкавэдэшный майор.
В общем, беда!
Головы, однако ж, Федька не потерял — понял, что шныря трехпалого надо позадержать, чтобы тот не донес, пока он, Федька, к Викентию Ивановичу сбегает — тот как раз нынче должен был вернуться.
Когда-то у щипачей кое-какую науку прошел, да и трехпалый этот больно радостен был, мало что замечал вокруг, оттого Федьке удалось, подкравшись, легко вытащить у него из кармана наган, и с тем наганом — наутек. Знал, что за утерю нагана таких из легавки выгоняют запросто.
Шнырь, понятное дело, за ним:
— Стой, стой, сучонок!
Почти что догнал уже.
А Федька тот наган — раз — и в котел со смолой. Тут, у котла, шнырь и стал. Мазурик ему что? Наган главное.
Да поди этот наган достань, когда он уже на дне, а смола густая, как глина.
Не совсем глупый, правда, оказался шнырь, смекнул довольно быстро, что наган можно извлечь, если ту смолу разогреть и выплеснуть на мостовую. Начал под котел подкладывать дровишки.
Ну теперь-то ему надо было не меньше получаса, чтобы как следует разогрелось, а Федька тем временем — на Мясницкую, докладывать.
Викентий Иванович был уже дома. Выслушал — за придумку с наганом похвалил, но от самого известия мрачным стал, каким Федька его прежде не видел.
— Ну-ка, — сказал, — обрисуй-ка мне этого шныря.
Обрисовывать — этому он его еще раньше обучил, и тут Федька не ударил лицом в грязь, не упустил ни одной подробности: лет эдак пятьдесят, рост высокий, шевелюра с залысинами, нос острый, набок слегка и на конце красный, как отмороженный; лицо с боков, как у воблы, сплюснутое; один глаз косит; на руке двух пальцев недостает…
Дальше Викентий Иванович и слушать не стал.
— Ясно, — кивнул он, — Леденцов по прозвищу Муха. Он в царской охранке шпиком был. — И заключил: — Раздавить эту Муху срочно надо, а то, боюсь, много нам доставит хлопот. Полчаса, говоришь, у нас есть? За такое время хорошую цепь не сложишь…
Федька (то есть теперь-то, в этих стенах, уже Викентий) предложил:
— А может — как с Клешней? По роже видно, что выпить не дурак. Подмешать то же, что и Клешне, — он и того…
— Боюсь, Викеша, это не выйдет, — покачал головой Викентий Иванович. — Его сейчас никакой выпивкой не соблазнишь. Наган только отыщет — и сразу помчится докладывать, что-де белого офицера на Сухаревке углядел. Нелегко тогда будет нам спасти этого Васильцева.
— Так если из царской охранки, — размышлял вместе с ним Викентий-младший, — то можно и на понт взять. Там его самого могут за такое прошлое — к стенке.
— Едва ли, — вздохнул Викентий Иванович. — Там, я знаю, сейчас немало таких служит… Да если и к стенке — все равно сперва заставят дать на Васильцева показания. Паршивые, в общем, брат, дела…
И тут Федьку (уж неважно — Федулу, Викентия) вдруг осенило. Два-то он всего слова и произнес, но уже ясно чуял за ними всю цепь.
— Перстень княгинин… — сказал он, и сразу Викентий Иванович изменился лицом. Потому что уж кто-кто, а он подобные цепи умел угадывать безошибочно.
А с перстеньком этим — вот что. Месяца полтора тому назад был на Сухаревке большой шмон — самого Графа брали, главаря всех сухаревских уркаганов. Пальба была, как на всамделишной, наверно, войне. Все мазурики за котлами попрятались, но не разбежались однако: интересно.
Потом пальба прекратилась; Федька из-за своего котла смотрит: ведут. Как раз мимо его котла проводили. Хоть Граф и по рукам связанный, а позади все равно пять человек с наганами шагают. Ну а он себе идет, улыбается, сверкая золотыми фиксами.
А проходя возле Федькиного котла, взял да и в котел тот плюнул. Те, с наганами, и внимания не обратили, а он, Федька, сразу смекнул, что больно уж тяжело тот плевок в смолу плюхнулся. Но виду, ясно, не подал. Тогда же, кстати, и подумал, что смола в котле — иной раз полезная штука, и прикинул в уме, как бы ее еще использовать. Потому сразу и смекнул, что делать с наганом трехпалого шныря.
Ну а в тот день подождал, покуда Сухаревка после шмона притихнет — тогда по-незаметному палочкой в смоле покопался (благо, было ее только на самом донце) и вытащил что-то твердое, тяжелое. Потом, уже на Мясницкой, штуковину эту в керосине отмыл; глядь — перстенек с синим камешком.
Дурень Федька этот перстенек бы, конечно, заныкал, да после попытался бы его какому-нибудь барыге сбыть. Тут бы и конец ему, дураку Федьке. И поделом! Но потому он и был давно уже не Федькой-Федулой, а Викентием, что, как его учили, умом думать начинал. И немедля тот перстенек показал Викентию Ивановичу.
Викентий Иванович про легавские дела откуда-то много знал — свои люди, должно быть, у него там, в легавке, имелись. Перстенек осмотрел и сразу установил, что прежде принадлежал он какой-то княгине Гагариной, а после достался зубному доктору одному. Но и у того задержался ненадолго — с полгода назад нагрянули к нему ночью фартовые люди, самого доктора порешили, всю семью вырезали, денег и золотишка прихватили немало, а заодно, выходит, и перстенек.
Теперь-то ясно, что люди это были Графа, и стало быть, его, Графа, по перстню мигом привязали бы к тому налету на квартиру доктора, оттого и избавиться от него Граф поспешил.
Но фартовый-то люд числит, что перстенек у легавых теперь, раз Графа с ним повязали. И если перстень этот кто-нибудь продавать надумает — как пить дать башку ему тут же оторвут: перстенек-то засвеченный.
Однако же на всякий случай Викентий Иванович перстенек подальше спрятал — вдруг впишется в какую-нибудь из его хитрых цепей.
И вот теперь…
Тут была даже дважды Федьки-Викентия заслуга: и перстень он добыл, и своей головой додумался, как этот перстень к делу Тайного Суда приспособить…
Ну а дальше было так. Федька двинулся обратно на Сухаревку и поспел как раз к тому времени, когда трехпалый уже извлек из смолы свой наган и, зло матюгаясь, оттирал его тряпицей.
Вдруг рядом с ним появился кто-то усатый, в хорошей кожанке. Пару слов шнырю кинул — и зашагал не спеша в обратную сторону.
Да, умел облик менять Викентий Иванович, тут ничего не скажешь! Даже Федька его в этой кожанке не вмиг узнал.
Вздохнул трехпалый, пошел следом за ним. А Федька по-незаметному — сзади. Так, втроем, хоть вроде и порознь, дошли до дома на Мясницкой. Федька вошел с черного хода, а трехпалый вслед за Викентием Ивановичем — с парадного.
Викентий Иванович нарочно, видать, дверь кабинета приоткрытой оставил, чтобы Федька все, что там, в кабинете, происходит, мог услышать и подглядеть — чай, он тоже теперь в этом деле не посторонний.
Там у них происходила потеха. Трехпалый стоял по струнке, а Викентий Иванович, развалившись в кресле, важным голосом говорил:
— Известно ли вам, товарищ Леденцов, где вы находитесь?.. А находитесь вы, товарищ Леденцов, на конспиративной квартире самого Московского уголовного розыска, о которой ни одна душа больше не должна знать. Чувствуете, какое к вам доверие, Леденцов?
Трехпалый тянется — голова, того и гляди, оторвется от тонкой шеи:
— Точно так! Чувствую, товарищ комиссар! Разве ж не понимаю?.. Имею также доложить, что на Сухаревке сейчас видал бывшего белогвардейского офицера фон Шварцбурга, замаскированного под умственно ненормального математика. А таких дел натворил в Крыму в двадцатом годе! Я как раз шел уже об нем сообщать куда надо…
Викентий Иванович ему:
— Молодец, Леденцов, что зоркость революционную не теряешь… Этим фон Шварцбургом я лично сам сейчас займусь… А к тебе у меня другое важное дело. Выполнишь как следует — командирское звание получишь, сам за тебя похлопочу. Вот этот перстенек видишь?
— Точно так, товарищ комиссар!
— Так вот, давно уже ловим мы одного скупщика краденого, а поймать с поличным никак не удается, смышленый, гад! Но адресок его известен — тут это, недалеко, на Варварке, дом девять. Записывать не надо. Запомнишь?
— Точно так!..
А Федька-то знал — в том доме на Варварке Щербатый живет, этого самого Графа первейший дружбан. Уж он-то перстенек признает наверняка.
— Сейчас немедля пойдешь туда с этим самым перстеньком, — продолжал Викентий Иванович, — и предложишь перстенек купить. Будешь косить под трамвайного щипача. Слишком большой цены не заламывай… Барыга тебе скажет, что должен перстень осмотреть, в квартиру непременно зазовет. Ничего не бойся, заходи — мои люди будут уже наготове, при оружии. На этом самом-то перстне мы его и возьмем. Ну, все уразумел, Леденцов?
— Так точно, ваше бла… Товарищ, то есть комиссар! Не впервой! Еще, помню, в девятьсот двенадцатом годе…
Да и примолк в испуге. С этим «вашим бла…» и с девятьсот двенадцатым годом он, конечно, промах изрядный дал — сразу ясно, что при царе Николашке Кровавом ту же легавую службу нес. Выходило — совсем уж тупой. Но тупой для такого дела, как сейчас, подходил как раз лучше всего.
Викентий Иванович, ясно, виду не показал, что заметил его промашку.
— В общем, — сказал, — держи перстень, Леденцов, и дуй туда, на Варварку. Да смотри там не лопухнись.
— Никак невозможно, ваше… товарищ комиссар! Разрешите выполнять?
— Выполняй, — разрешил Викентий Иванович. — Потом вернешься — доложишь…
Это «доложишь» было последним, замыкающим звенышком в цепи. Если не вернется докладывать — значит, можно этого трехпалого больше уже не опасаться: Щербатый все сделает.
Так оно, понятно, и вышло — с концами сгинул навсегда трехпалый Леденцов.
И кто во всей цепи был на этот раз за главного? По всему выходило, что он, Федька-Викентий! Тут и считать нечего! Сколько звенышек из всей цепочки нацело им выковано!
Перстень нашел кто? (Это — раз!) Кто засек этого Леденцова (уже покойника наверняка) рядом с Васильцевым? (Это — два!) Кто придумал, как его задержать? (Это — три!) С наганом и вправду вышло здорово, вспомнить приятно! Кто, наконец, вспомнил про перстенек в нужный момент? (Это — четыре!)
Очень гордился собой Викентий, и даже в случайных мыслях себя ни Федькой, ни Федулой в тот вечер не называл.
А Викентий Иванович оценил его заслугу по-своему. Да как!..
Ближе к ночи призвал его к себе в кабинет и протянул какой-то листок:
— На, читай, оголец!
Федька глянул — не поверил глазам. Настоящая метрика, на ней печать с серпом и молотом, и черным по белому выведено, что он — не кто иной, как Непомнящий Викентий Викентиевич, 1922 года рождения, русский, родившийся в Москве, является сыном гражданина Непомнящего Викентия Ивановича, из рабочих, и какой-то гражданки Непомнящей Клавдии Петровны, из мещан.
— Усыновили? — спросил Витька-Федька недоверчиво, боясь спугнуть удачу.
Викентий Иванович усмехнулся:
— Ну считай, что так. Метрика, правда, липовая, и гражданка Непомнящая Клавдия Петровна если и существует на свете, то только по случайному совпадению, но печать самая настоящая, так что комар носа не подточит. Ты только эту метрику где-нибудь тут, в доме, спрячь, а то если вдруг на Сухаревке кому-нибудь попадется на глаза… Я тебе ее позже отдам, да только смотри… Боюсь, ты скоро с именами своими путаться начнешь.
— Чего путаться? — спросил он (уже, впрочем, путаясь). — Всего два: Викентий да Федор, невелика штука запомнить.
Уже давно не было на свете Викентия Ивановича, но он, вспоминая тот разговор, то и дело выдергивался из сна то под одним, то под другим именем. И к утру уже сам толком не знал, кто он, Федька-Федуло или Викентий Викентиевич Непомнящий, теперь уж по праву будущий Великий палач Тайного Суда.
Правда, Суд этот еще только предстояло возродить. Но Викентий теперь ни одной минуты не сомневался: рано или поздно он это сделает, непременно сделает!
Глава 5
В Москву! Человек без лица
Ночью Катя и Юрий устроили совет: что им грозит и как быть дальше. Оба не сомневались, что убийство Кузьмы Бричкина дело рук того самого парнишки, сына палача Викентия, но вот какую цель он преследует, оставалось только гадать.
За свою жизнь они могли пока не беспокоиться: если бы тот хотел убить их, он бы это сделал легко — в тайге для хорошего стрелка дичь не штука, стало быть, его планы были другие. То ли хотел показать им, на что он действительно способен, то ли пожелал их запугать — только вот во имя чего?
Пришли к тому, что мальчишка решил возродить Тайный Суд. В одиночку это было невозможно, и он решил, что будет восседать в этом Суде рядом с ними, с Катей и Юрием. Ну а поскольку тогда, в первый раз, они от этой чести отказались, он, наверно, всерьез возомнил, что теперь, узрев его способности, они согласятся из страха.
Это зная-то их! Видно, у мальчишки впрямь было что-то не в порядке с головой.
Но поэтому и ждать от него можно было чего угодно. Катя даже предложила сгоряча выследить его и убрать, но тут же сама воскликнула:
— Боже, да что я такое говорю!
В конце концов они пришли к выводу, что им надо снова бежать и раствориться где-нибудь так, чтобы мальчишка этот их уже никогда больше не нашел. Оставалось решить — куда?
Была еще одна проблема: чистых документов у них не имелось, а изготовить новые, такие же безукоризненные, сами они не могли. Нынешние документы Кате сделали в Лондоне, но туда путь для них был заказан.
Оставалось одно — возвращаться в Москву, там Юрий знал одного такого спеца, виртуозного мастера всяких липовых дел, когда-то их еще покойный Борщов познакомил. За хорошую плату этот мог сфармазонить любую ксиву, хоть бы даже удостоверение члена правительства. Значит, надо было собираться туда. Кроме того, в Москве имелись многочисленные тайники — его, Юрия, личные «схроны» с разными полезными вещами, сделанные Васильцевым еще в бытность свою членом Тайного Суда. Теперь они могли очень даже пригодиться, поэтому снова же путь должен был лежать через столицу.
Как это ни смешно, завершающую точку поставил кот Прохор, доставшийся им в наследство от покойного Борщова. Этот привереда с трудом приноровился к здешней простой пище, да и то приноровился не полностью — всякий раз капризничал, похудел изрядно.
Когда-то Борщов уверял, что его Прохор вполне понимает человеческую речь. Враль он был известный, но в данном случае, похоже, в его словах таилась какая-то доля истины, ибо, лишь только услышав слово «Москва», Прохор заурчал раскатисто, прыгнул к Кате и благостно к ней прильнул — видать, вспомнил столичные харчи, на которые никогда не скупился его прошлый хозяин, а знакомое слово возрождало надежду опять дорваться до всей этой вкуснятины.
И Юрий сдался.
— Ладно, — сказал он непонятно кому, Кате или Прохору, — в Москву так в Москву!
В ответ Прохор в чувствах даже лизнул ему руку, что вообще-то котам не свойственно.
Оставалось решить вопрос с Полей. Конечно, следовало доставить ее домой, но попробуй-ка это сделай, если девочка ни в какую не говорит, где ее дом.
К утру она вроде совсем поправилась, сама вскочила с кровати, хотела сразу начать что-нибудь делать по хозяйству, но Юрий остановил ее, усадил рядом с собой.
— Вот что, Поленька, — сказал он. — Все так сложилось, что нам с Катей сегодня же надо отсюда уезжать, так что хочешь не хочешь, а придется тебе домой возвращаться. Так что давай уж, говори, где живешь.
Поля долго молчала, сопела и наконец ответила:
— Нигде.
— Ну а родители твои все-таки — кто? — вмешалась Катя.
Снова долгое молчание и сопение в ответ, явно девочка соображала, можно ли с ними быть откровенной, и, видимо, в конце концов решив, что можно, произнесла тихо:
— Рубахины мы…
Теперь все становилось ясно. Семья раскулаченных Рубахиных, отец, мать и дочь, с год назад тайно обосновалась в землянке, в здешней тайге, Юрий их видел однажды. Но на днях все тот же подлец Бричкин выследил их, донес, и уже на другое утро всю семью погрузили в эшелон, уходящий еще дальше на восток, — все это Юрию рассказали верные люди. К нему здесь вообще относились с уважением и доверием. Однако о том, что дочке Рубахиных каким-то путем удалось сбежать, он узнал только сейчас.
— Понятно… — вздохнул он. — И где же ты собиралась дальше прятаться?
Она пожала плечами:
— Не знаю… Может, новую землянку себе бы построила… Или ушла бы куда-нибудь за Енисей, там, говорят, много таких прячется… — И вдруг взмолилась: — Дяденька Юрий, тетенька Катерина, а вы возьмите меня с собой в Москву! Я все умею, я вам обузой не буду, честное слово!
Тут и кот Прохор промурлыкал свое согласие и, трижды обойдя Полину по кругу, пометил ее своими боками и мордочкой со всех сторон. Своя, значит!
— Ну что с ней поделаешь, — покачала головой Катя, — придется ехать с ней.
На детском личике вспыхнула радость. Поля попыталась было поцеловать у Кати ручку, а когда та, убрав руку, пожурила ее за такие глупости, залопотала:
— Вы не бойтесь, на пропитание я себе сама заработаю. Могу стирать, кашеварить, шить могу. А то, если повезет, уборщицей где-нибудь пристроюсь. Я слыхала, в этой вашей Москве уборщицы зарабатывают, как тут начальник сельсовета… А спать я и в сенцах, и под дверью могу. Только возьмите, дяденька и тетенька!
— Не говори глупости, — строго сказала Катя, — ни в каких сенцах тебе спать не придется, и на еду зарабатывать не понадобится.
— Так что, вправду возьмете? — все еще робко спросила девочка.
— Раз сказали — значит, возьмем, — заверил ее Юрий, и Поля даже запрыгала от счастья.
К отъезду особо и не надо было готовиться. Васильцев приклеил себе бороду из Катиных запасов всякой бутафории, Катя же какими-то своими средствами навела в волосы седину, накинула на голову и на плечи большущий старушечий платок, так что никто не усомнился бы — едут куда-то старик со старушкой по своим делам и внучку с собой везут.
Проще всего было замести за собой следы. Юрий плеснул бензин на стены, чиркнул спичкой — через полчаса от дома остались одни головешки. Кто-нибудь увидит — поймет: достали все-таки браконьеры слишком бдительного лесника, а кто именно — здесь никто и искать не будет, дело обычное для тутошних мест, всех таких не переловишь. Разве что районное начальство озаботится: где теперь такого добросовестного и вдобавок непьющего лесника сыскать?
Выбирались так. Сначала прошли километров сорок по тайге до дальней станции, чтобы здесь кто-нибудь случайно не признал. Поля ни разу голоса не подала, что устала: стойкая была девочка.
На той дальней станции сначала переодели Полю в тамошнем сельпо, и она сразу стала выглядеть, как бедная горожаночка. Себе тоже купили дешевенькое, но городское.
Потом, доехав до Свердловска, снова переоблачились — теперь уже в одежду получше, Юрий бороду свою отцепил, а Катя свой платок выбросила.
А если случись, кто-то будет искать, куда делись те старик со старушкой? А никуда! Нету их! Может, и не было никогда, примерещились.
Когда скорым Свердловск — Москва прибыли в столицу, Юрий решил, что прятаться в каких-нибудь трущобах последнее дело: там-то их как нечего делать сразу и накроют — все тамошние давно под надзором у милиции, поэтому, не таясь (а честному человек чего таиться?), снял квартиру в большом доме на Первой Мещанской, с хорошей мебелью, даже с барским камином — благо, Катиных денег, оставшихся у нее с прежних времен, хватило бы еще на две жизни.
Хозяйке квартиры Юрий представился инженером, а когда та попыталась было уточнить, по какой части он инженерит, Васильцев так закатил глаза, что женщина сразу отлипла со своими вопросами, поняла: лучше-ка поменьше про него знать — тогда, как говорится, и проживешь дольше.
Конечно, НКВД, он знал, быстро установит слежку за непонятным «инженером», но Юрия это сейчас меньше всего беспокоило — все равно дня через два их троих уже не будет в Москве.
Квартира была по нынешним временам просто роскошная: две комнаты, кухня с газовой плитой, ванна с титаном, особенно поразившая Полину. Девочка даже прослезилась, обозрев все это роскошество:
— Вот жила, жила, а и не знала, как люди по-настоящему живут!
И Прохор довольно мурлыкал, уплетая дорогую печеночную московскую колбасу. Всерьез, видно, по ней, бедняга, исстрадался.
Из осторожности Юрий врезал во входную дверь аж три новых, весьма надежных замка. Квартира была на шестом этаже, так что гостя, влезающего в окно, тоже можно было не остерегаться. Боялся он не за себя и не за Катю — уж они-то могли за себя постоять, — а за Полю.
А оставаться одной ей приходилось бы часто: не для посиделок дома они с Катей приехали в Москву.
В первый день найти того липовых дел мастера не удалось, оказалось, он сменил адрес. Где он нынче обретается, никто из его дружбанов не знал. Вывели только на какого-то старого урку, первейшего дружбана этого фармазонщика, но тот жил в дальнем Подмосковье, так что встречу с ним пришлось отложить до следующего дня.
А когда они вернулись домой, квартиру просто не узнали: нигде ни пылинки, натертый паркет сиял как зеркало, окна были отмыты до такой чистоты, что и Москва за ними выглядела как-то краше, посуда сверкала, двери больше не скрипели, мебель была переставлена, отчего квартира стала удобнее и выглядела даже больше, чем была. Да, хорошей хозяйкой оказалась эта Поля.
И как бы в подтверждение этого, Прохор сидел у нее на коленях и довольно мурлыкал.
— А где мастику взяла? — спросил Васильцев, глядя на сверкающий паркет.
— В магазине купила, тут, через дорогу. Я — на свои, честное слово! У меня три рубля своих оставалось, ваших я бы ни за что не взяла!
— Не в том дело, — перебил ее Юрий. — Выходить ты из дома не должна, вот что! Без нашего разрешения — никуда! И мебель больше не двигай, а то весь дом переполошишь. А в дверь будут стучать — не подходи, затаись и сиди тихо, как мышка, поняла?
И Катя добавила:
— Поверь, Поленька, мы это не просто так говорим. Это действительно очень опасно.
Поля на миг приуныла — видно, хотела побродить по улицам, посмотреть на неведомую Москву. Спорить, однако, не стала, пообещала с грустью:
— Хорошо, тетя Катенька, из этой вот комнаты — никуда.
Кажется, этой девочке можно было верить.
На другой день Васильцеву и Кате предстояло отправляться за город на поиски этого спеца по документам.
В электричке тряслись часа три, потом долго блуждали в поисках нужного дома.
Все оказалось напрасно — оказалось, еще месяц назад помер их спец. Напился денатурата — и, посинев, отошел в одночасье. Так что теперь предстояло искать другой вариант.
Домой вернулись только к вечеру и, едва увидели Полю, сразу поняли: тут что-то недавно произошло. Девочка вся дрожала как осиновый лист.
— Что случилось? — тревожно спросил Юрий. — Тебя кто-то напугал?.. Кто?
— Он… — только и смогла ответить Полина и снова задрожала.
— Кто, кто «он»? — стала допытываться Катя. — Как он выглядел?
— Не знаю… — проговорила девочка. — Он был… Он был без лица…
С трудом удалось наконец понять, что лицо у неизвестного все-таки, видимо, имелось, просто оно было перемотано какими-то тряпками, а на глазах были странные, очень большие очки. Но в остальном он был вполне похож на человека, в том смысле, что имелись ноги, руки, голова.
— Только худенький очень, — добавила Поля, уже начиная приходить в себя. — Длинный такой и худенький. И голос то взрослый, а то детский совсем. Вообще, мне показалось, что это мальчик.
— Ясно… — произнес Юрий. Теперь он не сомневался, что знает, кто это был.
— Ладно, — сказала Катя, — ну а в квартиру он как попал? Дверь открыл?
Поля покачала головой:
— Нет, он — не через дверь. Он вошел через окно.
— Что значит «вошел»? — не поняла Катя. — У нас шестой этаж. По лестнице влез?
— Нет, он вошел, — упрямо повторила Поля. — У него там подставка была, с нее и вошел. А потом на нее и назад из окна вышел.
Сопоставив это с внешним видом незваного гостя, Юрий догадался наконец:
— Да он под пескоструйщика вырядился.
Катя кивнула, ей никогда не надо было объяснять лишнего. Возле дома на соседней улице еще со вчерашнего дня работала бригада пескоструйщиков — они, пескоструйщики, стоя на подмостках, струями песка отчищали стены домов от застарелой грязи. И вид у пескоструйщиков был вполне для этого подходящий: маска на лице, защитные очки, чтобы песок не попал в глаза.
Но с их домом эта бригада пока что не работала. Нетрудно было догадаться, что именно произошло. Кто-то угнал машину с такими подмостками и соответствующий наряд, ну а дальше все просто.
Догадаться, кто на такое был способен, не требовало большой сообразительности.
— А с тобой он что сделал? — спросил Юрий. — Ударил?
Покачала головой:
— Нет, не бил. Я просто испугалась очень, слова не могла произнести.
— А он что-то говорил?
— Да… Сказал, чтобы я не боялась, сказал, что я ему не нужна. И велел передать вот это. — Она протянула Юрию скомканную бумажку, которую сжимала в руке.
Сверху на бумажке стояло пять знакомых букв: «S. S. S. G. G», а ниже написано не слишком поставленным, почти детским почерком: «До скорой встречи! А пока подумайте». Вместо подписи стояли лишь инициалы: В. В.
— Викентий-второй, — догадался Юрий.
Катя кивнула.
Да, быстро же он их выследил! Выучка!
Но один след он все-таки оставил, хотя это показалось Юрию странным. При такой выучке обычно не оставляют следов.
Но — что ж! Если след оставлен, то по нему нужно и пойти. Юрий пока не знал, что он будет делать, когда наконец найдет этого юного наглеца, но как будет его искать, по крайней мере, теперь себе ясно представлял.
Оставалось надеяться, что ночь пройдет спокойно, а уж завтра с утра…
Да, он знал, что завтра делать…
Глава 6
Стопами апостолов (Продолжение)
Викентий лежал на ворохе соломы (он пристроился ночевать на чердаке этого заброшенного домишки на самой окраине Москвы, а особые удобства его никогда не заботили) и думал, думал…
Да, непростой нынче фрукт был этот самый Васильцев, такого на кривой козе не объедешь, а ведь когда-то его Чокнутым называл!
Но и он, Викентий, теперь не тот пацан, что был пару лет назад, теперь он непременно найдет к этому Васильцеву нужный подход.
В прошлый раз, когда говорил с ним и его женщиной в том доме на Тверской, неправильно он себя повел. Тогда все сказал им прямо в лоб, а так поступать никогда нельзя. Еще покойный Викентий Иванович учил, что ко всему основательный подход нужен.
Что ж, он, Викентий-второй, уж как-нибудь отыщет этот нужный подход! Те сбежать решили, но он их выследил — уже удача!
Нет, просто удача, она только у дураков бывает, а тут — умение! Надо надеяться, что при его умении и дальше все так же удачно пойдет.
Рассказать бы этому Васильцеву, сколько раз он, Викентий, спасал ему жизнь, — может, тот и по-иному с ним бы в тот раз разговаривал. Но рассказывать было бессмысленно. На что рассчитывать? Что тот из благодарности сразу поддастся на уговоры?
Нет, такие вещи просто за спасибо не делаются.
А спасал — да, было такое. Да как хитро! Даже сейчас приятно было вспомнить…
Читать бесплатно другие книги:
