Тайный код китайского кунфу Маслов Алексей
Одним из тех, кого называли «мастером, овладевшим в равной степени и боевым искусством (уи), и боевой добродетелью (удэ)», был знаменитый патриарх стиля мицзунцюань («Потерянный след»), основатель первой в Китае Ассоциации Чистых боевых искусств (Цзинъу тиюй хуэй) Хо Юаньцзя. Рассказывают такую историю. После основания в 1909 году Ассоциации нашлось немало бойцов, которые хотели помериться силами с главой организации — Хо Юаньцзя. Обычно на турнирах выступали ученики мастера, неизменно выходившие победителями. Но однажды на помост для поединков лэйтай, построенный в центре Шанхая, поднялся могучий боец по стилю нань-цюань («Южный кулак») Чжан Гуанъу и заявил, что хочет померяться силами с самим Хо Юаньцзя. Однако сначала с ним сошелся первый ученик мастера Лю Чжэньдун. Бой продолжался с небольшими перерывами почти до вечера и окончился безрезультатно, противники оказались достойны друг друга. На второй день на помост решил подняться сам Хо Юаньцзя. Чжан Гуанъу был весьма осторожен и сразу же стал использовать обманные действия, выбирая удобный момент для нанесения решающего удара. Вот он начал проводить прием «Смести многотысячную армию» — удар ребром ладони в горизонтальной плоскости, но, не завершив его, внезапно провел прием «Богиня, ткущая на челноке» — мощный толчок правой ладонью из-под левой руки. Но Хо Юаньцзя, отразив удар, вошел в ближний бой и начал атаковать локтями, сковывая движения противника захватами, затем резко нанес удар коленом — «Свирепый тигр вырывается из клетки», а правым кулаком атаковал в висок — «Одинокая вершина пронзает Небо», сопровождая эти действия пронзительным криком. Наконец, захватив правую руку Чжана своей правой рукой и поставив левую ногу за его ноги, он обвил левой рукой поясницу противника и мощным движением оторвал его от помоста. Публика замерла, ожидая страшного по своей силе броска. Но тут Хо Юаньцзя неторопливо произнес: «Не стоит мне быть невежливым. Прошу прощения», — и с этими словами осторожно опустил могучего бойца на ноги. Публика несколько мгновений молчала, а затем взорвалась одобрительными криками и аплодисментами. Чжан Гуанъу признал: «Хо Юаньцзя поистине обладает не только блестящим боевым мастерством, но и высочайшей боевой добродетелью и действительно достоин уважения».[57]
Понятие «добродетельного бойца» зачастую полностью срасталось с именами известных мастеров. Например, рядом с фамилией знаменитого мастера Сунь Лутана часто употреблялся буддийский знак «Десять тысяч лет добродетельного счастья» — свастика, или, по-китайски, ва. Иногда сам Сунь Лутан подписывал свои труды, ставя рядом с фамильным иероглифом «сунь» знак свастики, причем никто из его поклонников не сомневался после этого в авторстве трактата, ибо лишь один человек в Китае в то время мог без ложной скромности так именовать себя. Кстати, китайский буддийский миссионер Сюаньцзан, привезший из Индии немалое количество сутр и ставший их первым переводчиком на китайский язык, переводил свастику иероглифом «дэ» («добродетель», «благая сила»).[58]
Качество боевой добродетели
Боевая добродетель всегда оборачивалась истинной душевной щедростью мастера, проявлялась в его готовности рассказывать людям о непреходящих ценностях бытия. Один из известных отечественных китаеведов академик В. М. Алексеев очень точно, хотя и весьма расширительно, трактовал термин «жэнь» («гуманность») как «культура духа» или «человеческая культура».[59] Сочетание простоты общения и духовной открытости мастера ушу, кажущаяся доступность его слов и непостижимость их внутреннего смысла, забота о сохранении чистоты школы и истинно гуманного духа учения ушу постепенно делали удэ универсальным регулятором морально-этических ценностей всего комплекса боевых искусств.
Понятие «удэ» менялось со временем. Например, в раннем Китае удэ рассматривалось лишь как способ сделать государство и народ процветающими, а одним из первых о «боевой добродетели» заговорил сам Конфуций. В летописи «Цзо-чжуань», авторство которой приписывается великому мудрецу, говорится о семи аспектах удэ — обуздании жестокости (т. е. борьбе с самоуправством должностных лиц), отказе от использования военной силы, поддержании общественной безопасности, умиротворении народа, приведении народа в гармонию, процветании и богатстве.[60] Позже зарождение основных направлений ушу как бы монополизировало за собой качества удэ, изъяло этот термин из политической культуры и трансформировало его содержание.
Прежде всего принципы удэ призваны были сохранить внутренние принципы школы от глаз случайных людей. По этой причине не рекомендовалось без крайней необходимости показывать технику школы. Точно так же считалось излишним без надобности мериться силами с представителями других школ, если это не затрагивало чести «семьи» или учителя. К тому же, ушу — это проявление особой работы духа, а выяснять через кулачный бой, «у кого дух лучше работает», для традиционной цивилизации кажется недопустимым. Не случайно был распространен совет: «Пройди мимо обидчика, не замечая. Но если вступил в поединок — убей одним ударом». Поэтому многочисленные истории о противоборстве школ ушу в Китае представляются по крайней мере надуманными, во всяком случае, реальных исторических описаний этого в анналах школ мы не встречаем. Скорее всего, они рождены авторами многочисленных современных кинобоевиков о «кунфу», нежели китайской реальностью.
Другим качеством удэ являлось умение распознать представителя «своей» школы, даже впервые встретив его в толпе людей или на пустынной дороге. В качестве таких «паролей» широко распространились особые тайные знаки — типы приветствия, расстановка пиал на столе, умение держать палочки для еды особым образом, завернутые рукав одежды или штанина брюк, способ захвата посоха, медальон, татуировка. Существовала и некая тайнопись — обычный, всем известный иероглиф, например, «дао» или «ци», вписывался в сложный узор таким образом, что полностью «терялся», и лишь посвященный мог вычленить его из переплетения линий. Некоторые иероглифы, например, названия школы или приемов, записывались другими иероглифами, близкими по звучанию, но обозначающими совсем другое понятие. Более того, иногда для членов школы стиль носил одно название, а для обычных, «внешних», занимающихся — другое. Так, крупнейший стиль тунбэйцюань внутри школы записывался иероглифами «сквозная (комплексная) подготовка», а для всех остальных — «удары, наносимые через спину» или «пронзающие руки», хотя в устной речи эти названия звучат одинаково.
Каждая школа имела свой тип приветствия, которое лишь едва заметной тонкостью отличалось от обычного поклона. Например, шаолиньские бойцы кланялись, подняв левую ладонь на уровень бровей, а последователи мицзунцюань перед поклоном описывали небольшой круг ладонями перед корпусом, вращая их в разные стороны. На юге среди последователей тайных обществ, практиковавших ушу, был распространен следующий тип приветствия: левая ладонь накрывала сверху правый кулак, руки в таком положении шли от правого бедра на уровень глаз, после этого выполнялся поклон. Такой знак символизировал приверженность китайской династии Мин, в противоположность маньчжурскому правлению Цин. Иероглиф «мин» («светлый») состоит из двух графем — «солнце» и «луна», а ладонь и кулак, соединенные вместе, и символизировали единство этих двух начал в одном иероглифе. Многие типы таких приветствий можно встретить и сегодня — они выполняются перед началом таолу в виде традиционного поклона, но большинство занимающихся, конечно, уже забыли их скрытый смысл.
Заповеди боевой морали
Крупнейшие школы имели свои кодексы удэ. Часть из них базировалась на буддийских монастырских уложениях, некоторые повторяли конфуцианские правила поведения «благородного». Лишь немногие из таких кодексов записывались, да и происходило это в основном не раньше XVIII века, до этого же они передавались исключительно устно.
Следует учесть, что формулировались эти «заповеди удэ» зачастую весьма непохожим образом. Так, например, в стилях «внутренней семьи» под «боевой добродетелью» понимались пять запретов, или пять качеств, не достойных истинного ученика. Эти пять запретов были сформулированы знаменитым мастером «внутренних стилей» Ван Чжэн-нанем. Ван не преподавал свое искусство пяти категориям людей — боязливым сердцем, драчливым, пристрастным к вину, болтливым, мягкотелым и глупым по своей природе, а также всем тем, кто вел низкий и ограниченный образ жизни. Ван Чжэннань весьма строго придерживался своих принципов, и попасть к нему в ученики было чрезвычайно трудно. Даже такой знаменитый мастер, как Хуан Байцзя, завершивший формирование «Кулака внутренней семьи», был искренне рад, когда Ван Чжэннань счел, что тот не подвержен ни одному из пяти пороков и может стать его учеником.[61]
Самым известным кодексом удэ явилось традиционное шаолиньское уложение, разработанное в XIV–XV веках. Этот уникальный документ, дошедший практически полностью до нашего времени, представляет собой удачное сочетание доктрины ахимсы (непричинения вреда живому) и боевых традиций ушу. Со временем это уложение стало прообразом сотен кодексов ушу в других школах.
«Шаолиньские заповеди»
«1. Основная цель того, кто изучает нашу технику, заключается в том, чтобы укреплять тело и дух. Он должен заниматься с рассвета до заката и не может прекращать занятия, когда ему вздумается.
2. Совершенствующий боевую технику делает это лишь ради самозащиты, укрепляя собственную кровь и циркуляцию ци, воспитывая в себе смелость и отвагу в бою. Тот, кто нарушает это, совершает то же преступление, что и нарушающий буддийские предписания.
3. Ежедневно общаясь с наставником, необходимо быть предельно уважительным к нему, и нельзя совершать поступки, в которых сквозит заносчивость или пренебрежение.
4. В отношении собратьев следует вести себя мягко и обходительно, быть искренним и не допускать обмана. Нельзя, бравируя силой, обижать слабого.
5. Если же во время странствия встретишь мирянина, главное, что при этом необходимо, — терпеливо удостаивая низшего, спасти его, и нельзя необдуманно демонстрировать свою технику.
6. Каждый, кто познал методы шаолиньских учителей, не должен пускать в ход силу для выяснения отношений. Если он вдруг встретит человека, неизвестно откуда пришедшего, он должен сначала поместить левую ладонь на уровень бровей. Если странник принадлежит к той же школе, он должен ответить знаком правой ладони, дабы по нему они узнали друг друга и оказывали взаимопомощь, выражая дружеские чувства к товарищу по Учению.
7. Употребление вина и мяса является тяжелейшим грехом в буддизме. Нужно благоговейно придерживаться этого запрета, не преступая. Употребление вина отнимает волю, а мясо ослабляет дух.
8. Увлечение женщинами и мужеложством неизбежно встретит гнев Неба, к тому же это непростительно с точки зрения буддизма. Все последователи нашей чаньской школы не должны забывать об этом строжайшем запрете.
9. Нельзя необдуманно обучать технике последователей-мирян, дабы избежать вреда, который может принести это обучение в мир в нарушение основных принципов буддизма. Если же ты точно уверен, что природа и характер человека чисты и беспорочны, а в учении он не дерзок и не бесчеловечен, то можно начинать передавать ему патру и рясу (т. е. учение. — А. М.). Но если он впадет в грех увлечения вином и развратными желаниями, то надо взять клятву с этого человека, дабы впредь он соблюдал правила приличия. Нельзя, однажды добившись от него энтузиазма в обучении, сразу же уверовать в это на всю жизнь. Это первый и наиважнейший принцип нашей школы, и ни в коем случае им нельзя пренебрегать.
10. Остерегайся духа соперничества, избегай также привычки алчного самовосхваления. Этим ты убиваешь себя, к тому же отравляешь и других людей, даже неизвестно скольких. Жизненным принципом таких людей, практикующих боевые искусства, является либо хвастовство своей техникой, либо жажда обогащения, поэтому все это — лишь брызги, выходящие за ключевые принципы ушу. Такие люди являются отбросами чаньской школы. Принесшему позор в этот мир через короткое время воздастся смертью. Разве в этом смысл искусства, созданного первоучителями?! Все последователи должны накрепко запомнить это».[62]
Простая мудрость и суровый аскетизм «Шаолиньских заповедей» (а их создание приписывается легендарному Бодхидхарме) показывают, что корни мастерства ушу лежат прежде всего в строжайшей самодисциплине ученика, овладении не столько своим телом, сколько своим сознанием. Боевая добродетель взывает к чистоте и неугасимости школы и оборачивается в первую очередь требовательностью к самому себе, к искренности и чистоте своих помыслов.
Шаолиньские правила удэ, ставшие классическими практически для всех северных школ ушу, носили несомненное влияние буддийского миропереживания. Задумаемся над парадоксальным фактом: в сущности, монахи-бойцы должны были столкнуться с неразрешимой проблемой. С одной стороны, они посвящали долгие часы, совершенствуясь далеко не в самой безобидной и безвредной боевой технике. Но, с другой стороны, один из постулатов буддизма провозглашал принцип ахимсы (кит. бу шашэн) — «непричинение вреда живому», ставший наипервейшим из пяти базовых буддийских запретов. Не случайно жесткие правила (вина и монашеского поведения), разработанные досконально еще в индийских школах, даже запрещали обрабатывать землю, ибо это могло причинить вред всякой мелкой живности. Но вот парадокс: китайский буддизм, в частности секта чань-буддизма, изящно и безболезненно обошел этот запрет, даже особо не рефлексируя на него.
На местной почве исконный китайский практицизм взял верх. Никто не отрицал важности принципа ахимсы. О нем просто никто в контексте боевых искусств не вспоминал. И тем не менее этот принцип — ограничение вреда (разумеется, до разумных пределов, определяемых чисто интуитивно) — подспудно присутствовал в правилах монахов-бойцов. За требованиями «безустанно заниматься ушу» шли мягкие оговорки: «использовать искусство лишь ради самозащиты», «главное — поддерживать справедливость», «ради помощи попавшим в беду». Принцип «непричинения вреда живому» приобрел некую высшую добродетельную разумность: если нападают — надо защищаться, иначе всякое свершение добрых дел на этом может закончиться.
Перед нами — одно из ярких проявлений «китаизации» буддизма, никогда не имевшего постоянной, четко очерченной формы, которое отчетливо проступило в чаньской традиции. Строгий принцип индийской ахимсы стал сополагаться с конфуцианской «гуманностью» — гуманностью, имеющей сакральный исток, но вполне практичной, разумной, привязанной к конкретным моментам жизни. Такая экстраполяция буддийского принципа «непричинения вреда живому» дала возможность воспитывать блестящих бойцов в монашеской среде.
Поэтому у китайских буддистов-бойцов святость (реальная святость!) вполне сочеталась с блестящим боевым мастерством. Приведем хотя бы один пример.
Одним из самых великолепных бойцов за всю историю Шаолиня стал Мяосин (мирское имя — Се Мэнвэнь), прозванный Золотым Архатом, который исполнял обязанности старшего наставника по ушу в 20-х годах прошлого века. Он был «благочестив, соблюдал все буддийские правила, был искусен в ушу и литературе». Тем не менее, этот миролюбивый и добродетельный человек, выступая вместе с отрядом монахов на стороне одного из местных лидеров-милитаристов, с успехом использовал в бою даже огнестрельное оружие, разя противников с коня. Интересно, что именно Мяосину принадлежит последняя редакция правил шао-линьского удэ. Они были обобщены под названием «Пять запретов и семь вредоносных факторов».
Монах писал: «Первое — сторонись нерадивости и лени, второе — сторонись гордыни и похвальбы, третье — сторонись вспыльчивости и суетливости, четвертое — избегай перескакивать через установленные ступени, пятое — избегай чрезмерного увлечения вином и женщинами». Семь вредоносных факторов заключались в следующем: «Первый — сексуальные связи вредят семени, второй — вспышки гнева вредят ци, третий — мучительные раздумья угнетают дух, четвертый — зависть вредит сердцу, пятый — излишества в напитках и питие вредят крови, шестой — ленивый образ жизни вредит мышцам, седьмой — суетливость вредит костям».[63]
Доброжелательность к людям
«Боевая добродетель» зависит не столько от того, насколько хорошо боец выучил те или иные правила поведения, сколько от чистоты и искренности его сознания. Дух обычного человека, замутненный волнениями, метаниями, страхом, неуверенностью в себе, может породить неадекватное отношение к окружающим. Такой человек способен убить, когда можно остановить противника лишь одним жестом или даже взглядом. Незамутненность сознания сополагается с пониманием того, что природный мир по своему отношению к человеку «никаков», он равнодушен, стоит выше понятий добра и зла, справедливости и жестокости, или, как говорится в «Дао Дэ цзине», «Небо и Земля не гуманны». Во внутренних, высших структурах мира, равно как и в сознании просветленного мастера, все бинарные оппозиции сливаются воедино, иначе бы получалось, что духовное начало мира подчинено обыденным понятиям типа «нравится — не нравится».
Поэтому удэ являлось на высших этапах не простым следованием каким-то предписаниям, но моментом постоянного присутствия чистого сознания мастера в его поступках. Он свободен от всяких чувств (в том числе и от милосердия, добра, жалости, снисхождения) и способен воспринимать мир и ситуацию в их естественности, или «таковости», а следовательно, и действовать таким образом, чтобы быть неотличимым от самой окружающей обстановки. Не случайно даосское изречение говорит: «Мастер ни с кем не соперничает, поэтому и нет у него соперников». В этом смысле он абсолютно неуязвим для мира, ибо неотличим от него, и у него нет нужды применять свою технику — его Мастерство многократно переросло всякий отдельный прием.
Доброжелательность к людям — вот основа, на которой строится обучение в ушу и общение бойцов между собой. Им нечего делить — ведь гунфу универсально и в то же время абсолютно внутреннее: его нельзя украсть или «выведать». По этому поводу приведем одну характерную историю из канонов ушу.
Мусульманин Май Чжуанту считался известным мастером по стилям синъицюань и шэньцюань («Священный кулак»). Уже будучи седовласым, но по-прежнему крепким старцем, он приехал в 1884 году в Наньян, где познакомился с известным мастером по стилю обезьяны Тан Ваньи. Тан, обрадованный встречей со знаменитым учителем, пригласил его к себе в гости, желая обсудить некоторые тонкости ушу. Во дворе дома его сын Тан Цзючжоу, считавшийся одним из лучших мастеров во всей округе, упражнялся с копьем.
Юноша решил воспользоваться случаем и завоевать похвалу самого Май Чжуанту. Мальчик-слуга бросал в Тан Цзючжоу медные монетки с отверстием посредине, а тот, подхватывая их на лету, нанизывал на наконечник копья. Тан Ваньи, ожидая восхищения гостя, спросил Май Чжуанту, как ему понравилось искусство копья. Но Май ответил, что плохо разбирается в этом искусстве, к тому же сам с копьем не занимается. Тан Ваньи, зная, что в то время даже средний ушуист владел копьем, подумал, что слава Май Чжуанту дутая, и решил проверить, насколько хорошо он владеет кулачным искусством, и вызвал его на поединок.
Поединок начался, и хотя Тан использовал хитроумную технику обезьяны, Май Чжуанту, несмотря на свой преклонный возраст, без труда уходил от ударов, уворачивался, подпрыгивал, приседал, но сам ни разу не нанес удара. Вдруг Тану показалось, что его противник принял неудачную позицию. Он моментально сделал «обезьяний» захват, наложив свои ладони на предплечья Май Чжуанту, и попытался подсечь его. Но Май, уступив давящему усилию, вдруг подался немного назад, в сторону и со звуком «Чу!» сделал резкий выброс ци, повернул предплечья внутрь и отбросил Тана так, что тот взлетел в воздух. Тан даже не успел ничего понять, как Май Чжуанту обогнал его, оказавшись за спиной, и поймал его, не дав упасть. При этом он сокрушенно приговаривал: «Простите, обидел вас! Очень, очень виноват!» Отец и сын Таны принесли извинения за свое поведение.[64]
Характерная ситуация — поединка нельзя было избежать, но он закончился полным примирением соперников и носил характер не столько жестокой схватки, сколько тонкого дидактического наставления. Повторимся: правила боевой добродетели служили своеобразным критерием меры человеческого в человеке-бойце.
Гуманность — превыше всего в бойце, равно как и добродетель и снисходительность превыше силы и жестокости. Но не существует гуманности по отношению к тому, кто нарушает нормы ритуала и поведения. Не может быть и снисходительности в решающие моменты поединка, когда речь идет о спасении жизни или защите нравственной нормы. Конфуцианская гуманность и добродетель действовали выборочно и точно.
В связи с этим в ушу вырабатываются определенные нормы применения правил удэ в различных ситуациях. Прежде всего, на поединках-лэйтай, проводившихся в конце XIX — начале XX века, существовало неписаное правило «не дотрагиваться до болевой точки». Удар лишь обозначался легким шлепком, что опередило принцип бесконтактного поединка в каратэ почти на сто лет. Проводились и некоторые «редуцированные» поединки, где состязались не столько в умении нанести противнику решающий удар, сколько во внутреннем мастерстве. Например, мастеру Сунь Лутану в 30-х годах как-то шестеро японских дзюдоистов предложили помериться силами. Сунь Лутану было в то время уже под семьдесят лет. Но он не только не отказался от поединка, но и предложил довольно оригинальный способ его проведения. Старый мастер лег на землю и приказал пяти дзюдоистам крепко прижать его: двое держали за руки, двое — за ноги и один поставил ногу ему на корпус. Сунь Лутан сказал: «Пусть один из вас досчитает до трех. Если на счет «три» я не сумею встать на ноги, считайте, что вы выиграли». Японец начал отсчет, и тут старик Сунь применил весьма изощренный и сложный способ подъема с земли — «Прыжок сколопендры». По его телу прошла дрожь, он весь изогнулся, а затем резко напрягся, оттолкнулся руками и ногами и, сбросив японцев, вскочил на ноги. Изумленные японцы признали свое поражение.[65]
Такой тип «добродетельного поединка» назывался «бу чу шоу» — «не пуская рук в ход». Его использовали мастер тайцзи Ян Лучань, изматывавший противника хитрыми уходами от ударов, сам при этом не атакуя, инструктор императорских войск и член тайного общества Гань Фэнчи, который вместо того, чтобы бить мечом в голову противника, точным ударом срезал волоски у него на бровях; наставник по мицзунцюань Хо Юаньцзя, несильными шлепками по уязвимым зонам противника заставлявший его выходить из себя.
В бою принцип «удэ» сводился приблизительно к следующему: ограничить атаку противника, не вредя ему выше нужды. В шаолиньских и эмэйских школах существовало правило «восьми ударов» и «восьми ограничений в ударах». Система восьми ударов позволяла без труда остановить противника с помощью резкого болевого эффекта, при этом не нанося ему существенного вреда. Такими ударами, соответственно, считались удары в брови у переносицы, в точку над губой, в спину в районе лопаток, удары «клювом журавля» и «лапой тигра», приводившие к резкой боли, атака в голень ударом ноги сверху вниз, удары в грудь в районе легких и в ребра и, наконец, удар снизу вверх в лобковую кость ладонью. Другие же восемь ударов разрешалось применять лишь в самых крайних случаях, при непосредственной угрозе для жизни. Обычно запрещалось наносить удары в виски, в горло, в ключицы, нельзя было слишком сильно атаковать в ребра, наносить одновременный удар двумя руками в почки, бить ладонями по ушам, использовать удар сверху вниз («вонзать иглу в дно моря» для атаки в пах) и бить снизу вверх в район промежности и в крестец.
Вообще, подход к использованию ударов по болевым точкам в ушу был весьма и весьма строг. Прежде всего, эту технику запрещалось подробно описывать, и она передавалась только изустно и только небольшими «порциями», в соответствии с этапами посвящения. Полное использование техники воздействия на болевые точки (дяньсю), например, схемы сочетания атак на различные зоны, что вызывало серьезные повреждения у противника, проявлявшиеся через несколько часов или даже дней, вообще открывалось немногим. Поэтому все рассказы о том, что кто-то в наши дни способен открыто использовать эту технику, — обыкновенные выдумки или грубоватые попытки саморекламы.
Первое, с чего начиналось обучение дяньсю, — суровое напоминание о том, что всем этим лучше никогда не пользоваться. Одним из самых известных трактатов по этому разделу ушу стал «Искусство коротких ударов архатов» («Лохань сингун дуаньда»), описывающий, заметим кстати, не практику, а теорию. Его вступление напоминает всем: «Мудрец обнажает свое оружие лишь тогда, когда поединка не избежать. Так можно ли научиться умеренно пользоваться искусством «коротких ударов»? Поэтому, пока тебя не вынудят — не наноси удара. Лишь демонстрируй свое нежелание нанести удар тем, что, нанося удар, на самом деле не наносишь его. Для этого используй технику «расщепления мышц и перерезания меридианов» (один из разделов дяньсю. — А. М.). Мудрец использует это с большой осторожностью. Так называемое «перерезание меридианов» не только перекрывает ток крови по каналам, но и полностью сбивает дыхание, в результате чего дух приходит в хаос и угнетение, руки и ноги теряют способность двигаться. Человек как бы умирает, но затем снова оживает, поэтому боец не наносит вреда сопернику. Именно в этом действии утонченное начало «коротких ударов» доходит до предела. Обладающий силой воли будет с превеликим тщанием учиться этому».[66]
Смертельные точки (Из шаолиньских архивов XIX века)
Столь же осторожно советовали учителя обращаться и с различными разделами «внутреннего» шаолиньского искусства, где использовался выброс внутреннего усилия через ладонь, приводящий к серьезному повреждению соперника. В основном эти методики объединялись в разделе «72 упражнения Шаолиня», такие как «Алмазный палец» (укрепление пальцев и нанесение ими ударов по болевым точкам), «Ладонь красного песка» (набивание ладони о раскаленный песок и золу), «Ладонь бессмертного небожителя» (набивание ребра ладони о деревяшку и использование различных укрепляющих бальзамов). Эти удары были столь опасны, что «лишь прикоснешься к сопернику — и он уже мертв, без яда можно лишить его жизни — увы, все это противоречит пути гуманности». Дабы сохранить бойцовскую добродетель и избежать столь плачевных последствий в поединке, предписания советовали: «Лучше всего пользоваться левой рукой и избегать использования более умелой правой руки, чтобы ненароком не травмировать человека».
Конечно, во многом эти предписания, ограничения и обращения к внутренней, имплицитной добродетели были лишь идеальными, но в реальности неприменимыми вещами. Слишком велик был соблазн ловким приемом свалить соперника, зрелищно и эффектно взять верх над драчливым, но неумелым нападающим. Однако не случайно обучение ушу было столь пролонгировано во времени, не случайно существовали в некоторых школах этапы посвящения. Каждому этапу соответствовала новая, более комплексная ступень морально-этического воспитания и психоподготовки, направленная на постепенное высвечивание «глубины сердца» в бойце.
Практически во всех школах наставники учили строить поединок от защиты, что позволяло соразмерить свою контратаку с силами и тренированностью нападающего. Гуманность воина и здесь тесно соприкасалась с прагматикой боя — «сначала изучи противника, затем атакуй». Это соответствовало учению древних стратегов, советовавших дождаться, пока противник проявит себя, обнаружит свои сильные и слабые стороны — «полные и пустые», а затем следовало «как вода проникнуть в трещины и разрушить скалу».
Ключевой принцип внутренних стилей, в частности тайцзицюань, учил «господствовать мягкостью над силой и начинать свою атаку от защиты». Вот эта потенциальная «защитность» и как логическое ее завершение неявленность боевого аспекта ушу близки к даосскому пониманию «добродетели» — столь же неявленной, невыразимой, проступающей лишь как благая, животворящая мощь внутри человека. Таким образом, понятие «удэ» приобретало два оттенка, в общем-то взаимосвязанных, хотя и не очень близких. На поверхности — соблюдение определенных морально-этических норм и предписаний, касающихся повседневного поведения бойца, правил ведения поединка и т. д. В глубине же все это оборачивается особым свойством истинного бойца, являясь исконным смыслом ушу, как бы обратным по своему знаку видимому проявлению боевого искусства как искусства поединка. Если, например, публика ценила силу бойца, ловкость приема, восхищалась могучим ударом, то мастер много выше ставил способность не проявлять эту силу, не использовать техническую сторону ушу вообще. Этого уже нельзя было добиться лишь запретами и писаными правилами, так как сие полностью зависело от внутренних свойств самого человека.
Шаолиньский монах Мяосин как-то заметил: «Тот, кто следует по пути боевых искусств, превыше всего ставит добродетель, а не силу, придает большее значение защите, а не нападению. Когда пробуждаешь в себе добродетель — то встречаешь признательность, а когда используешь силу — то наталкиваешься на противодействие. Защита — это предвестник жизни, а нападение — предвестник смерти. Когда меня атакуют, я защищаюсь. В этот момент у меня на сердце спокойно, мое ци концентрируется, дух просветляется и пробуждается отвага… Все это приводит к полному внутреннему умиротворению, благодаря чему мое ци оживает. Кто бы меня ни атаковал — ничто не обеспокоит меня. А вот у атакующего гневливое ци поднимается вверх, шесть духов (шесть качеств души. — А. М.) перевозбуждаются и не способны сдерживаться внутри. Из-за этого состояние его духа поверхностно, ци рассеивается, и он никак не может собрать свои силы. Мне же, который противостоит ему своим покоем, нет нужды травмировать соперника, ибо через короткое время он сам повредит себя».[67]
Итак, эзотерический характер ушу, ясно просматривающийся в понимании правил поведения бойца как мистического ритуала особого рода, безболезненно сочетался с прагматикой боя и обыденностью жизни. Здесь проявлялись особый тип, особая стилистика жизни, выработанные всем развитием китайской культуры. Надо не просто поступать хорошо или гуманно, надо знать точное время, когда следует действовать, и сам характер этого действия. Это — мак-симальная гибкость сознания, лабильность психики, способность адаптироваться к ситуации таким образом, чтобы стать неуязвимым для нее. Это — абсолютный универсализм жизни, умение следовать природной естественности бытия, постоянно «перетекая» из формы в форму, из состояния в состояние.
Нелишне заметить, что правила удэ были всегда прагматичными не только в отношении ведения поединка и выживания ушу как Учения, но и по отношению к исторической эпохе. Например, после прихода в Китай маньчжуров в правилах многих школ ушу появляется лозунг патриотизма и «восстановления китайской династии Мин». В частности, трансформировались и «Шаолиньские заповеди». Отныне их первый пункт гласил: «Основной целью изучающего шаолиньскую технику является стремление к возрождению Китая».[68] Напомним, что за несколько веков до этого основной целью шаолиньских бойцов было «укрепление тела и духа».
Нравственный императив мастера предусматривал особую вежливость при обучении. Ее высшим выражением был несложный принцип, которого сегодня, увы, нечасто придерживаются, — не обучать тому, чего не изучал сам у носителей «истинной традиции».
Несложно понять, что все недостатки такого преподавания полностью отражаются на ученике, светлая струя ушу размывается искажениями и выдумками. Обучать может лишь гуманный человек, сторицей обладающий «благой мощью», ибо без этого все его старания что-либо передать окажутся тщетны. Эта мысль настойчиво звучит во всех классических трактатах по ушу. «Способы боя с эмэйским копьем» («Эмэй цяофа») гласят: «Незнающий не способен выразить словами, негуманный не способен передать». Другой трактат — «Кулак белого журавля вечной весны» («Юнчунь байхэцюань») — говорит о том же: «Неискренний не сумеет обучить, не придерживающийся ритуалов не сумеет обучить».[69]
Перед нами — важнейший акт передачи «истинной традиции»: оказывается, способен передать не тот, кто лучше всех подготовлен технически, но лишь тот, кто открыт миру, кто искренен и через ритуал прозревает внутреннюю сущность явлений. Не случайно великий учитель тайцзицюань Дун Иньцзе ставит во главу угла именно искренность: «Лишь тот, кто искренен в своих помыслах, сможет прочувствовать Небо и Землю».[70] В процессе обучения в ученике матрицируется учитель, и необходимо всегда сохранять некую «духовную гигиену» самой передачи. Но сколь много мужества должен иметь человек, дабы понять, что он не способен что-либо передавать. Например, великий мастер синъицюань Го Юньшэнь на многие годы прекратил преподавание, после того как его ученик тяжело ранил соперника, сочтя, что не может пока передавать истинный дух боевых искусств.
Трактат «Наставления в мече куньу» («Куньу цзянь янь»), проповедуя такую «духовную гигиену», называет десять типов «испорченных» людей, которым нельзя преподавать ушу. «Тем, кто по своим человеческим качествам не прям, нельзя преподавать. Нечестным и не испытывающим почтения к старшим нельзя преподавать. Неровным в общении с людьми нельзя преподавать. Не умеющим оценивать по достоинству нельзя преподавать. Не искушенным в военных и гражданских науках нельзя преподавать. Стремящимся заработать на этом богатство нельзя преподавать. Тем, у кого грубость проникла в кости, нельзя преподавать. Торговцам нельзя преподавать. Драчливым нельзя преподавать. Почему? Боюсь за изъян в возвышенном мастерстве куньу».[71] Интересно, много ли найдется сегодня учителей, придерживающихся этих правил?
Переосмысление канонов боевой добродетели в XX веке
К началу XX века некоторые традиционные каноны удэ начали заметно переосмысливаться. Менялось время, менялось отношение к боевым искусствам, для многих ушу как способ приобщения к трансцендентным истинам было уже малодоступно. «Тайность» и святость знания боевых искусств иногда начинали вызывать «аллергию»: с одной стороны, из-за того, что за этим порой скрывалась полная утрата какого-то действительно глубинного знания, а с другой стороны, это не позволяло всем желающим вступить на путь «истинной традиции» боевых искусств.
На этой волне возникает новое направление в осмыслении удэ. Его представителями стали такие известные мастера как У Тунань по стилю тайцзицюань, Ван Сянчжай по стилю дачэнцюань («Кулак высшего достижения») и другие. Последний, в частности, провозгласил первым принципом удэ «чувство национального достоинства и развитие духа патриотизма». Он писал: «Занимаясь боевым искусством, прежде всего надо учиться воспитывать людей. Надо воспитывать людей, преисполненных чувства национального достоинства, надо воспитывать патриотов. Мы — люди, занимающиеся ушу, — должны брать в качестве примера для подражания Юэ My (знаменитый генерал и блестящий воин XII века, более известный под именем Юэ Фэй; символ патриотизма. — А. М.). В современном государстве это трудно поставить во главу угла, но тем не менее мы не должны дрожать за собственную жизнь, страшась опасностей и избегая мечей. Нам необходимо сделать все ради нашей страны и нашего народа, невзирая даже на опасности для своей жизни».[72]
Таким образом, к 20-м годам прошлого столетия был предложен новый подход к осмыслению боевой добродетели. Конечно, он был достаточно политизирован и значительно отличался от традиционных предписаний, требовавших некоего предельного самосокрытия, дистанцирования от праздной действительности и политической шумихи, так как это лишь затемняло смысл боевых искусств как духовного учения. Здоровый прагматизм национального возрождения в кризисный момент для китайской нации приходит на смену исконному эзотеризму ушу. Мистицизм традиции духовной практики зачастую скорее пугал, нежели звал к трансцендентным глубинам мира. Негативную роль здесь играли некоторые школы, тщательно имитировавшие тайные ритуалы и мистические культы ушу, будучи при этом не способными что-либо передать за внешними формами. Извечная мистерия передачи духовного опыта древних мудрецов через ушу умирала, многие традиции боевых искусств казались бессмысленными и неоправданными. Так, например, Ван Сянчжай выступил резко против традиционных отношений «молчаливой передачи» ушу между мастером и учеником, обвиняя эти отношения в косности и неоправданной зависимости ученика от своего наставника. Действительно, нередко случалось, что учитель был уже не способен что-либо передать последователю и тем самым продолжить учение школы, но при этом тщательно, хотя и непроизвольно, копировал манеры «учителя истинной традиции».
Ван Сянчжай на этой волне внутреннего кризиса ушу, господства имитации и умирания истинной традиции формулирует пять новых принципов удэ: обладание чувством национального достоинства и духом патриотизма; необходимость изучать ушу с реальных и практических позиций; преодоление мистицизма в ушу; преодоление клановой закрытости школ; устранение феодальных отношений между учителем и учеником.
Нетрудно заметить, что многим последователям боевых искусств в ту пору представлялось, что сохранения истинного смысла ушу возможно достичь лишь путем максимальной открытости школ, ломки интимно-доверительных отношений между наставником и последователем. История показала, что сохранение внутреннего смысла любого учения зависит не столько от того, в какой форме — открытой или закрытой — оно передается, но от того, кто его передает, какая личность стоит у духовного источника Знания. Увы, открытость школ ушу отнюдь не породила стимул к регенерации боевых искусств. Оказалось, что за свою многовековую историю ушу выработало оптимальные формы существования и передачи знаний, базирующиеся на принципах удэ, поэтому их искусственная трансформация и не принесла желаемого результата.
Даже сегодня в современных клубах и секциях ушу в КНР и Японии существуют свои правила удэ. Конечно, они намного проще классических и не несут в себе столь глубокого уважения к самому акту занятий ушу. Скорее, они нацелены на групповое воспитание человека, хотя и ведется оно во вполне традиционном китайском духе. Приведем для примера правила удэ одного из современных клубов тайцзицюань.
1. В общении будь доброжелателен.
2. В учении не знай преград.
3. Тренируйся каждый день.
4. Обучая других, учись и сам.
5. Преодолевая себя, совершенствуй мысли.
6. Уважая Небо, доверяй и людям.
7. Служи для других.
8. Разделяй свой успех с другими.
9. Достигай единства в группе.
10. Стремись ко всеобщему единению, сохраняя при этом индивидуальность.
Хотя эти правила значительно проще классического Шаолиньского канона, тем не менее они универсальны и приложимы к процессу воспитания практически любого члена китайского общества. Так реализуется на практике взаимопроникновение сакрального и профанного, самоуглубленной святости культа и прагматики жизни в китайской цивилизации на уровне боевых искусств.
Итак, боевая добродетель — это фактически и есть особая философия ушу, вобравшая в себя множество принципов из конфуцианства, буддизма, даосизма. Это свои особые тип и стиль жизни и даже свое отношение к самой жизни. Именно благодаря сложному комплексу боевой добродетели (а он охватывает, как мы видели, все, начиная с эзотерических основ мироздания до обыденных правил поведения) ушу отошло от обычного кулачного боя и приобрело вид духовного учения и пути к высшему Знанию.
Глава 9
Равновесие между гражданским и военным — гармония в человеке и обществе
Будь то практические знания в ушу или просто жизненный путь человека — как мы можем пренебречь двумя понятиями: гражданское и военное?
«О смысле гражданского и военного в тайцзицюань» (XIX век)
Культура воина и человек культуры
Каноны ушу утверждают: настоящий мастер должен быть не столько блестящим бойцом, сколько всесторонне развитой личностью, чего требует само понятие всеохватности мастерства — гунфу. Ущербность одной боевой техники без внутреннего саморазвития очевидна, так как превращает человека в «боевую машину», способную повернуть свое умение и против правых и против виноватых исходя лишь из своей прихоти. Так же и слабосильный человек, неспособный защитить себя, теряет уверенность в себе, даже будучи замечательным интеллектуалом. Для китайского общества это было настолько актуально, что практически каждый его член так или иначе владел приемами боя с оружием и кулачным искусством. Для начала — боевое и духовно-интеллектуальное должны дополнять друг друга, формируя внутренне целостную личность.
Казалось бы, этот тезис о единстве боевого и культурного начал, силы и интеллекта не вызывает сомнений, но, оказывается, для Китая он не сводился к несколько утрированному утверждению о том, что «надо работать не только руками, но и головой. Столетиями Поднебесная империя стремилась найти равновесие между двумя важнейшими антиномиями, обозначаемыми как «военное», или «боевое» (у), и «гражданское», или «культурное» (вэнь). Как мы увидим позже, перевод этих понятий весьма относителен и никоим образом не отражает их реального содержания, так что не стоит фиксироваться на нем.
По своей сути вэнь и у были конкретной проекцией космической связи взаимодополняющих сил инь и ян, которая приводила мир в гармонию, а государство — в благоденствие. Лишь немногим людям китайская традиция приписывает полное сочетание гражданского и военного. Такими людьми были некоторые императоры, например Чжао Куанъинь (X век), не только сумевший провести многие хозяйственно-административные реформы, но и собравший немало стилей ушу, распро-страненных в то время. Шаолиньские монахи наряду с тренировкой ушу в равной степени изучали гражданские дисциплины — литературу, небуддийские тексты, стихосложение, каллиграфию и т. д. Один из величайших мастеров ушу за всю историю Китая У Шу (XVII век), создатель грандиозного компендиума «Записки о рукопашном бое» («Шоуби лу»), прославился также как астроном, географ и исто-риописатель. Такие люди служили примером в любой школе ушу, и про них ходила поговорка: «Тому, кто обладает помимо военных достоинств еще и гражданскими, нет необходимости вступать в поединок».
Но что вообще китайская культура подразумевала под вэнь — гражданским, или культурным, началом? В обиходе гражданское понималось как знание классической литературы, каллиграфии, стихосложения, правил составления петиций, прошений и других документов, знание конфуцианской философии — одним словом, всего того, что необходимо «благородному мужу» для выполнения своей функции служения правителю. Но существовал и более глубинный смысл понятия «вэнь».
Вэнь включает в себя такие понятия, как «культура», «литература», «текст», «письмена». Нетрудно заметить, что культура понималась как фиксация Знания в виде письменного текста, не случайно в Китае так высоко ценился всякий иероглиф, ибо он заключал в себе некую вселенскую мудрость. Вэнь — это небесные, невидимые письмена, которые перенесены на землю в виде каких-то изображений, например, гексаграмм или иероглифов. Таким образом, они опосредуют связь Человека и Неба. Сама культура (вэнь) — есть обнаружение глубины небесно-священного в человеческо-профанном создании и в то же время мера человека культурного в человеке природном.
Оказывается, что вэнь — это не просто некие гражданские науки, но глобальный способ, позволяющий коррелировать поведение человека в обществе, устанавливая связь через его поступки и ритуалы с высшими началами. Известно, что культура для самого Конфуция была способом воспитания «благородного мужа»: «Учитель (Конфуций) наставлял посредством четырех начал: культуры, праведного поведения, честности и искренности».[73] Вэнь становится мостком между непроглядной, ускользающе далекой глубиной Космоса и реально осязаемым миром человека. Если эта связь через «письмена культуры» утрачивается, то человек теряет некий «внутренний принцип», одухотворенность поступка.
Современное китайское понятие «культура» (вэньхуа) можно перевести как «внесение изменения в изначальные письмена» или «приобщение к изначальным письменам», т. е. к естественному развитию вещей, что вполне соответствует требованию к настоящему воину быть «культурным». Это не просто соблюдение неких правил поведения на людях, но постоянное ощущение присутствия в себе небесного начала. С ним человек и коррелирует свое поведение. Если даосы считали, что культура — это насильственное «приукрашивание» естественной природы вещей, то конфуцианцы, наоборот, осознавали культуру как связующее звено с естественным началом мира, которое благодаря ритуалам (в том числе и боевым ритуалам) становится «подконтрольно». Не случайно одно из древних значений слова «ритуал» (ли) — «контролировать».
Философское течение неоконфуцианцев, развившееся в XII–XIII веках, оказавшее решающее влияние на становление философской основы ушу и, в частности, правил «боевой морали», четко разделило «изначальные природные свойства человека» (чжи), данные ему от рождения, и «окультуренный» (вэнь) вид человека, к которому он приходил благодаря воспитанию. Известный неоконфуцианец Чжу Си (XII век) говорил: «Принцип всех вещей заключен в том, что они вначале должны обладать изначальными свойствами (чжи), а затем окультуриваться (вэнь), а поэтому изначальные свойства есть основа ритуала».[74] Итак, культура — не просто навыки, усвоенные в процессе воспитания, но сложный комплекс сочетания природных и социальных комплексов, живущих в человеке. Чжу Си, комментируя Конфуция, упомянул слова неоконфуцианца Чэнь-цзы, говорившего: «Преподающий человек, изучая культуру, вскармливает тем самым праведное поведение, к тому же сохраняет честность и искренность».[75]
Оказывается, что овладение культурой запускает в человеке сложный механизм, позволяющий проявиться наиболее чистым, наиболее ценимым качествам его души — искренности, открытости, гуманности, человеколюбию. И если эти качества «подпирают» изнутри боевые навыки и знания ушу, т. е. военное начало, то становится ясным, почему истинного мастера ушу не существует без сочетания двух этих начал.
Пусть экскурс в понятие «культурного» не покажется читателю слишком затянутым — иначе нам не будет понятно, почему китайское вэнь не отразишь адекватно ни словом «культурный», ни словом «гражданский», ни каким-то другим. У нас просто нет его аналога, западное слово «культура» уведет нас совсем в иную сторону, понятие «гражданского» наведет на мысль о «гражданском достоинстве» или «добропорядочном гражданине». Все это очень далеко от китайской реальности. Но вернемся теперь к тому, как «вэнь» и «у» постепенно стали едва ли не важнейшими понятиями всего ушу. Понимание сути равновесия между вэнь и у в истории не оставалось постоянным. Вначале в этой классической антиномии не было столь глубокого, космического смысла понятия «человек-воин». Теория «военно-гражданского» появилась уже в XI веке до н. э. и была связана прежде всего с идеальной личностью императора. Правителю династии Чжоу Чэн-вану (XI век до н. э.), прославившемуся своими ратными подвигами и умением управлять народом, история приписывает следующие слова: «Обладающий гражданскими достоинствами и не обладающий военными не сможет править в Поднебесной. Того же, кто обладает военными достоинствами и не обладает гражданскими, народ боится и не испытывает [к нему] любви. Когда военные и гражданские начала следуют вместе, мощь и благая добродетель достигают совершенства».[76] Таким образом, уже в те времена единство культурного и военного начал связывалось с продуцированием особой Благой энергии, или Добродетельного могущества, — Дэ, которое император распространял на своих подданных. Требование сочетания вэнь и у было равносильно взаимодополнению гуманности и мужества, духовных свойств и физического совершенства и в конечном счете выражалось в особом типе сознания, присущем «человеку целостных свойств» — совершенномудрому.
Культурные мужи со счетами и тушечницей (XV век)
В период ранней китайской государственности в обществе преобладало мнение, что военное и гражданское следует сочетать как внутри одного человека, так и в политике государства. Это нашло свое отражение в концепции: «Военное и гражданское следуют вместе». Многие китайские правители не чурались продемонстрировать свое боевое мастерство, что еще выше поднимало их престиж как людей абсолютных и совершенных, преисполненных Небесной силой. Рассказывают, что правитель У-ван (Воинственный; годы правления 310–306 до н. э.) из известного своей военной мощью царства Цинь любил состязаться со своим чиновником Мэн Юэ в поднятии тяжелого треножника и немало преуспел в этом. Правда, однажды он сильно повредил себе коленную чашечку, вероятно, мениск, и соревнования на этом закончились.[77] Начиная приблизительно с этого времени чиновникам и аристократии в обязательном порядке предписывалось заниматься воинскими искусствами, а в VI веке требование знания ушу было введено даже в придворные экзамены на чиновничью должность.
Понимание неразрывной целостности культуры заставляло конфуцианцев обращать особое внимание на сопряжение военного и гражданского в образе «благородного мужа» (цзюньцзы), идеально воплощавшего в себе такие качества как справедливость, человеколюбие, почитание ритуалов. Культурно-упорядочивающее начало (вэнь) в таком человеке как бы оттенялось его военными достоинствами, хотя, несомненно, сам Конфуций выше ценил именно «письмена культуры». Но и само военное начало — это часть глубочайшего ритуала, соотносящего человека с сакральными силами мира. Именно через ритуальность воинской практики можно было прозреть ее духовный, культурный смысл, и в этом суть жестких императорских предписаний своим подданным заниматься боевыми искусствами, хотя помимо этого существовали и чисто прикладные цели. В Китае сложилась пятичленная система ритуальной практики, охватывавшая практически все области социальной и политической жизни и символизировавшая собой единство военного и гражданского внутри единого «тела» ритуала. Это были свадебные обряды, жертвоприношения, прием гостей, военные обряды и траурные обряды. Характерно, что военное оказывалось гармонично вплетенным в гражданское начало общества, а это в свою очередь вело к психологической установке на гармонию военного и гражданского в сознании каждого члена китайского общества.
Конфуцианец (XV век)
Традиционная система образования была издавна подчинена этой цели. Уже с глубокой древности мальчики и юноши получали комплексную подготовку, не худшую, чем отроки в Древней Спарте. В 8 лет мальчик поступал в младшую школу (сяосюэ), а в 15 лет — в высшую школу (дасюэ). И в младшей и в высшей школе весь процесс обучения был разбит на три взаимосвязанных направления: моральное, интеллектуальное и физическое воспитание. В частности, в младшей школе моральное воспитание детей заключалось в обучении таким простейшим навыкам как сметать пыль, подметать пол, отвечать на вопросы старших и т. д. В высшей школе это уже приобретало характер привития «истинности и искренности в мыслях», требуемых для самовоспитания. Для интеллектуального образования в младшей школе преподавались навыки чтения, письма, пения и математики, в высшей школе к ним прибавлялись знания, необходимые для «проникновения в суть вещей и расширения познаний». Весьма нелегким было физическое воспитание, которое более чем наполовину состояло из воинских искусств. В него входили стрельба из лука, фехтование на различных видах оружия, управление колесницами, вольтижировка и ритуальные танцы, включающие также многие боевые элементы. Такой комплексный военно-гражданский тип обучения сложился уже в IV–V веках до н. э. Трактат «Чжоу ли» («О чжоуском ритуале») рассказывает, что главный министр образования обучал массы людей всего лишь трем вещам, символизировавшим единство вэнь и у в Поднебесной. Первая из трех — это шесть истин: мудрость, гуманность, совершенство в мыслях, справедливость, преданность и гармония. Вторая — это шесть правил поведения: сыновняя почтительность, братская любовь, любовь к родственникам из одного клана, любовь к родственникам по узам брака, готовность взять на себя ответственность и помощь слабым и бедным. Третья — это знаменитые шесть конфуцианских искусств (люи), которыми должен был владеть каждый благородный муж, чиновник и аристократ: ритуалы, музыка, стрельба из лука, управление колесницами, каллиграфия и математика.
Было точно установлено, за сколько занятий должен преподаваться тот или иной предмет, например, воинские ритуалы преподавались за двадцать три занятия, а ритуалы приема гостей — лишь за шесть.[78] Понятие военного, или боевого, становилось неотъемлемой чертой жизни китайца, в его сознании оно связывалось не только с ведением сражений или физическим воспитанием, но, что самое главное, с непреходящим пониманием ритуальной глубины вещей. Это и предопределило процесс постепенной сакрализации всего комплекса боевых искусств, когда ушу из элементарного боевого ремесла стало видом духовной практики.
В шести искусствах был искушен не только сам великий Конфуций, но и некоторые его ученики. Так, по рассказам, один из его ближайших последователей Цзы Гун блестяще владел боем с копьем. Широко распространилась и история об отце Конфуция прекрасном воине Шулян Хэ. В 560 году до н. э. Шулян Хэ был в рядах армии царства Лу, что находилось на территории современного Шаньдуна, которая атаковала город Биян. Когда часть нападавших ворвалась в город, осажденный противник внезапно начал опускать тяжелые ворота, отрезая тем самым авангард луской армии. В этот критический момент Шулян Хэ подсунул предплечья под ворота и сумел удержать их, позволив остаткам армии ворваться в город. За это он был пожалован высоким чиновничьим титулом «дафу».[79]
Сочетание военного и гражданского постепенно становится символом гармонии внутри человека, способного своей благой мощью напитывать Поднебесную. Именно таким должен быть истинный правитель или великий полководец. Объясняя восполнение одного начала через другое, знаменитый китайский стратег древности У-цзы (IV век до н. э.) так иллюстрировал свою мысль: «В древности Чэнь Сан развивал у себя гражданское начало и забросил военное дело; этим он погубил свое государство. Ю Ху полагался во всем на свое многочисленное войско и ценил одну храбрость; этим он утратил свои родные храмы. Мудрый правитель, учась на этом, непременно у себя в стране развивает гражданские начала, а против внешних врагов держит военную силу».[80] Обратим внимание: здесь гражданское служит синонимом «внутреннего», «внутристранового», а у — «внешнего», используемого для решения внешних проблем. В XVII–XVIII веках эта идея соотношения вэнь и у не как просто гражданского и военного, а именно как внутреннего и внешнего, или основы и ее функции — проявления во внешнем мире, становится моральным императивом для последователей внутренних стилей в ушу. Но в древности перед нами предстал лишь легкий образ будущей грандиозной и глубокой доктрины «внешнего — внутреннего» в боевых искусствах.
В древности взаимоотношение вэнь и у понималось достаточно упрощенно, как сочетание двух видов воспитания в одном человеке. Перемены в китайском обществе привели к постепенному размыванию идеальной доктрины «Военное и гражданское следуют вместе». С одной стороны, формирование сложного конфуцианского канона с массой комментариев и уложений требовало большого времени на его заучивание и «благостные размышления» над ним. С другой стороны, развитие военно-стратегической мысли, широкомасштабные военные операции, наличие сложных методов воинской тренировки и даже формирование особой философско-прикладной школы «военных воспитателей» (бинцзя) неизбежно вели к формированию в обществе особой группы людей, уделявшей военному делу гораздо больше внимания, чем изучению канонов. Таким образом, в эпоху Борющихся царств, когда Китай раздирался непрекращающимися войнами, в обществе возобладала новая доктрина: «Гражданское и военное идут разными путями» («Вэнь у фэньту»). Часть людей в соответствии с ней стали считаться «книжниками» (жо) — позже этим термином стало обозначаться все конфуцианство, другая — «воинами», или «рыцарями» (ся).
Несмотря на это «разделение дорог», по-прежнему считалось, что профессиональный воин должен знать различные формы ритуала, разбираться в музыке и каллиграфии, а чиновник — обладать общими навыками владения мечом, алебардой, копьем, приемами борьбы цзюэди и цзюэли. «Расколовшись» на военную и гражданскую области, древняя и средневековая китайская культура не позволила своим частям далеко отойти друг от друга, регулируя тем самым свою интеллектуальную и военную мощь.
Военное и гражданское для традиционного Китая можно рассматривать в двух ипостасях — как понятие государственно-политической доктрины и как морально-психологическую норму для занимающихся боевыми искусствами. О практике государственного правления через вэнь и у китайские трактаты говорят весьма пространно и афористически точно. Например, «Исторические записки» (I век) гласят: «Если, натягивая, не отпускать — то гражданское и военное не смогут проявиться. Натягивать и отпускать — в этом путь военного и гражданского». А вот для человека-бойца сочетание вэнь и у внутри себя связано с вечным самопреодолением, самоотрешением и вступлением в область изначального единства культурного и природного. Об этом трактаты говорят скупо, и первые упоминания о том, что такое гармония военного и гражданского внутри конкретного человека, появляются лишь после возникновения стилей «внутренней семьи» в ушу — тайцзицюань, багуачжан, синъицюань. Приходит новое осмысление меры открытости человека Космосу и возможности их идентификации.
Воин (VIII век)
Сочетание вэнь и у в практике ушу ставило человека на удивительно тонкую грань между неистовой свирепостью боя и очарованием эстетики китайской культуры. Лишь находясь между этими крайностями, в «промежутке», можно постичь всю мощь и гуманность внутреннего смысла боевых искусств. Понимание Дао, как известно, приходит от постижения срединной сущности вещей, когда в предельной форме вещи или явления исчезает полярность, различие на «то» и «это», «плохое» и «хорошее». Военное и гражданское, сливаясь воедино, образуют точку пересечения всех лучей духовного импульса внутри человека, идущих от древних мастеров. Преломление этих лучей через дополнение военного и гражданского начал и есть постижение Дао через практику ушу. Во внутренних стилях отразилась и древняя формула (вспомним высказывание У-цзы) о том, что вэнь — это внутреннее начало, а у — внешнее. Но что в этот момент начинает подразумеваться под «вэнь», столь упорно переводимом на Западе как «гражданское начало»? Оказывается, что для последователей тайцзицюань и багуачжан вэнь становится «физической культурой»! Оговоримся: не в западном понимании, как «тренировка тела», но именно как воспитание своей физическо-психической основы, считающейся в данном смысле внутренней. Эта внутренняя основа проявляется во внешнем мире в виде своей функции — боевых искусств.
Чиновник
В качестве иллюстрации этой мысли приведем замечательный пассаж из «Канона тайцзицюань» Ян Чэнфу: «Если говорить о Дао, то нет ему иного начала, нежели в самовоспитании. Весь метод самовоспитания может быть разделен на три учения. Каждое учение представляет собой определенный уровень достижения. Высший уровень — это высшее достижение, низший уровень — это малое достижение, средний уровень — это искренность. Хотя и существуют три уровня достижений, но в конечной фазе они едины.
Гражданское воспитывается внутри, военное — снаружи. Физическая культура — это внутреннее, а боевые искусства — это внешнее. Когда вскармливание внутреннего и внешнего достигает своей высочайшей фазы — это и зовется высшим уровнем достижения. Если же кто достигает знания боевых искусств через гражданское начало в физической культуре или гражданское начало в физической культуре достигается занятиями ушу — то это является средним достижением. Низший уровень — это знания физической культуры без боевых искусств или занятия одними лишь боевыми искусствами без физической культуры».[81]
Нетрудно уловить мысль о том, что культурное считается здесь внутренним, а боевое — внешним, однако, думается, нас по-прежнему смутит понимание вэнь как физической культуры. Чтобы устранить это кажущееся противоречие, обратимся к показательному факту. С глубокой древности методы стрельбы из лука подразделялись на «военные» (у) и «гражданские» (вэнь), причем разнились они не какой-то конкретной техникой, не способами выстрела, а именно глубиной осознания самого процесса выстрела. Вспомним историю о чаньском патриархе Мацзу и охотнике Шигуне и их умении выполнять «внутренний выстрел», который намного эффективнее внешнего. Метод «военного выстрела» (ушэ) заключался в принятии правильной, стабильной позиции перед выстрелом, а затем собственно метком выстреле. Здесь конечной целью было точно послать стрелу в цель, то есть чисто внешняя форма стрельбы. А вот что древний трактат «Объяснения к иллюстрациям о способах стрельбы из лука» («Шэцзи тушо») говорит о «гражданском выстреле» (вэньшэ): «Его роль заключается не только в том, чтобы тренировать руки и способы движения телом, но и в том, чтобы упражнять ци, благодаря чему можно уяснить утонченную [сущность выстрела], которая сначала начинается с упражнения ци, а затем проникает и в руки».[82]
Здесь, в этой небольшой фразе, таится ответ, что такое «вэнь — физическая культура» для ушу и вообще что такое физическая культура для традиционного Китая: укрепление физической основы через упражнения ци. А конкретные проявления — прием, выстрел из лука — есть реализация способности мобилизовать внутреннее культурное начало вэнь в виде концентрации ци в любой момент жизни человека. В предельной же форме и вэнь и у сводятся воедино к духовно-психическому началу человека — сердцу (синь), которое есть «исток всякого движения ци и конечностей». А сердце, в свою очередь, соотносится с пустотой Дао, не случайно извечное требование к психологической подготовке бойца: «Опустоши свое сердце».
В момент, когда в XVII–XIX столетиях ушу расцветает во всей своей полноте, «гражданское» и «военное» стали обозначать два уровня тренировки, то есть тренировку внешней формы — непосредственно выполнение приема (у) и внутреннее искусство управления ци (вэнь) для усиления физической основы человека. Не случайно с осознанием начала «вэнь» в человеке древние тексты связывали понятие искренности, или веры, вспомним хотя бы приводившийся нами выше отрывок из Ян Чэнфу о среднем уровне достижения. Искренность, или вера, — это именно то чувство, которое необходимо для реализации своей внутренней, «энергетической» природы. Надо быть искренним к учителю, стилю, системе, к самому себе, к окружающему миру, к Дао, так как искренность — начало взаимодоверия мира и человека, а следовательно, и их окончательного слияния. А это и есть полное отождествление, с одной стороны, культурного, человеческого, «придуманного» и, с другой стороны, природного, естественного, навек данного. Именно этот смысл и вкладывает китайская традиция в понятие «вэнь» в человеке. Так ушу способствует реализации сложнейших философско-духовных понятий в человеке через внешне непритязательные формы боевой тренировки.
Многие стили делились на разделы «вэнь» и «у». Например, существовал раздел «гражданский шаолинь» (вэнь шаолинь) — особые дыхательно-медитативные упражнения из монашеской практики, направленные на обретение «истинного» состояния сознания бойца, подобного медитативным экстатическим формам. Другая знаменитая система цигун «Восемь кусков парчи» также состояла из двух разделов — «военного» и «гражданского». Раздел «вэнь» был технически проще, так как выполнялся сидя, в отличие от раздела «у», выполнявшегося стоя и включавшего ряд боевых движений, например, удары кулаком. Однако именно знание раздела «вэнь», как считали знатоки, стимулировало «изменения духа» человека через концентрацию ци, поэтому этот раздел считался более элитарным и утонченным.
Эта разница между понятиями «вэнь» и «у» оказалась подхвачена в XVIII веке тайными обществами, для членов которых практика ушу стала не только методом тренировки тела и сознания, но играла особую объединяющую роль. В 1774 году в Шаньдуне вспыхивает крупное восстание, поднятое одним из ответвлений тайного общества «Белого лотоса», которым руководил Ван Лунь. По деревням он создавал ячейки, которые делились на два типа — уже известные нам «вэнь» и «у». В первых занимались медитацией и духовным совершенствованием, они представляли собой руководящую элиту общества, так как благодаря своим необычайным психическим способностям могли влиять на рядовых и духовно менее сильных членов. Основные же бойцы общества группировались в ячейках типа «у» и изучали кулачное искусство, бой с мечом и палкой. Точно так же строили свою структуру тайные общества, поднявшие грандиозное восстание ихэтуаней («боксерское») в 1898–1901 годах. На верхнем этаже — «культурных алтарях» (вэньтань) — изучали сутры, медитативные тексты, а на нижнем этаже — «военных алтарях» (утань) — активно занимались боевыми искусствами, и из их числа вышло немало известных мастеров ушу.[83]
Не меньше конфуцианцев поддерживали комплексное военно-гражданское воспитание и даосы, причем их практика носила крайне мистифицированный характер, приобретая оттенок какого-то сверхъестественного могущества. Здесь и проявлялось важнейшее свойство «истинного человека», который «может все». Правда, к самому понятию «вэнь» («культурное») даосы относились не очень хорошо. Оно представлялось им синонимом чего-то наигранного, неестественного, нарушающего естественный путь вещей. Культура противопоставлялась в данном случае изначальной, врожденной сути вещей, а следовательно, и Дао.
Аристократия упражняется в стрельбе из лука
Культура для даоса — это искусственный рисунок на естественной красоте вещей, который лишь портит их. Это надуманное излишество. Именно даосские системы выдвинули концепцию внешней простоты движений в ушу, считая, что самое главное — не техническая сложность приема, а способность через этот прием раскрыть глубину врожденных свойств самого человека. Это и есть эффективный прием. И хотя для даосов культура не существует как регулирующая сила общества, но тем не менее она остается как наличие каких-то гражданских навыков, необходимых человеку для самореализации. А эта самореализация, в свою очередь, приводила к блестящему боевому мастерству.
Даосы издавна считались блестящими бойцами, так как, помимо знания технических навыков боя, блестяще владели способами психорегуляции. Известный даосский маг, описавший несколько сот способов достижения бессмертия и продления жизни путем создания внешней пилюли бессмертия из химических элементов и путем дыхательно-медитативных упражнений, Гэ Хун (IV век) характеризует себя как замечательного бойца. Но сколь удивительно, сколь необычно для обыденного сознания его состояние — видение мира как легкой дымки, скрывающей разницу между реальностью и иллюзией. Отрывок из его автобиографии настолько характерен, что мы приведем сравнительно большую цитату из него.
«Конфуций предостерегал от пустых мечтаний. Но когда я говорю о себе, то не допускаю, что я не лучше, чем тот, кто грезит наяву. Кто это, грезящий наяву? Лишь тот, кто не принадлежит ни к чему, так что по крайней мере никогда не оказывается втянут в склоки или ссоры. Обдумаем то, как совершенномудрый посвящал себя изучению классики: пока ремни, скреплявшие книги, не перетирались трижды. А как же могут современные люди с их скромными способностями с успехом делать больше одного дела одновременно?
Будучи молодым человеком, я немного обучался стрельбе из лука, но моя сила была слишком мала, чтобы натянуть тугой лук подобно Янь Као. Я верил, что стрельбе из лука учатся лишь потому, что она представляет собой одно из шести искусств, практикуемых благородными мужами, а также для того, чтобы остановить бандитов, разогнать грабителей или охотиться на птиц и животных. Давным-давно, когда я служил в армии, я однажды выстрелил из лука, преследуя всадника. В ответ на мой выстрел два бандита и одна лошадь свалились замертво. Так я сам избежал смерти.
Еще я обучался бою с мечом и щитом, а также одиночному мечу и парным копьям, основанным на малопонятных наставлениях и многозначительных уловках для использования против нападающих. Постигнув эти секретные методы и став их последователем, я сумел оставаться невредимым и добиваться победы, используя эти знания против непосвященных. Неважно, каким образом действовал нападающий, ничто не могло помешать мне.
Позже в жизни я также изучал искусство длинного шеста, который можно использовать против короткого меча или длинной алебарды. Но это также представляло собой мертвые знания низшего порядка. Это искусство сравнимо с обломанным рогом или фениксом без шпор. Где оно может пригодиться? Сверх тех вещей, которые я здесь перечислил, нет, наверное, ничего, кроме того, что я уже выучил».[84]
Напомним: перед нами слова великого даосского мага Гэ Хуна, по легендам, ставшего бессмертным, который, как видно, отводит немалое место в своем духовном становлении боевым искусствам. Да и само мастерство его чудесно, не случайно от одного Хуна замертво падают два разбойника и одна лошадь. В военном обнаруживается культурно-внутреннее начало, которое даосы называли «пестованием своей жизненности», «определением собственной судьбы». Путь воина — это проживание своей жизни как акта культуры через занятия боевыми искусствами.
Если даосы избегали говорить о сочетании культурного и военного, то они с большим удовольствием рассуждали о «совместном пестовании природы и жизненности», т. е. соединении врожденных природных свойств человека (син) и его судьбы, предопределения, или «жизненности» (мин), и таким образом формировали гармонию врожденного и предопределенного в человеке. Истинный воин обязан знать путь к тому, как реализовать заложенные в нем способности.
Сочетание военного и гражданского соответствовало особому моральному императиву настоящего бойца испокон веков. Например: «Тот, кто не искушен в военных и гражданских науках, не должен передавать знания ушу», — гласили «Наставления в мече куньу», так как такой человек не способен достаточно полно выразить существо «истинной традиции».[85] Гармония двух начал должна проявляться и в самой манере поведения бойца в соответствии с правилами «боевой морали» — удэ. Казалось бы, тяжелые тренировки, жестокие поединки должны сделать такого человека суровым, нечувствительным к окружающим. И сегодня сплошь и рядом встречаются люди, считающие заносчивость и грубость едва ли не признаком настоящего бойца. А вот мастер тайцзицюань Чэнь Синь в своих наставлениях так описывал облик истинного бойца: «Не кичлив и не бахвалится, поведением мягок и приветлив. И если мы и говорим об обучении боевому искусству („военному“), то в его сердцевине, тем не менее, заключено гражданское (в данном случае — именно „культурное“) начало».[86] Окультуривающе-регулирующее начало в человеке превалирует над какими-то боевыми навыками и представляет собой некую абсолютную ценность, воистину возвышающую человека над другими.
В знаниях ушу существуют две крайности, в которые нередко впадают поклонники боевых искусств. На первых этапах свойственно переоценивать значение боевого аспекта ушу, которое понимается лишь как искусство боя. Кажется, что все занятия подчинены лишь тому, как эффектно и быстро одолеть соперника. Трудно понять, что эти боевые формы — врата в глубокий мир наиболее тонких духовных структур человека, а следовательно, и универсальный путь воспитания, не ограничивающийся лишь искусством самозащиты. Но может наступить и другая крайность — за глубокомысленными и напыщенными рассуждениями о «внутренних основах» ушу забывается, что все начинается с тщательной отработки боевых элементов, простейших навыков укрепления физического и психического здоровья. Таким образом, боевой аспект из ушу может пропасть вообще, как, например, это случилось в современном тайцзицюань или спортивном ушу.
Надо всегда оставаться в «золотой середине», в «промежутке» между боевым и гражданским, внешним и внутренним, ведь не может же быть боевого искусства без боевых приемов, равно как не может существовать ушу лишь как способ постановки сильного удара, типа европейского бокса. В начале века, впрочем, как иногда и в наши дни, эта полифункциональность ушу не замечается европейцами — по этой причине в обиход вошло нелепое выражение «китайский бокс», «шаолиньский бокс», «бокс Великого предела» (имеется в виду тайцзицюань), что ставит ушу на уровень европейского аналога и лишает его внутренней перспективы.
Целостность, объемность жизни, ее постоянная неоднозначность, кажущаяся противоречивость, ведущая на самом деле к единству, — это путь полнокровной жизни человека вообще, а не только бойца ушу. Об этом универсализме принципов боевых искусств образно говорил один из канонов тайцзицюань: «Одна деревянная подпорка не удержит всей конструкции, одной ладонью не сделаешь хлопка в ладоши.[87] Это справедливо не только для гражданской основы и боевой тренировки, но и для всех явлений в мире. Гражданское — это внутренний принцип, а боевое — это внешнее множество техники. Внешнее множество техники без внутреннего принципа — всего лишь отвага грубого свойства… Тот, кто обладает лишь внутренним принципом без внешней техники, кто лишь думает об искусстве покоя и ничего не знает о способах ведения поединка, проиграет, едва допустив малейшую ошибку».[88]
Подведем краткий итог сказанному о равновесии между вэнь и у. Эти два понятия стали важнейшим императивом воспитания истинного бойца ушу и наиболее глубокое осмысление приобрели в XVII–XVIII веках после становления стилей «внутренней семьи». Именно здесь гражданское и военное стали осознаваться как способ гармоничного пестования внутреннего и внешнего начал в человеке. При этом вэнь и у понимались чрезвычайно широко, например, как гражданские и военные науки, внутренний ритуал и его внешнее проявление, внутренний принцип и внешнее множество техники, спокойные размышления и грубая отвага, мудрость и сила. В любом случае параллельное воспитание двух начал способно сформировать того, кого даосы называли «цюаньжэнь», — «человека целостных свойств». Поэтому мы и говорим, что ушу — не только мощное боевое искусство, не только эффективная система физического оздоровления, но это еще и путь духовного здоровья, умение видеть за обыденностью действия живую душу «человека культурного» во всей ее полноте и единстве с окружающим миром. Наверное, в этом сегодня и состоит высшая ценность ушу, не только являющегося продуктом китайской культуры, но несущего в себе общечеловеческие духовные ценности.
Часть 2
Элегия священного предела
Глава 10
Предвоплощенная жизнь
Внутреннее искусство таится как в Едином Дао, так и в обыденной жизни. Что может быть потаеннее? Разве что может быть глубже? Но разве что может быть проще? Жаль, что этого никто не знает.
Хуан Байцзя (XVII век)
От практического к мистическому
М истическая жизнь китайской традиции непостоянна и текуча. При всем своем полнозвучии личный опыт духовного переживания не обязательно наследуется в последующем поколении, а это значит, что моменты угасания традиции в какой-то период могут встречаться чаще, нежели моменты ее расцвета. Не случайно хроники подчеркивали, что у Конфуция было более двух тысяч учеников, но его последователями стали лишь семьдесят два. И это — у самого великого учителя Китая, «мудреца, равного Небу»! В этом непостоянстве тока традиции — ее жизненность, а точнее — жизненная ненавязчивость, ведь каждый должен быть настолько же приобщен к мистической культуре, насколько и свободен от нее. В этом коренится упругая пластичность китайской жизни. Теперь нам несложно понять, почему китайцы в своей практике исходят не столько из абстрактных представлений и правил приличия, сколько из жизненной целесообразности действия. Нравственной праведности здесь не существует, она заменена ритуальным и с какого-то времени уже врожденным практицизмом.
Как ни странно, такой практицизм отнюдь не отрицает внутренней, символической глубины действия. Наоборот, в китайской традиции всякому деянию предшествует духовное бытие (как сказали бы сами китайцы — образ), а сама по себе духовная практика исключительно конкретна, воплощаема, несет высшую целесообразность и тем самым не отличается (во всяком случае, на вид) от повседневной жизни вообще.
Теперь нам становится понятной, например, одна из самых темных фраз Конфуция, который советовал сначала воплощать внутренний образ своих речей, а потом реализовывать их на практике — «предосуществлять свои речи, а затем следовать сказанному». При этом мудрец не считал зазорным говорить о выгоде наряду с рассуждениями о судьбе и человеколюбии. Отсюда нам становится близка и другая мысль, что боевая практика в Китае потенциально может быть определена и как «эффективно-выгодная», и как «духовно-потаенная», как процесс тренировки тела с реальными боевыми целями, так и способ пустотного самосовершенствования, безотносительно какой-либо цели.
Неудивительно, что осознание некоего внутреннего «предшественника» реальной жизни, данного как жизнь внутриутробная, лишь намеченная, уже замысленная, но еще не осмысленная, становилось критерием высшей ценности и истинности всякого поступка. Внутреннее предшествие становится обязательной и непосредственной чертой каждого акта в китайской культуре. Высшая выгода и целесообразность определяются именно наличием внутренней жизни, как, например, могучее дерево предопределено именно своим семенем, а жизнь ребенка — существованием его родителей. Публичная жизнь в Китае отражала исключительно внутренний ток невидимой жизни, праздность была едина с умопомрачительной, но отнюдь не утомительной работой непривязанно странствующего духа. Отсюда — исток самообнажения собственного природного начала через пейзажную живопись, поиски космических соответствий в боевых искусствах, например, через осознание триграмм, первостихий, небесной триады и вообще «космичности» человека-воина.
Если в древности такой сложный переход от неоформленно-духовного к практическому и конкретному был уделом немногих философов, то к XVII веку осознание мистической жизни, не отличимой от обыденной практики, приходит и в ушу.
Космическая жизнь становится внутренней жизнью человека, а та безболезненно приходит в его повседневное существование. Небо приходит на землю, реализуя свои образы в бытовой, порой малозаметной конкретике.
Так происходит сознательное воплощение боевых искусств в виде «внутренней системы». Как результат — рождаются «внутренние школы» ушу. Нам уже приходилось говорить о том, что понятие «внутренних школ» весьма относительно, когда мы размышляли о классификации китайских боевых искусств. Поэтому здесь остановимся на более конкретных вещах — истории основных внутренних стилей и их базовых постулатах.
Именно с рождением внутренних стилей начинается этап, когда ушу в полной мере обретает свое мистическое содержание, когда оно становится способным передать тот духовный опыт, который некогда присутствовал в даосизме и буддизме. Этому периоду было суждено продлиться не так уж и долго — около трех веков, но и в этот чрезвычайно короткий по историческим меркам отрезок вместилось больше, нежели за предыдущие полторы тысячи лет.
Внутренние стили не просто давали слепок с небесного существования, они и были самой этой духовной жизнью Космоса, проросшей в движениях ушу.
Сколь невероятно сложно не только осознать свою духовную бесконечность, свою природную светлость, но и передавать это переживание другим. На этом стоит все восточное учительствование как неизреченная система великих речей без помощи слов, «бесед и суждений» обо всем, но только не о самом главном, поскольку этому главному суждено извечно ускользать от взора, чтобы возникнуть в душе. К XVII веку ушу научилось не только воспринимать эту форму неизреченного и внеречевого знания, но и столь же парадоксально-пустотным образом передавать ее. Центр китайского мистицизма перемещается в область боевых искусств. Духовный опыт, первоимпульс мудрецов, покинув старые и слишком конформные к тому времени формы неоконфуцианства и буддизма, а еще раньше и даосизма, «вселяется» в новую обитель, используя для ее создания исторически сложившуюся систему боевых искусств. Но уже не для боя и даже не для укрепления «духа, характера и воли», как советует Сунь-цзы, но для совсем иного.
«Путь боевых искусств не отличен от пути Неба. Это путь просветленного духа», — говорил в конце XIX века Сунь Лутан. А это значит: то, что когда-то было целью для бойца (например, победа в бою), становится лишь средством или даже промежуточной ступенью на пути к осознанию духовной традиции нации и мира вообще внутри себя. Именно в это время рождаются многочисленные легенды о том, что практически все великие буддийские святители и даже легендарные правители Хуанди, Фуси и Шэньнун не брезговали боевыми тренировками, создавая целые направления боевых искусств. Прием превращался в «воспоминание» о собственном духовном прошлом, подтверждал не просто небесный исток боевых искусств, но саму святость человеческого, собственного бытия.
Именно этот мотив сакрального, раскрытия природного в культурном, неразличимости сегодняшнего-сиюминутного и прошедшего-извечного, устремляющегося в непроглядную даль древней мудрости, и реализуется в направлении ушу, которое принято называть внутренними стилями. Жизнь человека проложена в пространстве культуры. Для того чтобы лучше осознавать свое бытие, рельефнее высветить нечто интимно-сокровенное в себе, мы должны бесконечно и мучительно отделять себя от акта нашего творчества, мысль человека — от ее вещного воплощения, идеальный замысел — от реализации, в конечном счете — духовный мир от внешней действительности. Так образуется культурная дистанция между самыми глубинными истоками человеческого сознания, извечно восходящими к святости небес, и обыденной жизнью, а точнее — проживанием как процессом бесконечных трансформаций, а поэтому и вечно длящимся. Эта дистанция и воспринимается как реальность, как история. А история всякого культурного явления, каковым является и ушу, есть прежде всего попытка оценить то, насколько эта человеческая, тварная сущность близка к своему сакральному первоистоку.
На этом стыке практического и мистического, вечного и ускользающего зарождается целая плеяда стилей, которую китайская традиция именует внутренними стилями, или стилями «внутренней семьи» (нэйцзя). Как известно, к этой группе относят три самых известных стиля — тайцзицюань («Кулак Великого предела»), синъицюань («Кулак формы и воли»), багуачжан («Ладонь восьми триграмм»). Все они вышли из стилей реального боя — стилей довольно простых и эффективных. Но их внутреннее содержание столь разительно отличалось от чисто боевой сферы ушу и столь близко подходило к эзотерической практике китайских мистиков, что мы можем говорить о качественном изменении практически всей системы боевых искусств в конце XVII века. Но сначала нам предстоит понять, что же отличало эти стили от основного корпуса ушу.
Долголетие тела и Бессмертие существования
Здесь мы зададим вопрос, который для последователей внутренних стилей покажется риторическим: зачем надо заниматься этими стилями? Зачем, скажем, следует посвящать всю свою жизнь тренировкам тайцзицюань? Интересно, что этот вопрос для китайской культуры не требует ответа, ибо проблема приобщения к собственной традиции вообще равна проблеме смысла существования человека на земле. Тем не менее китайцы с большой охотой рассуждают, для чего служат внутренние стили, к ним с радостью присоединяются сейчас и европейцы, добавляя к китайской мистике еще и сумбур собственного сознания.
Всю разноголосицу можно свести к трем базовым постулатам. Первый: внутренние стили позволяют достичь долголетия и бессмертия. Понятно, что утверждение непосредственно связано с древними даосскими рассуждениями, причем в эпоху возникновения нэйцзя они распространялись не столько среди тех, кто серьезно занимался тайцзицюань, сколько среди экзальтированных любителей (увы, таковые были и в Китае). Вряд ли кто-то всерьез в XVIII–XIX веках продолжал верить в физическое бессмертие, достигаемое гимнастическими и медитативными упражнениями. Другое дело — понятие бессмертия как передачи собственного духовного тела через родовое тело школы, «вечное возвращение». Так реализовывалось бессмертие мастера-первоучителя во всех последующих поколениях учителей и учеников, и таким образом школа была бесконечным единым телом бессмертного мастера. Думается, в таком мистическом смысле, а не наивно-буквально понимали бессмертие и даосы.
С долголетием, обретаемым через занятия внутренними стилями, дело также обстоит непросто. Если отбросить мифологию, то реальные мастера ушу живут до 70–80 лет, редко до 90 лет. Возраст, безусловно, солидный, но не запредельный. Дабы не быть голословными, посмотрим на возраст величайших мастеров ушу. Основатель стиля Ян тайцзицюань Ян Лучань прожил до 73 лет, его сын Ян Баньхоу — до 53 (или 55) лет, другой его сын, Ян Цзяньхоу, — до 75 (или 78) лет, создатель стиля У тайцзицюань У Юйсян — до 68, создатель другого стиля У тайцзицюань У Цзянцюань — до 72, знаменитый мастер Сунь Лутан умер в возрасте 71 года, создатель багуачжан могучий Дун Хайчуань дожил до 69 лет, блестящий мастер синьицюань Шан Юньян — до 74 лет. Этот список можно продолжить, но, как видно, никаких фантастических цифр нам не встретить. Здесь нет ни Небесного долголетия в 120 лет и человеческого долголетия в 100 лет, редко встретишь даже земное долголетие — 80 лет. Парадоксально, мастера тайцзицюань — «стиля долголетия» — не дотягивали даже до понятия «долголетие»! Может быть, под долголетием понималось нечто другое, а публикой все это воспринималось как способность просто дожить до старческих седин? А может быть, существовала более важная цель занятий?
Обратимся ко второму постулату, гласящему, зачем следует заниматься тайцзицюань. Он связан с первым, хотя звучит более скромно и реалистично: тайцзицюань занимаются для укрепления здоровья. Кстати, именно так формулировал цель занятий основатель стиля Ян тайцзицюань Ян Лучань. Действительно, все современные исследования показывают, что посредством занятий тайцзицюань, синъицюань, багуачжан можно излечить тяжелейшие расстройства и болезни, такие как туберкулез, диабет, гипертонию, заболевания опорно-двигательной, костно-мышечной, кровеносной систем. Появились даже сообщения, что тайцзицюань и цигун замедляют рост раковых образований.
Но неужели все занимающиеся тяжело больны? Кстати, как вспомогательное средство тайцзицюань очень силен, однако в лечении решающее слово остается все же за медицинским арсеналом.
Существует и третье утверждение: тайцзицюань — эффективный способ боя. На первый взгляд этот тезис может показаться странным: плавные, медленные движения, небольшое количество ударов, умиротворенно-спокойное состояние — все это мало походит на боевую ситуацию. Но не будем забывать, что современный тайцзицюань, основанный на стиле Ян, создавался именно для массовых занятий и мало похож на своих предшественников.
Так что же несет в себе тайцзицюань? Прежде всего, теория и практика тайцзицюань показали в наиболее полном виде единение методов боя с духовной практикой, с особым типом миропереживания. Формы кулачного искусства становились символами соритмичности человека и Космоса. Мир как бы пульсировал перед человеком, и человек отдавался этой вселенской музыке. Мастера тайцзицюань рассказывают, что в процессе занятий действительно наступает своеобразное ощущение пульсации: краски мира то становятся ярче, то вновь тускнеют, мир то сужается, то расширяется перед глазами. Этому соответствует и общая геометрия движений: шаг вперед — шаг назад, поворот влево-вправо, накопление ци — выброс. Это и есть открытая и закрытая фазы самого человека, обнаружение вселенского ритма внутри себя. Об этой пульсации, равной ритму самого Космоса, упоминают и каноны тайцзицюань: «Один раз открытое — один раз закрытое: предельное выражение кулачного искусства». «Открытое и закрытое изначально не имеют стабильности, изогнутые и прямые движения следуют друг за другом. Великий предел разделяется на инь и ян, и нет предела изменениям чудесного дракона». «Один раз открытое — один раз закрытое, в этом есть и изменение, есть и постоянство, пустое и наполненное наступают одновременно, то проявляются, то становятся сокрытыми». «Если каждый день посвящать изучению схемы Великого предела, то в своем теле обретешь открытое и закрытое». «Один раз открытое, один раз закрытое — разве это не есть естественность?!»[89]
Интересно наблюдать, как понимание открытого и закрытого в кулачных искусствах приобретает совсем иное значение — ритмизированного слияния с естественностью мира. Не случайно в этом ритме все время звучит мотив Дао. Именно Дао в равной степени обладает и постоянством, так как превосходит изменения во всяких вещах, и изменчивостью, так как бесконечно трансформирует самое себя. Именно Дао в один и тот же момент пустотно, так как не имеет в себе ни одной определенной вещи, и наполнено, так как содержит в себе семена всех вещей. Следовательно, такими свойствами Дао может обладать и человек, занимающийся по определенным правилам тайцзицюань, несмотря на то, что это, тем не менее, искусство кулачного боя. Надо лишь воспринимать не его поверхностную ценность в бою, но понимать его как способ ощущения мира, приятие мира внутрь себя.
Форма движений может считаться истинной, если они имеют своим истоком внутреннее движение. Без этого ушу превращается в обычную оздоровительную гимнастику. Но внешнее и внутреннее соотносятся между собой не как лишь сущность и ее символ, но прежде всего как зеркальное отображение друг друга. Когда, например, руки поднимаются вверх, ци опускается вниз. При движении корпусом и рукой вперед ци одновременно идет назад, и таким образом создается внешне-внутренняя «распорка». Это и позволяет быть «снаружи мягким как вата, а внутри жестким как сталь». В тайцзицюань эта разнонаправленность выражена еще лучше: «Внутри ваты таится игла». Создается особое внутреннее натяжение, или напряжение, по своей сути отличное от обычного напряжения мышц. Оно ощущается как разматывание и сматывание клубка нити тутового шелкопряда — упругой шелковой нити.
Благодаря этому рождение одного начала не просто влечет за собой рождение другого (инь отнюдь не «порождает» ян), но означает их моментальное и единовременное появление — «парное рождение» (шуанчэн).
Поэтому и говорится, что смысл стилей нэйцзяцюань заключается в обретении Единого через порождение изменений. Каждое изменение фактически означает появление своей зеркальной противоположности. В этом и заключается смысл многих сентенций из канонов внутренних стилей: «Если появилось левое, тотчас появилось правое», «Как только появляется верх, тотчас появляется низ». Лишь абсолютное напряжение может родить абсолютное расслабление, как это делается, например, в стиле Чэнь тайцзицюань или в синъицюань. Это выполнение соответствует известной философской концепции, гласящей, что переход противоположностей — их зеркальное переворачивание — возможен лишь в предельный момент существования, и абсолютный миг сознания этой сущности — Тайцзи.
В любом движении, сколь быстро или незначительно оно бы ни было, необходима столь же предельная работа сознания. Мозг не спит, но и не мечется, собирая осколочное видение мира воедино. «Разум — хозяин, а тело — слуга», — гласит известная сентенция из «Канона тайцзицюань».
Работа сознания ни в коем случае не должна превращаться в напряженное «мудрствование» или какую-то особую сосредоточенность, например, на точках или на самих движениях. Наоборот, это свободное проистечение мысли, актуализация творческой небесной воли (и) в любом поступке. По сути, это и есть вечно бодрствующее сознание в состоянии недеяния. У буддистов оно называлось «не-разум», «не-сознание» (усин).
«Да так ли это?» — может спросить читатель. Не усложняем ли мы «оздоровительно-боевые» внутренние стили ушу? Может быть, они направлены лишь на выработку какой-то «энергетики», как считают многие европейцы? Каковы же истинные идеалы этих систем? Дабы не вводить никого в заблуждение, обратимся к некоторым основополагающим моментам теории внутренних стилей.
«Тело, пронизанное пустотой»
С развитием внутреннее искусство все больше и больше обретало эстетическую чувственность, схожую с восприятием поэзии и живописи. Это становилось моментом интимного схождения человека и мировых потоков, когда он, отринув формы вещей и даже уничтожив в своем сознании их образы, оставался один на один с абсолютной пустотностью. Этот идеал, на первый взгляд далекий от целей боевых искусств, занимал все больше и больше места во внутренних стилях. Например, «Песнь об истинном смысле тайцзицюань» красочно и поэтично рассказывает о том, что действительно ценно в этом мире:
- Нет ни форм, ни образов.
- Все тело пронизано пустотой.
- Забудь о вещах и пребывай в естественности,
- Словно сосуд, подвешенный в Западных горах.
- Рык тигра и крики обезьян.
- Чистые источники и незамутненные воды.
- Клокотание рек и рев океанов.
- Своими природными свойствами
- Утверждай свою жизненность.
«Сосуд, подвешенный в Западных горах» — символ предельного неналичия (напомним, что пустота сосуда — аллегория Дао), которое к тому же отдалено от суетного мира и поэтому как бы «отсутствует вдвойне». В этой тишине и естественности проступают природные свойства самого человека, и он начинает реализовывать себя в этом мире, проходить свой путь — «утверждать жизненность». Формы ушу — приемы, движения, позиции — уже выучены, преодолены и забыты. Остается лишь некое вскармливание собственного внутреннего начала, позволяющее ощущать себя разлитым во всех уголках вселенной, утверждающее присутствие всего во всем. Ценным вдруг оказывается то, что находится рядом, под рукой, но почему-то не замечено и непонятно. Но лишь оно остается непреходящим эхом молчаливого образа Дао в человеке — «Рык тигра и крики обезьян… Клокотание рек и рев океанов».
Природность мира начинает ощущаться через внутреннее искусство ушу с почти болезненной очевидностью и яркостью. Символичность понимания мира доведена до предела. Мир — символ, за простейшим движением руки раскрывается темный двойник действительности. Но что стоит за символом, что скрывает маска? Коль скоро мир символичен, то символично, а следовательно, и пустотно все, что нас окружает, в том числе и императорская власть, государство, культура вообще. Итак, мир не просто предельно пустотен, он абсолютно иррационален, и желание «пребывать в естественности» равносильно желанию познать иррациональное.
Во внутренних стилях появляется понимание той всеприемлемости различных форм через Дао, где все соединяется воедино. Более того, видимые формы ушу есть посредники истинной, но не видимой реальности Дао во внешнем мире. Об этом говорит примечательный пассаж Сунь Лутана, с которого он начинает одну из своих книг: «Дао — это корень инь и ян, основа мириад вещей. Но это Дао не проявлено и обнаруживается через Великую пустоту. Когда Дао проявляет себя, оно перетекает в сотнях явлений. Дао одиноко — таково оно! На Небе назовем это предопределением (син), в человеке назовем это природными свойствами, в вещах назовем это принципом, в кулачном искусстве назовем это внутренним усилием. Поэтому искусство «Кулака внутренней семьи» включает три школы — тайцзи, синъи и багуа, которые по своим формам хотя и различны, но в своей предельной форме возвращаются к пустоте Дао и таким образом приходят к Единому».[90]
Внутренние стили осмысляются уже не как тренировка, но как особый тип философского воспитания. И цель здесь — не здоровье, не укрепление тела и даже не приобретение боевых навыков. Нравственный идеал традиции устремлен уже к тем понятиям, которые всегда считались уделом лишь величайших философов.
Схема развертывания Великого предела
Обратим внимание, с какой фразы начинает свои знаменитые «Рассуждения о тайцзицюань» Ван Цзунъюэ. Практически все остальные труды по тайцзицюань явились комментариями к этому лаконичному, но тем не менее удивительно емкому тексту:
«Великий предел порожден Беспредельным и является матерью инь и ян. Приходя в движение, он разделяется; возвращаясь в покой, он вновь соединяется».
Искушенный китайский читатель сразу же обращал внимание, что перед ним фраза, заимствованная у известного ученого-неоконфуцианца Чжоу Дунъи из его трактата «Объяснения схемы Великого предела». В этой фразе — практически вся философия тайцзицюань. Смысл ее в том, что человек повторяет движения космических образов — разделение и соединение, движение и покой — и тем самым единится с Небом.
Такое истинное движение рождается само собой. Человек не выдумывает его, не вспоминает, не делает усилия, чтобы воспроизвести его. Движение во внутренних стилях подчинено внутреннему ритму — открытию и закрытию, опустошению и наполнению. В этом смысле человек не властен над производимыми им движениями и не может изменить или изобрести их, так как они являются образами уже существующих, от начала мира данных внутренних символов вселенского ритма. Они ценны не сами по себе, но именно как символы Великого действия Дао. Надо лишь дать свободно излиться внутреннему движению и довериться своему духовному ритму. В этом, кстати, и заключен смысл известного требования «расслабиться и подчинить свое сознание опустошенному покою».
Наполненность формы и есть момент совпадения внешнего движения и его внутреннего природно заложенного в человеке образа, что и зовется «одухотворением формы» (шэньсин). Человек должен быть абсолютно искренен к себе и к некоему внутреннему человеку в самом себе, который действует безошибочно, так как природно естествен, интуитивен от рождения. Надо дать ему проявиться. Надо отдаться этому потоку духовного ритма, воспринимаемого как вибрация тонкого тела и воспроизводимого в конкретном «овеществленном» приеме. Так происходит актуализация внутреннего ритма во внешнем действии ушу. Надо научиться обнаруживать череду взаимосоответствий между внешним действием и духовным ритмом человека, его природным настроем и поступком, не случайно один из знаменитых внутренних стилей зовется «Кулак формы и воли» (синъицюань). Названия двух других стилей — «Ладонь восьми триграмм» и «Кулак Великого предела» — обнаруживают намек на то, что за движениями этих школ кроется некое космическое сверхдейство, которое человеку дано выразить в конкретных формах ушу.
Даос, единящий в себе три начала — ци, семя и дух (XVI век)
Внутренний ритм человека неравномерен, он скорее «симфоничен», так как напоминает течение музыки, которая разлита в сотнях несхожих обертонов, меняет свой темп, настроение, звучание, но тем не менее именно благодаря постоянным переменам и образует «единое тело» музыки как созвучия несхожего и вечно отличного от самого себя. Таково и символическое движение во внутренних стилях. Внутренний ритм неравномерен, в нем отсутствует монотонность, присущая умирающей материи, соответственно, и внешняя форма будет воспроизводить эти изменения. Это может проявляться явственно, как резкие перемены ритма в стиле Чэнь тайцзицюань и взрывные движения в синьицюань, или скрытно, виртуально, как внутреннее чередование опустошения и наполнения в стиле Ян тайцзицюань или в багуачжан.
Эта аритмичность позволяла китайцам сравнивать движения во внутренних стилях с мерцанием пламени свечи, с колеблющимся листком на дереве, полощущимся на ветру знаменем, что как бы определяло смысл внутреннего движения как трепетания самой жизни. Итак, суть энергетического наполнения движения — в его непостоянстве, извечной трепетности. Но вместе с этим в основе всех изменений существует удивительная устойчивость — Великое постоянство. Оно заключается в том, что внутренняя нить, внутреннее биение жизни не должно прерываться ни на миг, как и сознание ни на секунду не должно покидать форму, ибо именно «волевой импульс стимулирует циркуляцию ци».
Человек должен слушать собственное свободное движение, как ценитель вслушивается в звуки музыки—ее полные переливы, взлеты и падения, крещендо и диминуэндо. Не случайно одним из высших выражений мастерства во внутренних стилях являлось усилие слышания, некое сверхчувственное умение услышать и ощутить внутренний ритм мира. Присутствие сознания окрашивает всякое движение и как бы определяет горизонты формы, перспективы ее саморазвития. У того, чье внимание постоянно ускользает из-под контроля, а воля покидает движения, горизонты формы (соответственно, и внутреннего образа, который стоит за этой формой) резко сужены, почти полностью механизированы. У того же, чья воля действительно руководит формой, познавательный горизонт мира устремляется в бесконечность. И такой человек, следуя форме, не принадлежит ей, не является пленником какой-то раз и навсегда определенной последовательности движений, хотя и тщательно выполняет ее.
И вот тогда рождается понятие сверхобыденного движения — движения, которое преодолело самое себя и превратилось в символическое действие, в выражение и отзвук ритма космических начал. Как ни странно, но именно в этот момент оно теряет свои технические характеристики, ибо становится уже неважно, быстро или медленно движется человек, по какой траектории он наносит удар, какой конкретно прием выполняет. Ибо такой мастер становится просто недостижимым, неуязвимым, причем не только для противника, но и для мира вообще, так как он не существует для него, растворен в потоке вещей и явлений. Благодаря ранее изученным способам подготовки — как ментальной, так и физической — он становится полностью ритмизированным со вселенской архитектоникой, становится ее гармоничной, а поэтому абсолютно незаметной частью. В этом и кроется ответ на вопрос, почему, например, практика в медленных движениях тайцзицюань может быть названа высшим мастерством в боевом искусстве, хотя, казалось бы, никакой боевой нагрузки плавное движение нести не способно. Именно такой внутренне-символический характер обретают приемы ушу во внутренних стилях. Естественно, что между собой они ничуть не похожи, но это — лишь внешняя непохожесть.
Сфера мировых трансформаций
Большинство внутренних стилей строит свое обучение на осознании космической сферы, или «великой окружности». В некоторых стилях, например, в тайцзицюань и багуачжан, это выражается в круговых движениях руками или передвижениях по кругу, в синъицюань — в осознании себя находящимся внутри космической сферы.
Окружность является не только абстрактным символом Великого предела, но несет и вполне конкретное звучание — как сфера жизнедеятельности и жизнеприятия человека. Грань сферы — это прежде всего оптимальное расстояние миропонимания и мировосприятия. Человек, понявший диаметр собственной сферы, позволяет каждой точке внешнего пространства, каждому предмету соотноситься с собой и быть открытым миру. Одновременно всегда сохраняется определенная символическая дистанция между миром внутри, миром истинным и интимным, и пространством вовне. Именно такое образное дистанцирование позволяет свободно и безбоязненно общаться с миром на основах взаимной доверительности и одновременно взаимозагадочности.
Это пробуждает глубокий интерес друг к другу — учитель интересен ученику лишь постольку, поскольку он остается до конца непонятым и неисчерпаемым, хотя и вполне открытым. И ученик всегда идет путем познания собственного учителя и самораскрытия мастера внутри себя. Символическое пространство позволяет, находясь в состоянии бесконечной сообщительности с миром, оставаться незатронутым этим миром, неуязвимым для него, «сохранять состояние гладкой и спокойной поверхности озера в безветренный день».
Лишь понимание Великого предела может показать грани индивидуальной сферы человека, по границам которой и возникает Срединная гармония. Окружность не может быть слишком мала — тогда наступает «затронутость», или вовлеченность в дела мира. Она не может быть и слишком велика и простираться до бесконечности, иначе наступает отшельнический отрыв и уход в мир иллюзий и безумных фантазий. Сфера — отнюдь не способ противостояния миру, но, наоборот, единственный возможный способ общения и понимания его. Лишь таким образом — не допускать, но и не отпускать — исчезает момент противоборства и возможность конфронтации. Здесь не остается места как для фамильярности, так и для заносчивости в общении людей с мастером и мастера со всем миром.
Понимание собственной сферы как чисто духовного феномена начинается в ушу с вполне конкретных и физически осязаемых способов. Подавляющее большинство движений в ушу, особенно защитных, строится на списывании дуги или полной окружности. Некоторые стили вообще базируются преимущественно на круговых движениях, например, внутренние стили тайцзицюань и багуачжан, внешний стиль фаньцзыцюань. Много круговых движений в шаолиньцюань, мицзунцюань («Потерянный след»), иньчжаоцюань («Когти орла»), шэцюань (стиль змеи). В традиционном ушу нет норматива, указывающего, насколько велик должен быть радиус описываемой окружности, — это чисто индивидуально-психологический момент. Как в области межчеловеческой коммуникации, так и в ушу окружность не может быть ни слишком малой, ни слишком большой — и то и другое чревато потерей возможности адекватной защиты. Например, рука никогда не должна разгибаться в локте до конца, так как она может выйти за грань сферы. Выброс внутреннего усилия (цзин) происходит именно на грани сферы, таким образом, именно здесь наносится самый сильный удар. Нельзя впускать конечность противника внутрь сферы, так как это значительно ослабляет защиту. Мастера багуачжан, регулируя ученикам диаметр их личной сферы, требовали от них по несколько тысяч раз в день выполнять базовое круговое обращение ладонью. В синъицюань базовая позиция саньтиши («позиция трех начал») должна идеально вписываться в круг. В момент полного внутреннего расслабления грань сферы устанавливается абсолютно естественно и наступает равновесие между внутренним и внешним миром.
Грань сферы — это также всегда грань соприкосновения с противником. Сфера может описываться всем телом во время вращений или лишь конечностями. Так, стиль багуачжан полностью построен на передвижениях по кругу, точнее, по траектории в форме «восьмерки». Окружность может лишь подразумеваться или «предчувствоваться», как это, например, делается в стиле синъицюань или юнчунь, где наносятся в основном лишь прямые удары. Тем не менее, боец должен сохранять понимание сферической зоны, внутрь которой он не должен пропускать соперника. Поэтому и в синъицюань и в юнчунь следует уходить от ударов разворотом всего тела, как бы убирая свою «сферу жизни» из-под атаки.
Сфера, будучи символом и ощутимым образом Великого предела, представляет собой область повышенной энергетизации. В древних трактатах по нэй-гун можно встретить изображение человека, сидящего или стоящего внутри окружности и выплавляющего в своем теле пилюлю бессмертия. Считается, что в данном случае человеческая сфера есть проекция большого небесного круговорота во внешний мир, и лишь от внутренних способностей человека зависит то, насколько плотной будет энергетика этой сферы. Здесь без усилия напрашивается прямая аналогия с видениями ауры, светящихся окружностей вокруг буддийских бодхисаттв или нимбов вокруг головы христианских святых. Кстати, многие ученики тайцзицюань видели вокруг своего учителя Ян Лучаня (основателя школы Ян тайцзицюань) светящееся марево, когда тот выполнял комплекс.
Спиралевидное усилие в стиле Чэнь тайцзицюань (Из трактата Чэнь Синя; XIX век)
Величина сферы — всегда есть мера миропонимания. В результате долгих тренировок сфера человека бесконечно увеличивается и в конечном счете становится равной самому Космосу — это сфера Великого предела. Она уже не столько очерчивает какую-то область, но скорее говорит о способе мироприятия, и включает в себя все сразу без условностей и оговорок, она приемлет весь мир — в сущности, сфера человека и есть этот мир. Это и есть искренность мастера во взаимоотношениях с Универсумом. Лишь в этом случае он может ожидать, что и мир его примет с полным доверием и открытостью, воздав за полноту душевных свойств.
Путь внутреннего усилия
Внутренние стили дают человеку возможность непосредственного, интуитивного соприкосновения с Космосом. Да и человек ли перед нами? Не воплощенная ли это сила всей Вселенной, сконцентрированная в одном человеке, который, как гласят даосские каноны, давно «утратил себя», растворился, рассыпался в мировых трансформациях? Примечательно, что та сила, которую используют бойцы во внутренних стилях, абсолютным образом отлична от физической силы.
Мистическое переживание в себе всей Вселенной заставляет человека отбрасывать время, сводить все к точке «вечно длящегося сегодня». Как бы быстро ни двигался соперник, последователь внутреннего стиля все равно опередит его — но опередит не реакцией, не скоростью. Он просто знает обо всем раньше самого нападающего. Он существует и мыслит прежде него, он мыслит из сферы Прежденебесного. В этом и заключен великий парадокс внутренних стилей — боец не опережает противника и не одолевает его своим мастерством. Он просто предваряет всякое действие и всякое усилие. Тайцзицюань учит: «Противник не двигается — я тоже не двигаюсь. Лишь только противник совершил малейшее движение — я все равно двинулся раньше него. Усилие кажется расслабленным — но не расслаблено. Стремлюсь раскрыться, но не раскрываюсь. Усилие может прерываться, но волевой импульс не прерывается».[91]
Понятие усилия (цзин) отнюдь не связано со внешней силой. Наоборот, оно скорее противоположно мускульной силе. Например, характерными типами такого внутреннего усилия для внутренних стилей были усилие слышания (тинцзин) и усилие понимания (дунцзин). Оба эти усилия представляют собой особое, порой сверхъестественное чувствование противника как самого себя, когда боец смотрит на своего соперника как бы изнутри него самого. Именно за счет этих усилий-чувствований можно преодолеть уровень физической силы, когда исход поединка решается не только до его начала, но вообще еще до встречи двух соперников.
Усилие слышания — «это особое чувствование кожей и внутрителесное ощущение, которое позволяет понять сильные и слабые места противника, его положительные и отрицательные качества, направление его движения».[92]
Овладение обоими типами усилия требовало прежде всего определенного волевого импульса, работы сознания, основанной как бы на отказе от всякой работы, от всякого помысла и даже действия. Например, для постижения усилия слышания следовало «прежде всего изгнать из тела всякую грубую силу, расслабить ноги и поясницу, успокоить сердце и упростить мысли, дабы вдыхаемое ци и сгустившийся дух пришли в состояние слышания».[93]
Усилие слышания позволяет путем легких прикосновений к сопернику «услышать» его движение, причем не только физическое, но даже движение мысли, понять по малейшим пульсациям тела противника его замыслы. Еще выше стоит усилие понимания, заключающееся в том, чтобы даже вне прикосновения к противнику уловить его замыслы, «приклеиться» к нему и следовать за каждым его жестом, за каждым помыслом.
Усилие понимания долгое время оставалось великой тайной внутренних стилей. Вероятно, одним из первых о нем открыто заговорил великий теоретик тайцзицюань Ван Цзунъюэ в «Рассуждениях о тайцзицюань»: «Тот, кто стремится познать инь и ян, приклеивается [к противнику] и следует за ним, следует [за противником] и приклеивается к нему. Ян неотделимо от инь, инь неотделимо от ян, и таким образом инь и ян вспомоществуют друг другу. Это и есть усилие понимания».[94]
Так во внутренних стилях сформировались важнейшие понятия: «прилипание», или «приклеивание» (те), и «следование» (цзо, шунь). Ван Цзунъюэ учил: «Люди жесткие, я же податлив — зову это следованием. Я следую, противник отступает — и зовется это приклеиванием». Боец учится откликаться на малейшее движение противника, сополагаться с его ритмами: «он движется быстро — я тоже двигаюсь быстро, он движется медленно — и мои движения замедляются». При этом следовало избегать трех недостатков — грубой силы, переполнения в груди ци (глубокого дыхания) и прерывистых, не связанных между собой движений. Человек должен войти в резонанс со вселенскими ритмами, приобщиться к мировой душе, универсальному сознанию и благодаря этому «услышать» своего противника, следовать за ним неотступно. Атаки как таковой не существует — она заменена «следованием».
Практически все виды внутреннего усилия направлены именно на это космическое ощущение. Например, вопрошающее усилие (вэньцзин) — умение понять замыслы противника, ставя ему некие ловушки — «вопросы». Всего же существует несколько десятков типов внутреннего усилия — усилие статичности, трущее усилие, переменчивое усилие, буравящее усилие, усилие арбалетного заряда, усилие соположения, и, таким образом, все изучение внутренних стилей базируется не столько на изучении техники и даже не на какой-то «внутренней энергии», сколько на овладении этими типами внутреннего усилия — «путем усилия» (цзиндао).
Стили «внутренней семьи» считаются «мягкими», хотя чисто внешне никогда не назовешь, например, синъицюань «мягким стилем» — он базируется на резких, взрывных атаках. Но во внутренних стилях мягкость отнюдь не равняется расслабленности, а жесткость — напряжению. Бойцы внутренних стилей учились понимать бином «мягкое — жесткое» как выражение извечного перехода инь и ян. Мягкость и жесткость зависят от умения включить в удар все сочленения тела и особым образом распределить усилие. В частности, в синъицюань рассматриваются три базовых вида усилия: светлое (минцзин), темное (иньцзин) и переменчивое (хуацзин). Светлое усилие связано с понятием жесткости и является непосредственной реализацией физической силы. В частности, все начинающие используют именно светлое усилие, достигаемое как напряжением ряда групп мышц, так и правильной формой движения, позволяющей включить в удар все сочленения и мышцы. Это — исключительно внешняя сила. Темное и переменчивое усилия связаны с умением использовать ци и пустоту Беспредельного. Они придают мягкость приему. Жесткая сила минцзин не имеет внутри себя разделения на инь и ян, поэтому она и обладает как бы «проламывающим» внешним действием, не затрагивая выброса внутреннего ци. Это характерно, например, для ударов в каратэ или боксе. Синъицюань же сочетает мягкое и жесткое внутри одного движения.
В момент удара выполняется небольшой проворот ладони, за счет чего ладонь как бы разделяется на две части. Часть ладони со стороны большого пальца считается в этот момент воплощением начала инь, опустошенной и мягкой, а со стороны мизинца — ян, жесткой и наполненной. Таким образом, даже внутри одного удара может сочетаться мягкое и жесткое.
Считается, что мягкое усилие — это всегда темное, потаенное усилие. Кулак или ладонь — средоточие жесткой силы — подчиняются средоточию мягкой, темной силы — локтю. Например, если локоть поднять чуть вверх, удар пойдет сверху вниз; если локоть отвести в сторону, удар пойдет по дуге, как крюк. Таким же «рулем» мягкой силы служит поясница, дающая направление выбросу усилия в ударе.
Во внутренних стилях исход поединка предрешен еще до его начала, он предчувствуется, и этот результат как бы дан еще до начала свершения действия. Но чтобы достичь его, надо пройти весь путь боя. Боец не размышляет над тем, как построить бой, какую тактику избрать, и лишь следует саморазвертыванию поединка, как мудрец безотчетно следует Дао, не потакая и не противореча ему. Безошибочность выверяется здесь именно интуицией, «слышанием» и «следованием», которые суть естественность самопроявления природы человека.
Читать бесплатно другие книги:
