Нарцисс в цепях Гамильтон Лорел
Он пошел ко мне, медленно и плавно, как ходят леопарды, когда хотят. Будто у него были мышцы там, где у людей их нет. Он скользил ко мне как огромный бескостный кот, и голое тело блестело мыльной пеной, волосы колечками пристали к плечам, к лицу. Огромные желто-зеленые глаза смотрелись очень уместно.
— Ты не понимаешь, какая это редкость для двух ликантропов — иметь общего зверя. — Он был уже рядом со мной. — Он втекает и вытекает из наших тел. — Он стоял передо мной, не касаясь меня — еще не касаясь. — Наши звери — как две кошки, трущиеся пушистыми боками. — С этими словами он скользкими от мыла ладонями погладил меня по плечам, по рукам, размазывая пену. Мыльные руки взяли ладонями мое лицо, и я ощутила, как его губы приближаются к моим, касаются. Поцелуй был нежным, он следил, чтобы не касаться меня телом.
Пальцы его скользнули под край полотенца, взялись за ткань, притянули меня вперед. Это заставило меня открыть глаза. Только через несколько шагов я поняла, что он ведет меня к воде.
— Надо смыть мыло, — сказал он.
Я затрясла головой и сумела остановиться, не идти с ним дальше. Он продолжал тянуть за полотенце, и оно развернулось, стало соскальзывать вниз. Я подхватила его и прижала чуть ниже внезапно обнажившихся грудей.
— Нет, — сказала я, едва пропихнув это слово в перехваченное спазмом горло, но смогла повторить: — Нет.
Он подступил ко мне, прижав скользкую твердость к моей руке. Он пытался распрямить мои пальцы, держащие полотенце, но я держалась, как утопающий за соломинку.
— Тронь меня, Анита, возьми в ладони.
— Нет.
— Я знаю, что тебе хочется. Я это чую. — Он водил надо мной головой, вдохи и выдохи ощущались на мокрой коже. — Я чувствую. — Он снова провел ладонями по моим голым рукам, по плечам, ниже, к грудям, но остановился, не дойдя до них. — Я ощущаю на вкус.
Он медленно лизнул меня в щеку. Я задрожала и хотела отступить, но будто примерзла к месту. Не могла двинуться.
Я обрела голос — слабый, трясущийся, но свой. Руками я вцепилась в собственное тело, потому что знала: стоит мне до него дотронуться — и быть беде.
— Я так не делаю, Мика. Ты — чужой мне, а я с чужими этого не делаю.
— Мы не можем быть чужими. Я — твой Нимир-Радж, ты — моя Нимир-Ра. Я не чужой тебе.
Он целовал меня уже в шею, нежно покусывая, и у меня подогнулись колени. Он вернулся опять к губам, и когда он поцеловал меня, я ощутила вкус мыла на его коже. Тело его, прижатое к моему, настолько близко, что если я открою ладонь, я могу его схватить, ошеломляло. Я поняла, что это больше, чем секс. Я хотела снова пить от него, но не зубами на этот раз, а телом, хотела впивать его энергию через кожу, прижатую к нему. Хотела этого до невозможности.
Его руки скользнули на мои груди, покрывая их мылом, они стали скользкими, а соски уже тугими и твердыми. Мои руки охватили его талию, давлением тела удерживая полотенце на месте. Мика шевелился, и грудь его так скользко, так гладко терлась о мою...
Он стал отступать, не выпуская меня из кольца своих рук, ведя нас обоих снова к воде. Я повела руками по скользкой твердости его спины, ниже, до опасного ниже. Будто я хотела каждым дюймом себя прижаться к нему, обернуться его телом, как простыней, и пить, впивать порами кожи.
Я открыла связь с Жан-Клодом, и оказалось, что он сидит и ждет, терпеливо ждет. Я позвала на помощь, и издали услышала в голове его голос:
— Единственное, что я могу, ma petite, это контролировать собственные аппетиты, а свои ты должна контролировать сама.
— Что со мной происходит?
Пока я спрашивала, Мика отодвинулся на долю дюйма, и полотенце соскользнуло вниз. Он быстро придвинулся вновь, он прижимался к моему паху, к животу, и это было настолько дежа-вю, что я тихо застонала.
Жан-Клод поднял глаза, и я знала, что он видит, что происходит с Микой, что мысленно Он ощущает, будто это его руки скользят по намыленной глади. Моя ладонь обернулась вокруг тугой твердости Мики. Он полуприпал ко мне, и я его ласкала, и знала, что это не я хотела его тронуть, это Жан-Клод хотел знать, каково оно на ощупь. Он отпрянул от меня настолько, что я смогла убрать руку, но дело было сделано. Мика тянул меня под воду, теперь как никогда уверенный, что я скажу да.
Голос Жан-Клода у меня в голове:
— Ты можешь питаться его похотью, но цена за это та, что ты будешь до смерти желать этой похоти, этого секса. Это обоюдоострый меч — быть инкубом. Лезвие меча, по которому я ходил столетиями.
— Помоги!
— Не могу. Ты сама должна с этим справиться. Либо ты покоришь это себе, либо оно тебя покорит. Ты видела, что было только что, когда я вмешался. Поскольку я запретил себе питаться телом — я знал, что ты этого не одобришь, и потому не стал. А оказаться в твоем теле, когда ты его трогаешь, когда ты пьешь его силу — это будет конец мне. Я жажду тебя сильнее, чем ты когда-либо жаждала мужчину, что сейчас в твоих объятиях. Я хотел взять твое тело единственным способом, который был мне доступен. Питаться от секса, а не от жилы. Но я знал, что это напугает тебя сильнее крови.
Мика повернул меня к стене, положил мои руки на кафель, прижавшись ко мне сзади. Голос Жан-Клода тихо звучал, еще интимнее, чем прикосновения Мики:
— Я не знал, что ты переймешь у меня этого демона, ma petite, и ничем не могу тебя убедить, что не знал. Я это знаю. Я жду здесь, пока ты кончишь бороться с демоном, каков бы ни был исход борьбы.
И он закрылся от меня, спрятался, чтобы не чувствовать, что происходит, чтобы оставить меня наедине с моим выбором, если я еще способна выбирать.
Я обнаружила, что голос у меня все-таки есть.
— Мика, не надо, пожалуйста, не надо!
Он лизнул меня сзади в шею, и я затрепетала, прижатая к мокрой стене.
— Мика, не надо, я без контрацептивов. — Наконец-то ясная мысль.
Он чуть прикусил мне шею сзади.
— Я уже два года как снял у себя эти проблемы. Со мной безопасно, Анита.
— Мика, не надо, пожалуйста!
Он прикусил сильнее, чуть-чуть только не пустив кровь, и тело мое обмякло и успокоилось. Будто он перебросил выключатель, о котором я не знала. И когда он вдавился ко мне внутрь, он был скользкий, и я каким-то образом знала, что, пока я отвлеклась на Жан-Клода, он облил себя еще мылом, чтобы войти гладко и легко.
Он прижал меня к стене и входил, вскальзывал, дюйм за тугим дюймом. Дело не в том, что он был такой же длинный, как и широкий — нет, такой широкий, что даже с мылом он входил в меня на грани боли.
Он вталкивался, пока не вошел почти весь, и дошел до упора. И тогда он начал выходить — медленно, о, как медленно! И снова внутрь, медленно, все еще проталкиваясь, раздвигая, освобождая себе место. Я стояла, прижатая к стене, пассивная, недвижная. Это было совсем на меня не похоже. Я во время секса шевелюсь. Но мне не хотелось шевелиться, не хотелось останавливаться, и не было мыслей, было только ощущение его — внутрь и наружу. Я уже была не такая тугая, и мыло сменилось моей собственной влагой, и он стал двигаться плавнее — внутрь и наружу. Он был нежный, но такой большой, что даже нежность казалась огромной силой. Он дошел до дна моего тела. Размер у него был такой, что можно испугаться, но когда я сообразила, что мне не больно, на самом деле — чудесно, та часть моей психики, где еще жил здравый рассудок, мысли о мерах безопасности, успокоилась и замолчала. Весь контроль был отброшен. Мне не нужен был секс — он только средство достижения цели. Я хотела пить силу. Я хотела есть его похоть, пить его жар, купаться в его энергии. От этой мысли я тихо застонала.
Мика оперся на стену, тело его полностью прижало меня, и он начал искать ритм, так же нежно, но быстрее. Он был очень осторожен со мной, а я не хотела осторожности.
— Сильнее, — произнес голос, не до конца похожий на мой.
— Больно будет, если сильнее, — выдохнул он сквозь стиснутые зубы.
— Попробуй.
— Нет.
— Мика, прошу тебя, прошу! Если будет больно, я скажу тебе. Пожалуйста!
В комнате он не так себя контролировал, и я поняла почему. Сейчас он действительно боялся сделать мне плохо, потому что был внутри. Когда он просто терся об меня, на эту тему не было нужды волноваться. Сейчас — надо было. Я отдала ему преимущество контроля, которое мешало мне питаться. Он — Нимир-Радж, и у него достаточно силы не дать мне. Разве что он отбросит самоконтроль. Причем сильнее, чем сейчас.
При этой мысли какая-то часть рассудка всплыла на поверхность. Я снова могла думать, пусть и немного. Я этого не хотела. Я не хотела от него питаться. Это было неправильно, во многих смыслах неправильно. И я хотела сказать: «Остановись, Мика, я не могу этого делать». Но сказала я только «Мика», и тут он поймал меня на слове. Он вбил себя в меня так жестко и быстро, что крик вырвался из моей глотки и вызвал еще одну часть моей личности, которая была голодом Жан-Клода, бушующей волной жара, захлестнувшей мое тело и пролившейся в рот.
Он остановился:
— Тебе больно?
— Давай! Давай! Не останавливайся!
Он больше не спрашивал. Он вогнал мне так сильно и быстро, что я ахнула, не в силах перевести дыхание. Тихие беспомощные звуки лились у меня с губ, перемежаемые словами: «Боже мой... Мика... да... да!» И каждый раз, когда он всаживал на всю длину, вбивал себя ко мне внутрь, я летела на той тончайшей грани между ослепительной радостью и болью. И когда наслаждение стало перерастать в боль, он отодвинулся, и я снова смогла дышать. Тогда он снова всадил себя в меня, и все началось снова.
Он заполнял меня, будто я была сосудом, и ничего во мне не осталось, кроме ощущения его тела, ощущения его бьющей изнутри плоти. Он был тугой, толстый, будто забил своим телом отдушину и не хотел отпускать. Ощущение наполненности росло и разливалось по мне, сквозь меня, внутри меня, и вырывало из моего рта отрывистые дикие крики, а тело мое сводило судорогой вокруг него. И только тогда он отпустил контроль, давая мне понять, что это все еще была нежность. И тогда я стала впивать его, сквозь прижатую к моей спине грудь, сквозь его бедра, стучащие по моим ягодицам. Я впила его, и он во мне взорвался. Я пожирала его, втягивала в себя через каждую пору кожи, пока не стало так, будто у нас у обоих кожа исчезла и мы слились друг в друга, став единой плотью, единым зверем. И я ощущала его зверя внутри себя, будто они спаривались в наших телах, когда слились наши людские оболочки. В этот момент я не сомневалась, что стала истинной Нимир-Ра.
Когда мы закончили и соскользнули на пол, и он все еще был внутри меня, и руки его обнимали мою грудь, я стала плакать. Он испугался, что сделал мне больно, но нет. Я не могла объяснить ему эти слезы, потому что не хотела говорить этого вслух. Но я знала. Я старалась так долго, всю жизнь, не быть чудовищем ни одного вида, и теперь, одним падением, я стала обоими. Нельзя быть одновременно и вампиром-кровососом, и ликантропом. Эти сущности отменяют друг друга, как две болезни или два проклятия. Но я ощутила, как мой зверь обернулся вокруг зверя Мики. Он лежал как зародыш в безопасном тепле утробы и ждал. А я питалась от него не хуже любого вампира. Я всегда думала, что надо пить кровь, чтобы стать одним из них. Но я ошибалась, ошибалась во многом. И я не мешала Мике меня держать. Я слушала, как бьется его сердце мне в спину, и рыдала.
Глава 12
Машину вел Натэниел, потому что меня слишком трясло. Я действовала, двигалась вперед, решала проблемы по одной, но будто сама земля, по которой я шла, воздух, которым я дышала, стали ненадежными и незнакомыми. Будто изменилось все, потому что изменилась я.
Но я знала, что это не так. Я знала, что как бы тебе ни было плохо, какие бы страшные вещи с тобой ни случились, мир продолжает вертеться вокруг своей оси. Остальной мир даже понятия не имеет, какие чудовища грызут тебе сердце. Когда-то, давным-давно, меня поражало, как это так: такое смятение, такая боль, а миру глубоко на все наплевать. Мир, творение в целом, создан так, чтобы продолжать жить, жить дальше без любого из нас. Ощущение полного пренебрежения, и, собственно, справедливое. Но опять-таки: если бы земля переставала вертеться только потому, что у кого-то из нас случился неудачный день, мы бы уже летали в космосе.
Так что я съежилась на пассажирском сиденье джипа в предрассветной темноте, зная, что переменилась только я. Но перемена случилась такая, что ощущалась она, будто мир сменил орбиту — чуть-чуть.
Июнь вернулся к обычной своей липкой жаре. Натэниел был одет в топ и шелковые спортивные шорты. Волосы длиной почти до лодыжек он заплел свободной косой, подсунутой под ляжку на сиденье. Опыт говорил ему, что если пустить косу на пол, она мешает нажимать педали. И рычаг переключения скоростей тоже может запутать. У меня таких длинных волос не было никогда.
Он только пару месяцев назад получил права, хотя ему уже было двадцать. Габриэль, их прежний альфа, независимости не поощрял. Я ее даже слегка от них требовала — в той мере, в которой они на нее способны. Сначала Натэниел терялся, когда я требовала от него, чтобы он сам за себя решал, но в последнее время оно стало получаться лучше. Что давало надежду, а какая-то надежда мне нужна была прямо сейчас.
Он привез мне одежду в эту импровизированную больницу. Черные джинсы, темно-синяя футболка, черный лифчик, достаточно низкий, чтобы не вылезать из-под выреза, трусы ему под цвет, черные спортивные носки, черные кроссовки, черная рубашка с короткими рукавами, чтобы прикрыть кобуру с «браунингом». Меня все уговаривали купить главный пистолет поновее, и, быть может, были правы. Есть, наверное, что-то, лучше «браунинга» подходящее к моей ладони. Но я все откладывала — «браунинг» был у меня вроде как часть тела. Без него я ощущала себя как без руки. И нужно что-то посерьезнее размера рукояти, чтобы уговорить меня сменить оружие. Пока что — только я и «браунинг».
Натэниел привез еще мои наручные ножны и серебряные ножи к ним. Их я собиралась оставить в машине, раз на мне короткие рукава. Слишком получился бы агрессивный наряд для полицейского участка.
Только недавно я заменила черные ножны, которые погибли в Нью-Мексико. Это был спецзаказ, и мучо экстра динеро пришлось потратить, чтобы ускорить работу, но дело того стоило. Больше нигде на теле я не могла носить ножи такого размера, чтобы можно было сесть и рукоятка не вылезла.
Мы ехали молча. Натэниел даже радио не включил, что он любил делать — редко он ездил в тишине, если мог включить музыку. Но сегодня он не стал.
Наконец я задала вопрос, на который все никак не было времени.
— Кто мне положил «дерринджер» в карман халата? — Сейчас «дерринджер» ехал в бардачке.
— Я.
— Спасибо.
— У тебя всегда на первом плане два дела: одеться и вооружиться. — Белозубая улыбка мелькнула в свете пролетевшего уличного фонаря. — Не знаю, что для тебя главнее.
Я тоже улыбнулась:
— И я не знаю.
— Как ты? — осторожно спросил он в тишине несущейся машины.
— Не хочу вдаваться.
— Ладно.
Он был один из немногих, кто верил моему первому слову и не продолжал напирать. Если я сказала Натэниелу, что не хочу разговаривать, то мы будем ехать молча. Эта тишина сейчас, честно говоря, была одним из самых приятных звуков за сегодняшний день.
Натэниел припарковался, и мы вышли. У меня была с собой лицензия истребителя, и почти весь здешний народ знал меня в лицо. Тут до меня дошло, что они считают меня мертвой. По дороге к дверям я сообразила, что надо было, наверное, позвонить заранее и обрадовать, но уже было поздно. Я уже была на ярд от двери.
Привычное зрелище интерьера, где я обычно проходила, махнув рукой в знак приветствия, но сегодня дежурный выкатил большие глаза и показал мне, чтобы проходила налево, не через металлодетектор. Однако при этом он взялся за телефон. Ручаться могу, что он звонил в отдел. Не каждый день видишь людей, вставших из могилы. То есть я-то вижу, но копы в большинстве своем — нет.
Я поднималась по лестнице в группу РГРПС, когда детектив Клайв Перри выглянул из дверей. Он был худощавый красивый афроамериканец, и самый неуклонно вежливый человек на этом свете. Он, увидев меня, действительно оступился и удержал себя от падения, лишь ухватившись за перила. Даже прислонился к стене, будто ноги его не держали. Вид у него был потрясенный — нет, испуганный.
— Анита! — сказал он с придыханием. Второй раз за все время нашего знакомства он назвал меня по имени. Я всегда была только миз Блейк.
Я ответила тем же тоном, с улыбкой:
— Привет, Клайв, рада тебя видеть.
Он глянул на Натэниела, снова на меня.
— Но вы же... то есть нам сказали... — Он выпрямился. Даже видно было, как он старается взять себя в руки.
Когда мы дошли до ступеньки, где стоял Перри, он спросил меня:
— Вы умерли?
Я улыбнулась, но почувствовала, как улыбка сползает с лица, когда посмотрела в его глаза. Он спрашивал серьезно. Наверное, раз я поднимаю мертвых, чтобы жить самой, вопрос не так уж смешон, но и еще одно: потрясение его связано не только с тем, что увидел, как я расхаживаю. Был еще и страх перед тем, чем я сейчас стала. Он подумал, что я — ходячий мертвец. В некотором смысле он был ближе к истине, чем мне хотелось признавать, но в остальных — очень далек.
— Нет, Клайв, я не умирала.
Он кивнул, но глаза его остались напряженными. Если я трону его за руку, он вздрогнет? Я не хотела выяснять, так что мы с Натэниелом просто прошли мимо, оставив его на лестнице.
Я вошла в комнату, набитую письменными столами и озабоченным говором людей. В РГРПС три часа ночи — самый пик работы. Шум постепенно стих, когда ребята постепенно обернулись ко мне. Тишина расходилась, как круги на воде, и в конце концов я в тишине шла между столами и обращенными ко мне лицами. Натэниел держался рядом, как красивая тень.
Наконец я произнесла достаточно громко, чтобы меня все слышали:
— Слухи о моей смерти несколько преувеличены. Комната взорвалась шумом. Вдруг меня окружили ребята, среди них несколько женщин. Меня обнимали, хлопали по спине, жали руку. Улыбки, радостные глаза. Никто не проявил тех сомнений, что Клайв Перри на лестнице, и я подумала о его религиозном воспитании — или метафизических взглядах. Он не был сенситивом, но вполне мог вырасти в окружении людей, которые ими были.
А Зебровски просто оторвал меня от земли в медвежьем объятии. Он был только пяти футов восьми дюймов роста, и не такой уж здоровый, но он завертел меня по комнате, потом все же опустил на пол, смеющуюся и не очень твердо стоящую на ногах.
— Черт побери, Анита, я уже и не думал, что увижу когда-нибудь, как ты входишь в эту дверь.
Он откинул со лба спутанные темные локоны, где уже начала пробиваться седина. Постричь его надо, но он всегда такой. И одежда, как всегда, не сочетается, будто он галстук и рубашку выбирал в темноте. Одевался он как дальтоник — или как человек, которому глубоко плевать. Я думаю, верно второе.
— Я тебя тоже рада видеть. Слушай, говорят, вы кого-то тут держите по подозрению в том, что он меня убил?
Его улыбка стала чуть поуже:
— Ага. У нас в камере граф Дракула.
— Так выпустите его оттуда, потому что я, как видишь, вполне жива.
Зебровски прищурился:
— Я видел фото, Анита. Ты была вся в крови.
Я пожала плечами.
Глаза его стали холодными — глазами подозревающего копа.
— Прошло — сколько? Четверо суток? Ты очень бодрая для такой потери крови.
Я сама почувствовала, как у меня лицо стало безразличным, далеким, холодным и непроницаемым, как у любого копа.
— Ты можешь выпустить Жан-Клода? Я бы хотела его отвезти домой до рассвета.
— Дольф захочет с тобой поговорить до твоего ухода.
— Я так и думала. Ты не мог бы начать процедуру освобождения, пока я буду говорить с Дольфом?
— Ты повезешь его к себе домой?
— Я его заброшу по дороге к нему, хотя это совершенно не твое дело. Ты мне друг, Зебровски, но не папочка.
— Никогда не хотел бы быть твоим отцом, Анита. Дольф, может быть, но не я.
Я вздохнула:
— Ага. Так ты подготовишь Жан-Клода к освобождению?
Он секунду-другую глядел на меня, потом кивнул:
— О'кей. — И глянул мимо меня на Натэниела, который скромно держался в сторонке, не мешая встрече старых друзей. — Это кто?
— Мой друг, Натэниел.
Он снова посмотрел на меня:
— А не слишком ли молод?
— Он всего на шесть лет моложе меня, Зебровски. А сегодня он меня подвез, чтобы мне не пришлось вести машину.
Он глянул обеспокоенно:
— А ты как вообще себя чувствуешь?
— Слабость есть пока, но она пройдет.
Он тронул меня за лицо, заглянул в глаза, пытаясь прочесть мысли, наверное.
— Хотелось бы мне знать, что за чертовщина с тобой творится.
Я бестрепетно ответила на его взгляд:
— Мне бы тоже хотелось.
Это его вроде как удивило, потому что он моргнул и убрал руку.
— Я вытащу графа Дракулу из мешка, пока ты будешь чирикать с Дольфом.
У меня чуть сгорбились плечи, и я стала следить, чтобы держаться прямо. Перспектива разговора с Дольфом меня не радовала. Зебровски пошел привести Жан-Клода, Натэниела я оставила беседовать с довольно симпатичной полицейской, а сама пошла в кабинет к Дольфу.
Он стоял у дверей как небольших размеров гора. Шесть футов восемь дюймов, сложение профессионального борца. Темные волосы подстрижены ежиком, торчат голые уши. Костюм отглажен, галстук завязан безупречно. Он уже наверняка отпахал сегодня не менее восьми часов, но выглядит как новенький.
Он посмотрел на меня очень внимательно:
— Я рад, что ты жива.
— Спасибо, я тоже.
Он махнул рукой и повел меня по коридору в сторону от кабинета, от столов, к камерам для допроса. Наверное, хотел поговорить наедине — в уединении, которого не обеспечивали даже стеклянные окна его кабинета. У меня засосало под ложечкой, и пробежала внутри тоненькая струйка страха. Дольфа я боялась не так, как боялась бы одичавшего оборотня или вампира, которого надо убить. Он физического вреда мне не нанесет. Но я боялась этой крутой линии плеч, пристального холодного взгляда, которым он оглянулся, проверяя, что я иду за ним.
Я ощущала, насколько он зол, почти как энергию оборотня. Чем заслужила я такой гнев?
Дольф придержал для меня дверь, и я протиснулась мимо его туши.
— Садись, — сказал он, закрывая за нами дверь.
— Спасибо, я постою. Мне хочется забрать Жан-Клода до рассвета.
— Я слыхал, что вы с ним больше не встречаетесь.
— Он был задержан без предъявления обвинения по подозрению в том, что убил меня. Я жива, так что мне хотелось бы его забрать.
Дольф смотрел на меня такими холодными и непроницаемыми глазами, какими смотрел обычно на свидетеля — не подозреваемого, — который не слишком ему нравится.
— У Жан-Клода чертовски хороший адвокат. Как вы смогли продержать его семьдесят два часа без предъявления обвинения?
— Ты — сокровище города. Я всем сказал, что он тебя убил, и мне помогли на время его потерять.
— Черт побери, Дольф, тебе повезло, что не попался слишком ревностный служака и не сунул его в камеру с окном.
— Да, не повезло.
Я уставилась на него, не зная, что сказать.
— Дольф, я жива. Он меня не трогал.
— А кто?
Тут уж моя очередь пришла смотреть непроницаемыми глазами копа.
Он подошел ко мне, навис надо мной. Запугать меня ростом он не пытался — знал, что это все равно не выйдет. Просто он такой здоровенный. Взяв меня за подбородок, он попытался повернуть мне голову в сторону. Я выдернулась.
— У тебя на шее шрамы, которых неделю назад не было. Блестящие, недавно зажившие. Откуда?
— Ты поверишь, что я не знаю?
— Нет.
— Как хочешь.
— Покажи шрамы.
Я убрала волосы в сторону и позволила ему пальцем провести по зажившей ране.
— Покажи остальные ранения.
— А не нужна ли нам здесь для этого женщина-полисмен?
— Ты действительно хочешь, чтобы их увидел еще кто-нибудь?
В его словах был смысл.
— Дольф, что ты хочешь видеть?
— Я не могу тебя заставить показывать, но мне нужно на них посмотреть.
— Зачем? — поразилась я.
— Сам не знаю, — ответил он, и впервые в его голосе прозвучала усталость.
Я сняла рубашку и положила ее на стол, потом вытянула левую руку и подняла рукав футболки.
Он провел пальцем по следам.
— Почему всегда левая рука? Ей у тебя больше достается.
— Наверное, потому, что я правша. Пока мне жуют левую руку, я вынимаю правой пистолет и прекращаю это занятие.
— Ты убила того, кто это сделал?
— Нет.
Он посмотрел на меня, на миг не сдержав злости:
— Хотелось бы мне в это поверить.
— Мне тоже. Тем более что я говорю правду.
— И кто тебе нанес эти раны, Анита? Или что?
Я покачала головой:
— Этот вопрос улажен.
— Черт побери, Анита, как я могу тебе верить, когда ты мне ничего не говоришь?
Я пожала плечами.
— Рука — это все?
— Почти.
— Мне нужно видеть остальные.
В моей жизни много было мужчин, которых я могла бы обвинить, что они хотят заглянуть мне под рубашку, но Дольф в это число не входил. На эту тему между нами никогда не было напряжения. Я уставилась на него, надеясь, что он возьмет свои слова назад, но он молчал. Надо было знать, что не возьмет.
Я вытащила рубашку из штанов и обнажила лифчик. Еще надо было его приподнять, чтобы показать круглую дыру — не шрам — над сердцем.
Он потрогал ее, как и все остальные, качая головой.
— Будто кто-то хотел у тебя сердце вырвать. — Он поднял глаза: — Анита, каким чертом ты смогла все это залечить?
— Можно одеться?
В дверь постучали, и вошел Зебровски, не ожидая приглашения, пока я все еще запихивала груди в лифчик. У него глаза полезли на лоб:
— Я помешал?
— Мы уже кончили.
— Ну и ну! Я думал, что у Дольфа больше сил.
Мы оба на него вызверились. Он осклабился:
— Граф Дракула оформлен и готов к отъезду.
— Его зовут Жан-Клод!
— Тебе виднее.
Мне пришлось наклониться и пошевелить груди, чтобы лифчик сел правильно. Они оба на меня глазели, а я из упрямства не стала отворачиваться. Зебровски глазел, потому что он жизнерадостный козел, а Дольф — потому что злился.
— Ты согласна сдать анализ крови? — спросил он.
— Нет.
— Мы можем получить судебный ордер.
— На каком основании? Я ничего не нарушила, Дольф, только показала, что я не мертва. Если бы я тебя не знала, я бы подумала, что ты разочарован.
— Я рад, что ты жива.
— Но горюешь, что не можешь взять Жан-Клода за задницу. Так?
Он отвернулся. Наконец я попала в точку.
Читать бесплатно другие книги:
