Светорада Золотая Вилар Симона

ГЛАВА 4

Под вечер дня празднования Матери Сырой Земли[60] на склоне пологого холма у большого капища над рекой немало смоленского люда собралось. В отдаленной роще гулко и монотонно ударяли в било, и звук этот был похож на биение сердца самой подательницы плодородия – Земли. Плыл по воздуху белесый дым от возжигаемых курений, в нем все казалось зыбким и нереальным, торжественным и значительным.

Собравшиеся перед раскрытыми воротами капища ведуны в белоснежных праздничных одеждах пели торжественную песнь, а главный ведун творил священнодействие: раскладывал на плоском белом камне алтаря зерна и травы, лил на них брагу и молоко и, воздев руки к вечернему небу, говорил положенные заклинания.

Княгиня Смоленская Гордоксева стояла по правую руку от своего мужа Эгиля и следила за действиями волхвов. На глаза от волнения набежала невольная слеза, и княгиня тихонько вытерла ее концом белого головного покрывала Гордоксеву всегда трогало таинство священных треб, она ждала чудес от богов, ждала их милостей. А сегодня обряд проходил особенно торжественно. Волхвы постарались на славу, сошлись со всей округи для празднества, никто не жалел ни вещих сил, ни умения, ибо служителей богов тревожило, что небеса не дарят Матери Земле благодатного дождя, что травень уже вступил в силу, рожь стала подниматься, а небеса сухо взирали на землю, не желая подать ей ни капли влаги, напоить кормилицу всего сущего.

– О великий Даждьбог! – громогласно восклицал верховный служитель. – О Перун могучий и Макошь повелевающая! Примите дары и прислушайтесь к просьбе сердец наших! Дождя мы просим у вас, дождя для Матери Сырой Земли, дождя и урожая для почитающего вас люда. Мы молим и ждем вашей милости.

Голос волхва гремел, слитный негромкий ропот людей вторил ему. Княгиня Гордоксева заломила руки, устремив взор к небесам, к закатному солнцу, к вечерней голубизне неба, такого безоблачного… Уже опасно безоблачному, поскольку все ждали влаги, а дни стояли не по-травневому жаркие и сухие, так что даже могучий Днепр стал отступать, обнажая глинистые берега. Весь мир пылал, залитый трепещущим маревом солнца, а облака если и появлялись, то сухой ветер быстро разносил их, дождь так и не проливался.

– Дождя пошлите, небожители, – вместе с толпой просила Гордоксева и даже чуть вздрогнула, различив рядом негромкий недовольный голос мужа.

– Долго ли он еще будет болтать, старый сыч? – кивнул он на волхва, однако, заметив осуждение в глазах жены, пояснил: – Сама понимаешь, что Олег с Игорем уже в Гнездово, ждут меня, а я тут торчу пень пнем. Ехать мне надо!

– Но ты князь, – с нажимом молвила Гордоксева. – И тебе главную требу отдавать богам!

Эгиль вздохнул покорно и остался стоять, но по тому, как он нервно притопывал ногой, было заметно, что князь нервничает, ждет окончания священнодействия, чтобы поспешить к ожидавшей его ладье. Гордоксева подавила вздох. Нет, варяжская кровь ее милого мужа не дает ему до конца понять всей важности момента, всей силы мольбы, обращенной к богам ее земли. Уже много лет Эгиль правит племенем кривичей, но так и не проникся местной верой, остался чужд духу этой земли, а порой даже вспоминал небожителей своей прежней северной родины. Как князь, он обязан совершать священнодействие в великие праздники, однако делает это только по обязанности, не вникая особенно в суть, в основном соглашаясь с мудрыми доводами своей княгини. Для нее же нет ничего важнее веры и обычаев, которые дают возможность ощущать себя солью этой земли, слиться с ней. А Эгиль… Она вдруг подумала об уграх и о том, что предложил Олег Вещий. Поход предложил. И, наверное, она зажилась в мире и покое, раз позабыла, что муж ее воин, а ведь именно воином и должен быть прежде всего князь.

От этих мыслей княгиню отвлекло хихиканье за спиной. Оглянулась. Так и есть, ее дети шалят. Хотя какие там дети! Асмунду уже двадцать минуло, Светорада – невеста. Однако, как и у Эгиля, нет у них почтения к покону. Ишь, затеяли возню! Светорада щипает сидящего в кресле брата, он ловит ее руку, отпихивает локтем. Даже на строгий взгляд матери не сразу отреагировали, но и после этого, опустив глаза, продолжали улыбаться легкомысленно. А ведь вскоре решится судьба обоих. И не проказничать должны они сейчас, в столь торжественный момент, а молить о грядущем.

Серьезными лица детей Гордоксевы стали лишь при громких звуках сурмы,[61] возвестившей, что настало время великого жертвоприношения. По знаку верховного волхва из ворот вынесли белого петуха со связанными ногами, потом вывели огромного белого вола, рога которого были увиты гирляндами цветов, а третьей жертвой был красавец конь – белоснежный, без единой темной отметины. Конь потряхивал головой, гарцевал, но служители поднесли ему блюдо с вымоченным в особом зелье зерном, и он, опустив свою длинную узкую голову, стал есть с него.

По толпе прошел глухой ропот. Коня всем было особенно жаль, кривичи любили добрых коней. Успокаивали себя тем, что когда-то и человека клали на алтарь, и времена те еще не забылись.

Князь Эгиль должен был своим оружием выполнить все три ритуальных жертвоприношения. И он быстро вышел вперед, отбросил за спину полу длинного корзно, выхватил меч. А Гордоксева подумала: торопится. Не о величии момента и важности миссии своей помышляет муж, а о том, чтобы скорее покончить со всем и спешить к киевским князьям.

Верховный волхв стал что-то говорить Эгилю, будто поучая, но князь только отмахнулся. Гордоксева слышала, как он сказал:

– Да недосуг мне. Вот уеду – и совершайте свою положенную молитву.

И торопливо, как иной кухарь у печи, зарезал петуха. Потом и с волом справился: зарезал быстро и хорошо, без малейшей заминки, словно между делом. Взмах – и тяжелая голова животного почти отделилась от туловища, а жертвенный вол тяжело упал на колени, потом рухнул всем телом. Рядом конь продолжал жевать, но, похоже, его возбудил запах крови, он вскинул голову, повел ушами. Князь подошел, что-то зашептал ему на ухо, потом надавил головой на голову лошади. Голова коня опустилась и поднялась вроде мягкого кивка. Гордоксева перевела дыхание.

Добрый знак, если конь согласно кивает. А потом только слабо ахнула, когда белогривый красавец вдруг отпрянул, испугавшись блеска занесенного над ним меча Эгиля. И удар пришелся по косой. Тут же алая кровь окрасила шерсть коня, он рванулся, пытаясь встать на дыбы. Удерживавшие его волхвы повисли на поводьях, а люди вокруг закричали. Но Эгиль уже сделал шаг вперед и, сильно надавив на рукоять, ввел острие в глотку животного.

Гордоксева крепко сжала лунницу[62] на груди. Ох, не к добру это… Плохо шла жертва богам, сопротивлялась. И люди вокруг загомонили, говоря о том же. Однако Эгиля все это не смутило. Вернул служителям жертвенный, освященный над огнем тесак и ушел не оглядываясь.

Вечером Светорада, взволнованная тем, что отец отбыл на встречу с Киевскими князьями, опять донимала мать расспросами про жениха. Вот княгиня и пообещала, что отпустит княжну на городские заборолы.

И зачем только сказала? Едва на следующий день загудела сурма в детинце, возвещая о прибытии кораблей, Светорада тут же стала просить: мол, обещались же, матушка, разрешили ведь. И княгиня уступила. Накинула на плечи широкую шаль и повела дочь на городскую стену. А чтобы шустрая Светорада не выскочила куда не следовало, княгиня даже за руку держала дочь.

Несколько широких ладей-насад уже швартовалось У причалов Смоленска. Княжна Светорада, стоя на забороле и выглядывая из-за плеча матери, нетерпеливо отвела от лица разметавшиеся на ветру пряди волос. Уж сколько ни расчесывали ее, сколько ни заплетали волосы в тугую косу, но, легкие и непокорные, они все равно выбивались, окутывая лицо золотистым облаком и придавая облику Девушки своеобразное очарование, игривую прелесть. Стоявший рядом с княжной старый смоленский воевода Михолап усмехнулся, глядя на взволнованно озиравшуюся девушку.

– Что, славница,[63] трепещет-то сердечко, жениха ожидаючи?

Светорада не ответила, лишь быстрая улыбка скользнула по ее ярким губам. Светло-карие глаза княжны отливали золотым блеском. Она видела, как пристал у бревенчатого причала богатый корабль с вытканным на парусе колесом бога-громовержца, как изображение стало колебаться, когда спустили парус, потом загрохотали укладываемые вдоль бортов весла.

Княгиня обняла дочь за плечи.

– В сторонке держись. Помни, отец не велел тебе показываться жениху, пока все у них с Олегом не будет обговорено.

Стоявший рядом Михолап только посмеивался.

– А ты себя вспомни, Гордоксева пресветлая. Не ты ли на эти заборолы едва ли не козой заскакивала, когда выглядывала своего варяга? А ведь времечко тогда было неспокойное, могла и стрела шальная…

– Помолчи, Михолап! – резко оборвала воеводу княгиня. И глянула сердито: не понимает старый, что не обо всех поступках родителей стоит знать детям.

Но Светораде и дела не было до того, что сболтнул воевода. Со своего места она видела спускавшегося по сходням отца и с ним Олега Киевского. Оба они были высокие, светловолосые, статные, хотя уже не один десяток годков разменяли. В эту теплую пору князья были без кольчуг, в светлых нарядных рубахах и наброшенных на плечи легких плащах – Эгиль в голубом с золотым шитьем, Олег Киевский в трепетавшем на ветру алом корзно. Светорада не раз встречала князя Олега, посещавшего Смоленск во времена полюдья. А вот Игоря видеть не довелось. Только люди рассказывали, что он еще мальцом побывал в Смоленске, когда Олег вез его из Новгорода в Клев, где намеревался захватить власть.

– А где же княжич Игорь? – не утерпела девушка.

– Только не вздумай его в лицо княжичем назвать, – сразу заметила дочери Гордоксева. – Младшим князем зови, а то серчать будет.

Светораде не верилось, что кто-то может на нее сердиться, на такую красивую, ласковую и веселую. Ну, а как ей называть Игоря… Это во многом от него самого будет зависеть. Если глянется ей, может и сразу суженым милым своим назвать. Девушке было радостно, что родитель ей такого жениха подобрал, как все говорили, красивого, смелого, да еще и преемника власти на Руси. Она верила, что теперь ее ожидает только хорошее, верила в свою Долю и не сомневалась, что любима богами, дающими ей все, что она пожелает.

Михолап указал Светораде:

– Вон он, твой сокол ясный. Видишь, тот, у которого светлая прядь в темных волосах. Его ни с кем не перепутаешь.

Девушка так и подалась вперед, вцепившись в поручни заборола. Видела, как по сходням спускается на пристань высокий стройный воин, одетый, несмотря на жару, в блестящую короткую кольчугу поверх алой рубахи. Ноги его тоже были в алых узких сапожках византийского фасона, богато расшитых, так что даже отсюда было видно. Его темные волосы и впрямь пересекала светлая прядь, зачесанная назад, так как волосы Игоря на варяжский манер были схвачены сзади.

Светорада довольно улыбнулась. Жених ей понравился. Был он молодой и пригожий, ступал величаво, но грациозно, как олень, да и во всей его длинноногой статной фигуре чувствовались некая сила и мощь.

– А вот и наш Ингельд с Игорем, – услышала княжна рядом счастливый голос матери.

Гордоксева просияла, глядя на сходившего с ладьи старшего сына, – уж слишком редко тот наведывался в Смоленск. Она с удовольствием отметила, как просто держится Ингельд с Игорем, каким мужественным воином смотрится, хотя она и не одобряла эту приобретенную сыном манеру выглядеть степняком: свои золотистые волосы Ингельд сбривал, оставляя лишь клок на макушке, в ушах носил серьги, да и шаровары на нем были широкие, словно женская юбка, заправленные в низкие мягкие полусапожки. А мечу – чести и славе воина, Ингельд предпочел изогнутую хазарскую саблю.

– Что это за девица возле моего жениха? – неожиданно спросила Светорада, отвлекая мать от любования сыном. – Посмотри, родимая, как она запросто держится с моим женихом. Да и он… Гляди-ка, руку ей подал, сходя на берег.

В голосе княжны мелькнуло смешанное с раздражением удивление. Уж чего-чего ожидала прекрасная Смоленская княжна, но только не такого, чтобы прибывший сватать ее жених уделял внимание другой.

Михолап уже открыл было рот, чтобы ответить, но отчего-то помедлил, нерешительно оглянулся на княгиню. И та пояснила:

– Это Ольга-псковитянка, которую Олег когда-то привез Игорю как невесту. Да только Игорь не пожелал сделать ее княгиней, хотя сам Вещий удочерил Ольгу. Ну, а после того как у Ольги с Игорем не сложилось, Олег отдал названой дочери в удел Вышгород на Днепре. Однако девка эта все равно пожелала остаться подле Игоря, не суложью его, так поляницей в дружине, богатыркой, побратимом боевым. А князья на таких не женятся. Так что не думай о ней, Рада моя.

– Но зачем же тогда они привезли ее в Смоленск? – удивилась княжна.

Михолап с княгиней только переглянулись. И впрямь, зачем? Воевода стал рассуждать, что прибыла Ольга в Смоленск, скорее, не с Игорем, а по воле Олега. Однако Светораду не очень устроили эти пояснения. Привыкнув считать себя первой красавицей на всем Днепре, она придирчиво осматривала эту Ольгу, невольно выискивая в ней недостатки. Светорада нашла ее излишне высокой, излишне широкоплечей, да и одета не нарядно, а как воин, в кольчугу и воинские сапоги до колен. «Наверное, она вспотела вся под булатом, в такую-то жарищу», – с потаенным злорадством подумала княжна, однако невольно отметила, что и в мужской тяжелой одежде псковитянка выглядит на загляденье пригожей и ладной. Серебряный обруч девы-воина смотрится на ее голове, как венец царский, голова на длинной прямой шее вскинута с непередаваемым достоинством, и глядит Ольга вокруг так, словно вся эта шумиха на пристани, все эти спешившие к реке смоляне и выстроенная рядами почетная стража – для того, чтобы приветствовать именно ее, отвергнутую невесту Игоря.

– Ишь какая! – воскликнула Светорада, тоже высокомерно вскидывая голову. – И чего нос-то дерет? Ведь все равно не на ней, а на мне собирается жениться Игорь.

Эта невольно прорвавшаяся ревность княжны позабавила княгиню и старого воеводу. Тот даже хмыкнул в бороду, стал покручивать длинный ус, а княгиня увлекла дочь в сторону, говоря, что княжна должна помочь ей управиться в тереме. В это время девушка указала Гордоксеве еще на кого-то в толпе.

– Гляди-ка, родимая, и Кудияр твой прибыл с князьями!

– Отчего это он мой? – строго оборвала дочь княгиня, но Светорада уже щебетала беспечно.

– Наверное, как всегда, гостинцы мне привез, он умеет угодить. Да и тебя, матушка, не обделит.

И она лукаво глянула на княгиню. Однако Гордоксева только нахмурила темные брови под светлой оборкой шали:

– Тебе и без Кудияра даров хватит. Небось, вено богатое даст за тебя князь Олег, да и Игорь не обидит невесту. Еще и Ингельд одарит младшую сестрицу.

Но Светорада лишь хмыкнула, перебросив на спину тяжелую косу.

– Ингельд! Вот уж радость великая!.. Ввалится, как всегда, в девичью, пошумит, помнет все, да еще надо мной насмехаться начнет. Грубый он стал, будто древлянин дикий. А как подумаю о речах его хвастливых: дескать, они с Игорем друзья-побратимы неразлучные… В народе говорят: каковы ножны, таков и клинок. Не хотелось бы мне узнать, что и княжич Игорь так же груб, как мой старший брат Ингельд.

В это время жених Смоленской княжны стоял на пристани и разглядывал высокие стены города. Так вот он какой, Смоленск могучий, второй город на Днепре! Вольный Смоленск был окопан валами и окружен крепкой бревенчатой стеной, которая то поднималась в гору, то спускалась в низины, огибая внушительное пространство внутренних городских построек. На расстоянии полета стрелы вдоль мощной ограды Смоленска высились срубы башен, крытых шатровыми навершиями – не только для мощи, но и для красоты, которую мог позволить себе богатый князь Эгиль Золото.

Игорь невольно покосился на идущего рядом княжича Ингельда. Как же повезло Киеву, что боги не наградили Ингельда властолюбием, дав ему только любовь к войне и воинским походам. Кровь предков викингов бурлила в жилах Ингельда сына Эгиля, но он давно дал понять всем, что не зарится на вотчину отца, предпочитая ей вольную жизнь, верную дружину, да друга-побратима за верховного воеводу. Но Игорь все же спросил Смоленского княжича: не жалко ли ему, что Смоленск по договору достанется Игорю?

Ингельд только хохотнул, так что звякнули стальные пластины на его кожаной безрукавке да закачались широкие серьги в ушах.

– Что бы я тут делал, сиднем сидючи? – забасил он, подбрасывая и ловя одной рукой тяжелую секиру. – От такой жизни я совсем бы зачах. Толкаться с боярами и купцами в гриднице, разбирать их бесконечные жалобы… Б-р-р. Пусть этим мой младший брат Асмунд занимается. Боги сделали его хворым, ему не ведомы радость схватки и азарт боя, так что брату достанется то, на что он годен, – сидеть среди нарочитых мужей, слушать в оба уха, глядеть в оба глаза. Я же… По мне, только тот достоин почтения, кто больше крови врагу пустит да смерти смело в глаза посмотрит, отогнав костлявую, как назойливую мошкару.

Княжич Ингельд вновь подбросил и поймал за древко вращающуюся секиру.

Игорь засмеялся. Он был доволен, что у него такой друг-побратим. Сильный, как степной тур, кровожадный, как волк, дерзкий, как сокол в полете. И преданный, как пес. Про пса Игорь никогда не заикнулся бы вслух, скрывая некоторую жалость к Ингельду, не осознающего подлинной силы власти и предпочитающего жить под чужой командой. Поэтому и задания Игорь старался давать Ингельду подходящие его натуре: сборы войска, походы в степи, набеги, взимание дани с непокорных племен. Ибо старший сын Эгиля был прирожденным воеводой: под его умелой рукой считали за честь ходить и воинственные варяги, и храбрые славяне, и даже наемники хазары.

Тем временем к пристани подвели крытых богатыми чепраками коней, и гости, поднявшись в седло, под приветственные крики толпы двинулись в город. Игорь чувствовал на себе множество любопытных взглядов и надменно подбоченился.

На самом деле Игорь больше смотрел по сторонам. Смоленск отличался от Киева. Более скученный, почти как Новгород, более темный из-за окружавших его хвойных лесов, но не менее богатый – это было видно сразу. Игорь обратил внимание на земляные валы, окружающие город. Матерь честная, сколько же людей понадобилось, чтобы выполнить такие земляные работы! Князья въехали за ограду под мощной надвратной башней, возвышавшейся над оставленным проходом. Здесь процессию ожидали местные волхвы в парадных белых одеяниях. Волхвы курили священные травы, отгоняя от прибывших недобрые чары, пели заклинания, воздевали к небу руки, благословляя. Игорь мельком взглянул на Олега. Во всей Руси Олег Вещий считался первым кудесником, наделенным мощной чародейской силой, но Игорь не помнил, чтобы его опекун когда-нибудь проявлял ее. Разве только в последнее время он все реже обращался за советом к чародеям-волхвам и почти перестал посещать капища, откупаясь положенными требами и все решая самостоятельно, не прибегая к ворожбе. В Киеве это привело к падению авторитета волхвов, их перестали звать на совет в гридницу, обходились без них и в княжеской Думе. Здесь же, в Смоленске, волхвы были в силе. Игорь видел, как сдерживает коня, выслушивая кудесников, Эгиль Золото, да и позже, в знаменитой Золотой Гриднице княжеского терема, первое слово дали волхвам, которые тут же стали вести речи о положенных требах, чтобы испросить у богов благословения предстоявшего брачного союза.

Игорь устал их слушать, сидел, разглядывая позолоченную резьбу обширной гридницы, особенно яркую сейчас, когда в ее открытые верхние окна вливался солнечный свет. Золотая Гридница – воистину верно! Богатый же будет у него тесть! Игорь это понял еще в Гнездово, где Эгиль, не возражая, согласился сам заплатить наемникам перед предстоящим походом. Он не глуп, этот потомок северян из-за моря, и понимает, что, если угры захватят Киев, он не только потеряет власть над днепровским путем, но и приобретет коварных соседей, набеги которых долго придется отбивать.

Волхвы по-прежнему долго и велеречиво излагали свои требования, пока Олег не остановил их жестом. Не взглянув на оторопевших служителей, он развернул на столе свиток телячьей кожи, на котором красками была нарисована карта днепровского пути.

– Гляди сюда, Эгиль, – начал Олег, не придавая значения недовольному ропоту волхвов. – Все мирное решается спокойно, нам же теперь о войне предстоит говорить, и срочно. Так вот, мы соберем свои силы в заводях под Гнездово, соберем могучий флот, а когда все будет готово для выступления, двинемся по течению Днепра так быстро, как только сможем. Угры стоят у Киева под горой, там, где могильный курган Аскольда. Их там уже столько сошлось, что местный люд даже прозвал это урочище Угорским, а это признак нашей слабости и силы угров. Поэтому надо поторопиться, а не обсуждать бесконечно, сколько треб богам принести.

Он лишь мельком бросил взгляд на волхвов, но гораздо внимательнее поглядел на смоленских и гнездовских воевод, склонившихся над картой. Эгиль только успел сделать знак волхвам, что те могут быть свободны, но даже не встал их проводить. А Олег пояснял, что вся удача их плана зависит от того, насколько быстро и неожиданно объединенные силы славян и варягов появятся под кручами Киева. Ссылаясь на свой собственный опыт захвата Киева шестнадцать лет назад, Олег советовал подойти к городу в обход Тархан-острова, воспользовавшись протокой Черторый.

– Но в бой сразу рваться мы не станем, – продолжал Олег, с высоты своего немалого роста внимательно поглядывая на воевод цепким взглядом зеленых глаз. Между бровями князя Олега резче обозначилась глубокая складка, в голосе чувствовался металл, и было ясно, что он уже принял решение и не признает других доводов, хотя, как всякий князь на Руси, не скажет своего окончательного слова, не выслушав воевод. Потому и говорил с нажимом, убеждая. – Дело с уграми мы начнем не с нападения, а с переговоров. Ибо когда такое множество воинов окажется подле мирного Киева да схлестнется в бою, – сеча может повредить и самому городу. Наша же цель показать угорским ханам свою мощь, не проливая крови. Они неглупы, поймут, что мы на своей земле сильнее и для них выгоднее считаться с нашей силой. А когда дело дойдет до переговоров, тогда можно будет и об отступной речь вести да поставить условие, чтобы угры шли дальше на заход солнца, как изначально намеревались.

– А ты уверен, Олег, – спросил Эгиль, – что откупиться при нашей-то силе выгоднее? Если отгоним угров мечом, не развязывая кошеля, – это и почетно будет, и богатство наше при нас останется.

Игорь заметил, как невольно подался вперед его воинственный побратим княжич Ингельд, даже задышал шумно. Война для Ингельда была, что простор для ветра – есть где развернуться и показать себя. Однако Олег ответил холодно и непреклонно:

– Это не тот случай, когда следует думать о мошне. Ибо, пожалев сейчас золота, можем потерять куда больше. И речь не только о том, что эта война может привести к разорению киевской земли; война с такой тьмой угров способна затянуться надолго, мы не соберем урожая и… Из степи к своим движутся все новые и новые орды угров. Если дать им время объединиться, то мы уже не сможем диктовать свои условия. Другое дело, если находящиеся под Киевом ханы, завидя нашу мощь и узнав, что отход им оплатят, примут предложенные условия. Чем скорее мы заставим их уехать, тем менее сплоченными будут угорские силы. Прибывшие новые степняки, увидев, что их предводители уже отбыли, скорее всего, предпочтут поступить так же. Если же мы ввяжемся в сечу, то не только людей положим, но и с приходом новых угорских сил станем уязвимы. Тогда одним только богам ведомо, чем окончится для Киева эта война. Я же хотел, чтобы уже к серпню[64] киевская земля была свободна, и мы могли сыграть свадьбу Игоря и Светорады. Киеву уже давно нужна княгиня.

Теперь все посмотрели на Игоря, и он даже растерялся. Что тут говорить? Что он согласен? Но это и так ясно. Не скажешь ведь, что еще не нагулялся и хочет пожить вольным, а весь этот сговор только для того и затеян, чтобы прельстить Эгиля высоким положением для его единственной дочери. Скажи он так, никакой помощи от Смоленского князя нечего ждать. Игорь даже перевел дыхание, когда младший сын Эгиля, калека Асмунд, которого, как обычно, принесли на совет в кожаном кресле, вдруг спросил:

– А откуда вообще взялись эти угры? И что заставило их целыми родами покидать прежние земли и искать новые?

Похоже, это интересовало не только младшего княжича, но и его отца, да и остальных варягов, желавших узнать, на кого они идут.

Тут уж Игорь с Ингельдом, не раз ходившие с дружинами в степи и знавшие об уграх не понаслышке, стали рассказывать наперебой. Дескать, угры долгое время жили в степях, кочуя от хазарских границ до самого Понтийского моря, разводили превосходных коней, торговали, совершали при случае набеги. Но потом пришла к ним беда, и имя этой беде – печенеги. Это злобный и дерзкий народ, который долгое время жил к востоку от хазар, но теперь, когда хазары стали брать печенежских мужчин в свои войска, печенегам разрешили, минуя саму Хазарию, селиться на плодородных землях южных степей. Там они и столкнулись с уграми. Долгое время воевали с ними за кочевья, пока печенеги не стали побеждать, и угры благоразумно решили уйти в другие края. И вот сорвались они с мест целыми родами и пошли на север. Так дошли до Руси…

Далее уже следовало известное. Прибыв небольшими родами с просьбой помочь им переправиться через Днепр, угры стали оседать под Киевом, а к ним шли и шли новые, пока их сила не стала угрожать самому стольному граду.

– И только объединив силы русов, – говорил Игорь, видя одобрение в глазах Вещего Олега, – мы сможем отогнать пришлых. Ибо если они останутся, не один Киев падет, даже до Смоленска вольного докатится война, и мало кому от того будет прок.

Князь Эгиль задумчиво поглаживал золотистую бородку.

– Сдается мне, что, и отделавшись от угров, мы не будем знать покоя от набегов из степи. Хазары кочующие, да еще эти печенеги… Помнится мне, еще Аскольд бился с ними, даже смог отогнать.

По лицу Олега мелькнула тень недовольства. Он всегда ощущал досаду, когда при нем хвалили погубленного им предшественника. И князь заговорил о другом:

– Не стоит думать о том, что еще грядет. Наша главная задача – угры. А остальное… Что ж, боги не зря сталкивают смертных, чтобы узнать, кто из них достоин победы и славы. Только победившего и любят небожители, посылая милости.

– Но если мы все решаем сами, – подался вдруг вперед Асмунд, – за что такой почет небожителям?

На него поглядели странно. Пострадавшему по воле богов юноше не следовало отрицать их силу. И чтобы отвлечь князей и воевод от неразумного высказывания младшего сына, Эгиль заговорил о том, что сейчас было более насущным: о брачном договоре между Игорем и Светорадой.

Игоря это, казалось, должно было интересовать больше всего. Однако он еще не видел своей суженой, брак считал делом, навязанным ему, и почти с завистью посмотрел на Ингельда, которому позволено было удалиться. Игорю же пришлось внимать всему, что обсуждали князья. Да и бояре вдруг проявили интерес к договору, а оставленный на совете молодой волхв записывал все решения на липовых дощечках особыми резами.[65] Конечно, подобные сговоры всегда сопутствуют обручению, особенно если речь идет о сватовстве детей знатных родов. И Игорь внимательно слушал о том, что весь Днепр от Киева и Смоленска отныне будет принадлежать ему, кроме уделов, оставленных Эгилем старшему сыну. В самом Смоленске власть по-прежнему будет за Эгилем и Гордоксевой до конца их дней, и только после их кончины княгиней тут станет Светорада. Именно она будет решать судьбу отцовского наследства, и если она будет согласна с распоряжениями мужа, то велит подчиняться и своему городу, если же увидит в чем-то ущемление выгод вольного Смоленска, то может и не передавать его приказы, позволив смолянам поступать по-своему. Это было очень выгодно городу, особенно если учесть, что советником сестры и правящим посадником тут останется мудрый Асмунд. Далее обговаривалось, что после смерти Игоря и Светорады оба города достанутся их детям, и только если этот брак будет бесплодным, смоленские земли перейдут к детям Ингельда. Если же и брак Ингельда («А Ингельд-то и не помышляет пока о женитьбе», – со вздохом подумал Игорь) окажется бесплодным, то права на Киевский и Смоленский престолы могут предъявить сводные брат и сестра Игоря от второго брака его матери Эфанды – тоже Игорь и Предслава, живущие ныне в Новгороде. Игорь нахмурился. Получалось, что Эгиль предусмотрел права на Смоленское княжество в обход его кровной новгородской родни. Однако, поразмыслив, Игорь решил, что ничего худого в том нет, недаром же Олег оставался спокоен. Да и о какой утрате прав на престол потомков Рюрика идет речь, если вряд ли у такой пары, как Игорь и Светорада, не будет потомков. У Игоря и сейчас в детинце Киева живут его дети, а Светорада дочь известной своей плодовитостью Гордоксевы. Так что волноваться пока нечего. Если чьи-то права и ущемлены, то только Асмунда, ибо никто не верил, что когда-нибудь младший княжич обретет силу и сможет возлечь с женщиной.

Игорь с невольной жалостью взглянул на Асмунда. Тому уже миновало двадцать, но выглядел он совсем отроком. Лицо гладкое, тело тонкое, плечи узкие, а свисающие с подлокотника кресла кисти рук с длинными, белыми и холеными пальцами, никакие напоминали руки воина, державшие меч и весло. Даже гладкие русые волосы, красиво схваченные вокруг чела золоченым обручем, придавали облику Асмунда нечто девичье. Зато в синих, как у отца, глазах светились ум и сила, несколько неожиданная для увечного. Олег еще раньше говорил Игорю, что Асмунд не по годам умен и Эгиль в делах правления имеет обыкновение советоваться с младшим сыном, но Игорю это было все равно. Пусть Эгиль готовит своего сына калеку в посадники, сильному Игорю такой в Смоленске будет даже кстати.

Но тут Асмунд неожиданно задал вопрос, поразивший всех:

– Почему в договоре ничего не сказано о судьбе Смоленска, если брак Игоря со Светорадой по какой-то причине не состоится?

Все посмотрели на юношу, потом стали переглядываться. Игорю даже показалось, что в глазах Олега мелькнуло неожиданное веселье. Но лишь на миг. И это озадачило Игоря.

– Как так не состоится? – спросил кто-то из смоленских бояр. – Волхвы предрекли удачу союзу стольного Киева с вольным Смоленском.

Другой же сказал:

– Если не состоится, то нет и никакого договора.

– Нет, не так, – подал голос Олег, откидываясь на спинку кресла. При этом он смотрел только на Асмунда. – Если брак не состоится, то мы не поспешим спрашивать волю богов, а взвесим все и решим, по чьей вине был нарушен договор. Если он будет расторгнут по воле Игоря, то Смоленск выйдет из-под его руки и Игорь вернет все, что было выдано нами воинам, идущим на угров.

При этих словах Игорь встрепенулся, понимая, что такой уговор ему невыгоден – таким образом он попросту привязывает его к Светораде Смоленской. И он с некоторой запальчивостью спросил: а что ожидает Киев, если расторгнуть брачный договор придет на ум Светораде или ее родне? Сказав эти слова, он даже покраснел, словно устыдившись такой возможности, когда кто-то пожелает отказать ему, русскому князю! И чтобы скрыть возникший страх, добавил:

– Ведь одним из условий для будущей великой княгини является ее непорочность, чистота. Что, если красавица Светорада окажется не так чиста, как мне обещано?

Повисла тишина, многие стали отводить глаза, а Эгиль Золото побагровел.

– Моя дочь чиста и непорочна, – молвил он, и все заметили, как он с силой сжал резные фигурки соколов на подлокотниках кресла. – Я чту свой род и блюду честь Светорады. Однако я понимаю, как важно Игорю быть уверенным, что ему достанется чистая дева, которая понесет от него сыновей рода Рюрика. Потому и отвечу: если в уговоре будет что-то позорное для Игоря, если Светорада окажется нечиста или ее своеволие станет на пути брачного договора, – тогда со временем она сама передаст правление городом Игорю, однако надо будет сделать это прилюдно, чтобы смоляне знали, на что их обрекли и насколько достойна или же недостойна Светорада править ими. И я сам готов объявить это на вечевой площади. Однако готов и поклясться собственной кровью, что знаю свою дочь и, хотя Светорада и производит впечатление чуть ли не мавки[66] игривой, я убежден – в ней наша с Гордоксевой закваска!

Это было больше благородное, нежели разумное решение. Поэтому Асмунд резко повернулся к отцу, будто желая его остановить. Но не решился. Он был лишь княжичем, не смеющим перечить воле родителя. Однако и потом он сидел хмурый и озабоченный, не принимая участия в обсуждении предстоявшего похода.

Игорь же, когда речь коснулась воинских дел, наоборот, оживился. Глаза его загорелись, на щеках проступил румянец, он стал переговариваться с воеводами, потом выяснять, сколько воинства будет под его рукой. Но тут его ждало разочарование.

– Ты не выступишь в поход, Игорь, – обращаясь к нему, произнес Олег. – Возглавлять дружину будем мы с Эгилем, чтобы все видели равные силы киевской рати и смоленской. Ты же останешься тут. Негоже тебе покидать суженую сразу после уговора. Да и с Асмундом следует сойтись поближе, понять его, чтобы потом вместе править. К тому же за тобой останется военная охрана Смоленска. Наш поход не грозит жаркими битвами, однако многое может случиться, и мне надо, чтобы в Смоленске был опытный в ратном деле муж, имеющий права на город, каковым является жених княжны. Мы ведь так уговорились, Эгиль?

Тот согласно кивнул. Но он видел, как помрачнело лицо молодого князя, понимал, как ему горько лишиться славы и возможности проявить себя. Поэтому и сказал миролюбиво:

– Я доверяю тебе и твоей чести, Игорь, самое дорогое, что у меня есть. Я отдаю тебе свою семью и свою вотчину. Поверь, это стоит того, чтобы один раз отказаться от участия в походе, в котором мы будем не столько воевать, сколько судить и рядить. К тому же, – улыбнулся Эгиль своей обаятельной лучистой улыбкой, – думаю, после того как ты познакомишься со Светорадой, тебе и самому не захочется уезжать от нее. И на сегодняшнем пиру ты поймешь, что есть в моей дочери такого, отчего люди любят и чтут ее.

«Совсем они тут помешались на этой княжне, – с тоской подумал Игорь, наблюдая за сиянием золотых бликов на резных стропилах терема. – Подумаешь, Светорада! Да разве есть на земле хоть одна девка, которая стоила бы того, чтобы ради нее забывать о своем высоком уделе воина?»

И неожиданно на ум ему пришла Ольга. Но он отогнал мысль о ней. Ладно, Светорада так Светорада. Поглядим, что она за чудо такое, раз все вокруг только и твердят о ней.

ГЛАВА 5

Пока именитые мужи обсуждали совместное выступление, приготовления к предстоявшему пиру шли своим чередом. Было решено, что пир и прилюдный уговор Игоря с княжной Светорадой произойдут на мощеном дворе детинца, так как даже знаменитая Золотая Гридница Эгиля не в состоянии была вместить всех приглашенных на обручение.

Во дворе княжеского детинца была оживленная суета: катили бочки с вином и медом, варили пиво, тащили кувшины с квасом из подпола; из кладовых выносили копченые и соленые туши, кадки с рыбой, несли на шестах связки колбас. Вовсю дымили гигантские печи, где коптили, пекли и жарили мясо, птицу, рыбу. Кухари пробовали сытные каши, заправляя щедро салом или пышно сбитым маслом, а то и медом – по вкусу и разумению.

Княгиня Гордоксева сама следила за приготовлениями. Ее окружали тиуны, выслушивали распоряжения и тут же торопились куда-то, а к княгине уже спешили кухарки, спрашивали совета и также убегали. В теплом воздухе клубилась пыль, поднятая челядинцами, подметавшими перед теремом просторный двор.

– Пусть несут самые длинные столешницы из дальних складов, – громко приказывала Гордоксева, окидывая все вокруг властным взглядом, точно воевода, оценивающий поле предстоящего сражения. – И побольше деревянных козел, на которые установят столешницы, так чтобы они шли от теремного крыльца по всему двору. Места должно хватить всем. Когда еще столько народу соберется в Смоленске! И надо, чтобы каждому досталось место, достойное его положения и чести.

Непростое это было дело, если учесть, что на обручение Игоря и Светорады съехалось много воевод, бояр, старшин окрестных племен, и еще немало прибывших в город ярлов варяжских дружин, чья гордость не уступала заносчивости смоленских нарочитых мужей. Княгиня подумала, что надо проследить за тем, чтобы к столу все было подано в лучшем виде, не пережаренное, не сырое, чтобы мисок на всех хватило, ложка у каждого была по чести и чаркой никого не обошли.

И Гордоксева спешила на хозяйские дворы, наблюдала, как на вертелах поворачивают туши быков и овец, приказывала лить на них побольше жира, пробовала, как настоялся мед, достаточно ли затвердели круги сыра. К предстоящему пиру готовились еще загодя, но княгине надо было проследить, чтобы в последний момент ничего не испортили, чтобы все было сделано как надо.

Легкое головное покрывало княгини-хозяйки сползло ей на плечи, время от времени она вытирала запястьем лоб под посеребренным обручем, засучив рукава, показывала, как надо тонко резать жесткое вяленое мясо. В хлопотах не сразу заметила, что к ней приблизился Ингельд, и, только когда тот выхватил из-под ее руки ломтик красного вяленого мяса, резко оглянулась, желая обругать наглеца, Да невольно ахнула, а потом приголубила сына, обняв и склонив к себе на плечо его большую бритую голову с длинной светлой прядью волос.

– Поет мое сердце при виде тебя, сын, да только не могу много времени тебе сейчас уделить. Сам видишь, сколько надо успеть сделать, чтобы никто потом не говорил, что мы плохо Светораду прогуляли.

– А сама-то она где? – жуя мясо, спросил Ингельд. – Когда это такое было, чтобы моя неугомонная сестренка носа повсюду не совала? Или заперли от чужих глаз славницу-то?

– Ее до самых смотрин-сговора не будет, – объяснила княгиня. – И ты не ошибся, говоря о чужих глазах. Подобной свадьбы давно на Днепре не было, так что лучше поостеречься, чтобы никто не сглазил Светораду.

И она шлепнула сына по мозолистой руке, когда тот, улучив момент, хотел отщипнуть румяную корочку от только что вынутого из печи пирога.

– Ну, уж, матушка! – забасил Ингельд. – Еще немного, и вы меня, точно маленького, бранить начнете.

Гордоксева подняла лицо к сыну, ласково провела ладонью по его покрытой светлой щетиной щеке.

– Маленького… Скажешь еще. По мне, Ингельдушка, так ты прямо как разбойник хазарин выглядишь, а не как дитя, которого я в муках на свет родила. Вот куда я тебя сейчас направлю, так это в баню. Иди, она сейчас как раз хорошо разогрелась, венички дубовые в кадке с квасом мокнут. Перед сговором-обручением сестрицы ты, сын мой, должен, как положено, смыть с себя всю грязь и всю кровь, чтобы никакой Кровник[67] за тобой не маячил. Я скажу девкам, пусть выгладят для тебя достойный наряд, чтобы ты княжичем смотрелся на пиру, а не степняком диким.

– А кто меня в баньке попарит? – весело оглянулся Ингельд на теремных девок, ожидавших неподалеку распоряжений. – Уж не та ли рыженькая? Ха, клянусь колесницей Даждьбога! Уж не Потвора ли это? Ишь, какой стала. Загляденье. Не похлещешь ли меня веничком, красна девица?

Девушка только засмеялась, закрываясь вышитым рукавом, а княгиня опять шлепнула сына, на этот раз по бритому затылку. Со стороны такое подтрунивание матери над воинственным княжичем выглядело не оскорбительно, а даже по-домашнему мило. Особенно когда Ингельд, хохоча, стал обнимать княгиню – огромный, загорелый, диковатого вида, но бесшабашно веселый. Однако как ни хотелось Гордоксеве еще поговорить со старшим сыном, ее ждали дела. Поэтому, когда Ингельд удалился, а к ней приблизился воевода Кудияр, на лице княгини выразилось раздражение. Правда, она тут же, смахнув это выражение, улыбнулась. Княгиня испытывала некоторую вину перед бывшим женихом. И хотя за долгие годы прошлые страсти улеглись, оставив в душе ровное дружеское чувство, Гордоксева чувствовала себя обязанной Кудияру. Потому-то, отдав последние распоряжения, отошла в сторону с воеводой. Стояла, вытирая руки вышитым передником.

– Я всегда тебе рада, хоробр, но и ты меня пойми: дочку будем сговаривать. А дел невпроворот.

– Понимаю, княгиня. И не отвлек бы тебя, если бы… Но… Как быть, не ведаю.

Видеть всегда по-деловому спокойного Кудияра таким растерянным княгине было непривычно. Она посмотрела на него внимательнее, и воевода, отводя глаза, сказал негромко:

– Со Стемидом я приехал. Здесь он, в Смоленске.

Гордоксева только заморгала длинными ресницами, глядя на Кудияра, а когда рядом возник тиун с каким-то очередным вопросом, пропустила его слова мимо ушей. Потом даже разгневалась: что это они без нее ничего решить не могут! Пусть думают сами, за что это супруг ее им платит?

Она увлекла Кудияра в тенек под ели.

– Совсем боги помутили твой разум, Кудияр! Я ведь строго-настрого тебе приказывала, чтоб ни под каким видом парень больше не возвращался в Смоленск!

Кудияр опустил голову, нахмурив брови. Его сильные руки теребили затейливую пряжку на поясе.

– Ты не бранись, сударыня княгиня, а сперва выслушай. Я-то наказ твой не забыл, однако вот что скажу: перед отъездом вызвал меня к себе Олег Вещий и властно приказал, чтобы парень непременно поехал с дружиной в Смоленск.

На побледневшем лице Гордоксевы выразилась растерянность. Глядела на Кудияра, словно не видя его, и ее золотистые глаза потемнели от напряжения. Задумавшись, она не заметила, какое тоскливое выражение мелькнуло на суровом лице бывшего жениха. Словно зарница полыхнула. Ведь Кудияр был однолюбом, после отказа Гордоксевы с другими бабами не сходился, хозяйку в дом не привел, и даже о матери Стемы никогда не заговаривал, все еще храня в душе память о той, которая сейчас стояла перед ним, – статная, величавая, с годами не утратившая привлекательности, разве что живость и непосредственность юности сменились в ней властным достоинством.

– Мысли Вещего мне мудрено осилить, – вымолвила наконец Гордоксева. – А вот то, что мужа моего приезд Стемы не обрадует… тут и к волхвам ходить не надо. Тогда, несколько лет назад, страшно разлютился он на Стему. Да и за прошедшие годы никогда не вспоминал о парне, хотя я-то знаю – не простил ему старой обиды Эгиль Золото. Я же… Пойми, только памятуя, чей сын Стема, я и выпросила для него тогда помилование. Однако… Ты уж не взыщи, Кудияр славный, но и я не жажду своего прежнего воспитанника тут видеть.

– Да скажи хотя бы, что натворил Стемид! – даже хлопнул себя по бокам обычно невозмутимый воевода Игоря. – Пойми, не из праздного любопытства спрашиваю. Как-никак, сын мне Стемка. Должен же я знать, от чего его предостеречь, когда один князь строго наказывает изгнать его, а другой так же твердо велит привезти в Смоленск. Как говорят у нас в Киеве – оказался парень между молотом и наковальней. Тревожно мне.

– И мне тревожно, – кивнула княгиня. Оглянулась на двор, где шла подготовка к пиру, и где сейчас так требовался ее хозяйский глаз, но даже интереса прежнего не возникло. И, взяв Кудияра за широкий рукав рубахи, она потянула его за ближайшие строения, желая поговорить о тайном так, чтобы никто не отвлек.

За бревенчатой стеной ближайшего сруба княгиня опустилась на завалинку, поправила сползшее на плечи покрывало.

– Сам, небось, знаешь, каков у тебя Стемка. Дерзок, шустр, самолюбив. Ты рассказывал, что ни время, ни служба в дружине Игоря его не изменили. Но я-то понимаю, что не только боги таким норовом Стему наделили. В его нраве своевольном есть и наша с Эгилем вина. Да, некогда любили мы сына твоего, Кудияр, к роду своему приблизили, за один стол с собственными детьми сажали. Жилось ему в Смоленске вольготно и безбедно. А так как парень еще и пригожим уродился, то все его любили, а у баб и девок местных он особым вниманием пользовался. Помнится, ему только тринадцать годочков стукнуло, а я его, распутника, уже из девичьей по ночам выгоняла. Но одно дело покладистые теремные девки, а другое наша княжья кровь. Светорада-то всегда к нему тепло относилась, но так, как и к братьям своим. Он же… Как вспомню, что тогда произошло… Короче, прямо скажу: подло поступил с нашим доверием Стемка, и не будь он сыном моей подруги и твоим…

– Да не томи душу, Гордоксева! Каков собой Стема, я и без тебя знаю.

– Знаешь ли? А вот послушай меня. Светораде тогда одиннадцать годочков было, когда Стема твой запер ее в конюшне да хотел снасильничать.

Кудияр промолчал, только в глазах его мелькнул настоящий испуг. Не гнев, не возмущение выходкой сына, а именно испуг. Ибо он понял, от чего тогда спасла Стему Гордоксева, вырвав кнут из руки разъяренного Эгиля, а потом отправив воспитанника к отцу в Киев. С наказом никогда не возвращаться в Смоленск…

А Гордоксева продолжала негромко:

– Не подумал тогда о малолетстве княжны сын твой. Подмял под себя, разорвал на ней рубаху. Но Светорада такой крик подняла, что конюхи выломали дверь и успели поймать Стему, когда он уже в окошко выскакивал.

– Быть такого не может!.. – только и выдохнул Кудияр. – Не мог Стема вам такого бесчестья желать! Ведь он и о тебе, и о князе Эгиле всегда только уважительно отзывался.

– Ну, уж как хочешь, так и понимай. А я бы никогда напраслину на сына подруги не навела. Да и тогда я не сразу поверила, пока не увидела дитя свое, растерзанное, заплаканное, пока не выслушала признания дочери. Говорю тебе, у княжны тогда только первое женское появляться стало, а Стеме уже пятнадцать было, сильный, здоровый уродился. По бабам бегал так, что мы с Эгилем думали его женить при первом же случае да привязать к жениному подолу. А Светорада… Она ведь души в Стеме не чаяла. Вот он, видимо, и решил, что и княжна Смоленская про него. А Светораде только одиннадцать тогда минуло…

В голосе Гордоксевы появились какие-то печальные нотки. Кудияр молчал. Что ж, любая мать затаила бы зло, а Гордоксева еще и спасла Стему. Но вряд ли забыла старую обиду, и тем более не мог забыть ее отец Светорады.

– Стема мой сын, – негромко проговорил Кудияр. – Я принял его, я успел сердцем к нему прикипеть. И я буду защищать его… Даже перед тобой и Эгилем!

Со стороны кухонь повеяло чем-то подгоревшим. Гордоксева оглянулась, словно только теперь вспомнив, где ей следует быть. Однако вопрос о неожиданном повелении Олега привезти Стему в Смоленск остался невыясненным. И княгиня только спросила, где сейчас сын Кудияра.

– Я велел ему пока не сходить с корабля, ждать наказа от меня.

Гордоксева понимающе кивнула, поправила на голове складки покрывала.

– Вот и пусть пока в стороне держится. Ни мужу, ни дочери о его появлении я говорить не стану.

– Но Олег приказал ему вечером в терем явиться, – заметил Кудияр, как-то виновато опустив голову.

Гордоксева смотрела на него с непониманием, потом протяжно вздохнула.

– Мудрено разгадать помыслы Вещего. Что ж… Если он велел, пусть Стема приходит. Но учти, Кудияр, я его в самый дальний конец столов посажу, среди уных и детских.[68] Чести для твоего сына в том немного, да только, если Эгиль и дочь моя его там не заметят, может, и обойдется все.

На том и порешили.

Солнце еще не опустилось за лесистые гряды, а пир во дворе смоленского детинца уже шел вовсю. Кухари и челядь несли на длинные столы большие подносы с зажаренными кабанами, гусями, дичью, ставили блюда, полные медвежатины, оленины, нежно золотившегося среди зелени мяса молочных поросят. По кругу ходили чаши и кубки, раздавались звуки музыки – мелодичное наигрывание рожков и сопилок, переливы гусельных струн, звон посеребренных бубенцов, удары бубнов.

Князья и самые знатные гости Эгиля восседали на галерее терема, глядя на тянувшиеся вдоль всего двора столы, слушали пение певца-гусляра, восславлявшего походы Олега.

Молодой князь Игорь, откинувшись на спинку удобного резного кресла, отодвинул от себя блюдо дичины, испеченной с яблоками. Он уже насытился так, что даже хмель не брал. Но время, когда положено напиваться, еще не пришло, пока все шло чинно: говорили здравницы за князей, поминали богов, восхваляли весь собравшийся честной люд. Все должны были понимать, что это не просто пир-братчина равных, а празднование уговора, заключенного между Киевом и Смоленском, объединения сил Днепровской Руси. Однако Игорь еще не видел невесту. Зато сидевший по правую руку от него княжич Ингельд указал молодому князю на тех женихов сестры, которым было отказано, хотя их тоже пригласили на пир.

– Видишь круглолицего хазарина, который сидит мрачнее тучи да глядит в свой кубок, словно желая увидеть там предсказание своей дальнейшей судьбы? Вот тот, с холеными усиками и длинными завитыми волосами, как принято у хазар. Так вот, эго и есть шад Овадия, сын самого кагана Муниша. На днях он уже отбудет, а пока зван на пир как дорогой гость. Я бы дал ему по шапке да прочь прогнал, отродье хазарское. Но нельзя. Отец даже дарами богатыми его одарил, чтобы не затаил обиды царевич и дальше поддерживал мир с подвластными Смоленску землями кривичей. А теперь, друже Игорь, взгляни на ромея в блестящей хламиде со сверкающей брошью на груди. Этот ведь тоже в женихах числился.

– Да ведь он стар уже! – засмеялся Игорь. – У нас говорят: седина в бороду…

– Бес в ребро, – закончил, смеясь, Ингельд. – Однако где ты видел у него бороду, Игорь? Бреется ромей, как у них в Царьграде принято. Но слышал я от брата Асмунда: мол, не явись ты, может, и сосватали бы за него сестрицу мою. Да и не стар он, моложе многих, только изнеженный сверх меры и воин из него никакой, хотя и состоит главой воинства в самом Корсуне у Понтийского моря. Зато вон тот, что подле Ольги твоей, Гуннар Хмурый, по мне, так самый заправский витязь. Вот был бы славный жених для Светорадки, да только не ровня он моей сестре, как тут ни крути.

Ингельд еще что-то говорил о варяге, но Игорь почти не слушал. Захмелев, Ингельд был болтлив, как баба-гадалка, привечающая народ: слова сыпятся, как горох, но слушать необязательно. Зато Игоря удивило, как поглядывает Ольга на Гуннара, о котором только что говорил Ингельд, – будто интерес у нее особый к нему. И отчего-то Игорю это не понравилось. Он нетерпеливо перебил словоохотливого во хмелю Ингельда:

– Сестра-то твоя где? Ты мне женихов ее все показываешь, а сама она прячется, словно чья-то жена беспутная.

Это было сказано запальчиво и зло. Злился-то Игорь на Ольгу, а гнев готов был излить на Светораду Смоленскую, которую еще не видел. Однако с таким словом Игорь явно погорячился, ибо тут не только добродушный Ингельд на него сердито глянул, но и сидевший за ним Асмунд вперед подался.

– Светорада от тебя, Игорь Киевский, никуда не денется, – молвил младший княжич. – Однако отмечу: ни один из достойных женихов Светорады не смел грубое о ней сказать, уважая ее честь и честь князя Эгиля.

– Знать, не столь и достойные они, раз всем от ворот поворот указан, – сверкнул зубами Игорь. – А мне вот перед Эгилем заискивать нет нужды. Я сам ему честь оказываю, решив с ним породниться.

Еще что-то обидное хотел бросить Игорь, но осекся, заметив внимательный взгляд Олега.

– Ты бы на хмельное меньше налегал, – заметил Вещий. – А то и не разглядишь, какая тебе удача выпала получить самую завидную невесту на Днепре.

Игорь смолчал. А потом отвлекся, наблюдая за потешающими гостей шутами-скоморохами.

На дворе уже смеркалось, и по указу Эгиля слуги зажгли установленные на шестах огромные смоляные бочки. При огнях убранство двора и веселящаяся толпа гостей выглядели особенно празднично: оживленные лица, дорогая одежда, богатая утварь на столах. Выступающие на открытом пространстве между столами скоморохи в пестрых нарядах со множеством бубенцов – прыгающие, поющие, пляшущие, представляли живое и яркое зрелище. Они говорили прибаутки, от которых гости так и покатывались со смеху. А скоморохи тут же проделывали всякие фокусы: прыгали в середину зажженного круга, подкидывали и ловили факелы, залезали друг другу на плечи, а потом все вместе падали на землю, ловко кувыркаясь, опять вскакивали и плясали.

– Смотри, что надумали, – развеселился всегда спокойный Асмунд, толкая старшего брата в бок.

Ингельд взглянул и расхохотался. Игорь тоже посмотрел с интересом. Один из скоморохов, в пестром сарафане, с ярко размалеванным лицом и выкрашенными в желтое мочальными косами, выступил впереди, подбоченясь, стал ходить перед остальными скоморохами, которые падали ему под ноги.

Одетый в сарафан скоморох тоненько запел, вертясь и притопывая:

Я девица краса – ой, люлюшки-люли, У меня злата коса – люлюшки-люли…

К нему подскочил другой скоморох в блестящем варяжском шлеме с личиной. Начал выбрасывать коленца, ходить вприсядку, пытаясь вытащить из-за спины огромный меч. У него не больно получалось, он упал, покатился под ноги размалеванному скомороху-невесте, а тот только перепрыгнул через него, вертя пестрым подолом.

Игорь засмеялся, поняв, что скоморохи высмеивают сватание варяга Гуннара. Он невольно покосился туда, где сидел бывший жених княжны. Лицо варяга стало мрачнее тучи, но он делал вид, будто ему нет никакого дела до представления, помешивал в стоявшей перед ним бадейке резным ковшом-утицей. И еще Игорь с некоторым облегчением заметил, что Ольга не обращает внимания на варяга, смотрит на выходки скоморохов, улыбаясь и перебирая на груди косы.