Шпионские и иные истории из архивов России и Франции Черкасов Петр

Кладбищенская история, или Post scriptum к Крымской войне

В последних числах августа 1857 года Шарль Боден, временный поверенный в делах Франции при дворе Александра II, и его британский коллега выступили с совместным представлением главе МИД России князю Александру Михайловичу Горчакову. Дипломаты, действовавшие по указанию своих правительств, обратили внимание русского министра на факты вандализма в отношении захоронений французских и английских солдат и офицеров, погибших в Крымскую кампанию 1854 – 1855 годов160. Их могилы, разбросанные в разных местах полуострова (наибольшее число захоронений находилось в окрестностях Севастополя), как утверждали иностранные дипломаты, в ряде случаев подверглись осквернению.

Князь Горчаков немедленно распорядился провести проверку сообщенных ему фактов. В Крым с инспекцией был направлен генерал-адъютант князь Голицын. Проведенное им расследование подтвердило многочисленные случаи разрушения надгробий, причем большая часть разрушений, как обнаружила инспекция, имела естественные причины – негативное влияние климатических условий в сочетании с низким качеством наспех изготовленных надгробных памятников. Но не только.

Ревизия князя Голицына выявила и отдельные случаи вандализма. Были даже найдены виновные, сами имена которых должны были повергнуть в шок французского поверенного в делах. В депеше на имя министра иностранных дел графа Александра Валевского он сообщает 16 октября 1857 года, что речь идет о четверых его соотечественниках – Вакье, Сириаке, Курдоне и Бертье. Правда, все они находились в русской службе. Первые трое служили в одном из полков, расквартированных в Крыму, а четвертый был «офицером полиции».

Дипломат добавил, что акты вандализма совершались «при попустительстве, если не сказать больше, высших властей Севастополя». «Русские французы», в частности, разрушали надгробия, стреляя в них, как по мишеням. «В соответствии с русским законодательством, – сообщал Ш. Боден, – трое виновных (Вакье, Сириак и Курдон) будут подвергнуты строгому наказанию за кощунство, так же как и содействовавший этому преступлению Бертье. Князь Горчаков дал мне понять, – добавлял Боден, – что будет снят со своего поста некий высокий местный чиновник, имя которого он мне не сообщил. Князь подтвердил, что два главных виновника преступления – Сириак и Курдон – французы. Что касается Вакье, тоже француза по рождению, то это, как выяснилось, мошенник-банкрот, бежавший в Одессу еще в 1837 году и принявший русское подданство. Князь засвидетельствовал свое глубокое сожаление в связи с этими печальными инцидентами и подтвердил намерение добиться строго наказания виновных»161.

Эта история, случившаяся, напомним, в 1857 году, станет своеобразной прелюдией к серьезному обсуждению вопроса об иностранных воинских кладбищах в Крыму. О том, как развивались события, можно проследить по документам Архива МИД Франции, обнаруженным мною в Париже.

…Осень 1861 года. Парижская газета «Конститюсьоннель» 17 октября помещает на своих страницах перепечатку публикации из лондонской «Таймс», где выражалось недоумение в связи с тем, что «французское правительство не проявляет никакого интереса к сохранению и защите могил своих павших воинов…».

«Не могу не высказать удивления в связи с бездействием французского правительства», – заметил в своем комментарии автор перепечатки162.

Газетная публикация вызвала немедленную реакцию со стороны военного министра Франции маршала Жака Луи Рандона. Уже 19 октября он направляет своему коллеге, министру иностранных дел Эдуарду Тувенелю, письмо, в котором среди прочего говорилось: «Я хотел бы просить Ваше превосходительство основательно проверить на месте те факты, которые сообщает корреспондент “Таймс”, с тем чтобы, в том случае, если эти факты подтвердятся, мы могли бы принять необходимые меры, способные защитить достоинство правительства Франции и успокоить общественное мнение. Я полагаю, – продолжал маршал Рандон, – что эту ситуацию мог бы прояснить и довести до нашего сведения кто-либо из консульских служащих в Севастополе или в другом из близлежащих городов»163.

В свою очередь, министр иностранных дел 25 октября, то есть менее чем через неделю, направил соответствующий запрос консулу Франции в Одессе, месье де Сен-Роберу.

Ответ из Одессы пришел только 30 января 1862 года. Консул доложил министру, что направил в Севастополь некоего Жюля Алара, от которого он ожидает ответа, как только вдоль Черноморского побережья России возобновится навигация.

Тем временем 22 мая того же, 1862 года на имя императора Наполеона III приходит письмо из Севастополя, помеченное 10 мая. Автор письма – месье Гийон де Воложе, капитан дальнего плавания, награжденный памятной медалью за участие в Крымской кампании. Трудно сказать, знал ли капитан де Воложе о публикациях в «Таймс» и «Конститюсьоннель», но в своем письме императору французов он сообщал о плачевном состоянии французского кладбища на вершине Малахова кургана. Об этом кладбище, писал обескураженный ветеран, «напоминает лишь невзрачный, почти сгнивший до основания, деревянный крест, который в скором времени исчезнет, если Франция не позаботится о том, чтобы заменить его». Земля, на которой находится французское кладбище, сообщал капитан Воложе, принадлежит англичанину Ричарду Уоллису, русскому подданному, который там же и проживает. Уоллис постоянно угрожает ликвидировать кладбище и намерен вернуть земельный участок в сельскохозяйственный оборот. Старый моряк выражал надежду, что император Наполеон распорядится привести в порядок кладбище, где похоронены «наши храбрые солдаты». «Должен отметить, сир, – подчеркнул Воложе, – что наши кладбища являют собой грустный контраст в сравнении с кладбищами наших военных союзников, англичан, содержащихся в хорошем состоянии, что само за себя говорит, будто Франция предала забвению своих павших.

Несомненно, – продолжал капитан Воложе, – что никто не информировал Ваше Величество об этом печальном положении вещей, так как путешественники, прибывающие сюда из Франции, крайне редки. Я выражаю надежду, что Ваше Величество простит мне ту смелость, с которой я обращаюсь к Вашему Величеству, и будет считать меня одним из самых преданных своих слуг, ревнителем Вашей славы и славы Франции»164.

Ознакомившись с письмом, император распорядился активизировать работу по выяснению ситуации с французскими воинскими захоронениями в Крыму.

В это время поступил наконец подробный доклад, составленный консулом Сен-Робером. Доклад полностью подтверждал факты, изложенные капитаном Воложе. Действительно, свидетельствовал Сен-Робер, кладбище в районе Севастополя находится в крайне запущенном состоянии. Памятники разваливаются, деревянные кресты почти сплошь сгнили и рассыпаются. Плачевную картину представляют захоронения девяти генералов и девяти полковников французского Экспедиционного корпуса. С большим трудом можно прочитать имена на генеральских и офицерских надгробиях. О солдатских захоронениях с простыми деревянными крестами и говорить не приходится, с грустью констатировал Сен-Робер.

Из доклада следовало, что предусмотрительное английское правительство давно учредило специальную должность смотрителя кладбища, где царит полный порядок. Сен-Робер предупредил, что не следует питать никаких надежд на местную (русскую) администрацию в деле охраны французского кладбища. «Само слово полиция, – писал консул, – в России совершенно не соответствует тому значению, которое оно имеет у нас. Русская полиция – это очень сложное для понимания учреждение. Она крайне затратна, и чаще служит инструментом вымогательства взяток, нежели средством обеспечения порядка и безопасности. Возможно, она еще выполняет какие-то политические функции, но не занимается ничем другим, и это настолько хорошо известно в России, что даже в крупных городах каждый, сколь ни будь состоятельный банкир, торговец или лавочник самостоятельно организуют защиту своего имущества и дома, содержа на собственный счет охранника, еженощно несущего свою вахту. Когда, например, в Одессе, – а это третий по значению город в империи, – где существует многочисленная полиция, средь бела дня некие лица снесли ограду прогулочной аллеи, спилили [украшающие ее] деревья и унесли скамьи, то никто из свидетелей этого даже не попытался воспрепятствовать их действиям.

Было бы бесполезно ожидать от представителей местных властей, [все еще] обретающихся среди развалин Севастополя, какой-либо защиты наших кладбищ, находящихся вне поля их зрения, так как последние расположены в 10 – 12 километрах от города. Следовательно, нужно искать другие средства для наблюдения за нашими кладбищами. В этом смысле полезно бы использовать опыт английского правительства, которое содержит там своего официального агента. Реконструкция кладбища потребует очень крупных затрат в связи с отдаленностью мест захоронения и отсутствием путей сообщения». По оценкам месье Аллара, изучившего по поручению консула Сен-Робера обстановку на месте, приблизительная сумма расходов на реконструкцию кладбища могла бы составить от 10 до 15 тыс. франков и даже более165.

1 мая 1862 года министр иностранных дел Э. Тувенель переслал полученный из Крыма доклад военному министру маршалу Рандону.

Прошло два с половиной месяца. 12 августа в письме на имя Тувенеля маршал высказал предложение о направлении в Севастополь унтер-офицера инженерных войск с двумя солдатами для осуществления контроля за восстановительными работами, которые предполагалось поручить некоему французскому предпринимателю, проживавшему в районе Ялты и имевшему своих железнодорожных рабочих. Этот предприниматель был хорошим знакомым консула Сен-Робера, который поручился за его деловые качества и порядочность. По завершении работ следовало бы, продолжал военный министр, учредить должность специального агента по наблюдению за содержанием французских захоронений в надлежащем состоянии.

Министр иностранных дел согласился с предложениями военного министра, и 20 августа 1862 года проинформировал консула в Одессе о планах восстановления кладбища в окрестностях Севастополя.

1 февраля 1863 года консул Сен-Робер сообщил министру (к тому времени Э. Тувенеля сменил на Кэ д’Орсэ Эдуард Друэн де Люис) о принципиальной готовности приступить к восстановительным работам. Консул выслал в Париж схемы реконструируемого кладбища для окончательного согласования сметы предстоящих расходов. Заодно он сообщил, что его знакомый предприниматель из Ялты недавно получил весьма выгодный подряд на строительство императорской резиденции в Ливадии и вынужден привлечь для этого значительное число рабочих, давая объявления в газетах. Тем не менее он готов взяться и за выполнение заказа на восстановление французского военного кладбища.

Сен-Робер сообщил также, что ему предложил свои услуги отставной младший лейтенант 42-го линейного полка Пьер Перрюш, ветеран Крымской войны, в 1858 году перебравшийся в Россию, где он нашел место железнодорожного служащего в Одессе. Когда Перрюш узнал о планах восстановления французского военного кладбища, то сразу же предложил СенРоберу свою кандидатуру на должность смотрителя. В письме министру консул охарактеризовал месье Перрюша как человека, хорошо знающего строительное дело, и к тому же свободно говорящего по-русски. Перрюш производит приятное впечатление, сообщал Сен-Робер в Париж, но все же следовало бы получить о нем дополнительные сведения в Военном министерстве. Если у двух министров не возникнет возражений, то, как полагал Сен-Робер, Перрюшу можно было бы дать звание консульского агента с поручением исполнять обязанности смотрителя французского военного кладбища. Попутно консул заметил, что смотрителем английского кладбища под Севастополем является урожденный грек.

20 мая 1863 года маршал Рандон информирует министра иностранных дел Друэн де Люиса о своем решении направить в Севастополь военного атташе в Санкт-Петербурге полковника Кольсона в сопровождении капитана инженерных войск Безар-Фальга для уточнения обстановки на месте. Военный министр просил своего коллегу дать консулу де Сен-Роберу распоряжение об оказании всевозможного содействия полковнику Кольсону в выполнении возложенной на него миссии.

Получив соответствующее указание, Сен-Робер 19 июня направил новороссийскому генерал-губернатору Павлу Евстафьевичу Коцебу (кстати, участнику обороны Севастополя) извещение о миссии полковника Кольсона, а также о предполагаемом назначении Перрюша смотрителем кладбища.

В это же время в Санкт-Петербурге посол Франции герцог де Монтебелло обсуждал вопрос о французских захоронениях в Крыму с князем А. М. Горчаковым. Министр иностранных дел высказал мнение, что кладбище должно быть одно, пусть даже очень большое. Для этого он предложил выделить для кладбища новую территорию, на которую и следовало бы собрать и перенести из разных мест останки французских солдат и офицеров, разбросанные по полуострову. «Он (Горчаков. – П. Ч.) заверил меня, – сообщал 22 июня 1863 года в Париж Монтебелло, – что правительство императора Александра и сам император готовы оказать нам всю необходимую помощь в осуществлении этих благих намерений»166. При этом он, однако, подчеркнул, что право собственности на эти территории и захоронения может принадлежать исключительно России. Что же касается французского смотрителя кладбищ, то Горчаков заверил Монтебелло, что «русское правительство не будет препятствовать признанию в этом качестве того лица, которое будет назначено г-ном военным министром [маршалом Рандоном]…»167.

Получив формальное согласие князя Горчакова, герцог Монтебелло санкционировал отъезд в Крым полковника Кольсона.

Французские офицеры – полковник Кольсон и инженер– капитан Безар-Фальга – незамедлительно отправились в путь, а уже в середине августа от Сен-Робера на Кэ д’Орсэ пришло извещение о том, что под Севастополем полным ходом развернулись работы по восстановлению кладбища. Контроль за ними осуществляет капитан Безар-Фальга, который одновременно занимается воссозданием памятника на месте сражения у речки Альма, в чем ему активно помогает флотский лейтенант Кавелье де Кювервилль.

В разгар работ, в начале февраля 1864 года, неожиданно запросился в отпуск их руководитель, капитан Безар-Фальга, сославшись на неотложную необходимость встретиться с женой, оставшейся во Франции. Начальство неохотно пошло ему навстречу, хотя это было чревато замедлением работ и снижением их качества.

А вскоре после отъезда Безар-Фальга столь же неожиданно возникла проблема с месье Перрюшем, к тому времени уже назначенным смотрителем кладбища. По докладу консула Сен-Робера, смотритель оказался нерадивым работником и склочным человеком, за что консул отстранил его от должности.

На место Перрюша в августе 1864 года был назначен отставной капитан Шефер, тоже ветеран Крымской кампании. Когда в ноябре 1864 года Шефер прибыл в Севастополь, отстраненный Перрюш устроил публичный скандал, отказавшись передавать своему преемнику дела. Первое время консул старался не выносить сор из избы, но в конечном счете вынужден был обратиться к русским властям с настоятельной просьбой выслать распоясавшегося Перрюша из Севастополя, что и было исполнено.

Осенью 1864 года обустройство территории нового кладбища было завершено, и вернувшийся в октябре в Севастополь капитан Безар-Фальга во взаимодействии с начальником городской полиции приступили к эксгумации и перенесению останков французских воинов на новое кладбище.

Наконец работы были завершены, все формальности улажены, и в самом конце 1864 года состоялась церемония открытия французского военного кладбища в присутствии военных и морских властей Севастополя. По предложению посольства Франции в Санкт-Петербурге ряд русских военных, оказавших энергичное содействие успешному завершению работ, были представлены к французским государственным наградам. Командорского креста Почетного легиона были удостоены адмирал Кислинский и подполковник Яновский. Четверо офицеров 3-го батальона полка великого князя Михаила Павловича стали кавалерами Почетного легиона. «Я рад сообщить Вам, господин министр, о том, – писал 21 декабря 1864 года в Париж поверенный в делах Франции в России граф де Массиньяк, – что это затянувшееся дело наконец-то пришло к своему успешному завершению».

В марте 1865 года новый посол Франции в Санкт-Петербурге, барон Шарль де Талейран-Перигор, переслал императору Наполеону III небольшую коллекцию фотографий реконструированного французского военного кладбища, сделанных одним севастопольским фотографом.

Герцог де Монтебелло и имам Шамиль

Пленение имама Шамиля в дагестанском ауле Гуниб 25 августа 1859 года стало, как известно, переломным моментом в войне, которую Россия в течение сорока семи лет вела за обладание Северным Кавказом, с давних пор считавшимся воротами из Азии в Европу. Эту войну против непокорных горцев начал в 1817 году еще Александр I, продолжил Николай I, а завершил в 1864-м Александр II. Окончание Крымской войны позволило России сосредоточить на Кавказе более 200 тысяч войск, брошенных против отрядов горцев, общая численность которых никогда не превышала 70 – 80 тыс. человек. В конце 1857 года Отдельный Кавказский корпус был развернут в армию, командование над которой Александр II доверил своему другу детства, генерал-адъютанту князю Александру Ивановичу Барятинскому, участнику Кавказской войны с 1835 года.

Первоначально предполагалось подавить сопротивление Шамиля в ходе весенне-летней кампании 1858 года. Однако ее результаты оказались более скромными, чем планировалось, хотя к середине 1858 года Барятинскому и удалось занять значительную часть территории Чечни. Но главная цель – окружение и пленение Шамиля – не была достигнута. Вождю горцев удалось укрыться в горах Дагестана. Барятинский начал широкую наступательную операцию во Внутреннем Дагестане. Иностранные дипломаты в Петербурге внимательно следили за ходом военных действий на Кавказе и регулярно информировали об этом свои правительства. О том, как освещалась ими «кавказская» тема, можно, в частности, судить по донесениям французского посольства из столицы Российской империи. С этими донесениями мне довелось ознакомиться в Архиве МИД Франции в Париже.

Из донесения поверенного в делах Франции в России маркиза де Шаторенара об итогах летней кампании (22 октября 1858 года):

«Экспедиция против горцев Кавказа, проводившаяся на протяжении этого года в невиданных прежде масштабах, завершена. Официальные газеты, сообщая об этой новости, говорят, что надежды, возлагавшиеся на эту экспедицию, превзошли все ожидания и что вся гористая территория, расположенная между Военно-Грузинской дорогой168 (верховье Терека) и долиной Шаро-Аргун, подчинена Императору. Тем не менее этот результат далек от первоначально ставившейся задачи. В то время, когда экспедиция начиналась, речь шла не менее как о полном подчинении Шамиля и всех независимых племен Кавказа.

Говорят, что за два последних года в общей сложности здесь было задействовано до двухсот тысяч человек. Один отряд под командованием генерала Евдокимова169 наступал с северо-восточного направления; другой, предводительствуемый генералом бароном Вревским170, действовал на юго-западном направлении. Оба отряда должны были продвигаться навстречу друг другу, ставя противника под удар одновременно с двух сторон, и соединиться в самом центре горного района, где размещалась штаб-квартира Шамиля, который в результате должен был быть разбит.

Упорное сопротивление горцев помешало по крайней мере в этом году реализовать этот план. Отряду генерала Евдокимова не удалось продвинуться так далеко, как предполагалось, несмотря на блестяще проведенные бои, в которых организованность и храбрость русских войск превосходили, по сообщениям, неистовство их противников.

Что касается отряда генерала Вревского, то он достаточно далеко продвинулся по территории, населяемой лезгинами, сумел взять под контроль равнины к западу от Шаро-Аргуна и подчинить до двенадцати проживающих здесь племен. Но сам барон Вревский был убит при штурме одного из укрепленных аулов. Его гибель остановила дальнейшее продвижение возглавлявшегося им отряда»171.

Французский дипломат называет и другую причину, по которой, на его взгляд, кампания 1858 года не была доведена до конца.

Из донесения маркиза де Шаторенара от 22 октября 1858 года:

«Обширный пожар, который уничтожил несколько недель назад часть города Астрахани вместе с находившимися там провиантскими складами для Кавказской армии, несомненно, также способствовал прекращению военных действий. По этому поводу я позволю себе высказать одно соображение, имеющее отношение к здешним нравам.

Здесь широко распространено мнение, что пожар был организован теми, кто осуществлял охрану складов и кто обязан был обеспечивать сохранность провианта для двухсот пятидесяти тысяч человек. В действительности же там оставалось провианта едва ли на тридцать тысяч человек. Такого рода факты, к сожалению, стали настолько частым явлением по всей Империи, что общественное мнение свыклось с ними и равнодушно на них взирает, по крайней мере, до тех пор, пока, как в этом последнем случае, подобные злоупотребления не приобретают характер подлинного бедствия»172.

Военные операции возобновились только в феврале 1859 года, когда отряд генерала Н. И. Евдокимова осадил хорошо укрепленный аул Ведено, на правом берегу реки Хулхулау, в южной части Чечни. В течение четырнадцати лет аул был резиденцией Шамиля, устроившего там пороховой и оружейный заводы. Оборону Ведено имам доверил семитысячному гарнизону под командованием своего сына Гази-Магомеда. Сам же с 400 мюридами, кавалерией и двумя орудиями ушел в Восточную Ичкерию. 1 апреля 1859 года генерал-лейтенант Н. И. Евдокимов вошел в Ведено, оставленный его защитниками, успевшими укрыться в горах.

Начались усиленные поиски исчезнувшего имама. Вскоре стало известно, что он обосновался в высокогорном ауле Гуниб, расположенном на одноименном труднодоступном плато во Внутреннем Дагестане, в междуречье Аварского Кой– су и Каракойсу. Туда и устремились основные силы русских войск во главе с самим главнокомандующим князем Барятинским. Шамиль был блокирован и в результате ожесточенного штурма, сопровождавшегося большими жертвами с обеих сторон, вынужден был 25 августа 1859 года сдаться на милость победителя. Как известно, предложения о почетной сдаче в плен неоднократно делались Шамилю и раньше, но всякий раз он их отвергал. Теперь условия были куда более жесткие, но все же не унизительные, и имам вынужден был их принять.

Это стало настоящим событием не только внутренней, российской, но и европейской политической жизни, о чем, в частности, свидетельствует переписка французского посольства в Петербурге с МИД Франции.

К 1858 году отношения между Францией и Россией, разорванные в связи с Крымской войной, были нормализованы. В Петербург вместо поверенного в делах Наполеон III отправил посла, герцога де Монтебелло, который стал свидетелем окончания Кавказской войны и даже лично встречался с Шамилем во время пребывания последнего в Петербурге. Уже по этой причине донесения французского дипломата представляют очевидный интерес как любопытные и неизвестные до сих пор свидетельства. Для начала несколько слов об авторе этих донесений.

Наполеон-Огюст Ланн, герцог де Монтебелло (1801 – 1874) был сыном знаменитого маршала Ланна, ветерана наполеоновских войн, смертельно раненного в сражении при Асперне, где 22 мая 1809 года он наголову разбил австрийцев. Герцогский титул, дарованный Наполеоном I маршалу, унаследовал его старший сын, который, в отличие от отца и младшего брата, генерала, выбрал дипломатическую стезю.

Начав карьеру в качестве атташе французского посольства в Риме, герцог де Монтебелло впоследствии был посланником короля Луи-Филиппа в Дании, Пруссии, Швейцарии и в Неаполитанском королевстве. Накануне падения Июльской монархии он занимал пост министра по делам флота и колоний, а затем стал депутатом республиканского Законодательного собрания. Осудив поначалу государственный переворот 2 декабря 1851 года, герцог де Монтебелло вскоре превратился в убежденного бонапартиста, приверженца режима Второй империи, учрежденной Наполеоном III.

Взяв курс на сближение с Россией после окончания Крымской войны, Наполеон III в 1858 году отправит герцога де Монтебелло своим послом в Санкт-Петербург с миссией содействовать заключению союза с императором Александром II. На посту посла Франции в России Монтебелло пробудет до 1864 года. За шесть лет пребывания в России он достаточно глубоко, о чем свидетельствуют его донесения в Париж, интересовался не только вопросами, имеющими отношение к внешнеполитическому курсу Александра II, но и другими насущными проблемами российской действительности эпохи Великих реформ. Среди прочего пристальное внимание французский дипломат уделял политике России на Северном Кавказе.

Еще до того, как Шамиль был взят в плен, Монтебелло пришел к убеждению, что утверждение России на Северном Кавказе – дело предрешенное. В донесении министру иностранных дел Франции графу Александру Валевскому173 он писал:

«По сведениям, поступившим сегодня с Кавказа, русскими войсками достигнут крупный успех. Окруженные с трех сторон армейскими корпусами под командованием графа Евдокимова, генерала Врангеля174 и самого князя Барятинского племена, признающие власть Шамиля, сложили оружие. Самому Шамилю в сопровождении примерно двадцати сподвижников с оружием удалось бежать, укрывшись в одной из его многочисленных резиденций. Таким образом, часть Кавказа, расположенная между Военно-Грузинской дорогой и Каспийским морем, полностью взята под контроль, по крайней мере, к настоящему моменту. В Санкт-Петербурге распространено убеждение в том, что не покоренные еще племена, населяющие территорию, прилегающую к черноморскому побережью, не будут сопротивляться столь же долго, как те, которые образуют Конфедерацию, возглавляемую Шамилем.

Хотя географические условия местности в этой части [Северного Кавказа] более сложные, чем в другой [восточной], отсутствие единства между вождями и их неприязненное отношение к Шамилю, которого они не выдадут, если он попросит у них убежища, но которому они отказались бы повиноваться, – все это дает основание предвидеть в довольно скорой перспективе утверждение русского господства по всей линии Кавказских гор»175.

Судя по всему, известие о пленении Шамиля по каким-то причинам пришло в Петербург с задержкой. Во всяком случае, герцог Монтебелло проинформировал об этом событии своего министра лишь 14 октября 1859 года. Вот как он описывает обстоятельства этого дела:

«Князь Барятинский, захватив Шамиля, только что блестяще завершил нынешнюю кампанию, начавшуюся взятием Ведено. Окруженный войсками императорского наместника176, наступавшего в восточном направлении по течению реки Андийское Койсу, и войсками барона Врангеля, продвигавшегося на запад из Темир-Хан-Шуры177, вытесняемый из горной местности Шамиль вынужден был отступить за реку Аварское Койсу178 и укрыться в ауле Гуниб вместе с 400 мюридами, оставшимися верными его пошатнувшейся судьбе. Это аул, расположенный на возвышенном плато протяженностью в двадцать километров, на плодородной земле, орошаемой водами небольшой реки, и недоступного со всех сторон за исключением крутого склона, по которому идет тропинка, отделенная рвом и зубчатыми заграждениями.

Имам не рассчитывает более на поддержку населения, уставшего от его кровавого деспотизма и от дальнейшего продолжения слишком неравной борьбы, решившего сдаться на милость главнокомандующего и даже присоединить свои силы к его войскам. По этой причине он вынужден был собрать все свои средства и силы в один кулак. По единодушному признанию очевидцев из числа офицеров, теперь уже невозможно было не положить конец его сопротивлению. Когда русская армия вплотную подошла к подножию плато, Шамиль начал переговоры, которые продолжались несколько дней. Вскоре стало понятно, что он преследует лишь одну цель – выиграть время до начала зимы, которая, наступает в этих местах очень рано и которая вынудит армию, заброшенную в необитаемую страну без средств сообщения и без снабжения, поспешить вернуться на свои оперативные базы. Желая положить конец этим бесполезным переговорам, князь Барятинский потребовал сдачи Шамиля, гарантировав ему жизнь и обещав возможность отправиться в Мекку с пенсией в двенадцать тысяч рублей. Получив отказ, князь Барятинский рассчитывал теперь только на силу. Он приказал одному из своих офицеров с несколькими ротами изучить все подступы к плато.

Заметив передвижения в лагере противника, которые он принял за подготовку к предстоящей ночной атаке, Шамиль сосредоточил свои силы в одном месте, которое он считал наиболее уязвимым. Он отозвал к себе дозорных, которые группами из трех человек были расставлены по всей окружности горы. В это время она была взята в кольцо русским отрядом, посланным на рекогносцировку, в ходе которой четверо солдат обнаружили едва заметный лаз, ведущий наверх. Они поднялись с помощью веревок и крюков и, никого не обнаружив на всем пути, дали знать об этом своим товарищам, которые вслед за ними вскарабкались туда тем же способом. Когда среди горцев поднялась тревога и завязался бой, наверху уже прочно закрепились три роты. Князь Барятинский немедленно использовал эффект неожиданности. Он атаковал противника своими основными силами, введя их в обнаруженный проход. Схватка велась с применением только холодного оружия. 360 мюридов дорого продали свои жизни. Русские офицеры засвидетельствовали, что они потеряли шестьсот человек в этом бою, больше напоминавшем резню. Река сделалась красной от крови, и вода была настолько отравлена, что даже на следующий день лошади отказывались ее пить.

Князь постарался остановить бойню, опасаясь, что Шамиль может стать ее жертвой, а не почетным пленником. Он понимал, что героическая гибель сделала бы вакантным занимаемое им место вождя горцев. Оставшись в живых и находясь в плену, Шамиль навсегда сохранит это место за собой, но это уже не будет представлять угрозы [для России]. Нужно было любой ценой избежать того, что произошло, когда Кази Мулах, первый имам Дагестана, который был убит при взятии Гимры в 1831 году179, немедленно замещен еще более грозным преемником180.

Когда бой затих, князю сообщили, что Шамиль забаррикадировался в одном из дворов вместе с 40 оставшимися в живых мюридами. Ему было предложено сдаться и предоставлено двенадцать часов на размышление. К концу дня имам, в сопровождении вооруженных мюридов, выехал из своего убежища верхом на коне, с ружьем в руке. Генерал Врангель приблизился к нему и, заверив его, что ему нечего опасаться, пригласил к наместнику императора, но только одного – без многочисленного эскорта. Шамиль согласился, но окружавшие его мюриды заявили, что намерены сопровождать своего вождя до конца и умереть вместе с ним. С большим трудом Шамилю удалось убедить их не следовать за ним.

Шамиля провели к князю Барятинскому в полном военном облачении, при оружии. Князь поинтересовался, почему он не сдался раньше, на куда более почетных условиях, нежели те, которые продиктованы ему сейчас. Я обязан был, ответил он, во имя моей цели и ради моих приверженцев сдаться только в крайнем случае, лишь тогда, когда у меня не останется ни малейшей надежды на успех. Теперь я свободен в моем решении. Точно так же как мед со временем приобретает горький привкус, так и война может становиться бессмысленной. Он повторил свою просьбу о том, чтобы его отпустили в Мекку, но князь сказал, что теперь слишком поздно, что его судьба отныне целиком в руках императора, к которому он его и доставит. При этом князь Барятинский добавил, что Шамилю оставят его семью, оружие и найденную в ауле казну, оцениваемую в триста тысяч рублей.

Так завершилось господство этого человека, который в течение тридцати лет успешно противостоял на Восточном Кавказе русской мощи. Было бы ошибкой полагать, как считают многие, будто Шамиль господствовал над всем этим горным хребтом. В действительности власть Шамиля никогда не распространялась по ту сторону военной дороги, ведущей из Владикавказа в Тифлис; его власть и его влияние не выходили за пределы Дагестана, Лезгистана и Чечни. Чтобы поддерживать священную для него борьбу, он сочетал религиозные, политические и террористические методы и добился создания достаточно однородной Конфедерации племен, населяющих узкие долины Восточного Кавказа, – прежде глубоко разобщенных. Он превзошел своих предшественников талантами и ловкостью, увенчанных столь продолжительным успехом. Видя, что религиозный дух не был достаточным, чтобы поднять экзальтацию населения столь высоко, как этого требовала поставленная им цель, Шамиль, введя суфизм181, укрепил его фанатизмом секты.

Суфизм – это не доктрина, которая что-то добавляет или отменяет в мусульманских догмах; это своего рода религиозный орден, построенный на монашеской дисциплине, вождем которого был Шамиль под именем Муршид (Mourschide); его ближайшие последователи стали называться мюридами182.

По истечении двухлетнего испытательного срока они принимались в охрану верховного вождя и приносили ему клятву в безграничном повиновении и преданности. Если вообще позволительно сравнивать общий смысл тех или иных идей и идейных направлений, то можно сказать, что в суфизме есть нечто похожее на правило иезуитов в том, что касается самоотречения отдельной личности и ее полного подчинения внушенным свыше приказам.

Но население, уставшее от суровой доктрины, которая больше навязывала, чем убеждала, чутко реагировало на удары, наносимые Россией, равно как и на внушения ее агентов. Оно заметно охладело к гнету Имама, единственным средством управления у которого была смертная казнь за малейшее правонарушение. Нередко целые деревни отдавались на разграбление и сжигались за проступок хотя бы одного из их жителей.

Русские войска по нескольку раз занимали долины, свергая там власть Шамиля, но с их уходом прекращалась и их власть. Весьма вероятно, что теперь эти районы больше уже не вырвутся из-под власти России. Император Александр предоставил в распоряжение князя Барятинского такие средства и такую свободу рук, которых не имел ни один из его предшественников, и надо отметить, что этот генерал использовал их с талантом, о чем свидетельствуют достигнутые им результаты. Итак, военные средства, кажется, исчерпали себя в том, что касается восточной части Кавказа. Теперь, без всякого сомнения, Россия направит свои устремления в направлении горного хребта, возвышающегося над Черным морем.

Хотя рельеф местности в этом районе создает намного большие трудности по сравнению с теми, которые имели место в только что завоеванной части Кавказа, в С. – Петербурге, однако, надеются подчинить мелкие феодальные княжества, расположенные в этих областях, с меньшими затратами, чем это имело место при покорении союза племен, соседствующих с Каспийскими морем»183.

Французский посол продолжал внимательно следить за судьбой Шамиля. Обстоятельствам его встречи с имамом посвящено подробное донесение Монтебелло графу Валевскому. Из донесения герцога де Монтебелло от 20 октября 1859 года: «Плененного Шамиля быстро удалили из мест, хранящих память о его длительном сопротивлении, и переправили в крепость Грозную, чтобы затем доставить на встречу с Императором, отправившимся из С. – Петербурга в поездку по Южной России. В начале своего [вынужденного] путешествия Шамиль проявлял опасения, что может быть отправлен в Сибирь. Это устрашающее слово хорошо было известно и в его горах, о чем мистическим образом напоминал компас, который Шамиль всегда имел при себе. Он очень обрадовался, обнаружив [по компасу], что их путь не лежит на северо-восток. В городе Чугуеве Харьковского губернаторства произошла его встреча с Императором. Шамиля допустили к Его Величеству при оружии, проявив уважение к понятиям горцев о чести, согласно которым обезоруженный воин считается обесчещенным. Это обстоятельство ободрило имама, который считал, что после аудиенции его должны казнить. Доброжелательный прием со стороны Его Величества окончательно рассеял его опасения. На вопросы императора относительно ресурсов, которыми он в последнее время располагал на контролируемой им территории, Шамиль ответил то же, что он сказал князю Барятинскому: что власть его клонилась к закату, что постоянно возраставшие трудности мешали продолжению борьбы и что он сам прекратил бы эту борьбу гораздо раньше, если бы хотя примерно представлял могущество страны, часть которой ему довелось увидеть своими глазами.

Его Величество объявил, что он даст ему возможность увидеть Москву и С. – Петербург, где он встретится с Императрицей, и что затем его доставят в Калугу, где ему будет предоставлена резиденция и пенсия в размере двенадцати тысяч рублей. Его сын сможет вернуться на Кавказ с тем, чтобы отыскать и доставить членов семьи Шамиля, с которыми он не должен быть разлучен… Его Величество пригласил Шамиля сопровождать его в Харьков и принять участие в празднике, который в его честь устраивает дворянство этого города.

Именно на балу в Харькове Шамиль впервые увидел одно из наших европейских собраний. Войдя в зал, он остановился, прочел молитву и тут же захотел удалиться. Ему заметили, что у нас не принято уходить прежде, чем это сделает Император, и Шамиль любезно согласился остаться. Окружившим его дамам он с философской грустью сказал: “Я счастлив видеть вас теперь, так как боюсь, что мы не встретимся в раю, поскольку вы находите здесь все то, что Пророк обещает нам только после смерти”. Харьковский епископ был бы безмерно счастлив, услышь он эти слова»184.

Далее Монтебелло описывает свою встречу и беседу с имамом:

«Через несколько дней после его прибытия в С. – Петербург я имел случай увидеть Шамиля и побеседовать с ним. Это человек высокого роста, исполненный спокойствия и достоинства. Выражение его лица свидетельствует об интеллекте, энергии и в особенности о непоколебимой твердости. Манеры его поведения и высказываемые суждения выдают человека, понимающего, что его судьба свершилась. Без чувства ложного фатализма он спокойно относится к исполненному им долгу, как и к своему почетному поражению. Он говорит на арабском языке… и на языке общем для племен Дагестана, Лезгистана и Чечни185…

Будучи далек от того, чтобы проявлять характерное для восточных людей безразличие ко всему, что касается достижений цивилизации, Шамиль не упускает случая увидеть и узнать, слушает и задает вопросы, свидетельствующие о разумности суждений, поражающих его собеседников. На военных маневрах, на тульском оружейном заводе, на железной дороге в Москве, в арсеналах Кронштадта, во всех общественных учреждениях С. – Петербурга – всюду, где он побывал, он обнаруживал ту же умную любознательность.

Я убежден, что Шамиль обладает очень точными знаниями относительно соотношения сил между различными державами Европы; он хорошо понимает неразделимость двух имен – Франция и Наполеон186. Я спросил у него, знает ли он, что Франция и Россия, сегодня прочно соединенные друг с другом, еще совсем недавно были в состоянии войны, и почему тогда он не использовал это обстоятельство в своих целях.

Он мне ответил, что хорошо знал, что Севастополь был осажден. Ему было известно, что противники русских направляли в то время эмиссаров на Кавказ, но что ни один из них не добрался ни до него, ни до одного из его соратников. Эти эмиссары оставались в районах черноморского побережья и поддерживали контакты с вождями тамошних горцев, на которых он, Шамиль, никогда не оказывал никакого влияния. Конечно же, наши эмиссары никогда не видели его, – заметил по этому поводу Монтебелло, обращаясь к графу Валевскому, и добавил: – Уж не из осторожности ли по отношению к своим победителям Шамиль отговорился незнанием?..

Имам задавал мне различные вопросы относительно Абдэль-Кадера187 и о силах, которыми он располагал. Что касается его самого, он мне сказал, что одно время имел под ружьем до пятидесяти тысяч человек. Хотя эта цифра за последнее время значительно уменьшилась, содержание 250-тысячной Кавказской армии, для которой в настоящее время поставляется триста тысяч суточных порций продовольствия и фуража, все еще обходится России в сорок миллионов рублей (160 миллионов франков). Эти тяготы Россия будет нести еще в течение нескольких лет, так как, по всей вероятности, князь Барятинский подчинением горцев на западе будет стараться завершить умиротворение Кавказа, с которым отныне связано его имя. Император чрезвычайно высоко ценит его таланты, так же как и их дружбу, завязавшуюся еще в детские годы.

Как бы то ни было, Шамиль – это последний действительно грозный противник России в этих краях. Отныне и навсегда Россия держит в своих руках двери в Малую Азию. Она может бросить свою армию к границе между Турцией и Персией и свободно действовать на театре [военных действий] – там, где европейские армии не смогут до нее добраться…»188

Дальнейшая судьба Шамиля известна. По всей видимости, великодушное обхождение Наполеона III с плененным Абдэль-Кадером – этим алжирским «Шамилем» – послужило примером для Александра II. Император предоставил взятому в плен имаму пенсию в 10 тыс. рублей и дополнительно выделил еще 20 тыс. на содержание семьи и свиты, обеспечив достойные условия для пребывания Шамиля и его окружения в калужской ссылке. В своем великодушии Царь-Освободитель даже превзошел парижского «кузена» – Наполеона III. В октябре 1866 года он пригласил Шамиля и двух его сыновей присутствовать на торжествах в Петербурге по случаю бракосочетания наследника престола (будущего императора Александра III) с датской принцессой Дагмарой (будущей императрицей Марией Федоровной). А после того, как в том же 1866 году Шамиль и его сыновья приняли российское подданство, император Александр II удовлетворил давнее желание имама о хадже к мусульманским святыням в Мекку и Медину, где в начале 1871 года Шамиль и завершил свой жизненный путь. Один из сыновей Шамиля был зачислен офицером в лейб-гвардии Отдельный Кавказский эскадрон. В 1885 году Магомед-Шефи вышел в отставку в чине генерал-майора. Правда, другой сын Шамиля, Гази-Магомед, нарушив данную царю присягу, бежал в Турцию. Султан сделал его дивизионным генералом, а когда началась русско-турецкая война 1877 – 1878 годов, доверил руководить осадой Баязета, защищаемого русским гарнизоном.

Что касается герцога Монтебелло, то он продолжал внимательно наблюдать за развитием заключительной фазы Кавказской войны, театр которой после покорения Восточного Кавказа и пленения Шамиля переместился в западные районы, прилегающие к Черному морю. Французский посол не сомневался, что в самом недалеком времени Западный Кавказ разделит участь Восточного, то есть перейдет под власть России. В своих донесениях в Париж он говорит о новой тактике, применяемой русским военным командованием на Западном Кавказе, – о сочетании военных и мирных средств убеждения населяющих этот район племен признать над собой власть «белого царя». Инициатором и убежденным сторонником этой тактики Монтебелло считал князя Барятинского, действия которого посол всецело одобрял.

Из донесения герцога де Монтебелло министру иностранных дел графу Валевскому от 29 декабря 1859 года:

«Некоторые высказывают убеждение, что князь Барятинский всего лишь согласился предоставить этим народам уступки, упорно и неразумно отвергавшиеся Императором Николаем, чтобы они покорились. Утверждают также, что престиж русского оружия не был одинаковым на Западном Кавказе и на Кавказе Восточном. Даже если это правда, тем не менее князь Барятинский, неважно – войной или переговорами, – достиг немалых результатов, которых Россия тщетно добивалась на протяжении тридцати лет, и надо быть ему благодарным за то, что он, в отличие от других генералов, не воевал тогда, когда надо было вести переговоры.

Между народами, которые только что покорились, и Черным морем все еще остается независимая территория, крайне труднодоступная, населяемая воинственными племенами. Я склонен думать, что в отношении этих народов будут действовать более политическими, нежели силовыми средствами»189. Действительно, в своей политике на Северном Кавказе князь Барятинский, которого Александр II в 1859 году произвел в генерал-фельдмаршалы, все более активно прибегал, там, где это было возможно, к политическим методам. Сорок два года почти непрерывных военных действий – с 1817 до 1859 года – понадобилось России для того, чтобы завоевать Восточный Кавказ, и только пять лет (1859 – 1864) – для покорения Западного. Символической датой окончания Кавказской войны стало взятие русскими войсками 21 мая 1864 года черкесского аула в урочище Кбаада, в верховьях реки Мзымта над Адлером (ныне Красная Поляна).

Очаг русского православия во Франции

В последних числах февраля 1859 года русские подданные, в силу разных причин находившиеся в Париже, получили из российского посольства извещение следующего содержания: «Состоящий при Императорском Российском Посольстве Комитет построения Православной Русской церкви в Париже имеет честь уведомить, что закладка сей церкви будет после обедни 19 февраля/3 марта сего года в день Восшествия на престол Государя Императора. Посольство будет в мундирах».

Аналогичное уведомление было разослано и в некоторые правительственные учреждения Второй империи, а также по адресам тех французов, кого в русском посольстве считали друзьями. В указанный день, по окончании литургии и молебна, отслуженных протоиереем Иосифом Васильевым, настоятелем русской посольской церкви, был заложен первый камень в основание будущего кафедрального Свято-Александро-Невского собора.

Два с половиной года спустя, 30 августа 1861 года (по старому стилю), прибывший из Санкт-Петербурга по высочайшему повелению преосвященный Леонтий, архиепископ Ревельский, освятил в Париже храм, возведенный неподалеку от Триумфальной арки, на Rue de la Croix-Barrire du Roulle. Впоследствии улица будет переименована в честь главного интенданта наполеоновской армии графа Дарю.

История возникновения этого первого очага русского православия на земле Франции хорошо известна давним прихожанам храма, а тем, кто недостаточно с ней знаком, можно порекомендовать обстоятельный и интереснейший труд Никола Росса190.

В данной публикации мне хотелось бы познакомить читателей с некоторыми документами, обнаруженными в Отделе рукописей Национальной библиотеки Франции и в Архиве внешней политики Российской империи в Москве. Эти документы проливают свет на детали и некоторые обстоятельства возведения храма Св. Благоверного князя Александра Невского.

Как известно, сама идея о необходимости строительства православного храма в Париже неоднократно высказывалась русскими дипломатами, работавшими в столице Франции. Со времени установления дипломатических отношений между Петербургом и Парижем в начале XVIII века довольно остро стоял вопрос о посольской церкви, которая в течение многих десятилетий ютилась в не приспособленных для богослужений помещениях, которые ко всему прочему неоднократно менялись с переездами самого посольства191.

Проблема обострялась по мере того, как в Париже, особенно в XIX веке, увеличивалось количество состоятельных русских, предпочитавших проводить здесь часть своей жизни, а также добровольных и вынужденных эмигрантов, по разным причинам не поладивших с царским правительством. Всем этим людям из-за тесноты посольской церкви крайне затруднительно было посещать богослужения.

Следует признать, что Святейший Синод долгое время не склонен был разделять озабоченность российского посольства недостаточным духовным окормлением соотечественников, оказавшихся во Франции, и проявлял в этом деле трудно объяснимую пассивность.

С другой стороны, планы учреждения в Париже постоянного православного прихода по понятным причинам не вызывали энтузиазма у верхушки католического духовенства, оказывавшего заметное давление на французское правительство. Российское посольство неоднократно делало официальные запросы на Кэ д’Орсэ относительно возможности возведения православного храма в Париже, но неизменно получало уклончивый ответ – ни да, ни нет. Так было и в период Реставрации Бурбонов, и в эпоху либеральной Июльской монархии Луи-Филиппа. «При предыдущих царствованиях постоянно отвергали ходатайство наше», – констатировал в сентябре 1861 года граф Павел Дмитриевич Киселев, посол России во Франции, в письме министру иностранных дел, князю Александру Михайловичу Горчакову192.

Положение изменилось при императоре французов Наполеоне III. Получив полное удовлетворение от результатов Крымской войны, где Франция, по его мнению, взяла моральный реванш за унижение 1812 – 1815 годов, Наполеон еще до подписания Парижского мирного договора четко обозначил свое намерение сблизиться с Россией, где в начале 1855 года на престол взошел царь-реформатор Александр II. Это намерение среди прочего проявилось и в отношении к вопросу о строительстве русского православного храма в Париже. «Император Наполеон, – писал граф Киселев, – в угождении Государю Императору [Александру Николаевичу] преодолел затруднения, возникавшие от католического духовенства, и, по изъявлении на то согласия Французского Правительства, приступлено было к работам»193.

Следует отметить поистине выдающуюся роль, которую сыграл в этом деле упоминавшийся настоятель посольской церкви о. Иосиф Васильев, делавший все мыслимое и немыслимое для преодоления инертности русской и французской бюрократий, оказавшихся удивительно похожими по части формализма и неповоротливости. Причисленный к парижскому посольству еще в 1846 году, о. Иосиф, обремененный большой семьей из восьми детей и получавший более чем скромное жалованье, не жалел сил для оказания духовной помощи всем страждущим и нуждающимся. В годы Крымской войны и по ее окончании он был единственным, кто духовно поддерживал сотни русских военнопленных, перевезенных из Крыма во Францию. Об этом хорошо написано в упомянутой книге Никола Росса, но думается, что замечательная личность о. Иосифа Васильева, двадцать два года прослужившего в Париже194, заслуживает отдельной книги.

Многолетние усилия о. Иосифа, энергично поддержанные временным поверенным в делах России при дворе Наполеона III бароном Ф. И. Брунновым, а затем послом графом Киселевым, дали результаты в 1857 году, когда МИД Франции далпринципиальное согласие на сооружение православного храма в Париже. С самого начала он мыслился как храм при российском посольстве во Франции, который могли посещать все православные.

Тогда же, в 1857 году, за 300 тыс. франков (75 тыс. рублей серебром) был приобретен земельный участок на правом берегу Сены. Одновременно в Петербурге нескольким известным зодчим был сделан заказ на проект будущего храма. Победителя конкурса должен был определить лично император Александр II. Как известно, высочайший выбор пал на проект, подготовленный старшим архитектором Придворной конторы, профессором Р. И. Кузьминым, что само по себе, свидетельствовало о тонком вкусе августейшего заказчика. Государь понял и оценил двуединый замысел архитектора. С одной стороны, Кузьмин стремился создать проект церкви, легко узнаваемой всяким русским, приехавшим в Париж, а с другой – «гармонично вписать ее в окружающую застройку западноевропейского города, «не дразнить французов», что «было достигнуто путем эклектичного сочетания черт русского, византийского и романского зодчества»195.

Вслед за утверждением проекта Р. И. Кузьмина начался сбор средств на строительство храма. Первый взнос, как и следовало ожидать, сделал император Александр II, пожертвовавший 50 тыс. рублей серебром (более 200 тыс. франков) из личных средств. Его примеру последовал Святейший Синод, выделивший аналогичную сумму, а также другие члены императорской фамилии. Так, сестра государя, великая княгиня Мария Николаевна, пожертвовала на строительство храма 1 тыс. рублей серебром, что составило по тогдашнему обменному курсу 4 тыс. франков. В сборе средств приняли участие представители разных сословий и общественных слоев – столичной аристократии, служилого и поместного дворянства, купечества. Собранные по России денежные средства аккумулировались в Департаменте хозяйственных и счетных дел Министерства иностранных дел, пересылавшем их в Париж на имя протоиерея Иосифа Васильева. Так, только в октябре 1859 года из Петербурга в Париж было перечислено 3883 полуимпериала, что в пересчете составляло 19 тыс. 997 рублей 45 копеек серебром.

Столь крупные пожертвования сочетались с менее значительными и даже мелкими. 26 ноября того же 1859 года «с оказией переправлено в Париж 170 голландских червонцев и 1 рубль 33 копейки, составляющих на серебро 500 рублей»196. 11 июля 1860 года, как значится в департаментском документе, «собранные от разных лиц 3 тысячи серебром» были «разменены» в Главном казначействе на 582 полуимпериала и выданы статскому советнику Кузьмину, старшему архитектору Придворной конторы, отправлявшемуся в Париж для осуществления контроля за строительством храма197.

Автор проекта трижды наведывался в Париж с этой целью – в 1858, 1859 годах и в начале 1861 года. Строительными работами на месте руководил академик архитектуры, коллежский асессор И. В. Штром. Роспись храма будет поручена академикам исторической живописи Александру Бейдеману и Павлу Сорокину. Последнего консультировал его брат Евграф Сорокин.

Добровольные пожертвования на строительство охотно делали и русские, проживавшие во Франции, в первую очередь сотрудники дипломатической миссии. Все они сдавали или пересылали деньги непосредственно о. Иосифу, который, в свою очередь, передавал их в Комитет построения православной русской церкви в Париже, образованный в 1857 году при посольстве. Именно этот комитет осуществлял все расчеты с подрядчиками и отчитывался перед Министерством иностранных дел, «на балансе» которого находилось строительство, а в дальнейшем – и сам храм. В АВПРИ в Москве сохранилось немало финансовых документов и расписок в получении и расходовании средств. В одной из таких расписок, датированных 27 марта 1861 года, читаем: «Получено от о. Иосифа Васильева от дарителей 2000 рублей серебром, т. е. 388 полуимпериалов»198.

Сам же о. Иосиф, как следует из архивных документов, едва сводил концы с концами, с трудом содержа свою многочисленную семью. Посол граф Киселев неоднократно просил Министерство иностранных дел о повышении жалованья самоотверженному священнику. В одном из обращений на имя товарища министра И. М. Толстого, замещавшего князя А. М. Горчакова, находившегося в отпуске, он напомнил, что за пятнадцать лет служения о. Иосифа в Париже жалованье последнего (1904 рублей серебром в год) оставалось неизменным. Тем временем жизнь во французской столице за эти годы подорожала едва ли не вдвое, а семья о. Иосифа умножилась за счет родившихся здесь детей. Киселев просил увеличить денежное содержание настоятелю посольской церкви хотя бы на 1100 рублей199.

Увы, к его просьбам в Петербурге остались безучастны, предложив минимизировать приходские расходы.

«Вследствие отношения Вашего сиятельства от 16/28 мая, имею честь уведомить, – писал в ответ Толстой, – что при всем желании сделать Вам, милостивый государь, угодное, Министерство иностранных дел не может ходатайствовать в настоящее время об увеличении содержания протоиерея посольской церкви нашей в Париже Иосифа Васильева, так как по Высочайшему повелению для Министерства определена норма расходов, из которой оно не может выходить ни под каким предлогом, и притом, при увеличении содержания священников парижской церкви, по случаю возвышения цен на жизненные потребности, пришлось бы увеличить по тому же случаю жалование священников и при других наших миссиях, чего, при настоящем состоянии финансов, невозможно и требовать.

Но, принимая в уважение, что при парижской церкви положено по штату два священника, покорнейше прошу Ваше сиятельство почтить меня уведомлением, не изволите ли Вы признать возможным место второго священника упразднить; в таковом случае можно было бы ходатайствовать об увеличении содержания протоиерея Васильева тем жалованием, которое положено по штату для второго священника»200.

В перспективе предстоящего открытия нового храма, значительного расширения прихода и его активности ни посол, ни о. Иосиф не могли согласиться на предложение товарища министра. Протоиерей Васильев с достоинством продолжал нести свой крест. Одновременно он был фактическим руководителем Комитета построения нового храма, где время от времени возникали противоречия, которые он умело сглаживал и даже устранял, пользуясь поддержкой графа Киселева.

Работа по строительству нового храма шла споро, и уже в мае 1861 года о. Иосиф сообщал послу:

«Созидание православной русской церкви в Париже приходит к окончанию. Каменная отделка совершена, иконостас и иконы налицо, купол украшен иконописанием. Остается сделать иконописание на стенах; не будучи необходимым, это однакож будет кончено к концу августа сего 1861 года.

При таком положении дел желательно освятить новоустроенный храм 30 августа, тем более что на этот день падает храмовый праздник и Тезоименитство Государя Императора Александра Николаевича. Если Вашему сиятельству благоугодно принять это мое предложение, то я покорнейше прошу об увольнении меня в Россию на один месяц для получения актиминия и распоряжений, необходимых для сего радостного события»201.

Получив одобрение посла, о. Иосиф отправился в путь, а вслед ему в Петербург на имя И. М. Толстого была отправлена телеграфная депеша следующего содержания: «Находя со своей стороны совершенно удобным разрешить отцу Иосифу приезд в Россию по изъясненному им поводу, я имею честь уведомить о том Ваше превосходительство и при этом покорнейше просить Вас, милостивый государь, почтить меня по телеграфу о том, что будет постановлено относительно этого дела»202.

В Петербурге о. Иосиф обговорил все детали предстоящего освящения возведенного в Париже храма и в июле 1861 года вернулся обратно, к месту своего служения. А 17 августа из МИД России в парижское посольство ушло извещение:

«Исправляющий должность Обер-Прокурора Св. Синода [князь Урусов] уведомил Министерство Иностранных Дел, что для освящения 30-го сего августа православного храма в Париже командируется из Санкт-Петербурга по Высочайшему повелению преосвященный Леонтий, епископ Ревельский, с причтом. Вместе с сим князь Урусов просил о командировании к тому же времени в Париж для совокупного священнодействия некоторых из заграничных священнослужителей наших. Князь Урусов присовокупил, что на путешествие этих лиц сумм из Министерства Иностранных Дел не потребуется.

Вследствие сего и по соглашению с князем Урусовым сделано распоряжение о командировании в Париж архимандрита Римской церкви Палладия, протоиереев Висбаденской церкви Янышева и Женевской – Петрова, и диакона Веймарской церкви Оглоблинского, которым и дано по сему случаю из Министерства разрешение»203.

По согласованию между Синодом и Министерством иностранных дел было решено освятить возведенный в Париже храм в память Святого Благоверного князя Александра Невского в день тезоименитства государя императора Александра II – 30 августа (11 сентября н.с.) 1861 года.

Накануне этого праздничного события посольство России разослало именные приглашения отдельным лицам из окружения императора Наполеона III, представителям парижского политического бомонда, членам дипломатического корпуса – всего 400 приглашений. Разумеется, к участию в освящении храма были приглашены все русские подданные, находившиеся в Париже.

К началу литургии, назначенной на 10 часов утра, вокруг храма собралось около 6 тыс. человек. Император Наполеон был представлен министром двора маршалом Вейяном, первым камергером двора графом Бьякьочи и префектом парижской полиции Буателем. Кроме того, здесь находились другие сановники Второй империи, члены Института Франции, представители католического духовенства, редакторы ведущих парижских газет и журналов. Всех их перед входом в храм радушно встречали чрезвычайный и полномочный посол Александра II в Париже граф Павел Дмитриевич Киселев и сотрудники посольства.

Среди приглашенных русских: граф Н. Н. Муравьев-Амурский, бывший генерал-губернатор Восточной Сибири, граф Д. А. Толстой, тогдашний товарищ министра внутренних дел, а в недалеком будущем – министр и обер-прокурор Св. Синода, Сабуров, главный распорядитель императорского двора, тайный советник Скрипицын, бывший директор Департамента по делам иноверных конфессий в России, и другие важные персоны.

По окончании литургии и молебна двери храма оставались открытыми до вечера, чтобы все желающие могли здесь побывать. А граф Киселев тем временем пригласил к себе на обед участвовавших в службе священнослужителей и наиболее именитых соотечественников – всего 46 человек. «Освящение совершилось 30 августа 1861 г. в высокоторжественный день Тезоименитства Государя Императора. Работы продолжались два года шесть месяцев. Расходы большею частью покрыты; немного того осталось», – сообщал посол князю А. М. Горчакову204. О расходах, а точнее – перерасходах на строительство речь впереди. Пока же все пребывали в приподнятом настроении.

В том же сообщении Киселев отметил заслуги о. Иосифа и других лиц, причастных к завершению строительства храма, и поставил вопрос об их награждении. «Долгом считаю представить ныне некоторые соображения, касающиеся до возведения сего храма, и обратить милостивое внимание Государя Императора на главных соучастников в сем истинно христианском деле», – писал граф Павел Дмитриевич205.

В январе 1862 года посол получил с курьером письмо и посылку от министра двора графа Владимира Федоровича Адлерберга. В письме говорилось:

«Г. Министр Иностранных Дел, во время нахождения моего в заграничном отпуску, в сентябре месяце сего года, сообщил генерал-адъютанту графу Адлербергу 2-му [Александр Владимирович, сын министра, близкий друг Александра II. – П. Ч.] о ходатайстве Вашего сиятельства касательно награждения лиц, участвовавших в сооружении Православной Церкви в Париже.

По собрании надлежащих о сих лицах сведений, я имею счастие представить ныне Государю Императору по означенному ходатайству Вашему всеподданнейший доклад мой, и Его Величество, удостоив оный своего рассмотрения, Всемилостивейшее повелел произвести Старшего Архитектора Придворной Конторы, статского советника Кузьмина в чин действительного статского советника, а прочим лицам изволил пожаловать: протоиерею упомянутой церкви Иосифу Васильеву бриллиантами украшенный наперсный крест; академику архитектуры, коллежскому асессору Штрому, академикам исторической живописи Сорокину и Бейдеману и французским подданным – главному производителю работ по постройке означенной Церкви Гардуигу и архитектору-эксперту Буржуа-де-Ланьи ордена: первым двум – Св. Анны 3-й степени, а последним – Св. Станислава той же степени; старшему приказчику производителя работ Эмилю Лекоку и каменных дел мастеру Георгию Денату – медали для ношения на шее на ленте ордена Св. Станислава: первому – золотую, а последнему – серебряную; художникам же исторической живописи XIV класса Федору Бронникову, Павлу Сорокину и Михаилу Васильеву – подарки из Кабинета в 500 р. сер. каждому.

Сообщая Вашему сиятельству о сих монарших милостях и препровождая следующие означенным лицам: наперсный крест, 5 орденских знаков и грамотами, две медали и три подарка, покорнейше прошу Вас, милостивый государь, о получении оных меня уведомить и сделать распоряжение об истребовании и доставлении в Капитул орденов, следующих с гг. Штрома, Сорокина и Бейдемана единовременных пожалованию им орденов денег: с первых двух по 20 р., а с последнего 15 р., всего пятидесяти пяти р. сер. К сему нужным считаю присовокупить, что о производстве г. Кузьмина объявлено в Высочайшем по Министерству Императорского Двора приказе и что о всех означенных пожалованиях извещен мною и г. Министр Иностранных Дел»206.

Здесь необходимо сделать одно пояснение. В Российской империи действовало правило, согласно которому всякий награжденный орденом обязан был оплатить государству денежную стоимость изготовления той или иной награды. Исключения делались только при награждении иностранцев, освобождавшихся от уплаты соответствующей денежной компенсации. Кстати, такое же правило до сих пор действует в ряде государств, в частности во Франции.

Вскоре после завершения праздничных мероприятий о. Иосиф, как один из руководителей Комитета построения храма Св. Александра Невского, представил графу Киселеву финансовый отчет о расходовании средств, собранных на строительство (всего – 1 млн. 146 тыс. 376 франков 27 сантимов). Из отчета следовало, что обнаружился перерасход, и заказчик, то есть посольство России и церковный приход, остались должны подрядчику и строителям значительную сумму – 227 857 франков 43 сантима207.

«Протоиерей Иосиф Васильев, – докладывал Киселев министру иностранных дел князю Горчакову, – возлагает вину подобного исхода на главного архитектора г. Кузьмина и строителя церкви, академика Штрома.

Я полагаю излишним входить в подробное разбирательство этого дела, – продолжал посол. – Храм сооружен добровольными приношениями и возбуждает общие похвалы. Вопрос заключается в том, каким образом погасить остающийся долг. Из суммы 227 857 фр. протоиерей Васильев надеется собственными [приходскими] средствами постепенно уплатить около 93 000 и выражает надежду, что наше Правительство возьмет на себя уплату остальных 134 000.

В пользу этого домогательства можно привести, что кроме нравственной выгоды, извлекаемой нами из устройства православной церкви в Париже, Правительство наше избавляется внесением означенной суммы от ежегодного пособия 20 000 фр., которое было выдаваемо на помещение причта и часовни. Вследствие того, экономический расчет подтвердил настоящую просьбу протоиерея Васильева, и долгом поставляю обратить на нее особое внимание Императорского Министерства в полной надежде на его справедливое решение»208.

В Петербурге с пониманием отнеслись к доводам о. Иосифа и графа Киселева и не стали проводить ревизию о перерасходе средств при строительстве храма, тем более что переезд причта из наемных квартир в два дома, выстроенные по обе стороны храма, обещал со временем очевидную экономию для бюджета Министерства иностранных дел. На исходе октября 1862 года Киселев получил от Горчакова письмо следующего содержания:

«Милостивый государь, граф Павел Дмитриевич! Вследствие отношения Вашего сиятельства от 23 сентября/5 октября, я имел счастие входить с всеподданнейшим докладом Государю Императору о принятии на счет казны передержанных против сбора добровольных пожертвований ста тридцати четырех тысяч франков по постройке православного храма в Париже.

Его Императорское Величеству благоугодно было в 9-й день сего октября изъявить на сие Высочайшее соизволение, о чем имею честь уведомить Ваше сиятельство»209.

На этот раз тяжелая бюрократическая машина Российской империи сработала на удивление быстро. Уже на следующий день, 10 октября [с.с.], требуемые 134 тыс. франков были выделены Министерством финансов на счет посольства в Париже. Оплата задолженности должна была быть произведена в несколько приемов до 30 октября 1863 года. Первый, как бы мы сейчас сказали, транш в сумме 50 тыс. 500 франков был проведен 20 декабря 1862 года210.

Параллельно в Париже о. Иосиф собирал пожертвования, которые продолжали поступать в адрес Комитета постройки храма. В архиве сохранилось много документов на этот счет. Упомяну лишь о некоторых. 20 июля 1862 года из Петербурга был отправлен вексель на сумму 2435 франков 17 сантимов211. 12 сентября того же года из Хозяйственного управления Св. Синода в МИД было доставлено 25 рублей серебром, «пожертвованные подполковником Аполлоном Ивановым Орловским на построение православной церкви в Париже»212. 5 октября из Синода в МИД поступило 89 полуимпериалов и 4 рубля 71 копейки серебром на имя настоятеля посольской церкви в Париже протоиерея Васильева213. 14 декабря 1 тыс. франков из личных средств пожертвовал граф Павел Дмитриевич Киселев214. Это было уже не первое пожертвование посла на строительство храма в Париже.

Сбор пожертвований продолжался и в следующем году. Так, 6 мая 1863 года на имя о. Иосифа из Петербурга было отправлено 92 полуимпериала и 5 рублей 4 копейки серебром215. 13 декабря в Париж на имя нового российского посла барона Андрея Федоровича Будберга поступило пожертвование от имени великой княгини Елены Павловны в виде «разных облачений» для священников и диаконов парижской церкви. «Ее Высочество изволит надеяться, – писал в сопроводительном письме А. Абаза, гофмейстер двора Е. И. Выс-ва великой княгини Елены Павловны, – что облачения будут приличны служению в торжественные праздники, и весьма желала бы, чтобы они могли быть обновлены в день Рождества Христова»216. Продолжавшиеся после освящения храма пожертвования позволили настоятелю, как он и предполагал, расплатиться с долгами. Основная часть долга перед главным подрядчиком строительства Альфонсом Гардоном в сумме 83 550 франков была погашена 15 октября 1863 года, о чем в архивном деле имеется соответствующая расписка исполнителя работ217. Еще 9 тыс. франков были также выплачены другим, более мелким подрядчикам.

Едва начав свою деятельность, Свято-Александро-Невский приход занял первенствующее положение среди других православных приходов в Западной Европе. Его священно– и церковнослужители неоднократно приглашались в соседние страны, где надо было освятить церкви, возводившиеся при российских посольствах по примеру Парижа.

В приходе развернулась активная просветительская и благотворительная работа. Когда в Петербурге в начале лета 1862 года случился пожар, причинивший большой ущерб и оставивший без крова тысячи людей, причт Свято-Александро-Невского храма, еще обремененного собственными долгами, объявил сбор пожертвований в помощь погорельцам. Можно привести здесь письмо о. Иосифа, адресованное временному поверенному в делах российского посольства в Париже П. П. Убри, замещавшему уехавшего в Россию посла. Оно не требует комментариев.

Милостивый государь, Павел Петрович!

По получении известия о страшном пожаре, лишившем многих жителей Санкт-Петербурга всего их достояния, соотечественники наши, временно пребывающие в Париже, изъявили желание придти на помощь несчастным посильными приношениями. Испросив уполномочия у господина нашего Посла, графа Павла Дмитриевича Киселева, я принимал эту христианскую помощь, в которой приняли участие даже некоторые французы. До сего числа я собрал четыре тысячи семь сот франков (4700 фр.), которые имею честь вручить Вашему превосходительству для препровождения куда следует. Подписка имеет продолжаться, и я, по мере поступления сумм несколько значительных, буду приносить оные Вам.

Покорнейше прошу сделать отметку на листе, хранящемуся у меня, о получении ныне вносимой суммы.

Примите, Милостивый государь, уверение в моем истинном почтении.

Протоиерей Иосиф ВасильевПариж, 7/19 июля 1862 г.218

И в дальнейшем Свято-Александро-Невский приход, вплоть до революции 1917 года и Гражданской войны, всегда будет откликаться на беды и невзгоды, случавшиеся в России. Так было, например, в 1921 – 1922 годах, когда ограбленные у себя на родине русские беженцы, группировавшиеся в приходе, поднялись над личными обидами и нашли возможность оказать материальную помощь голодавшим Поволжья. Эта милосердная традиция была возобновлена с начала 1990-х годов, когда прихожане собора многократно собирали средства в помощь многочисленным жертвам второго в XX веке крушения российского государственного корабля и последовавшей за этим «шоковой терапии».

Таковы были некоторые обстоятельства, связанные с началом духовной, просветительской и благотворительной деятельности Свято-Александро-Невского храма в Париже, как они отразились в документах российского посольства начала 1860-х годов.

Остается лишь напомнить, что в 1922 году храм с благословения митрополита Евлогия (Георгиевского) получил статус кафедрального собора, а с 1983 года его здание значится как исторический памятник Франции. Вот уже полтора столетия приход Свято-Александро-Невского храма является одним из главных духовных очагов русского православия на земле Франции.

«С чувством глубочайшей признательности…»

15 мая 1862 года чрезвычайный и полномочный посол Российской империи при императоре французов Наполеоне III граф Павел Дмитриевич Киселев, как обычно, работал за столом кабинета на втором этаже своей резиденции в доме № 79 на улице Фобур-Сент-Оноре. Правда, в тот день он был занят не редактированием очередной депеши вице-канцлеру князю А. М. Горчакову, а составлением прошения на высочайшее имя с просьбой об отставке. Еще несколько дней назад он и не помышлял об уходе на покой, свыкшись за последние шесть лет с посольской службой в Париже, которую даже полюбил, вопреки первоначальному предубеждению, с которым он приехал в столицу Франции осенью 1856 года.

Закончив составление лаконичного документа, написанного, в отличие от направлявшихся им регулярно в Санкт-Петербург депеш, не по-французски, а на родном языке, Павел Дмитриевич перечитал то, что написал:

Приняв с покорностию, после полувекового служения, назначение, указанное мне Вашим Императорским Величеством в прошлом 1856 г., я более надеялся на усердие, чем на силы, коими располагат еще мог.

Ныне приближается дряхлость, а с нею опасение не быть уже в состоянии выполнять служебные обязанности с тою ревностию, которые считал всегда первым своим долгом.

В таком положении мне остается только всеподданнейше просить Вас, Всемилостивейший Государь, о назначении мне преемника и о дозволении оставить вовсе службу, для исправления утраченного здоровья, если это еще возможно в преклонных моих летах.

Не чувствуя себя более в силах приносить действительную пользу на службе Вашего Величества, я буду в последние дни жизни воссылать к Всевышнему только молитвы об увенчании Ваших усилий к преуспеванию любезного Отечества.

С глубочайшим благоговением имею счастье быть Вашего Императорского Величества верноподданный

Граф Павел Киселев

Париж1862 года, мая 15 дня219.

Какие же причины побудили графа Павла Дмитриевича принять столь неожиданное для него самого решение?

Несколькими днями ранее он был извещен князем Горчаковым о предстоящем приезде в Париж барона Андрея Федоровича Будберга, посылаемого туда с особой миссией – подготовить двустороннее соглашение с Францией о совместных действиях в восточных делах – в Сербии, Черногории и Греции, а также о защите интересов христиан в Оттоманской империи220.

Одновременно сообщалось, что барон Будберг, служивший до того посланником при венском и берлинском дворах, должен будет оказывать посильную помощь графу Киселеву в исполнении обременительных в его почтенном возрасте обязанностей посла Его Величества в Париже.

Намек был более чем прозрачным и не оставлял Киселеву другого выбора, кроме добровольной отставки.

Это был уже второй намек такого рода. Впервые ему дали понять желательность его замены в Париже еще в 1860 году. Тогда, с подачи Горчакова, всегда недолюбливавшего Киселева, император Александр II предложил Павлу Дмитриевичу весьма престижный и вместе с тем необременительный пост председателя Государственного совета. Однако семидесятидвухлетний посол сделал вид, что не понял высочайшего намека и отклонил сделанное ему предложение, заверив императора в своей безграничной благодарности и совершенной преданности. Ему хотелось оставаться в Париже, где за проведенные здесь годы Киселев приобрел устойчивый вкус к посольской службе, которая ему нравилась и которую он желал бы продолжать. К тому же в той мере, в какой позволяли его возраст и состояние здоровья, граф привык к удобствам жизни в тогдашней «столице мира».

Император был раздосадован несговорчивостью Киселева, но взял паузу, которая продолжалась почти полтора года. За это время Горчаков нашел средство, способное сделать посла в Париже более покладистым.

А еще сравнительно недавно – в 1856 году – императору стоило немалых усилий и такта, чтобы убедить графа Киселева отправиться в Париж, оставив пост министра государственных имуществ.

Но прежде чем ответить на возникающие вопросы, совершим краткий экскурс в биографию нашего героя.

Павел Дмитриевич Киселев родился в 1788 году. Он принадлежал к числу крупнейших сановников николаевского царствования, входя в узкий круг наиболее доверенных лиц императора, с которым близко познакомился и даже подружился; в 1815 году он был свидетелем на его помолвке с прусской принцессой Шарлоттой (будущей императрицей Александрой Федоровной).

Николай Павлович всегда отличал героев наполеоновских войн, а Павел Дмитриевич, безусловно, был одним из них. Кавалергардский ротмистр Киселев участвовал в 25 сражениях, включая Бородино. Он был отмечен четырьмя орденами и золотой шпагой с надписью «За храбрость». На него обратил внимание еще император Александр Павлович, сделавший Киселева своим флигель-адъютантом, а затем и генерал– адъютантом.

С юных лет Павел Дмитриевич был близок с П. А. Вяземским и А. И. Тургеневым, познакомившими Киселева с образом мыслей и идеалами лучших представителей тогдашней столичной молодежи. В сознании Павла Дмитриевича до конца дней причудливо соединялись консервативные убеждения, внушенные строгим семейным воспитанием, и либеральные мечтания, вынесенные из общения с друзьями, будущими декабристами.

Киселев не остался равнодушен к веяниям времени, порожденным недавно завершившейся войной против Наполеона. На волне патриотизма в обществе начались разговоры о необходимости ликвидировать постыдное крепостное право. В 1816 году флигель-адъютант полковник Киселев представил императору Александру I записку «О постепенном уничтожении рабства в России», где утверждал, что гражданская свобода есть основание народного благосостояния и что нельзя более мириться с униженным положением миллионов земледельцев в Российской империи. Это был один из первых документов, где обосновывалась необходимость отмены крепостного рабства.

Обращение Киселева к крестьянскому вопросу не было лишь данью модным веяниям времени. Этот вопрос интересовал Павла Дмитриевича глубоко, по-настоящему, что покажет его дальнейшая государственная деятельность.

Записка Киселева была прочитана высочайшим адресатом, но, как и другие аналогичные предложения на эту тему, оставлена без последствий.

В 1828 году за отличия в войне с Турцией Киселев получает чин генерал-лейтенанта. Занявший к тому времени престол император Николай I назначает его временным правителем оккупированных Дунайских княжеств (Молдавии и Валахии), где за четыре с половиной года Киселев провел целый ряд прогрессивных реформ.

Административная деятельность Павла Дмитриевича в Дунайских княжествах получила полное одобрение Николая I, который в 1834 году вызвал его в Петербург, произвел в генералы от инфантерии и назначил членом Государственного совета, а через год ввел в Секретный комитет по рассмотрению вопроса о крестьянской реформе. Здесь Киселев явил себя поборником освобождения крестьян.

Поскольку столь смелый шаг для многих в окружении императора, да и для самого Николая Павловича, представлялся чреватым непредсказуемыми последствиями, было решено начать с создания особой системы управления для так называемых казенных (государственных) крестьян, составлявших 34 процента российского крестьянства. Организовать это важное дело император поручил Киселеву, назначенному в 1838 году министром государственных имуществ. В 1839 году Николай I возвел своего сподвижника в графское достоинство.

На посту министра, который он занимал без малого двадцать лет, Киселев в 1837 – 1841 годах провел реформу, получившую его имя. Сам Павел Дмитриевич считал это первым шагом в решении наболевшего крестьянского вопроса. Правда, в конце 1840-х годов, когда под влиянием революционной волны, прокатившейся по Европе, Николай I охладел к делу освобождения крестьян, Киселев, также всерьез опасавшийся крестьянских бунтов, поддержал мнение императора, посчитав преждевременной отмену крепостного права. Тем не менее вся его предшествующая деятельность на этом направлении снискала ему в обществе устойчивую репутацию «эмансипатора».

С воцарением в 1855 году Александра II, обнаружившего твердое намерение покончить с крепостным правом, все ожидали, что дело это будет поручено графу Киселеву. Каково же было всеобщее удивление, когда молодой император, по существу, отказался востребовать богатый административный опыт Киселева, отправив его своим послом во Францию, что сам Павел Дмитриевич воспринял едва ли не как опалу. По всей видимости, Александр II хорошо знал, что к концу предыдущего царствования «эмансипатор», под влиянием своего августейшего благодетеля, разуверился в возможности положительного и тем более скорого решения крестьянского вопроса. Вместе с верой в нем иссякла и былая энергия, а Александр в то время нуждался именно в убежденных и энергичных помощниках в деле решения крестьянского вопроса.

Удаление Киселева из Петербурга в момент, когда там готовились приступить к тем самым реформам, о которых Павел Дмитриевич мечтал с молодых лет, император обставил со всей возможной деликатностью. Он настойчиво убеждал Киселева в огромной важности возобновления прерванных с 1854 года отношений с Францией и в необходимости сближения с ней, наметившегося в ходе Парижского мирного конгресса. И действительно, в тот период посольство в Париже было первым по значению для российской дипломатии. Александр просил Киселева принять новое назначение как личную услугу, оказываемую государю. В Париже ему нужен доверенный и одновременно такой авторитетный человек, как граф Киселев.

Отставку Киселева с министерского поста Александр II сопроводил выпуском памятной медали в его честь. Он предложил Павлу Дмитриевичу самому назвать своего преемника на посту министра государственных имуществ и утвердил его предложение. Делалось все, чтобы не задеть самолюбия почтенного сановника.

Несмотря на обнадеживания императора, Киселев отправлялся в Париж в невеселом настроении, отчетливо понимая, что пик его карьеры безвозвратно пройден. В одном из писем к брату Николаю Дмитриевичу, служившему тогда посланником при римском и тосканском дворах, он писал перед отъездом в Париж: «Без грусти не могу думать об этом крупном повороте в моей жизни. Достанет ли меня? Буду ли я настолько счастлив, чтобы выполнить мое назначение? Или я должен пасть и кончить мою 50-летнюю карьеру – par un fiasco?». «Мое положение – в тумане, который я не могу рассеять, – писал он брату в другом письме. – Затем меня страшит эта деятельная жизнь, которая не по моим летам»221.

Видимо, он смутно догадывался о тех трудностях, которые возникнут у него при исполнении возложенной на него миссии. Причем, надо сказать, немалую часть этих трудностей он будет создавать себе сам. Обласканный двумя предыдущими государями – Александром I и Николаем I, – привыкший за восемнадцать лет пребывания в кресле министра напрямую решать вопросы с императором, граф Павел Дмитриевич с трудом будет мириться с необходимостью подчинять свою посольскую деятельность инструкциям министра иностранных дел князя А. М. Горчакова. Может быть, он рассматривал последнего как лишнего посредника между собой и государем. Кто знает?.. Так или иначе, но отношения между Киселевым и Горчаковым с самого начала приобрели несколько натянутый характер.

2 октября 1856 года Павел Дмитриевич в сопровождении небольшого штата прислуги отправился к новому месту службы. У посла к тому времени уже не было семьи. Еще в 1829 году он «разъехался», а позднее развелся со своей супругой Софией Станиславовной, урожденной графиней Потоцкой. У них был единственный сын, но он умер в раннем детстве. Да и вообще их уже мало что связывало. К тому же графиня Киселева не простила мужу минутного увлечения ее сестрой. Супруги расстались. С тех пор Павел Дмитриевич более уже не связывал себя брачными узами, предпочтя необременительную жизнь холостяка.

Опережая приезд посла, в Париж был направлен курьер с личным письмом императора Александра к Наполеону III. «Сир, брат мой, – писал Александр, – я не хочу направлять посла Вашему Императорскому Величеству, не удостоверившись, что это именно тот человек, который сможет полностью завоевать Ваше расположение. Граф Киселев будет надежным и верным выразителем моих чувств и мыслей, рассказывая Вам о том, как я верю в преданность Вашей дружбы и как я надеюсь на то, что отношения между нашими империями будут укрепляться и дальше»222.

26 октября 1856 года граф Киселев прибыл в Париж и уже на следующий день приступил к своим обязанностям. Вскоре он получит личное письмо от князя Горчакова, в котором среди прочего говорилось: «Мы имеем на самом важном для нашей дипломатии посту такого представителя Императора, о котором можно было только мечтать»223.

Полученная послом инструкция утверждала, что основополагающим принципом внешней политики России является следование решениям Венского конгресса 1815 года. В особенности подчеркивалась необходимость противодействия любым «подрывным попыткам» нарушить сложившийся в Европе порядок, долгое время обеспечивавшийся стараниями государств Священного союза224.

В то же время из инструкции вытекало, что Россия должна руководствоваться новыми реалиями, отбросив былые предубеждения. Прежде всего это касалось Франции, где, вопреки запрету Венского конгресса, к власти вернулась династия Бонапартов. Такова реальность, говорилось в инструкции, и насущные интересы России требуют установления «прочного союза с Францией, который предоставил бы России такие гарантии, коих мы не получили от союзов, определявших до сих пор нашу политику». Здесь содержался явный намек на предательскую позицию Австрии и двусмысленное поведение Пруссии в ходе Крымской войны.

Вместе с тем инструкция предписывала Киселеву осторожную линию поведения. «Император считает, что по отношению к Луи-Наполеону мы не должны делать не слишком много, но и не слишком мало. Слишком много означает возможность нашего невольного вовлечения в такие действия, из которых мы не извлечем никакой пользы, но которые могут ущемлять наши интересы. Слишком мало означало бы разочаровать столь влиятельного государя, побудив его искать другую опору, которую он не нашел у нас».