Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы (сборник) Квентин Патрик

IX

После разговора с доктором Ленцем мною овладел припадок нервной дрожи. Меня уложили в постель, а потом бледная и очень серьезная мисс Браш принесла мне в палату завтрак. После чашки черного кофе я почувствовал себя немного лучше и привел свои мысли в относительный порядок.

Но и при этом все представлялось мне совершенно лишенным смысла. Эта страшная и совершенно неожиданная смерть только еще больше все запутала, дополнив невнятицу, созданную за последние двадцать четыре часа постепенно нараставшим числом разнообразных инцидентов. Еще прошлой ночью мною овладело предчувствие опасности, но угроза казалась направленной против Дэниела Лариби и мисс Браш. Фогарти никак не вписывался в общую схему. Трудно было себе представить, зачем кому-то понадобилось убивать санитара только с одним недостатком в характере – излишней хвастливостью.

Но еще более невероятным виделся сам способ убийства, мысль о том, что кто-то смог расправиться с ним столь зверски. Для этого требовалась чудовищная сила. Поистине сила сумасшедшего. Одержимого убийством маньяка.

Маньяк! Мне припомнилось выражение лица Ленца, когда он сказал: «В данный момент в моей лечебнице находится человек, которому у нас уже не место». Ленц, вероятно, считал убийство делом рук умалишенного. А вот мои инстинкты подсказывали, что все обстояло вовсе не так. Происшедшее виделось мне намеренной симуляцией действий сумасшедшего, преступлением, которое совершил абсолютно нормальный человек. Что было еще страшнее.

Я с облегчением воспринял новое появление мисс Браш, которая предложила мне встать с постели.

Направляясь в библиотеку, я надеялся застать там Геддеса, чтобы успокоиться за партией на бильярде. Но его там не оказалось. Комната была пуста, если не считать Штрубеля, сидевшего в кожаном кресле и смотревшего прямо перед собой с выражением неописуемой грусти на чувственном лице.

Когда я вошел, знаменитый дирижер поднял взгляд и улыбнулся. Меня это удивило, потому что прежде он никогда не обращал на таких, как я, ни малейшего внимания. Я приблизился, а он тихо сказал:

– В каком же трагическом мире мы живем, мистер Дулут. Причем не всегда понимаем, что страдаем в нем не мы одни. – Я хотел попросить его подробнее пояснить смысл этих слов, но он остановил меня, подняв красиво очерченную руку. – Когда прошлой ночью я лежал в темноте, мною овладела глубокая печаль. Я звонком вызвал миссис Фогарти. Она пришла, и я сразу заметил, что она плакала. А ведь я никогда прежде не задумывался об этом. Даже в голову не приходило, что простая медсестра может переживать ту же грусть, которая так хорошо знакома мне.

Внезапно его слова вызвали у меня живейший интерес. Было странно представить себе сиделку с вечно суровым лицом плачущей. Странно и удивительно.

Прошлой ночью она никак не могла знать, что произойдет с ее мужем. Неужели она, как и многие из нас, тоже слышала тот пророческий голос? Я надеялся услышать продолжение рассказа Штрубеля, но в этот момент вошла мисс Браш и сообщила, что меня снова хотят видеть в кабинете доктора Ленца.

Мисс Браш сама взялась проводить меня к нему. Пока она бодро шагала рядом со мной, я не без любопытства всматривался в нее. Она выглядела вполне жизнерадостной, но я подозревал за этим лишь позу, такую же искусственную, как и румянец на ее щеках. Я прямо спросил, смутила ли ее сцена, которую закатил накануне Фенвик. На ее губах немедленно заиграла штампованная профессиональная улыбка.

– Мы всегда готовы к подобным ситуациям, мистер Дулут. Поначалу доктор Ленц решил, что будет лучше на время перевести меня в женское отделение. Но в итоге все оставили как есть.

О Фогарти мы вообще не упоминали.

Она рассталась со мной у дверей кабинета доктора Ленца. Сам он сидел за своим рабочим столом с угрюмым выражением на бородатом лице. Здесь же присутствовали Морено и доктор Стивенс. Двое мужчин в штатских костюмах стояли, прислонившись к стене, а на том месте, которое обычно предназначалось для пациентов, расположился солидный персонаж, представленный мне Ленцем как капитан Грин из отдела по расследованию убийств.

Впрочем, на меня никто больше не обращал особого внимания. Ленц сам кратко рассказал, как я обнаружил труп, а потом продолжил рассуждения, явно прерванные моим появлением:

– Как я уже начал вам объяснять, капитан, мне необходимо кое о чем вас предупредить, прежде чем вы приступите к расследованию непосредственно в стенах лечебницы. Как гражданин своей страны я наделен обязанностями перед государством, которые заключаются в том, чтобы содействовать свершению справедливости. Но как на психиатре на мне лежит даже более важная ответственность, и я говорю об ответственности перед пациентами. Их душевное здоровье целиком в моих руках. Я отвечаю за каждого из них и потому вынужден категорически запретить любые перекрестные допросы. – Грин скривился в ухмылке. – Любое подобное потрясение, – продолжал Ленц, – может нанести непоправимый вред. Разумеется, доктор Морено и другие сотрудники сделают все от них зависящее с максимальным тактом, но я не могу допустить никакого более прямого вмешательства с вашей стороны.

Грин чуть заметно кивнул, а потом бросил на меня подозрительный взгляд. Как я полагаю, он принял меня за одного из тех чрезвычайно чувствительных пациентов, о которых шла речь.

Ленц, по всей видимости, уловил смысл его взгляда. С небрежной улыбкой он заверил полицейского, что я несколько отличаюсь от остальных пациентов и, вероятно, смогу быть полезен.

– С мистером Дулутом вы можете быть вполне откровенны, капитан.

Из последовавшего затем разговора между капитаном и Ленцем мне стало ясно, что Фогарти был мертв уже три или четыре часа к моменту, когда я обнаружил его тело. В последний раз санитара видели живым вчера. Он покинул зал, посчитав свою рабочую смену законченной. Как выяснилось, миссис Фогарти и Уоррен уже подверглись допросу. Они не смогли сообщить ничего существенного, но полностью отчитались в том, где и в какое время каждый из них находился в течение минувшей ночи.

Пока Ленц и капитан обменивались вопросами и ответами, Морено хранил хладнокровное молчание. Но под конец не выдержал, склонился вперед в своем кресле и несколько раздраженно сказал:

– А вы не считаете вполне возможным, что мы имеем дело с обыкновенным несчастным случаем? В конце концов, остается совершенно непонятным, кто мог желать смерти Фогарти. Быть может, виной всему, например, розыгрыш, имевший столь печальные последствия?

– Если это был розыгрыш, – язвительно заметил Грин, – то у кого-то в вашем заведении весьма своеобразное чувство юмора. Для несчастного случая обстоятельства выглядят чересчур странно. А вот если это преднамеренное убийство, то, признаюсь, оно из числа наиболее хитроумных, с которыми мне доводилось иметь дело.

Присутствующий здесь доктор Стивенс высказал мнение, что нет никакой возможности точно определить, когда именно на убитого надели смирительную рубашку. Это могло быть сделано в любое время прошлой ночью, а тот, кто совершил убийство, сумел обеспечить себе стопроцентное алиби.

– И преступление совершено не просто умно, – снова негромко подал голос доктор Стивенс. – Это настолько жестокое убийство, какое только можно себе вообразить. – Его обычно гладкое лицо побледнело, на нем проявились не столь заметные прежде морщины. – Медицинский эксперт, как и я сам, пришли к выводу, что Фогарти, по всей видимости, оставался в сознании до самого конца. Таким образом он мог умирать в мучительной агонии в течение шести или даже семи часов. Кляп не позволял ему позвать кого-либо на помощь, а малейшая попытка освободиться от пут только туже стягивала петлю на шее. Именно постепенное натяжение жгута из полотенца в результате ослабления икроножных мышц и привело в итоге к смерти от удушения. – Он опустил взгляд на свои руки. – Мне остается только надеяться, что доктор Морено прав, и смерть стала следствием несчастного случая. Врачам хорошо известны инциденты с людьми, которые экспериментировали, сами себя связывая.

– В самом деле? – нетерпеливо вмешался Грин. – Они что же, сами надевали на себя смирительные рубашки, а потом затягивали веревки на шее и на лодыжках одновременно? Подобные трюки никакому Гудини не под силу. Нет, сэр. Либо мы расследуем убийство, либо мне самому пора ложиться к вам на лечение.

Затем он резко повернулся ко мне и попросил подробно описать, каким образом я сделал свое открытие в кабинете физиотерапии. Пока я говорил, он не сводил с меня взгляда, исполненного подозрительности, словно ожидал, что в любой момент я могу перейти на невнятное бормотание, а потом по-обезьяньи вскарабкаться на портьеру. Когда же я закончил, он спросил:

– Как относились к Фогарти другие пациенты? Он был им симпатичен?

Я сообщил ему, что бывший чемпион по борьбе пользовался симпатией среди всех нас, а, по слухам, был еще и дамским любимцем. Капитан потребовал подробностей, и мне пришлось поведать ему о желании покойного попасть в шоу-бизнес и о его гордости своей физической силой.

– Вот в том-то и дело! – почти в отчаянии воскликнул Грин. – С человеком такого телосложения потребовалось бы шесть или семь обычных мужчин, чтобы впихнуть его в смирительную рубашку. А наш медицинский эксперт и доктор Стивенс в один голос утверждают, что на теле нет никаких следов насилия. Его кровь проверили в вашей же лаборатории, и тест показал отсутствие успокоительного. И я не понимаю, как с ним такое проделали, если только… – Он неожиданно прервался и пристально посмотрел на доктора Ленца. – Все это представляется мне каким-то безумием, – продолжил он затем, – но вы можете полностью исключить возможность, что в вашем заведении завелся некто гораздо более опасный, чем вам кажется? Настоящий маньяк? Предполагается, что такие люди наделены сверхъестественной силой и получают неизъяснимое садистское удовольствие, наблюдая за муками и болью других.

Я с интересом наблюдал за Ленцем. Эта теория отлично вписывалась в его собственные недавние рассуждения о «подрывной деятельности». Но, к моему удивлению, его взгляд стал вдруг необычайно жестким. Садизм, холодно объяснил он, очень часто свойствен самым нормальным людям. Но немотивированное убийство предполагает развитие слабоумия в такой степени, какая не встречается ни у одного из пациентов данной лечебницы. Он был готов дать возможность любому государственному эксперту изучить состояние своих подопечных, но только не видел в этом никакой необходимости.

– По той простой причине, – продолжал он тем же холодным тоном, – что ни один склонный к убийствам маньяк не смог бы совершить столь тщательно продуманного преступления. Когда маньяк убивает, он делает это в момент острого душевного и эмоционального расстройства. Ему не хватит терпения стянуть свою жертву смирительной рубашкой и столь мудреным образом связать ее. Даже если он обладает для этого необходимой физической силой и ему предоставляется удобный случай.

Но Грина, кажется, эти аргументы не убедили.

– Пусть так. И все же мог ли один из ваших пациентов никем не замеченным проникнуть ночью в кабинет физиотерапии?

– Вероятно, мог, – ответил Ленц, поглаживая бороду сверху вниз. – Я, видите ли, не верю в необходимость слишком жесткого режима и ограничений. Для того типа пациентов, которых я лечу, важна атмосфера, максимально приближенная к нормальной. Вот почему мне хочется сделать свое учреждение по мере возможности похожим на отель или своеобразный клуб. И если пациенты не создают особых проблем и не причиняют неприятностей персоналу, то пользуются достаточно большой степенью свободы.

– Даже свободы добыть смирительную рубашку? – мгновенно задал вопрос Грин.

– Нет, разумеется, – на этот раз в разговор вмешался Морено. – У нас в лечебнице их всего-то две. Мы с доктором Ленцем едины во мнении, что они не только неэффективны и старомодны, но даже опасны. У нас вообще не прибегают к мерам насилия без особой необходимости. А смирительные рубашки предназначены для действительно экстремальных ситуаций. Они хранились под замком в стенном шкафу кабинета физиотерапии. Только Фогарти и Уоррену были выданы ключи. Я вообще сомневаюсь, чтобы кто-то другой во всей лечебнице даже догадывался об их наличии.

Внезапным озарением мое сознание пронизало воспоминание о разговоре прошлым вечером с чрезвычайно расстроенным Уорреном.

– Едва ли это важно, но лучше упомянуть о том, что мне известно, – сказал я. – Я сам слышал, как Фогарти и Уоррен постоянно говорили о том, что как-нибудь устроят тренировочную борцовскую схватку между собой, чтобы помериться мастерством. Быть может, они воспользовались смирительной рубашкой в качестве средства испытать силу каждого, и произошел несчастный случай в соответствии с предположением доктора Морено?

Ленц и Морено при этом обменялись быстрыми взглядами.

– Вот видите, – с надеждой сказал доктор Стивенс, – оказывается, такое объяснение случившегося вполне возможно. И оно бы удовлетворило всех.

Грин усмехнулся. Его реакция осталась не вполне понятной. Он задал мне еще несколько вопросов, а потом сказал:

– Существует и другая вероятность. Мистер Дулут обмолвился, что Фогарти пользовался успехом у слабого пола. Очевидно, что никакому мужчине не удалось бы так связать покойного против его воли. А вот женщина легко могла убедить его самого надеть на себя смирительную рубашку. Вы говорите, он гордился своей силой. Тем проще оказалось бы бросить ему вызов и попросить продемонстрировать мощь мускулатуры. А как только он оказался скован рубашкой, даже дамочка запросто справилась бы с остальным.

Я сразу же вспомнил позавчерашнюю сцену с участием Фогарти и мисс Браш. Шутку, которая так скандально закончилась вмешательством юного Билли Трента. Я догадался, что Морено тоже припомнил нелепый эпизод, судя по тому, как чуть порозовели его смуглые щеки. И прежде чем я сам решил, упоминать об этом или нет, Морено внезапно заявил:

– Мистер Дулут еще не полностью оправился от шока, вызванного подобной находкой, а ему противопоказано слишком перегружать нервную систему. И если у капитана больше нет к нему вопросов, я бы рекомендовал отпустить его.

Грин пожал плечами, а доктор Ленц кивнул в знак согласия. Когда Морено направился ко мне, я не мог не поразиться его стремлению поскорее избавиться от моего присутствия. Но не только это озадачило меня. Как и я сам, Ленц прекрасно знал о странных происшествиях в лечебнице. Он сам совсем недавно был первым готов привлечь к ним мое внимание. Но в присутствии Грина предпочел о них умолчать.

Морено проводил меня до двери и чуть задержал на пороге.

– Надеюсь, вы понимаете, – процедил он сквозь зубы, – что вам нельзя ни о чем рассказывать другим пациентам, мистер Дулут. И не советую слишком забивать этим голову себе самому. Вы все-таки еще не до конца вернулись к норме, знаете ли.

X

Уже выйдя в коридор, я услышал за спиной голос доктора Стивенса:

– Если я пока больше не нужен вам, джентльмены, то разрешите и мне вернуться в свой кабинет. Как только понадоблюсь снова, найдете меня там.

Затем он поспешил покинуть комнату и присоединиться ко мне в коридоре. Некоторое время мы шли молча, хотя меня не покидало ощущение, что ему хочется о чем-то меня спросить. И он оправдал мои ожидания, воскликнув с несколько напускной бодростью:

– Что ж, Дулут, не самое лучшее для нас всех выдалось начало дня, но это не значит, что мы должны изменять обычное расписание. Не отправиться ли вам ко мне в хирургическую прямо сейчас? Мы бы сразу покончили с вашим ежедневным осмотром.

Я согласился и последовал за ним в его владения – в одно из тех сверкающих чистотой и образцовой гигиеной больничных помещений с покрытыми белой краской шкафами и столиками со стеклянными поверхностями. Есть в каждом хирургическом кабинете нечто, неизменно наводящее на меня тоску. Запах антисептика, блеск стали скальпелей на полках шкафов, рулоны бинтов – все это почему-то вызывает у меня мысли о бренности человеческого бытия и неизбежности конца. Я сел на жесткий стул, наблюдая, как Стивенс беспокойно меряет кабинет шагами, заложив руки за спину. Пухлыми розовыми щечками и фарфоровыми голубыми глазами он напоминал перезрелого херувима, нагло выдававшего себя за взволнованного чем-то врача.

Он рассеянно задал мне серию обычных вопросов, записывая ответы какими-то загадочными иероглифами в моей истории болезни. Но затем не отпустил, а сам уселся напротив меня, глядя поверх набора хирургических инструментов и марлевых бинтов с ватой.

– Что вы думаете обо всем этом? – спросил он без обиняков.

Постепенно я уже начал привыкать к своей роли: что-то вроде стукача в тюрьме, доверенного лица начальства. По всей видимости, в психушке именно не вполне излечившиеся алкоголики вызывали у персонала желание прислушаться к их мнению.

– Ни о чем я в особенности не думаю, – устало ответил я.

– Но ведь этот тип из полиции – Грин, – упорствовал нервный херувим, – не хочет даже рассматривать вероятность несчастного случая.

– Мое театральное образование подсказывает мне, что люди, найденные мертвыми и связанными столь необычным образом, неизменно оказываются жертвами жестоких преступлений, – отозвался я, стараясь под воздействием чистейшего инстинкта самосохранения говорить об этом ужасном деле несколько легкомысленным тоном. – Вы скажете, нет мотива. Но разве требуется какой-то мотив в заведении, подобном этому?

– Вот в том-то и загвоздка! – Стивенс вскочил на ноги, дошел до стенного шкафа, а потом вернулся и сел на прежнее место. – Послушайте, Дулут, я хочу задать вам вопрос, но чтобы все осталось строго между нами. Понимаете, я ведь не психиатр. Я самый обычный медик, чья обязанность следить за вашим общим состоянием здоровья и помогать при несварении желудка. Но меня до крайности заинтересовало это чудовищное происшествие, и мне хотелось бы знать, есть ли у вас как у пациента лечебницы какие-то подозрения. Разумеется, я не имею права требовать ответа, но все же…

– Боюсь, на этот счет у меня нет никаких соображений, – поспешил перебить его я. – Но я бы сразу же с вами поделился, если бы они были. Наблюдения за моими товарищами по несчастью подсказывают, что все они достаточно безобидны, и я сам, например, не ощущаю с их стороны никакой угрозы для своей жизни.

Стивенс схватил со стола стетоскоп и принялся нервно крутить его в руках.

– Отрадно слышать это от вас, Дулут. У меня есть особая причина для тревоги. Дело в том, что один мой родственник находится здесь на излечении. Речь идет о моем сводном брате. Он был в ужасном состоянии, и я убедил его приехать сюда из Калифорнии, поскольку высоко ценю талант доктора Ленца. Теперь вам стала яснее моя проблема? Если существует реальная опасность, мне бы не хотелось, чтобы он и дальше оставался здесь. Но в то же время для меня крайне нежелательно отсылать его домой, если в том нет действительно насущной необходимости. Ко мне здесь все прекрасно относятся, а как штатный сотрудник лечебницы я имею некоторый финансовый интерес, связанный с ней. Если я отправлю отсюда своего сводного брата, то подам дурной пример остальным, и через двадцать четыре часа мы можем вообще остаться без пациентов.

– Мне понятны ваши сложности, – пробормотал я, все еще поражаясь своей способности вызывать людей на непрошенную откровенность. – Однако в данный момент я в силу известных вам обстоятельств мало подхожу на роль советчика в моральных вопросах.

– Конечно, Дулут, конечно! – Розовое лицо Стивенса на миг осветилось улыбкой, но сразу же вновь стало серьезным. – И все-таки, если смерть Фогарти стала делом рук одного из пациентов, – очень медленно произнес он, – то я вижу простейший способ это выяснить.

– Каким же образом?

– С помощью психоанализа. Я уже внес такое предложение, но Ленц и Морено не одобрили его, и я могу лишиться работы, если начну излишне настаивать. Совать нос не в свое дело, как принято говорить.

Он примолк и посмотрел на меня. На мгновение мне показалось, что сейчас он предложит мне стать его помощником в неофициальных психологических экспериментах. Но он не сделал ничего подобного. Лишь помотал головой и сказал:

– Очень жаль, что Ленц не хочет даже попробовать.

– Но с какой стороны вы бы взялись за такую задачу?

– С помощью элементарного процесса выяснения ассоциаций, связанных с отдельными словами. Меня всегда интересовала эта презираемая многими профессионалами психологическая методика. – Стивенс с легким стуком положил стетоскоп на место. – Требуется только употребить некое ключевое слово, связанное с преступлением, и проследить за реакцией пациента.

– А ключевым словом вы бы избрали, например, фамилию Фогарти? – спросил я, неожиданно заинтересованный.

– Только не в этом случае. Слишком опасно. Пациент может быть в любом случае взволнован смертью Фогарти, и тогда мы только нанесем вред его психике. Здесь необходима крайняя осторожность.

– Тогда, быть может, «смирительная рубашка»? – предположил я.

– Решительно не подходит, – легкая улыбка промелькнула на губах Стивенса. – В лечебнице нашего типа подобное слово вызовет непредсказуемо бурную реакцию у каждого. Это должна быть фраза, которая в обычном контексте имела бы совершенно невинный смысл. Быть может, вы вспомните что-то, особенно поразившее вас, когда вы обнаружили… э-э-э… труп? Но я, кажется, оседлал своего любимого конька. Простите меня, Дулут. – Он поднялся со смущенным видом, будто понял, что вышел за рамки дозволенного. – Забудьте все, что я вам тут наговорил, – пробормотал он. – Вероятно, я слишком перенервничал. Но я в самом деле крайне обеспокоен. Все-таки он мой сводный брат.

Покинув хирургический кабинет и направляясь в сторону «Второго флигеля», я вдруг осознал, что меня чрезвычайно занимает фигура этого самого сводного брата. Кто из моих товарищей-пациентов, гадал я, имеет негласные родственные связи с сотрудником лечебницы? А потом мне вспомнилось неожиданное выступление Фенвика в актовом зале прошлым вечером. Пришло на память, как рванулся к нему в тот момент Стивенс с восклицанием: «Дэвид… Дэвид!»

Несостоявшийся психоаналитик, как я догадался, и приходился, стало быть, сводным братом спириту.

Я был так поглощен своими размышлениями, что поначалу не обратил внимания на девушку со шваброй, мывшую пол у меня на пути. А если и обратил, то не придал этому значения, – она выглядела для меня просто одной из тех безликих женских фигур, которых я по временам видел за мытьем и чисткой помещений лечебницы. Только уже вступив на влажный, минуту назад протертый тряпкой на швабре участок пола, я разглядел уборщицу. И совершенно опешил, потому что увиденное представлялось полной бессмыслицей.

Это была Айрис Пэттисон в белом фартуке и симпатичной белой шапочке, прикрывавшей темные волосы. Причем она орудовала шваброй с более чем профессиональным рвением.

– Не надо топтаться там, где я только что навела чистоту, – сказала она, и в выражении ее лица, когда она подняла его, теперь читалась не грусть, а почти чистейшее раздражение.

Но я едва ли слышал эти слова. Меня слишком поразил ее вид, ее движения. Она могла всего лишь манипулировать шваброй, но и сейчас в ней сквозило нечто… Нечто, снова возродившее во мне ощущение театра, взволновавшее как человека сцены. Артикуляция губ, тонкий профиль, когда она стояла вполоборота ко мне, чуть приоткрытый рот – все казалось великолепным. Сам того не сознавая, я словно снова вернулся в театр в разгар репетиции.

– Превосходно! – воскликнул я. – Теперь повернитесь и идите туда. Вот так… Но только не нужно торопливости… Голову чуть склоните влево, чтобы она попала в свет рампы… Да, уже намного лучше!

Она уставилась на меня одновременно с тревогой и разочарованием во взгляде, как будто прежде надеялась, что я не такой полоумный, как остальные, но поняла свою ошибку. Я же был слишком возбужден и ничего не замечал. Ухватив ее за руку, я спросил:

– Мисс Пэттисон, вы когда-нибудь играли в театре?

– Вам… Вам лучше уйти, – сказала она. – Мужчинам нельзя здесь долго находиться.

– Не уйду, пока не ответите, играли или нет.

– Не знаю, зачем вам это. Нет, не играла. И прекрасно знаю, что актрисы из меня не получится.

– Нонсенс! Вам и не надо владеть актерским мастерством. Ему смогу обучить вас я. Понимаете, у вас есть для этого все данные, – я сделал рукой широкий жест. – Послушайте, мисс Пэттисон. Когда вы выйдете отсюда, я займусь вами по-настоящему. Если у вас хватит терпения и трудолюбия, то через полгода вы сможете выступать на любой сцене. И… – я осекся, потому что выражение ее лица слишком многое говорило даже мне в нынешнем перевозбужденном состоянии. – И не думайте, что перед вами сумасшедший, – добавил я на всякий случай. – Я действительно театральный режиссер с Бродвея. А сюда попал, потому что стал много пить, но мне уже намного лучше. Все, что я вам сказал, отнюдь не бред умалишенного. Это правда.

На ее губах появилась чуть заметная улыбка.

– Боже, какое облегчение, – произнесла она. – А ведь я и в самом деле решила…

– Хотя все театральные режиссеры немного сумасшедшие, – отважился пошутить я. – Но какого черта вы делаете здесь с этой шваброй?

– Доктор Ленц назначил мне мытье коридоров. – Лицо Айрис снова приобрело сугубо деловое выражение, словно она действительно была уборщицей со сдельной оплатой труда. – Он сказал, что за всю свою жизнь я никогда не занималась ничем полезным. Но мне нравится такая работа.

На мой взгляд, ста долларов в неделю было многовато за привилегию драить тряпкой грязные полы в лечебнице. Но все же Ленц, видимо, знал, что делал, владея всеми нюансами психиатрии. Айрис трудилась увлеченно, без притворства.

Я сказал ей, что она хорошо справляется, и молодая женщина по-детски обрадовалась комплименту. На секунду белый цветок ее лица вспыхнул радостным сиянием.

– Тот коридор я уже успела помыть, – с гордостью информировала меня она.

Зная, насколько мало может представиться в будущем возможностей побыть с ней наедине, я не мог заставить себя уйти. Мне хотелось столько всего ей сказать, но совершенно внезапно все мое красноречие куда-то подевалось. И я вдруг завел речь о событиях прошлого вечера, выразил сожаление, что спиритическая выходка Фенвика и его тревожное предупреждение так сильно расстроили ее.

И почти сразу понял, что зря упомянул об этом, столь глупо напомнил о печальных событиях. Она сразу же отвернулась и принялась скрести шваброй в углу.

– Но меня расстроило вовсе не это, – неожиданно и очень тихо сказала она потом.

– Не это?

– Нет, – ее голос звучал чуть слышно. Она снова повернулась ко мне, и я заметил слезы в глазах. – Просто я кое-что услышала.

Я мгновенно насторожился. Воспоминания о гибели Фогарти и прочих пугающих происшествиях последних дней внезапно заполнили мое сознание, заставив даже слова этой очаровательной девушки прозвучать зловеще.

– Это был голос, – продолжала почти беззвучно шептать она. – Я не знаю, кому он принадлежал, но я расслышала его в толпе. Он произнес странную фразу: «Дэниел Лариби убил вашего отца. А теперь вы должны убить его». – Она подняла взгляд, посмотрев на меня одновременно и вопросительно, и с мольбой о помощи. – Я знаю, что мистер Лариби отчасти повинен в смерти папы. Мне все понятно. Я отчетливо помню, как это было. Но ведь я не должна убивать его за это, верно?

Во всей сцене присутствовало нечто невыразимо печальное. Мне стало почти в буквальном смысле дурно при мысли, что теперь и Айрис оказалась втянута в подобную дикость. Я не сомневался в ее полнейшем душевном здоровье. Какой-то инстинкт, который был сильнее любых рациональных доводов, подсказывал мне: это еще одна примета злонамеренного плана, который на наших глазах кто-то приводил в исполнение. Айрис нуждалась в моей поддержке, а я сейчас мало подходил на роль надежного защитника. И все же попытался объяснить ей суть происходящего, чтобы она не впадала в ошибку. Пусть даже она слышала голос, это был всего лишь кто-то, пытавшийся запугать ее.

Но она даже удивила меня своей реакцией.

– Да, так и есть. Я не верю в существование духов или в потусторонние голоса. Здесь психиатрическая больница, а я стараюсь привести свои мысли в порядок. Хочу же только одного – чтобы меня оставили в покое. И на этот голос я бы не обратила внимания, если бы только твердо знала сама, что не следует поступить так, как мне нашептывают.

Я наговорил ей кучу глупостей, желая приободрить, но, скорее всего, психиатр из меня получился никчемный. Она казалась глубоко погруженной в свои размышления и едва ли вообще слушала меня. И начала снова работать шваброй, почти механически, чтобы отвлечься.

Мне пришло в голову перевести разговор в более жизнерадостное русло.

– Когда закончите с этим коридором, – предложил я, – попросите Ленца послать вас мыть окна во «Втором флигеле». Они, вообще-то, совершенно чистые, но мне бы очень хотелось увидеться с вами опять.

Еще не закончив фразы, я услышал шаги по коридору у себя за спиной. Айрис подняла глаза, и швабра замерла у нее в руках. Ее взгляд сосредоточенно устремился в одну точку с почти гипнотической интенсивностью.

– Вы не должны ничего рассказывать доктору Ленцу, – прошептала она взволнованно. – Особенно про тот голос. Он может тогда запереть меня в палате и даже работать не разрешит.

Я обернулся в ту сторону, куда она столь пристально смотрела. К нам приближался бородатый и богоподобно величавый доктор Ленц.

XI

Остаток утра я провел, предоставленный самому себе, стараясь сложить вместе безумно пеструю мозаику эпизодов, которые привели к смерти Фогарти. Но меня так разозлил факт, что в это омерзительное дело оказалась втянута даже Айрис, что я никак не мог как следует сосредоточиться. Что-то подсказывало мне необходимость рассказать ее историю Ленцу. Но она так просила не делать этого, а я не мог предать ее доверия ко мне.

Только задним числом я понял, что поступил неверно. Вероятно, я мог бы предотвратить некоторые трагические события, если бы сразу обратился к руководству лечебницы. Но в конце-то концов, кем я был? Всего-навсего испуганным бывшим пропойцей, только лишь пытавшимся снова обрести почву под ногами. Мои моральные критерии к тому времени все еще оставались до известной степени искаженными.

Никому во «Втором флигеле» о смерти Фогарти не сообщили. Но несмотря на почти безупречное поведение сотрудников, их сдержанность и стремление вести себя как обычно, в воздухе витало нечто тревожное. Люди, стоящие на самом краю безумия, зачастую оказываются особенно чувствительны к малейшим изменениям атмосферы.

Билли Трент трижды спрашивал у мисс Браш, почему Фогарти сегодня не дежурит. Она отделывалась отговорками. Но я-то видел, что его такие ответы не удовлетворяют. Более того, он был словно чем-то опечален и даже ни разу не налил себе содовой воды из сифона.

Разумеется, мне пришлось пропустить обычную утреннюю разминку. Но как только мы вернулись с дневной прогулки, появился Уоррен, усталый и раздраженный. Ему временно приходилось работать в две смены, объяснил он. И одному богу известно, когда теперь удастся поспать.

Кабинет физиотерапии был заперт, но, судя по доносившимся оттуда приглушенным звукам, которые я расслышал, проходя мимо, подчиненные Грина все еще там работали. Уоррену пришлось отвести меня в спортзал, который обычно почти не использовался. Там не было необходимого для всех процедур оборудования, и он предложил мне борьбу как наиболее эффективную разновидность упражнений для разминки разных групп мышц.

И мы стали бороться. По крайней мере он. Вероятно, это и мне приносило пользу, но в тот момент впечатление складывалось противоположное. Вопреки всем заявлениям об усталости он показал мне, как человек может превращаться в живые стальные тиски.

Мы находились там одни достаточно долго, причем на значительном удалении от главной части здания. В какой-то момент он отработал на мне какой-то особенно сложный захват, который, по его словам, носил совершенно неподходящее название «колыбель». И когда он бросал меня то на спину, то на живот, порой растягивая мне ноги на манер испанской инквизиции, мной ненадолго внезапно овладел совершенно беспричинный, слепой, но почти панический страх. Наверное, то была глупость с моей стороны, но в голову стали лезть навязчивые мысли о прошлой ночи – о Фогарти и о смирительной рубашке.

Лечебные пытки длились добрых десять минут. Уоррен применял приемы гораздо более грубые, чем требовала ситуация. А причина стала мне ясна, только когда уже все закончилось. Я мягко упрекнул его за чрезмерные старания, на что он хмуро ответил:

– Что ж, вы тоже заставили меня попотеть, когда рассказали вчера копам о наших с Фогарти делах.

Меня удивила его прямота, как и откровенная грубость со мной. В конце концов, я был всего лишь хрупким пациентом, платившим за лечение немалые деньги.

– Извините, – сказал я, – но они потребовали, чтобы я выложил им все начистоту.

– Ага! А меня потом мучили вопросами битых два часа, пытаясь заставить признаться, что мы с Фогарти повздорили. К счастью, сестренка за меня вступилась, а то сидеть бы мне сейчас в тюрьме. Эти тупицы из полиции вечно хотят хоть кого-нибудь обязательно упечь за решетку.

– Да, можно только посочувствовать, – пробормотал я. – Но и вам следовало бы попридержать язык, если не хотите, чтобы люди потом повторяли ваши слова. – Мы уже подошли к двери, когда я вдруг кое о чем вспомнил. – Между прочим, почему миссис Фогарти прошлым вечером плакала?

Он резко повернулся ко мне, и на его лице со впалыми щеками появилось совершенно иное выражение.

– На что это вы намекаете? – спросил он.

– Я подумал, что у нее могли возникнуть какие-нибудь семейные неурядицы, – спокойно ответил я.

Мы стояли очень близко друг к другу. Меня поразило злое выражение в его глазах.

– А вас каким образом касаются семейные дела моей сестры? – почти выкрикнул он.

– Никаким, – ответил я. – Меня это вовсе не интересует. Просто спросил, и все.

Меня так и подмывало прочитать ему нотацию по поводу цивилизованного поведения, вежливости и более деликатного обращения с людьми, за чей счет он, собственно, и живет, но я не стал ничего говорить, а поспешил покинуть спортзал, даже не слишком заботясь о соблюдении чувства собственного достоинства.

Переодеваясь, я почти автоматически вернулся к размышлениям о «подрывной деятельности» и ее все более пагубном воздействии на пациентов лечебницы. Она уже сказалась на всем – на мрачном настроении персонала, на всеобщей эпидемии страха, на повышенной нервозности и, по всей вероятности, стала даже причиной убийства. Что касалось меня самого, то мне уже начала казаться естественной моя неизбежная вовлеченность почти в каждый новый инцидент.

Затягивая брючный ремень, я вдруг припомнил разговор с доктором Стивенсом, и в этот момент у меня родилась идея чего-то вроде театральной постановки. Стивенс верил в эффективность психоанализа и плакался, что не может заняться им сам в силу своего положения. Но зато я уж точно не был никому и ничем обязан. Нас с Айрис преследовали неуловимые голоса. Мы оба подвергались потенциальной угрозе. Это показалось мне достаточно веской причиной, чтобы попытаться поставить собственный эксперимент.

А суть эксперимента в изложении доктора Стивенса выглядела предельно просто. Нужно было придумать какую-то значимую фразу, произносить ее перед другими пациентами и наблюдать за их реакцией. Внешне это выглядело бы вполне невинно. Проблема состояла лишь в правильном подборе фразы.

Не без некоторого насилия над собой я заставил свою память восстановить тот жуткий момент в кабинете физиотерапии. Я снова увидел страшно изломанную фигуру на мраморном столе. Даже не фигуру, а какую-то вещь, нечто уже неодушевленное. Конечно! Вот и фраза! Вещь на мраморном столе… Для непосвященного в этих словах не могло заключаться никакого тревожащего душу смысла. Зато виновный наверняка не сдержит эмоций, услышав их. Выдаст себя дрожью или каким-то еще невольным образом.

Покончив со своим гардеробом, я вышел в коридор, уже чувствуя легкое волнение в новой для себя роли психоаналитика-любителя.

В коридоре никого не оказалось, и я нашел большинство пациентов в курительной комнате под неусыпным надзором мисс Браш. Но дневная старшая медсестра выглядела сегодня не так ярко, как обычно. Она утратила значительную часть своего величавого сияния. Без устали занимаясь хлопотами о подопечных, непрерывно двигаясь, она все равно не могла избавиться от чуть затравленного выражения в глазах. И даже забыла по привычке улыбнуться, когда Билли Трент дал ей прикурить от своей сигареты. Казалось, даже она начала сгибаться под грузом проблем.

Я сразу заметил Фенвика, сидевшего в одиночестве в углу комнаты. Наверное, не слишком корректно с моей стороны было начинать эксперимент, основанный на идее Стивенса, с его предполагаемого сводного брата, но я уже принял твердое решение и не собирался делать исключений ни для кого. Я сел в соседнее с молодым спиритом кресло и произнес тихо и немного виновато:

– Вещь на мраморном столе.

Эффект это произвело мощный, хотя и не совсем ожидаемый. Фенвик медленно повернулся и посмотрел на меня огромными, не от мира сего глазищами.

– Вещь на мраморном столе? – повторил он. – Вы говорите об их проявлении в чистейшем виде. Поначалу так бывает часто – неопределенная форма на некой поверхности. Значит, теперь и вы это видели. Они вошли в контакт и с вами тоже!

На мгновение мне показалось, что это может к чему-то привести, но я ошибался. Он продолжил быстро и сбивчиво говорить об эктоплазме и прочих заумных спиритических феноменах. Его словоохотливость постепенно росла, потому что он принял меня за своего собрата, новообращенного в его веру. За его энтузиазмом, как я ни старался, нельзя было разглядеть ничего более зловещего, чем радость и приятное волнение при встрече с подобным себе спиритом. Почему-то мне стало стыдно за себя, я поднялся и поспешно оставил его.

Следующая возможность представилась мне, когда Билли Трент вышел в коридор. Я последовал за ним и втянул в разговор. Мне претила сама идея использовать свой трюк на таком юнце, как Билли, – еще почти мальчике, неискушенном и обаятельном. Но потом я преодолел все сомнения и посреди беседы, опустив взгляд, пробормотал заветную фразу:

– Вещь на мраморном столе.

Его реакция тоже оказалась мгновенной.

– Ах, вот вы о чем! – воскликнул он. Взгляд его тоже опустился, и мне сразу стало понятно, что он мысленно нарисовал себе мраморный столик с сифоном для содовой. – Вижу, вам понравились кофейные пирожные. Это новинка. Мы тоже начали их покупать. Восемь центов за пару. Не так уж дорого.

Я посмотрел на это свежее лицо с ясными глазами и только пожал плечами.

– В самом деле? Тогда гулять так гулять, черт возьми! Закажите пару и для меня.

После этого я решил сделать перерыв в своих психологических экзерсисах. Стрельнул у мисс Браш сигарету и присоединился к Геддесу, расположившемуся в кресле у одного из столов для бриджа. Он читал какой-то роман, но оторвался от книги, заметив меня.

– Где вас носило целый день? – спросил он с улыбкой.

Во мне родилось почти неудержимое желание обсудить с ним все это безумие и получить совет от разумного англичанина, но мне не хватило отваги нарушить чрезвычайно строгие указания, полученные от Морено.

– О, я провел почти все время у Ленца, – ограничился я выдумкой. – Он сегодня устроил для меня детальную проверку и пришел к выводу, что у меня все еще есть шанс полностью оправиться.

Геддес на время принял свою англо-индийскую ипостась и ударился в рассказы, как играют в поло в Калькутте. На меня тема подействовала успокаивающе, хотя я ничего не смыслил в поло и совершенно не представлял себе, что за город Калькутта. Все время, пока Геддес говорил, он бездумно листал книгу, которую продолжал держать в руках.

– Что вы читаете? – поинтересовался я, когда возникла небольшая пауза.

– Честно говоря, я ничего не читаю. Просто нашел эту книгу здесь на столе.

Он открыл томик совершенно произвольным движением, и мы одновременно издали удивленный возглас.

Между страницами лежал небольшой листок бумаги. Причем лежал текстом вверх, и мы смогли сразу прочитать слова, написанные нетвердой рукой печатными буквами:

ОПАСАЙТЕСЬ ИЗАБЕЛЛЫ БРАШ

ПРОИЗОЙДЕТ УБИЙСТВО

Какое-то время мы оба молчали. В этой уже знакомой фразе, но нанесенной на бумагу, заключалось нечто гораздо более зловещее, чем любые неизвестно откуда доносившиеся голоса. В моем сознании сразу возникло множество крайне неприятных предположений.

– Как считаете? Это снова проделки Фенвика? – спросил англичанин, первым прервавший затянувшуюся паузу.

– Только небу и астральному полю известно, – мрачно ответил я.

Геддес предложил показать записку мисс Браш, но я разубедил его. Мне показалось разумнее не вмешивать ее снова. Если кому-то надлежало обо всем знать, то, уж конечно, в первую очередь доктору Ленцу.

Положив листок себе в карман, я сказал, что сам позабочусь об остальном. Геддес же был только рад, что решение проблемы перестало быть бременем для него.

Мне представлялось крайне интересным, кому предназначалось послание, но гадать долго не пришлось. Мы все еще обсуждали записку, когда появился старина Лариби. Он оглядел комнату и устремился прямо к нам. Пробурчав что-то о забытой здесь книге, он взял ее со стола.

Мы с Геддесом обменялись взглядами. А затем, подчиняясь мгновенному импульсу, я произнес:

– Вещь на мраморном столе.

И снова реакция моих спутников оказалась крайне необычной. Геддес уставился на меня так, словно не мог поверить своим ушам. А Лариби замер в полной неподвижности. Его нижняя губа вдруг слегка задрожала, и показалось, что он готов расплакаться, как маленький мальчик. Но затем он сделал над собой усилие, взял выражение лица под полный контроль и обвел комнату величественным жестом – одним из тех, которые, вероятно, заставляли когда-то трепетать всю Уолл-стрит.