Жена авиатора Бенджамин Мелани

Глава пятая

Октябрь 1929-го

Великая летчица, прежде чем зайти в комнату, помедлила в дверях. На ней был ее повседневный наряд – брюки, блузка и шарф, несмотря на то что это было официальное мероприятие. У нее были коротко подстриженные волосы пшеничного цвета и высокая, стройная фигура. Ее сходство с моим мужем бросалось в глаза и явно не было случайным.

– Странно, что она не изменила свое имя на Шарлотту, – пробормотала Кэрол Гуггенхайм, когда аудитория разразилась аплодисментами. Великая летчица улыбнулась, скромно наклонив голову, но я увидела торжество в ее глазах. В отличие от моего мужа, она наслаждалась вниманием аудитории.

– Она идет сюда, – прошептала я.

Чарльз, Кэрол, Гарри и я стояли посредине гостиной Гуггенхайма в Фаласе, их загородном имении, огромном нормандском замке, который я впервые увидела прошлым летом. Прием был устроен в нашу честь после последнего нашего перелета через всю страну. Только Гарри и Кэрол смогли убедить Чарльза посетить такой многолюдный вечер.

– Добро пожаловать обратно, сэр. – Великая летчица подняла руку к голове, по-военному четко приветствуя моего мужа, и просияла своей ослепительной улыбкой.

Чарльз, улыбаясь, пожал ей руку. Из угла комнаты сверкнула вспышка фотоаппарата, и Кэрол тут же шагнула вперед, чтобы защитить меня, и нахмурилась; она всегда напоминала мне молодую львицу, горячо защищающую своих детенышей – в данном случае меня с Чарльзом. Кэрол и Гарри всегда присматривали за нами, помогая отличить честолюбцев и карьеристов, которые хотели использовать нас, от тех, кто на самом деле старался помочь нам или хотел стать нашим другом. Их дом в заливе, окруженный просторами полей и лесов, стал для нас раем, в котором мы могли скрыться от прессы; мы были там желанными гостями в любое время, и нам не задавали никаких вопросов.

– Гарри, никакой съемки, – прошипела Кэрол, нервно глядя на Чарльза.

Но мой муж не выглядел напряженным; он казался спокойным, даже счастливым, дружески болтая с Великой летчицей.

Гарри отхлебнул шампанского и пожал плечами.

– Я не могу обыскивать всех, ты же знаешь. Но я поговорю с этим парнем.

И прокладывая путь своими широкими плечами, он легко пробрался сквозь толпу людей, которых я едва знала, но которые были приглашены, чтобы поздравить меня – поздравить нас – с возвращением домой. Моих родных нигде не было видно, хотя они очень любили Гуггенхаймов; Кон, Дуайт, мама и отец были в Мексике, а Элизабет всегда находила причину, чтобы остаться в Инглвуде вместе с Конни; они готовились к открытию школы своей мечты.

«Добро пожаловать, первая небесная пара!» – гласила лента, висевшая над каминной доской. Она прямо указывала на наше теперешнее занятие. Мы летали. Никто даже не собирался делать вид, что мы такие же, как и все остальные новобрачные, которые вместе ведут домашнее хозяйство, коллекционируют фарфор и дружески обсуждают бюджет.

Чарльз и я провели первые месяцы нашей совместной жизни в воздухе, пересекая страну, испытывая каждое новое летное поле, которые вырастали, как тюльпаны весной в этот новый век авиации. Все было возможно, будущее казалось таким же безбрежным и бесконечным, как само небо.

И мы летали, чтобы обеспечить всем возможность летать. Сразу же после нашего медового месяца Чарльз был назначен командиром одной из первых пассажирских линий – ТАТ – и, как ко всему в своей жизни, очень серьезно отнесся к этому назначению. Ему было мало просто одолжить свое имя для привлечения общественности и инвесторов; он настаивал на том, чтобы самому нанести на карту наши маршруты и чтобы я была вторым пилотом во время его полетов. Он даже пилотировал первый официальный рейс гражданской авиации. А я была объявлена первой официальной «воздушной хозяйкой».

Камеры репортеров застрекотали, и группы кинозвезд и знаменитостей, включая губернатора Калифорнии, ослепительно улыбаясь, начали двигаться по красной ковровой дорожке, держа в руках дорожные сумки. Но это была не кинопремьера; они были пассажирами первого рейса, и по другую сторону дорожки стояли мы с Чарльзом на фоне сверкающего трехмоторного самолета марки «Форд». Нас слепили вспышки софитов, Мэри Пикфорд беззастенчиво флиртовала с моим мужем, а я весело улыбалась, делая вид, что не обращаю на это внимания.

Мне не стоило волноваться. Мэри Пикфорд была слишком труслива, чтобы решиться полететь на самолете. Освятив самолет шампанским, она осталась на земле, в то время как Чарльз разыграл настоящее шоу, надевая свою летную куртку. Я подыграла ему, надев смешной фартук поверх моего легкого цветного платья, когда мы сопровождали наших гостей по короткому временному трапу. Чарльз пилотировал самолет до первой заправочной остановки в Аризоне, а я развлекала и обслуживала десять пассажиров, сидевших на плетеных стульях, по пять с каждой стороны, Каждый пассажир размещался около собственного иллюминатора, а также имел бархатную штору для личного пространства, лампу для чтения, зажигалку для сигар и пепельницу. Я предлагала пассажирам журналы, помогала двум официантам разносить ресторанную еду на настоящем фарфоре и разливала кофе из серебряного кофейника. Когда мы преодолели первую воздушную яму, все инстинктивно повернулись ко мне, в их глазах был ужас. Я ободряюще улыбалась, и вскоре все уже вели себя как опытные пассажиры.

Мы также совершили полет, чтобы успокоить и подбодрить страну, когда, через два месяца после инаугурационного полета, ТАТ, теперь прозванная «Линией Линдберга», потерпела свою первую аварию. Самолет попал в аварию около Маунт Вильямс, Нью-Мексико, где поблизости не было никаких дорог. Чарльз решил, что обязан, как лицо компании, найти его, так что я забралась позади него в открытую кабину «Локхид Веги»[19]и смотрела в оба, не совсем понимая, что именно мы ищем. Меня чуть не вырвало, когда мы его обнаружили. Почерневший, искореженный самолет выглядел как сломанная и брошенная детская игрушка. Стиснув кулаки, я ударила себя по коленям, чтобы почувствовать боль, как чувствовали ее пассажиры. Я знала, что выживших не было: да и откуда им быть, если самолет после падения загорелся? Мы подлетели к нему так близко, как могли, но этого было недостаточно, чтобы увидеть тела, чему я была даже благодарна; я записала координаты, которые прокричал мне Чарльз, и передала их поисковой группе, когда мы приземлились в пятидесяти милях от места катастрофы на ровном клочке пустыни. В качестве первой леди воздуха через неделю, на открытии мемориала жертвам катастрофы, я бормотала пустые слова сочувствия родственникам погибших, гордая, что не разочаровала Чарльза и не поддалась эмоциям, хотя мне очень хотелось заплакать вместе с ними. Два дня спустя, снова поднимаясь по трапу пассажирского самолета (полупустого – публика еще была напугана), я уверенно улыбалась, позируя фотографам, чему сама с трудом поверила, увидев свою фотографию в газетах.

Конечно, я чувствовала уверенность. Чарльз пилотировал самолет, и я знала, что все будет в порядке. Просто тем беднягам не повезло, что самолетом управлял кто-то другой.

Мы также летали, чтобы устанавливать рекорды, чтобы исследовать. И не только мир, небо, но и наш брак.

Я никогда не видела, чтобы мой муж столько улыбался, как в тот день, когда я впервые сама управляла самолетом, после месяцев теории и практических полетов, которые были втиснуты между нашими официальными обязанностями в ТАТ.

Взлететь было просто; голова была так переполнена схемами и методиками, что мне было просто некогда бояться. Я только на минуту расслабилась после напряженных мгновений взлета и сразу же вспомнила, что, хоть и делала это сто раз раньше, Чарльз всегда находился в кресле инструктора.

Сейчас в самолете, кроме меня, никого не было. И невероятность того, что происходило – я лечу одна, полагаясь лишь на свою сообразительность и знания, заставила мои вены внезапно наполниться расплавленным свинцом, сердце упасть куда-то в область желудка и бусинки пота выступить на лбу. Я приказала себе сконцентрироваться на приборах, хотя на одно тошнотворное мгновение они слились в мешанину линий, кругов и цифр. Ветер, который я всегда приветствовала, внезапно стал гибельным; несмотря на изучение физики и аэродинамики, мне казалось чудом, что он просто не швырнул на землю это маленькое механическое приспособление для полета. Как я могла вообразить, что в состоянии самостоятельно удержать самолет в воздухе?

Потом я вспомнила, что Чарльз стоит внизу и наблюдает за мной, все время наблюдает и проверяет меня. Чтобы увидеть, соответствую ли я его стандартам, потому что после нескольких месяцев нашего брака я предполагала, что он в этом не уверен. Честно говоря, я тоже.

Но другого выбора не было, и я заставила себя маневрировать – накреняться, делать виражи направо, налево, осторожно следовать самой простой схеме приземления, не спуская глаз с полоски земли и держа руку на тормозе. Я посадила самолет лишь с парой толчков – рефлекторно я резко дернула рычаг во время посадки. Когда я полностью сбавила скорость, дав пропеллеру медленно прекратить вращение, Чарльз подбежал ко мне. Его лицо было открытым и мальчишеским, глаза сверкали.

– Хорошая девочка! Как ты себя чувствуешь? – Он помог мне выбраться на крыло, где я, шатаясь, остановилась – ветер наконец сказал свое слово, чуть не сбив меня с ног.

– Замечательно!

– Я горжусь тобой.

– Я знаю.

И он сжал меня в своих объятиях, прямо здесь, на взлетной полосе, не обращая внимания на репортеров, которые бежали к нам со своими блокнотами и карандашами. Я прошла проверку – не только мою личную проверку, но первую проверку моего замужества. Он был ведущим, я следовала за ним, и это значило, что я не должна отставать. Теперь я доказала, что я смогу.

Иногда, должна признать, я бывала так напугана, что не могла найти слов, чтобы рассказать ему – как тогда, когда позволила мужу практически сбросить меня с вершины горы. На самом краю скалы, удерживаемая крепкой, рубчатой веревкой, я сидела в новом планере, окаменев от страха, ухватившись руками за рычаг управления так крепко, что он оставил отпечатки на руках, хотя сама я этого почти не чувствовала. Мое лицо было парализовано, хотя я знала, что каким-то непонятным образом улыбаюсь беспечной улыбкой Чарльзу, репортерам и фотографам, столпившимся вокруг. Потом веревку перерезали, и я закрыла глаза. Я попыталась вспомнить инструкции, которые давал Чарльз: «Постарайся найти правильное воздушное течение, а потом доверься ветру! – чувствуя, как сердце клокочет где-то в горле, и уверенная, что меня сейчас расплющит о какую-нибудь гору.

Но все обошлось. Я поймала воздушный поток и впервые испытала то волнующее чувство полета, о котором так долго мечтала. Гордо парящее существо, похожее на птицу и мало нуждающееся в остальном мире, – это я! Я кричала от радости, не стыдясь этого, потому что здесь никто не мог меня услышать. Плавно скользила, то поднимаясь вверх, то внезапно падая вниз. Казалось, полет длится уже много часов, но на самом деле это были минуты. Я описывала круги, все ниже и ниже, потом довольно тряско приземлилась на поле. А когда вылезла из самолета, к нему подъехало несколько машин, и я увидела ошарашенное лицо какого-то мужчины, высунувшееся из окна.

– Откуда вы прилетели? – спросил он, изумленно глядя на меня.

– Вон оттуда! – Я показала на вершину горы и рассмеялась, увидев его вытаращенные глаза. Только что я стала первой американкой, управлявшей летательным аппаратом.

Мы с Чарльзом гордились такими мгновениями. В то время как я записывала на свой счет все больше одиночных полетов на пути к моей лицензии пилота (потом Чарльз тщательно спрятал ее вместе со своей – на случай, если какой-нибудь музей ею заинтересуется), я начала изучать астронавигацию.

Как все летчики, я предпочитала полагаться на панель управления, но Чарльз настаивал, чтобы я научилась ориентироваться по звездам, как в свое время сделал он, готовясь к перелету через Атлантику. Я не испытывала никакой радости при пользовании секстантом, тяжелым, неудобным прибором, напоминающим помесь телескопа с транспортиром. Им почти невозможно было пользоваться во время полета, поскольку я никогда не могла выровнять самолет настолько, чтобы точно зафиксировать линию горизонта. И очень долго я не могла найти Полярную звезду. Как ни старалась, даже ради спасения души.

– Господи помилуй, да вот она, Энни, – шипел Чарльз раздраженно во время наших редких вечерних прогулок по окрестностям Некст Дей Хилл – роскошного нового дома моей матери. Странно, но я считала его только ее домом, а не их с папой. Некст Дей Хилл был маминой мечтой! Большой дом с флигелями, эффектными просторными холлами и даже бальным залом. И великолепными садами, по которым я любила гулять вместе с мужем, хотя мне все еще трудно было поверить в сказку: Чарльз совсем не казался мне моим мужем. Слишком большая часть нашей совместной жизни проходила на публике, где он вызывал такую безумную страсть и поклонение, что я иногда и сама смотрела на него так же восхищенно, как и все остальные.

К тому же, хотя мы были женаты уже несколько месяцев, мы все еще между полетами останавливались и отдыхали в Некст Дей Хилл. Словно никто не ожидал, что мы когда-нибудь купим собственный дом. Вместо этого мы покупали самолеты. Маленький двухместный «Куртис» – для меня, гораздо больший, специально приспособленный «Локхид Сириус» – для намеченного нами полета на Восток. Все же мы были первой летной парой.

– Видишь? – Чарльз хватал меня за руку – не романтично, как любовник во время неторопливой прогулки, а нетерпеливо, как учитель размечтавшуюся ученицу, – и указывал на ночное небо, – Полярная звезда. Самая яркая звезда на севере.

– Нет, – вон самая яркая звезда, – я указала на другую звезду, висевшую ниже над горизонтом.

– Это не звезда, это планета. Венера.

– Но она самая яркая!

– Но это не звезда. Ты, похоже, вообще не изучала астрономию!

– Не изучала! Я изучала литературу и поэзию. Могу сказать тебе, кто первый перевел Сервантеса. Ты ведь этого не знаешь, не так ли? – Я знала, что затрагиваю опасную тему – любой намек на недостаток образования у Чарльза мог заставить его повернуться на каблуках и оставить меня посреди сада без всяких объяснений. Но что-то в его взгляде, полном такого бесконечного, невероятного превосходства, заставляло меня противоречить. – Это был Томас Шелтон, – продолжала я безрассудно, устав от постоянных лекций и нравоучений.

Почему у нас не может быть нормального брака? Какая еще молодая пара, бродя по залитому луной саду и вдыхая запах жимолости и свежескошенной травы, станет спорить о разнице между звездами и планетами? Неважно, что я всегда знала, что не выйду замуж за обычного мужчину; но, устав от пристального внимания публики, от постоянных попыток незнакомых людей ворваться в нашу комнату в отеле в совершенно неподходящее время лишь для того, чтобы взглянуть на нас, в одно прекрасное мгновение я поняла, что с меня достаточно.

– Это было в 1612 году, – резко проговорила я, – вышел первый перевод «Дон Кихота» на английский.

Чарльз прищурился.

– Просто замечательно, Энн, но я сомневаюсь, чтобы это пригодилось нам, когда мы ночью будем пересекать Берингово море. Еще раз, какая из них Полярная звезда?

Отрезвленная его терпением, я снова взглянула в небо. Звезды, которые всегда выглядели такими поэтичными и вдохновляющими, теперь оказались просто еще одним предметом моего изучения, потому что на этом настаивал мой муж. Я смотрела на небо и не видела в нем никакой поэзии, лишь поле для возможных ошибок.

В эту ночь в первый раз я успешно разыскала Полярную звезду. Это была та самая звезда, чей ледяной свет больше всего напоминал мне взгляд моего мужа.

Праздничная вечеринка у Гуггенхаймов устраивалась, чтобы отметить наш последний триумф – десятидневный перелет через Карибское море с Хуаном и Бетти Трип по заданию новой авиалинии Хуана – «Пан-Американ». После этого Чарльз и я несколько дней летали на маленьком двухместном самолете с открытой кабиной над джунглями в Мексике, где жили майя. Нас попросили сфотографировать с воздуха развалины Чичен-Итца[20], чего раньше никто не делал. Производя фотосъемку, мы обнаружили еще одни развалины.

Кроме археологического значения, для меня этот полет был значим тем, что после деловой части, когда переговоры с Хуаном и Бетти завершились, у нас появилось долгожданное время, которое мы могли провести вдвоем. Драгоценное время вдалеке от любопытных глаз, ожиданий, чествований и бесконечной суеты моих родственников. Только когда Чарльз и я оставались наедине – как правило, высоко в небе, видя мир так, как его не видел никто другой, – я чувствовала себя его равноценным партнером, а не просто довеском, держащимся в его тени. Сидя позади Чарльза или изредка занимая его место, когда он уставал, я твердой рукой сжимала рычаг управления, пронося Одинокого Орла над джунглями и горами.

Два года назад я была просто студенткой, не способной принять ни одно самостоятельное решение. Теперь я прокладывала новые пути по небу, ставила рекорды, покоряя высоты, которых никогда не смогла бы достичь без него. Как, черт возьми, могут жить простые смертные? Набирая высоту, или падая в воздушную яму, или покачивая крыльями самолета, я не чувствовала ничего, кроме жалости к девушкам, с которыми ходила в школу и университет. Они осели на земле, чтобы вести скучную обыденную жизнь, и вышли замуж за скучных обыкновенных мужчин.

Но по-настоящему узнать собственного мужа, а не знаменитого летчика мне было суждено на земле, в кемпинге под мексиканским небом. Он рассказывал мне о том, как мальчишкой проводил много времени на лоне природы в одиночестве на берегах Миссисипи в Миннесоте. Его отец, Си Эй Линдберг, никогда не ходил вместе с ним, поскольку к тому времени был уже конгрессменом и проводил большую часть времени в Вашингтоне. Хотя Чарльз редко говорил о своем отце, у меня создалось впечатление, что между ними имелось какое-то непонимание, возможно, даже разрыв в отношениях. О своей матери он говорил гораздо более охотно.

– Она меня воспитала, – признался Чарльз в один душный вечер под крики попугаев макао, бесшумной беготни крошечных ящериц в подлеске – окружении весьма экзотическом, – вернее, меня воспитали мать и дядя. Отец был не очень… ответственным в этом отношении. А мои сводные сестры… в общем, не стоит об этом говорить. Это одна из причин, почему я женился на тебе.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты из прекрасной семьи с хорошей наследственностью без всяких изъянов. У нас будут замечательные дети.

– Чарльз! Ты смотришь на меня, как на племенную кобылу! Как будто это была единственная причина, по которой ты на мне женился! – Я рассмеялась, подняв голову, чтобы посмотреть на него.

Он улыбнулся мне, ущипнул за кончик моего большого носа и сказал:

– Ты не ценишь собственных достоинств.

– О! – Я оттолкнула его руку, хотя всегда любила его поддразнивания, лишь подчеркивающие нашу удивительную близость здесь, так далеко от остального мира. Без нашей авиации мы никогда бы не смогли найти путь обратно к цивилизации, но пока мне этого не хотелось. – Что значит никаких изъянов? А может, у меня есть страшная двоюродная бабушка, которую мы прячем на чердаке?

– Неужели? – Его улыбка увяла. Он смотрел на меня изучающим взглядом, который я иногда у него замечала. Тогда я чувствовала себя, как бабочка, приколотая булавкой к гербарию.

– Нет, конечно, нет! – На одно короткое мгновение я вспомнила о Дуайте – несмотря на протесты отца, мама организовала для моего брата возможность покинуть Амхерст на некоторое время после еще одного «трудного периода», во время которого его снова стали мучить галлюцинации. Она отправила его в санаторий в Массачусетсе и велела отцу перестать посылать ему письма с указаниями немедленно взяться за ум.

Чарльзу было известно лишь то, что мой брат взял академический отпуск, и я решила, что он не должен знать больше, во всяком случае, пока. Раньше у меня никогда не было секретов от мужа, я даже не совсем понимала, почему решила теперь поступить так; поэтому чувствовала себя неловко, когда он обнимал меня.

Но Чарльз не замечал этого; его мысли был заняты собственным отцом.

– Знаешь, ведь он дал мне денег, чтобы я поступил в летную школу. И я восхищался им, ведь он очень смело вел себя во время войны. Он был против нашего вмешательства в войну, поэтому потерял место в конгрессе. Но нет смысла дальше обсуждать его. Ты знаешь все, что тебе нужно знать. Он умер за несколько лет до моего перелета через Атлантику.

– Он так и не узнал, чего ты достиг?

– Для меня это не имело значения – главное, что мама жива и знает обо всем. Я ведь сказал, что она единственная, кто меня воспитал.

Эванджелина Лодж Линдберг была холодной, отстраненной женщиной с такими же необыкновенными голубыми глазами, как у ее сына. Во время нашей свадьбы она сидела рядом со своим братом с каменным выражением лица. Не то чтобы она не одобряла меня или наш брак – просто у нее была собственная жизнь, отличная от жизни ее сына. Она всегда казалась такой далекой, постоянно отклоняя мои приглашения вежливыми, но безразличными письмами. Хотя Чарльз однажды сказал мне, что она очень волновалась, когда он совершал перелет через Атлантику, даже обругала фотографа, который попросил ее послать воздушный поцелуй в камеру для своего сына.

– Мы, Линдберги, так не поступаем, – сказала она бедняге, к большому удовольствию Чарльза.

Мое сердце изнывало от сочувствия к мужу, желая дать ему все, чем он был обделен до встречи со мной: любовь, заботу, теплоту и верность семейного круга. Хотя он упорно твердил, что одобрение его отца ничего не значило, я видела его сгорбленные плечи, как будто на них навалилась тяжесть, и не могла не вспомнить Дуайта. Конечно, сыновья всегда нуждаются в одобрении своих отцов. Гораздо больше, чем дочери.

Мы сидели, глядя на огонь. Небо было усыпано яркими звездами, которые теперь, когда я доказала свою власть над ними, опять вернулись ко мне в качестве объектов восхищения и удивления. Я могла наслаждаться их красотой, а они – наблюдать за мужчиной и женщиной, прилетевшими сюда вместе как муж и жена.

И это был величайший подарок, который мне когда-либо преподнесла авиация. Нет, не чувство свободы, а вот это чувство: постоянства, единения и гармонии с собой и миром, ощущение себя достойной и необходимой единственному человеку в мире, который раньше не нуждался ни в ком. До встречи со мной.

По его настоянию я даже прочитала наизусть несколько своих стихотворений. Хотя я уже находилась так далеко от своей прошлой жизни, что не могла найти ее на карте даже с помощью секстанта, собственные стихи легко всплыли в моей памяти. Я была уверена, что не смогу их вспомнить. Но для своего любимого мужа и неподражаемого любовника я смогла это сделать. И глядя в лицо Чарльза – лоб слегка нахмурен, в глазах нежность и внимание, – я слышала свои стихи, как будто в первый раз, и верила, что в них что-то есть, возможно, талант, который стоило развивать.

Чарльз долго молчал после того, как я закончила, потом медленно кивнул.

– Иногда, – проговорил он, и голос его дрогнул от удивления, – я не могу вспомнить, какой была моя жизнь до того, как я тебя встретил.

Я была переполнена этими словами – неожиданным подарком. Мой муж редко говорил о своих чувствах или даже о своем настроении; я научилась ориентироваться, полагаясь на собственный инстинкт, так же как научилась вести самолет. Его молчание могло быть ледяным, когда он хотел обособиться от меня; легко было определить по складке у рта, упрямой ямочке на подбородке. Но все чаще и чаще я чувствовала, что его молчание становится одобрительным. Как будто он стоял у открытых ворот и ждал, когда я войду и присоединюсь к нему.

– Я тоже такого не припомню, – уверила я его, дотрагиваясь до ямочки на подбородке, которую я так любила.

Он нежно поцеловал мой палец, потом прижал к себе, так, что я видела только его глаза и слышала только его сердце. Мне хотелось, чтобы это путешествие не кончалось никогда. Тогда я бы пела ему песни и читала свои стихи, как Цирцея[21]; и мы облетели бы остальную часть света, недосягаемые, как два Икара.

Но нам пришлось вернуться назад – спуститься с облаков на землю. Стоя в гостиной Гуггенхаймов, мы опять были обычными мужем и женой, пусть и на необычном по пышности приеме; смелые исследователи в мире людей, больше не одинокие. Звон бокалов, грудной смех светских львиц, идиотские вопросы тех, кто никогда не путешествовал иначе, чем в первом классе роскошного лайнера – все говорило о том, что мы вернулись обратно. Какой лживый, разочаровывающий мир!

Великая летчица – убедившись, что все в комнате слышали, как она обсуждает моторы с моим мужем, – наконец вспомнила о моем присутствии. Почти такая же высокая, как Чарльз, она улыбнулась, нагнувшись ко мне с покровительственным видом.

– Очень милый наряд, – сказала она, бросив на меня небрежный взгляд.

– Благодарю вас.

– Скажите, Энн, вы когда-нибудь читали «Собственную комнату»?

Я открыла рот, потом громко рассмеялась. Она серьезно? По беспокойному взгляду Амелии Эрхарт[22]я поняла, что серьезно.

– Простите? – спросила я вежливо.

– Последний роман Вирджинии Вулф. Обязательно прочтите. Это написано для людей вроде вас.

– Людей вроде меня? Что вы имеете в виду?

– О, Энн! Вы такая милая крошка! – Амелия рассмеялась своим громким лошадиным смехом. Стоявший рядом со мной Чарльз оцепенел. Он не любил Амелию; много раз он говорил, что я гораздо лучший пилот, чем она, хотя никогда не критиковал ее публично. Теперь он смотрел на меня, думая, смогу ли я пройти это последнее испытание.

Я колебалась. Можно управлять самолетом, избегая столкновения с горами, ориентироваться по звездам, но как мне прилюдно защитить себя? В этой комнате, полной народу, я выпрямилась и достойно встретила взгляд Великой летчицы. Она с пренебрежением смотрела на мое цветастое платье, шелковые чулки и туфли на высоких каблуках, и тут меня осенило. Я не выглядела как летчица! Мой образ соответствовал статусу супруги авиатора. Его чересчур разодетая жена. И этим все сказано.

Мне стало дурно. Что-то предательски пульсировало в желудке; что-то переворачивалось в нем, напоминая мне самым простым способом, что я, в конце концов, земное существо.

Так что с вполне естественной радостью – и, должна признать, с некоторым превосходством – я, глядя снизу вверх, улыбнулась Великой летчице.

– Благодарю за совет, Амелия. Люблю почитать что-нибудь новенькое. Не думала, что вы так эрудированы.

Кэрол Гуггенхайм подавила смех, а Чарльз отвернулся, но я успела уловить улыбку на его лице.

– Чарльз, можно тебя на минуту? – Я отвернулась от Амелии, взяла мужа за руку и твердой походкой направилась с ним в отгороженную часть комнаты, подальше от блеска растерянной улыбки Великой летчицы. Я слышала, что она сказала за моей спиной что-то, встреченное взрывом смеха, но мне было все равно.

– Тебе надо было более резко поставить ее на место, Энн, – начал Чарльз, – ты ведь летаешь лучше, чем она.

– Зачем? Она просто глупа. И мне плевать, что она думает обо мне. На свете есть более важные вещи, – ответила я легкомысленно, почти дерзко.

А потом я положила руку на плечо своего мужа и приподнялась на цыпочки, чтобы прошептать ему кое-что на ухо. Вечер в нашу честь продолжал шуметь где-то вдалеке, а я в это время сообщала Чарльзу, что вскоре ему предстоит пройти испытание большее, нежели заслужить звания выдающегося летчика или знаменитого авиатора.

Ему предстояло стать отцом.

Глава шестая

Май 1930-го

На тротуарах Нижнего Ист-Сайда царил хаос. Вокруг было так шумно, душно и грязно, что я на мгновение дрогнула. Тошнота поднималась вверх, и я подумала: что будет, если я упаду в обморок прямо посреди Хаустон-стрит и об этом напечатают в газетах. Какова будет реакция Чарльза?

А я-то думала, что у меня уже прошла эта утренняя тошнота! Сделав несколько глубоких вдохов, я поняла, что просто еще не привыкла к Нью-Йорку. Моя предыдущая жизнь сильно отличалась от этой, там я спокойно ходила по тротуарам. Там постоянные гудки клаксонов, плач детей, непрекращающийся гул разговоров, вездесущие звуки бура дорожных рабочих – все это было просто шумовым фоном. Таким же, каким теперь был для меня рев двигателя самолета.

Я не привыкла к такой толкотне, как здесь. Всегда находилась вдали от толп народа – в воздухе с Чарльзом или в приятном семейном окружении в особняке моих родителей; под защитой шоферов и горничных или полицейского сопровождения на публичных мероприятиях. Я раньше никогда близко не сталкивалась с таким количеством народа. В последний раз мы были в публичном месте сто лет назад – ходили с Чарльзом в театр смотреть «Июньскую луну» Джорджа Кауфмана. На мне был парик с челкой и очки; он приклеил фальшивые усы и тоже надел очки. Мы выглядели так глупо, что хохотали как дети, играющие в переодевания; подавляя смех, мы по отдельности вошли в театр и сели через ряд друг от друга под прикрытием своей измененной внешности. Но нас очень быстро разоблачили, и пришлось прервать представление, поскольку в театре началось что-то невообразимое. В сопровождении полиции добравшись до нашей машины, я чувствовала себя такой разбитой, так переживала за актеров, что больше мы не решались появляться в публичных местах.

Короче, я совсем забыла, что такое находиться одной в толпе и какую фобию можно при этом испытывать.

Но даже для человека, привыкшего к большому городу, прогулка пешком по Нижнему Ист-Сайду была рискованным предприятием. Другие районы, например Манхэттен, настойчиво стремились к будущему: почти завершенная громада Крайслер-билдинг уверенно рвалась вверх, так же как и старающееся затмить соседа Эмпайр-стейт-билдинг – здесь же все казалось застывшим в прошлом веке. Матери иммигрантов носили черные платья ниже колена и покрывали голову платками; чахлые дети играли деревянными игрушками, если вообще их имели; лошади по-прежнему тянули товарные фургоны. Прошлогодний крах на фондовой бирже уже повлиял на остальные части города – имелись сведения об очередях за хлебом севернее Вашингтон-сквер, – но здесь этого совсем не ощущалось. Почему Элизабет и Конни думали, что смогут найти здесь студентов для своей новой прогрессивной школы, было для меня загадкой. Хотя я не могла не восхищаться их стремлением к благотворительности.

Я повернула за угол на Аллен-стрит и, пройдя несколько кварталов, добралась до Деланси. Чарльз не знал, что я отправилась в город одна; он бы никогда этого не разрешил. Он даже запретил мне ездить в город на поезде, поэтому я сказала ему, что поеду на машине. Но после того как мы добрались до Хаустон-стрит, я попросила Генри, шофера, высадить меня.

– Остальную часть дороги мне хочется пройти пешком, – объяснила я, снимая пальто, потому что майское солнце стало припекать неожиданно сильно.

Генри подъехал к тротуару и осторожно припарковался. Он был единственным, кто водил наш «Роллс-Ройс», но обращался с ним так осторожно, как будто получил его во временное пользование и совершенно не притязал на шоферское место. Его подбородок, увенчанный бакенбардами, был тяжелым и неподатливым, и сам он напоминал персонаж из комиксов. Папа требовал от персонала, чтобы они все были гладко выбриты, однако по какой-то причине Генри являлся исключением.

– Мисс Энн, – начал Генри с фамильярностью старого дядюшки, к чему я давно привыкла, – мистеру Чарльзу это не понравится. И вашим родителям тоже. Мне было сказано, чтобы я доставил вас прямо к агентству. Вы должны быть там, а не в этой части города.

– Да, но мне надо пройтись и подышать воздухом, поэтому я прошу тебя высадить меня здесь.

– Но в вашем положении, мисс Энн, я не думаю…

– В моем положении врачи рекомендуют побольше гулять.

– Но вы же знаете, что вас могут узнать. Вы знаете, как мистер Чарльз…

– Да, Генри, я все понимаю. Но я так давно не гуляла вот так, в одиночку. Это будет приключением и нашей тайной. Обещаю, что не скажу ни единой душе! А если возникнут трудности, я придумаю, что сказать Чарльзу. Никто не станет винить вас.

– Ах, мисс Энн. – Генри сокрушенно покачал головой, потом вздохнул.

Он не знал, как теперь со мной обращаться, на что я и рассчитывала. Никто не знал. Мама была единственным человеком в семье, который не смотрел на меня так, как будто каждую минуту я могу расколоться на множество кусочков. Все мужчины – включая Чарльза – внезапно стали бояться не только за меня, но и меня самое. И в то время, как я не чувствовала себя такой хрупкой – наоборот, теперь, приблизившись к восьмому месяцу, я ощущала себя более непобедимой, чем когда-либо раньше, – и научилась ловко пользоваться их боязнью противоречить мне.

– Генри, пожалуйста. Мне надо немного пройтись – это принесет пользу и мне, и ребенку. Понимаешь? Это нужно ребенку.

Генри снял очки – он недавно стал носить их, что причиняло ему большие неудобства, – и окинул меня отеческим взглядом. Потом снова надел очки, вздохнул, чтобы я смогла осознать всю глубину его неодобрения, вылез из машины и обошел ее, чтобы открыть передо мной дверь.

– Я буду ждать вас у офиса мисс Элизабет ровно через час.

– Спасибо, вы такой хороший!

Выйдя, я поспешила вперед по кишащей людьми улице, чувствуя себя студенткой, которой удалось удрать с лекции, пока мной не овладел приступ тошноты и не скрутила паническая атака. Я бы села на каменную тумбу, находившуюся поблизости, если бы не была уверена, что Генри едет сзади в своем «Роллс-Ройсе», пристально наблюдая за мной и не обращая внимания на крики и насмешки местных мальчишек, бегущих рядом с машиной, старающихся дотронуться до ее сверкающей поверхности своими чумазыми ручонками.

Я продолжала идти дальше, глядя прямо вперед на затылки идущих людей. Вскоре испуг отпустил, и я немного успокоилась. Чего я боюсь? Сколько штормов и бурь я преодолела в небе, никогда не страшась последствий.

И почему я всегда испытывала дикий ужас, прячась за каждым углом, когда мои ноги твердо стояли на земле?

Не поднимая глаз и не улыбаясь, чтобы не встретить чей-нибудь взгляд, я продвигалась вперед шаг за шагом. Те, кто видел мои фотографии, мог сразу же узнать меня по широкой, рвущейся наружу улыбке, которой я сама удивлялась. Никогда в жизни я не чувствовала в себе такого веселья и беззаботности, о которых говорила эта улыбка.

Кто-то толкнул меня, обгоняя, потом остановился и уставился прямо на меня. Это был мужчина, небритый, одетый в поношенное черное пальто. Я услышала, как он втянул ноздрями воздух. Он сделал шаг по направлению ко мне, и я напряглась, ожидая услышать привычное: «Скажите, вы так похожи на нее – вы не миссис Линдберг?»

В ту же минуту я ускорила шаг, заставляя себя не бежать, что только привлекло бы ко мне внимание. Но ничего не произошло. С колотящимся сердцем я постепенно замедлила шаги, а потом не удержалась и оглянулась. Мужчина по-прежнему стоял, уставившись на меня, но не улыбался, не просил автограф, не благословлял меня и не слал пожеланий. Его лицо ничего не выражало. Он сплюнул на мостовую явно в моем направлении, почесал нос, в последний раз мрачно оглядел меня, повернулся и пошел своей дорогой.

Он узнал меня, я была в этом уверена. Но то, что он ничего не сделал, просто смотрел на меня в упор, испугало меня больше, чем если бы он изо всех сил стал выкрикивать мое имя.

Покачав головой, мысленно посмеявшись над собой, я продолжила путь. Разве не я хотела, чтобы никто не поднимал шум? Просто пройтись по улице на свежем воздухе и вспомнить, что такое обычная повседневная жизнь.

Мне нужно было избавиться от мрачных мыслей, которые начинали все больше одолевать теперь, когда я собиралась подарить миру новую жизнь.

Однако, добравшись до узкого каменного здания со шторами из набивного ситца веселого желтого цвета и молодыми геранями в плоских кашпо на небольшой веранде, я буквально взбежала по ступенькам, чтобы поскорее укрыться под его крышей. Открыв парадную дверь, я очутилась в комнате, переполненной молодыми женщинами с усталыми лицами и маленькими детьми. Когда я вошла, все головы повернулись ко мне, и я непроизвольно отшатнулась и закрыла лицо сумочкой. Это был инстинктивный жест, я не хотела никого обидеть.

Опустив голову, я добралась до женщины в накрахмаленном белом халате, сидевшей за столом. Медсестра взглянула на меня с услужливой улыбкой и тут же узнала. Издав тихое восклицание, она вскочила и, схватив меня за руку, быстро провела мимо матерей и их детей, многие из которых были слишком легко одеты даже для такого теплого дня. Когда мы шли мимо них, я чувствовала их усталые, полные осуждения взгляды – на моем красивом цветастом платье, шелковых чулках, блестящих кожаных лодочках, дорогой сумочке, безукоризненно белых перчатках. Я чувствовала вину даже за свой запах – запах духов «Шанель № 5» – подарок президента Франции.

– Миссис Линдберг, – прошептала медсестра, и это услышали несколько посетительниц. Я увидела, как они напряглись и повернулись ко мне, глядя на меня с явным любопытством, – у мисс Морроу сейчас посетители, и она хотела бы, чтобы вы подождали ее здесь. – Она провела меня через приемную, постучала в дверь, открыла и пригласила жестом меня войти.

До меня не сразу дошло то, что она сказала, поэтому я вздрогнула при виде Элизабет, разговаривавшей с молодой женщиной, держащей на коленях ребенка. У обоих – женщины и ребенка – были красные слезящиеся глаза; все трое оглянулись на скрип двери, когда я вошла. Элизабет улыбнулась заговорщической улыбкой, я улыбнулась в ответ; мы обе сегодня сбежали из-под надзора.

У моей сестры пару месяцев назад случился легкий сердечный приступ. Доктор уверил нас, что не о чем беспокоиться; просто последствия ревматизма, которым она болела в детстве. Элизабет всегда была немного болезненной, хотя ее недуги, как и болезнь Дуайта, мы в семье никогда не обсуждали. Но, как и мне, ей было предписано отдыхать в Некст Дей Хилл, а не удирать в город.

Даже в новом с иголочки просторном доме моих родителей я чувствовала себя под неусыпным надзором, задыхалась от безграничной энергии моей матери; бесконечных заседаний каких-то комитетов и постоянных настоятельных просьб, чтобы я на них присутствовала. Теперь, когда мы не могли летать из-за моего положения, Чарльз большую часть времени проводил в городе, посещая всевозможные встречи и мероприятия, от которых раньше шарахался, как от чумы. Я знала, что Элизабет испытывает то же, что и я, поэтому они вместе с Конни Чилтон спланировали этот побег в город. Я не предупредила ее, что намереваюсь сделать то же самое.

– Энн! И ты тоже? Мама точно убьет нас обеих, когда узнает, что мы исчезли!

Конни Чилтон встала со своего места за столом.

– Чтобы не было недоразумений, я в этом не участвовала. Кто-то должен оставаться на стороне вашей матери.

– Сначала я собиралась встретиться в городе с няней нашего малыша, – проговорила я, – но мне было жизненно необходимо выбраться на волю. И я не могла не поддаться искушению последовать вашему примеру.

Элизабет посмотрела на свои изящные часики, и легкая морщинка пролегла на ее гладком лбу. Она покачала головой.

– К сожалению, мы почти ничего не сделали, – она встала, чтобы проводить к выходу женщину с ребенком, – большое спасибо, я все поняла, – сказала она ей и со вздохом закрыла дверь.

Потом посмотрела на Конни, та тоже покачала головой и вычеркнула чье-то имя из списка.

– Возможно, мы были отчасти введены в заблуждение, – сказала Конни.

Однако она не казалась обескураженной. Она улыбнулась, так что ее веснушки запрыгали на круглых щеках и широком носу.

Конни Чилтон была примитивной, земной силой; если бы не ее безупречное воспитание, мои родители смотрели бы на нее с некоторой опаской. Но ее отец закончил Йельский университет, мать – Смит; у них был пентхаус в Нью-Йорке и дом в Саратоге. Несмотря на все это, я часто думала, что Конни была бы гораздо больше на месте, управляя крытым фургоном, несущимся через прерии, чем сидя в ложе с бокалом шампанского.

– Нам следовало быть умнее, – сказала Элизабет, – мы не можем требовать, чтобы люди из Нижнего Ист-Сайда привозили своих детей в Инглвуд на обучение. Возможно, когда-нибудь мы откроем школу здесь. Но сейчас, я думаю, мы должны удовлетвориться тем, что обучаем школьников средних классов северного Нью-Джерси.

Она слабо улыбнулась; она была такой худенькой, и цвет ее лица был такой восковой, что мне стало за нее страшно.

В этом не была одинока. Конни твердой рукой посадила мою сестру на стул, потом повернулась и проделала то же самое со мной, практически силой заставив меня плюхнуться на маленький диван.

– Вот так! Кто-то должен присматривать за вами обеими, сестры Морроу – ох, извините, миссис Линдберг.

Элизабет рассмеялась, и по непонятной причине я рассмеялась тоже. Наше общее заточение в Некст Дей Хилл не способствовало общению, мы видели друг друга довольно редко, только во время семейных обедов и ужинов. Между нами по-прежнему существовала некая холодность. Элизабет всегда была вежлива с Чарльзом, хотя никогда не была сердечна. Мне так хотелось, чтобы он познакомился с прежней Элизабет – раскованной и остроумной девушкой, какой она была в самом начале их знакомства, а не с этой чрезмерно вежливой, чопорной родственницей. По отношению ко мне она всегда выказывала свою привязанность, изящно обвивая рукой мои плечи, но иногда я чувствовала, что это просто шоу. Когда Чарльз был далеко, мы по-прежнему поддразнивали друг друга.

И вот здесь, вдалеке от Инглвуда, среди этого неблагополучного окружения, я увидела ту сестру, по которой скучала. Но как только я села и потерла лодыжки, которые опухли даже после такой короткой прогулки, я почувствовала, что ее холодная вежливость вернулась.

– С тобой все в порядке, Энн? – спросила она.

Конни села рядом со мной на потрепанный кожаный диван. Интересно, сколько молодых матерей, как та, которую я только что видела, сидели здесь в таком же состоянии, как я, но при совсем других обстоятельствах?

– Да. – Я почувствовала себя виноватой, все здесь напоминало о тех, кто не так благополучен. У меня все было в порядке; за мной следили, ухаживали, каждые две недели меня осматривал доктор, для ребенка уже была готова прекрасная детская и гораздо больше одеял, пеленок, чепчиков и всевозможных нарядов, чем ему или ей сможет пригодиться. Когда я заболевала, меня заставляли лежать. Когда мне хотелось каких-нибудь необычных блюд – протертую селедку на тосте, как прошлым вечером, – их сразу же готовили для меня. Моего ребенка не просто ждали – его ожидали, как принца крови. В «Геральд Трибюн» даже был раздел, посвященный рассуждениям насчет пола, имени и астрологического значения даты предполагаемого рождения младенца Линдбергов.

– Ты просто неотразима, – Конни погладила мою руку, – полненькая и очаровательная.

Она бросила взгляд на мою сестру в поисках подтверждения. Элизабет бодро кивнула, собираясь что-то сказать, но передумала и промолчала.

Брови Конни взлетели вверх, и она повернулась ко мне.

– Очень бледная, – проговорила она, – он слишком на тебя давит.

– Он? – переспросила я, прекрасно понимая, кого она имеет в виду.

Конни, в отличие от Элизабет, не скрывала своей неприязни к моему мужу, который, в свою очередь, тоже не выказывал к ней особой симпатии. «Она слишком любопытна, – однажды проворчал он после не самого приятного обеда, во время которого Конни изводила его вопросами о его религиозных и политических убеждениях, – и слишком занята делами посторонних людей».

– Чарльз, вот кто, – сказала Конни, – священный полковник Линдберг. Тащит тебя то туда, то сюда, не спрашивая, хочешь ли ты этого, принуждая к такому образу жизни. Этот ваш последний полет – когда надо было побить мировой скоростной рекорд, а ты, между прочим, беременна. Он даже не считается с твоим положением.

– Я сама хотела лететь с ним, – возразила я, хотя, по правде сказать, меня в этом полете все время тошнило.

За пару недель до этого мы приобрели в Калифорнии наш самый новый самолет, «Локхид Сириус», и на большой высоте – двадцать тысяч футов – пересекли всю страну за четырнадцать часов и сорок пять минут, на три часа быстрее предыдущего рекорда. Я все время испытывала пульсирующую головную боль от высоты и запаха топлива, и меня так тошнило, что я едва смогла выбраться из самолета. Я сделала это только после того, как Чарльз свистящим шепотом приказал мне. При вспышках камер я выбралась наружу, меня трясло, но я улыбалась приклеенной жизнерадостной улыбкой и махала рукой.

Но ведь я сама хотела совершить этот полет.

– Представьте себе, я люблю летать, – сказала я со смехом, стараясь разрядить обстановку. Меня не покидало странное чувство, что Элизабет и Конни терпеливо, как две кошки, ждали лишь удобного момента, чтобы вцепиться в меня, – хлебом не корми, обожаю это делать. И умею, – не удержавшись, добавила я, – причем очень хорошо. Даже Чарльз говорит, что я – одна из лучших летчиц, которых он знает.

– И мы гордимся тобой, – перебила Конни, – но ведь это его жизнь, а не твоя, не так ли? Когда ты последний раз делала что-то для себя?

Я нахмурилась и вспомнила покровительственный тон Амелии Эрхарт.

– Ты читала «Собственную комнату»?