Жена авиатора Бенджамин Мелани

Посвящается Алеку

Но слепо зренье – Видеть надо сердцем[1].

© Нарышкина Е., перевод на русский язык, 2015

© ООО «Издательство «Э», 2015

1974

Он улетает.

Хочу ли я запомнить его таким? Когда я смотрю, как он лежит, разбитый, побежденный той силой, которую даже ему не одолеть, то понимаю, что придется тщательно отбирать свои воспоминания. Их слишком много. Пожелтевшие газетные страницы, невероятное количество медалей и трофеев, личные письма от президентов, королей, диктаторов. Книги, фильмы, спектакли о нем и его достижениях, школы и институты, гордо носящие его имя.

Трогательные фотографии ребенка с белокурыми кудрями, голубыми глазами и глубокой ямочкой на подбородке. Помятые копии писем Чарльза к другим женщинам, спрятанные в моем портмоне.

Я ерзаю в кресле, стараясь не потревожить его; мне нужно, чтобы он выспался, восстановился перед серьезным разговором: мне слишком много нужно сказать ему и у нас слишком мало времени. Всем нутром чувствую его уход и ничего не могу с этим поделать, но также не в состоянии больше наблюдать за тем, как он уходит от меня, оставляя в одиночестве, растерянности и недоумении. Мои руки сжаты, зубы так стиснуты, что болит челюсть, я наклоняюсь вперед, как будто могу силой воли заставить самолет лететь быстрее.

Стюардесса заглядывает за штору, отделяющую нас от остальных пассажиров.

– Вам что-нибудь нужно?

Я отрицательно качаю головой, и она уходит, бросив встревоженный и одновременно благоговейный взгляд на худую, изможденную фигуру моего мужа. Он хрипло дышит, его веки дергаются, как будто он все еще борется, все еще чего-то ожидает, даже в своем наркотическом сне. И, зная его, я не сомневаюсь, что так оно и есть.

Неотвеченные вопросы – их по-прежнему так много, что мне не упорядочить их, не выстроить в какой-то определенной последовательности. Я даже не могу выбрать, с какого вопроса начать. Столь многие требуют ответов. Он вообще-то любил меня когда-нибудь?

А я? Всегда ли я любила его? Однажды, много лет назад, я от него ушла. Это было очень давно, однако я прекрасно помню цвет чемоданчика, который взяла, туфли, в которых я перешагнула порог нашего дома. Когда я вернулась обратно, на мне была та же пара. Приходило ли ему когда-нибудь в голову, что он почти потерял меня в тот момент? Не поэтому ли он предал всех нас?

Мне хочется встряхнуть его, разбудить, заставить рассказать об этом, но я не могу решиться, пока еще не могу. Поэтому я заставляю себя сосредоточиться только на одном вопросе – на него не может ответить никто, кроме меня. Остальные оставлю на потом. Задам его после того, как мы приземлимся и дети скажут все, что им нужно.

Тогда, когда мы останемся наедине.

Сделав глоток тепловатой воды, я бросаю взгляд в окно и размышляю в который раз, как сохранить в памяти того единственного, который никогда не был обыкновенным мужчиной, и меньше всего – для меня. Теперь мы летим над облаками, пересекая континент на запад.

Полет.

Летчик навсегда захвачен в плен фотографиями и кинохроникой. Вот он весело машет из кабины самолета, худой и загорелый, в своей слишком просторной форме. Соломенные волосы коротко пострижены, мальчишеская челка треплется на лбу. Или вот стоит, небрежно опершись на свой самолет – тот самый, о котором он всегда говорил с таким почтением, что я понимала: машина – это неотъемлемая часть его сущности. Как оказалось, мне никогда не занять такое же важное место. Знаменитый одномоторный моноплан «Дух Сент-Луиса».

Даже теперь я думаю о полете как о спасении – несешься вместе с птицами по воздушным потокам, а вокруг небо, как огромный тихий храм. И хотя я знаю, что это не так – в ушах до сих пор звучит рев тех ранних двигателей, – но все равно представляю, как летчик пересекает океан в полной тишине. Совсем юный. Рука сжимает штурвал, и он один со своими мыслями, в первый и единственный раз в своей жизни свободен от чужих ожиданий. Свободен от бремени легенды, которое ляжет на него всего лишь через двадцать часов на допотопном летном поле в пригороде Парижа.

И, если я, в конце концов, выберу именно это воспоминание о нем, увижу ли я его лицо? Или снова буду сидеть позади него, как сидела столько раз, что в воспоминаниях остался только затылок с красивыми белокуро-рыжими волосами и шея, напряженно вытянутая вперед? Узнаю ли я его плечи, широкие и напряженные, под мешковатой форменной летной курткой?

Но тогда это будет не он; это будем мы. И я тоже вместе с ним буду лететь на плечах истории в маленькой открытой кабине «Духа Сент-Луиса».

Нет. Я резко задергиваю штору, чтобы больше не видеть облаков. Нет. Он должен один парить над океаном в тот первый раз, как написано в исторических книжках; он должен быть молодым, иметь мальчишеский вид, и будущее, непрожитое, незапятнанное, должно быть его единственным пассажиром.

Несмотря на всю пережитую боль, горечь, предательство – его и мое, – я молюсь богу из моего детства, чтобы запомнить летчика именно таким. Напряженная, но полная надежд фигура, столь красиво вылепленная, как будто является частью силуэта самолета. Он проносится через океан с помощью пары сэндвичей, термоса кофе, железной силы воли и невероятной самонадеянности. Его синие глаза блестят, как солнце над океаном, который плещется за окном кабины так близко, что кажется, будто летчик может дотронуться до него. У летчика все впереди. И я – тоже.

Только он этого еще не знает. Он летит к нам, столь наивный, что пока еще в состоянии взять в плен и разбить мое сердце.

Глава первая

Спустившийся с облаков на землю.

Я твердила про себя эти слова, шептала в восхищении. Спустившийся с облаков на землю. Приземлившийся. Приземленный. Какое тяжелое сравнение, если подумать – я невольно представляю грязные поля с колеями от телег и земляными червями, – хотя люди всегда расценивают этот эпитет как комплимент.

– «Приземленный» – слышишь, Элизабет? Можешь поверить, что папа сказал это про летчика?

– Сомневаюсь, что он понимал, что говорит, – пробормотала сестра, сосредоточенно водя ручкой по листку бумаги и не обращая внимания на раскачивающийся вагон мчащегося поезда. – Энн, дорогая, если бы ты дала мне закончить это письмо…

– Конечно, это не про него, – настаивала я, не желая замечать пренебрежения сестры. За сегодняшний день она писала уже третье письмо! – Папа никогда не понимает, что говорит, за это я его и люблю. Но, честно, в его письме было написано именно так: «Я очень надеюсь, что ты встретишь полковника Линдберга. Он такой приземленный!»

– Ну, папа довольно сильно увлечен полковником…

– Да, я знаю. – Я совсем не собиралась его критиковать! Просто думала вслух. Никогда не стала бы обсуждать это с ним.

Внезапно мое настроение изменилось, как бывало всегда, когда я находилась с кем-нибудь из своих родственников. Отдельно от них я могла быть самоуверенной, почти беззаботной, имеющей собственное мнение. Однажды кто-то даже назвал меня жизнерадостной (хотя, если быть честной, это был первокурсник в колледже, принявший изрядную дозу скверного джина).

Когда бы ни собиралось вместе наше семейство, мне требовалось какое-то время, чтобы расслабиться и приспособиться к ритму их речи и добродушному подшучиванию друг над другом, в котором они охотно упражнялись. Думаю, острое словцо всегда имелось у каждого наготове, даже когда мы жили так далеко друг от друга. Я представляла, как каждый, хоть и погруженный в свою ежедневную жизнь, мысленно посылает мне его, словно мурлычет мотив давней семейной симфонии.

К слову сказать, ген музыкальности обошел меня стороной, как и многие другие фамильные черты – например, знаменитое чувство юмора Морроу. Так что мне всегда требовалось больше времени, чтобы вспомнить свою партию в этих домашних песнях и плясках. Вот уже неделю мы вместе с братом и сестрой ехали в Мексику на поезде, а я все еще чувствовала себя скованно и боролась с застенчивостью. Особенно рядом с Дуайтом, ведь он перешел на последний курс Гротонского колледжа. У брата появилась ранее несвойственная ему бледность и предрасположенность к странным приступам какого-то детского смеха, хотя физически он быстро взрослел и превращался в точную копию нашего отца.

Элизабет была такой же, как всегда, и рядом с ней я чувствовала себя прежней: в ее солнечном присутствии я была понижена в должности и больше не была самоуверенной выпускницей колледжа. В затхлом воздухе вагона я казалась себе такой же несвежей и помятой, как и несчастное льняное платье, которое носила. А она оставалась спокойной и хладнокровной, как манекен. Ни единой складочки, ни единого пятнышка не было на ее элегантном шелковом костюме, несмотря на рыжую пыль, влетавшую в вагон сквозь щели в окнах.

– Я тебя умоляю, не надо все усложнять, Энн, ради бога! Конечно, ты не станешь критиковать папу в лицо – только не ты!

Элизабет с росчерком подписала письмо, аккуратно сложила его и спрятала в карман.

– Адрес напишу позже. Только подумай, как отлично оно будет выглядеть на бланке посольства!

– Кому ты пишешь на этот раз? Конни?

Элизабет молча кивнула; она писала Конни Чилтон, своей бывшей соседке по комнате из Смита[2], так часто, что этот вопрос едва ли стоило задавать. Я чуть было не спросила, нужна ли ей марка, но вовремя вспомнила, что мы теперь важные персоны. Наш отец был назначен послом в Мексике. Мы, Морроу, отныне не нуждались в таких обыденных предметах, как марки. Все наши письма посылались специальной правительственной диппочтой вместе с меморандумами и докладными записками отца.

Ходили слухи, что полковник Линдберг сам повезет на самолете диппочту обратно в Вашингтон, когда полетит назад. По крайней мере на это намекал папа в своем последнем письме, полученном мной как раз перед тем, как мы с Элизабет и Дуайтом сели на поезд в Нью-Йорке. Теперь мы находились в Мексике – ночью пересекли границу. Я с восхищением смотрела на незнакомый пейзаж, пока поезд, пыхтя, двигался в южном направлении. Унылые, странно освещенные равнины Среднего Запада, мрачная пустыня Техаса, одинокие глинобитные домики с крышами из листового железа под бесцветным, бесконечным небом. Мексика по контрасту показалась мне гораздо более зеленой, чем я предполагала, особенно когда дорога стала подниматься вверх к Мехико-Сити.

– Ты написала Конни, что мы видели Глорию Свенсон с мистером Кеннеди? – Мы мельком видели их обоих, кинозвезду и банкира, когда те садились на поезд в Техасе. Они опустили головы и подняли воротники. Джозеф Кеннеди был женат, имел выводок католических малышей и красавицу жену по имени Роза. Что касается мисс Свенсон, то, судя по журналу о жизни звезд, который я иногда брала посмотреть у своей соседки по комнате, она была замужем за французским маркизом.

– Нет, папе бы это не понравилось. Теперь, когда он стал послом, мы должны быть более осторожны.

– Ты права. Какая же она маленькая в жизни! Гораздо меньше, чем в кино. Практически такого же роста, как и я!

– Я слышала такое про киноартистов, – Элизабет задумчиво кивнула, – говорят, что Дуглас Фербенкс ненамного выше Мэри Пикфорд.

Проводник-мексиканец постучал в дверь нашего купе, потом засунул в него голову.

– Прибываем на станцию, мисс, – сказал он, обращаясь к Элизабет, которая снисходительно улыбнулась и кивнула, после чего он ретировался.

– Не могу дождаться, когда увижу Кон, – сказала я, чувствуя, как внутри что-то сжимается от радостного предвкушения, – и маму, конечно. Но больше Кон! – Я скучала по своей маленькой сестре, скучала и одновременно завидовала ей. В свои четырнадцать она могла совершить переезд в Мексику вместе с нашими родителями и жить веселой жизнью дипломатической миссии, которую я лишь мельком увижу на каникулах, – моих первых каникулах с тех пор, как папа получил это назначение.

Взяв свой дорожный чемодан, я вслед за Элизабет вышла из нашего частного вагона в коридор, где к нам присоединился Дуайт, нервно теребивший галстук.

– Посмотри, правильно ли завязано, Энн? – Брат нахмурился и стал так похож на папу, что я чуть не рассмеялась. Тот тоже никогда не мог освоить науку завязывания галстуков. И брюки у него всегда были слишком длинными и собирались складками, как кожа на коленях у слона.

– Да, конечно. – И я хорошенько дернула брата за галстук.

Внезапно поезд остановился; мы были на платформе, в толпе возбужденных пассажиров, в обволакивающем южном тепле, которое мягко согревало мое тело, все еще не отошедшее от нортхэмптонской зимы, которую я привезла буквально на своих плечах – забыла положить в чемодан зимнее пальто.

– Энн! Элизабет! Дуайт! – послышался смех, щебетанье, и к нам подбежала Кон.

Ее маленькое круглое личико загорело под южным солнцем, волосы стягивала яркая красная ленточка. На ней было мексиканское платье с яркой вышивкой и пышная юбка, на маленьких ножках – гуарачи.

– Вы только посмотрите! – смеясь, я обняла ее. – Просто картинка! Настоящая сеньорита!

– Родные мои!

Оглянувшись, я оказалась в объятиях мамы, но потом была мгновенно оставлена, потому что она переключилась на Элизабет. Мама выглядела, как всегда, безупречно – чопорная светская дама из Новой Англии, волею судьбы заброшенная в гущу тропиков. Папа, в вечно болтающихся брюках и съехавшем на сторону галстуке, тряс руку Дуайта и одновременно целовал в щеку Элизабет.

В конце концов он повернулся ко мне; слегка откинувшись назад, осмотрел меня с ног до головы и серьезно кивнул, хотя его глаза весело блестели.

– А вот и Энн. Преданная и надежная Энн. Ты никогда не изменишься, дочь моя.

Я покраснела, не совсем уверенная, комплимент ли это. Потом бросилась в его распахнутые объятия и поцеловала колючую щеку.

– Счастливого Рождества, господин посол!

– Да, да – это будет счастливое Рождество! А теперь – поспеши, и ты, может быть, застанешь полковника Линдберга, если он еще не уехал.

– Он здесь? – спросила я, когда мама рассаживала всех в первой из двух специально ожидавших нас машин, черных и сияющих. Наш багаж уже был аккуратно сложен на платформе, предварительно снабженный инициалами и являвший наглядный пример нашего благополучия. Мне бросилось в глаза, что почти все вокруг носят соломенные сундуки и ставят их на повозки, запряженные осликами.

– Да, полковник Линдберг все еще здесь – о, моя дорогая, ты бы видела, сколько людей толпилось на летном поле, когда он прилетел! Он опоздал на два часа, но никто не ушел. Этот самолет, как же он называется? А, «Призрак Сент-Луиса», кажется. Правда, он…

Кон начала хихикать, я тоже невольно улыбнулась.

– Он называется «Дух Сент-Луиса», – поправила я маму и заметила удивление в ее печальных миндалевидных глазах. Мгновенно вспыхнула, поняв, о чем она думает: «Неужели моя Энни тоже потеряла голову от молодого красавца героя, как все остальные девушки? Кто бы мог подумать?»

– Да, конечно, «Дух Сент-Луиса». Полковник согласился провести свой отпуск у нас в посольстве. Твой отец просто сбился с ног. Мистер Генри Форд даже послал самолет за матерью полковника. За обедом Элизабет по закону гостеприимства будет ухаживать за полковником – и тебе, дорогая, тоже придется помочь. Честно говоря, я обнаружила, что он очень стеснителен.

– Просто до смешного, – снова хихикнув, согласилась Кон, – мне кажется, что ему раньше вообще не приходилось разговаривать с девушками!

– Кон, прошу тебя. Полковник все-таки наш гость. Мы должны сделать так, чтобы он чувствовал себя как дома, – усталым тоном проговорила мама.

Я в смятении слушала ее, провожая до второй машины. Отдельные восклицания папы, Дуайта и Элизабет доносились из первого авто. Значит, полковник – совершенно незнакомый нам человек – будет присутствовать на нашем семейном ужине в Рождество? Конечно, я не рассчитывала на это и не могла не чувствовать, как бесцеремонно со стороны незнакомца втираться в дом подобным образом. Однако даже при простом упоминании его имени мое сердце начинало биться быстрее, а в голове проносились тайные мысли об этом неожиданном случае, который весь остальной мир наверняка назовет невероятным счастьем! Как же начнут визжать девушки в колледже, когда узнают об этом! Как станут завидовать мне!

Пока я приводила в порядок свои мысли, мы мчались в посольство на такой бешеной скорости, что у меня не было времени насладиться незнакомым экзотическим пейзажем Мехико-Сити. Единственное оставшееся впечатление – неясные пятна разноцветных огней в сгущающихся сумерках и побеленные дома в буйных зарослях цветущих растений. Декабрь, а здесь все в цвету! Как замечательно!

– Неужели полковник действительно так застенчив?

Необыкновенный молодой человек подвержен такому же обыкновенному недостатку, как и я. Неужели так бывает?

– Представь себе. Говори с ним об авиации – это единственный способ услышать от него больше, чем «да», «нет» и «передайте соль, пожалуйста», – сказала мама и похлопала меня по колену. – А теперь расскажи, как твой последний семестр? Ты рада, что прислушалась к голосу рассудка и не стала поступать в Вассар?[3]Теперь ты уже почти выпускница Смита, как я и Элизабет!

Слегка улыбнувшись, я опустила взгляд на носки своих туфель, пыльных после дороги, и кивнула, хотя мой рот был плотно сжат – единственный признак былого бунта. Прошло почти четыре года, а я все еще мечтала, чтобы мне разрешили поступить в Вассар, такой отчаянно желанный.

Проглотив свою досаду, я добросовестно стала перечислять события и свои маленькие академические победы, в то время как мы мчались вперед, перегнав два роскошных посольских авто. Полковник Линдберг. Я не рассчитывала встретить его так скоро, да и вообще не мечтала познакомиться. Думала, что его приезд – официальная остановка на маршруте по Латинской Америке и что он уедет гораздо раньше, чем начнутся мои каникулы. Мои ладони стали влажными, и я пожалела, что не переоделась в поезде во что-нибудь более нарядное. Никогда раньше мне не доводилось видеть настоящего героя, и я боялась, что один из нас будет разочарован.

– Не могу дождаться того момента, когда смогу познакомить Элизабет с полковником, – призналась мама, как будто прочитав мои мысли, – и тебя тоже, дорогая.

Я кивнула, прекрасно поняв, что она имела в виду. Моя старшая сестра была красавицей – настоящей красавицей. Фарфоровое личико, белокурые локоны, круглые голубые глаза с густыми черными ресницами и прелестный носик. В то время как я вся ушла в нос, помимо которого имелись миндалевидные, как у мамы, глаза и темные волосы. Я была ниже Элизабет и имела более округлую фигуру. Слишком округлую, со слишком развитыми формами в сравнении с тем стройным летящим силуэтом, который был в моде зимой 1927 года.

– Уверена, что не смогу придумать, о чем с ним говорить. Вообще не знаю, о чем говорить в подобной ситуации. Господи, что за наказание все это! – Махнув рукой в сторону красной плюшевой обивки, шофера в ливрее и двух флагов – Соединенных Штатов и Мексики, развевающихся на капоте машины, – я позволила себе приступ раздражительности (что было для меня довольно нетипично) и встретила неодобрительный взгляд мамы не моргнув глазом. Странное Рождество! По давней традиции Рождество – это дом, это безопасность, это слет всей семьи в гнездо, о чем я мечтала весь год, хотя сознавала, что мое представление о празднике вряд ли совпадет с реальностью. Я уже скучала по своей уютной комнате в Инглвуде, по удобной широкой кровати, покрытой легким белым шениловым покрывалом, сшитым бабушкой, когда она была еще невестой, по полкам, уставленным любимыми детскими книжками – Энн из Грин Гейблз, просто сказки, Ким. С маниакальным упорством я говорила себе, что никогда не смогу привыкнуть к новой дипломатической жизни отца и его желанию приглашать модных молодых авиаторов. Мне отец гораздо больше нравился в качестве солидного и уважаемого банкира.

– Энн, пожалуйста. Не заставляй папу выслушивать твои стенания. Он просто в восторге от этого молодого человека и хочет помочь ему по мере сил. Ведь у полковника Линдберга из родных осталась только мать. Поэтому мы просто обязаны пригласить его в наш маленький семейный круг.

Я кивнула, подавленная, не в силах объяснить ей свои чувства. Никогда мне не удавалось ничего объяснить матери. Вот Элизабет она понимала. Воспитание Дуайта поручила отцу. Кон была еще слишком мала. Ко мне же относилась так, будто я вовсе не ее дочь. Застенчивая, странная. Только в письмах мы с мамой находили некую зыбкую почву для общения. А встречаясь лицом к лицу, не знали, о чем говорить.

Впрочем, что такое долг, я знала прекрасно. Если писать историю нашей семьи, ее можно было бы подытожить одним этим словом. Долг. Долг перед теми, кто менее счастлив, менее успешен, менее образован, и вообще – менее. Хотя почти всегда я думала, что в этом мире не может быть никого менее важного, чем я.

– И не стоит так огорчаться, Энн, – продолжала мама почти сочувственно. Она дотронулась до моей руки, – полковник – обычный человек, несмотря на то что говорит твой папа и твердят газеты.

– Довольно симпатичный обычный человек, – проговорила Кон с мечтательным вздохом, и я невольно рассмеялась.

С каких это пор моей маленькой сестренке стали нравиться молодые люди? Но я ведь тоже в ее возрасте мечтала о героях. Да и сейчас такое иногда случалось.

Наши автомобили замедлили ход и въехали в ворота. Мы остановились перед огромным безвкусным дворцом, в котором находилось посольство. «Наше посольство», – подумала я, подавляя невольное желание глупо рассмеяться. Вслед за мамой и Кон я вышла из машины и застыла, увидев, как папа торжественно поднимается по парадной каменной лестнице, покрытой красной ковровой дорожкой. Шеренга одетых в военную форму офицеров стояла по обе стороны лестницы, приветствуя нас.

– Ты можешь во все это поверить? – прошептала я Элизабет, для устойчивости уцепившись за ее руку. Та отрицательно затрясла головой, в ее глазах светилось восхищение, лицо побледнело. Ряд ступеней казался бесконечным, а Элизабет не была физически крепкой девушкой. Но она сделала глубокий вдох и начала подниматься по лестнице. У меня не было другого выбора, пришлось последовать за ней.

Я не могла заставить себя взглянуть на офицеров в форме или на лестничную площадку, где нас ждал он. Вместо этого я уткнулась взглядом в ковер в надежде, что удастся подняться по лестнице без падений. И конечно, через несколько шагов споткнулась. Наконец мы поднялись и оказались на тенистой площадке. Мама подтолкнула Элизабет вперед, воскликнув:

– Полковник Линдберг, я рада представить вам мою старшую дочь Элизабет.

Элизабет улыбнулась и очень естественно протянула ему руку. Как будто просто встретила какого-нибудь студента колледжа, а не героя нашего времени.

– Рада видеть вас, полковник, – сказала она спокойно, потом плавно скользнула мимо него в распахнутую дверь посольства.

– А это Энн. – Сделав паузу, мама подтолкнула меня вперед.

Я подняла глаза и взглянула ему прямо в лицо, такое знакомое и такое неожиданное, что чуть не задохнулась. Пронзительный взгляд, высокий лоб, подбородок с ямочкой – все, как на газетных фото. «Лицо, столь подходящее для памятников и исторических книг», – не могла не подумать я. И вот он стоит так близко, прямо напротив меня, окруженный моим семейством, среди этой неожиданной, почти карикатурной роскоши. У меня закружилась голова, и захотелось очутиться в моей комнате в студенческом общежитии.

Он без улыбки пожал мне руку, отпустив ее быстро, как будто обжегся. Он сделал шаг назад и налетел на каменную колонну. Выражение его лица не изменилось, хотя мне показалось, что он слегка покраснел. Потом он повернулся и последовал за Элизабет и папой в здание посольства. Мама поспешила за ним.

Я долго стояла, не шелохнувшись. Моя рука все еще горела там, где он дотронулся до нее.

Полковник Чарльз Линдберг. Счастливчик Линди. Одинокий орел. Был ли в истории еще такой герой, как он?

Затаив дыхание, дрожа при мысли, что он, великолепный и неподражаемый, так близко, я не могла поверить своему счастью. При Христофоре Колумбе и Марко Поло мир был совершенно другим, огромным; люди, страны, целые континенты были разобщены и спрятаны друг от друга. Но прошло несколько веков, и внезапно планета стала совсем другой – гораздо более доступной. Теперь любые территории находились в сфере досягаемости. И все это – благодаря одному парню из Миннесоты, который был всего лишь на четыре года старше меня.

Однажды прошлой весной, когда я сидела в университетской библиотеке и писала работу об Эразме Роттердамском[4], дверь распахнулась и в комнату влетела какая-то незнакомая женщина. Одновременно плача и смеясь, она схватила меня за руку.

– Человек по имени Чарльз Линдберг перелетел океан! – воскликнула она. Тогда я впервые услышала его имя. Она вытащила меня из-за стола, и мы обе побежали на улицу, где собрались студенты со всего факультета. Взявшись за руки, мы приветствовали этого неизвестного никому человека радостными криками не менее получаса. Это казалось совершенно невероятным, настоящей фантастикой, как в книгах Герберта Уэллса[5], – юноша, словно птица летящий над Атлантическим океаном в полном одиночестве. В двадцать пять он покорил всю планету и небо над ней.

Я жила в мире выдающихся мыслителей и мечтателей. Вокруг всегда были люди старших поколений, чьи величайшие достижения становились сюжетами книг. Эти герои блистали на дипломатических приемах и тому подобное. Они и сами словно сошли со страниц учебников истории или романа: странствующие рыцари, отважные исследователи, бороздящие океаны. Среди моих сверстников героев не было, я искренне была в этом убеждена, пока не обнаружила себя прыгающей от радости и танцующей чарльстон вместе со счастливой толпой студентов, крича во все горло:

– Счастливчик Линди, Счастливчик Линди!

А теперь, поскольку мне выпала честь быть дочкой посла – невероятно! поразительно! – я смогу провести с ним рождественские каникулы, с лучшим из людей, героем из героев. Аминь.

В тот первый вечер он вместе с папой сразу же отправился на официальный прием, а все остальные занялись распаковыванием вещей на втором этаже посольства. «Наша семейная резиденция», – объяснила мама шепотом.

– У нас четырнадцать слуг, – ликовала Кон, провожая меня в мои апартаменты, в которых имелась собственная ванная комната, – четырнадцать! Мама просто не знает, что с ними делать!

– Не сомневаюсь, она найдет, чем занять их время, – насмешливо откликнулась я.

Мама всегда была заведена, как будильник; звонки раздавались каждый час; она наполняла свои дни встречами, благотворительными обедами, сбором средств и обширной перепиской. Я завидовала ее энергии. В то же время эта горячая, пульсирующая деятельность отрицательно влияла на меня. Когда мы жили в одном доме, у меня было чувство, словно мы обе подвергаемся какому-то научному опыту. Это так сильно угнетало меня, что я всегда искала тихие укромные уголки, где можно поразмышлять, попереживать и по возможности ничего не делать. Вероятно, это просто была защитная реакция. Созерцание – вот что мне было уготовано в жизни, и я стыдилась этого, хотя, по правде говоря, ничего не имела против.

– Еще бы! Завтра будет прием, ты же знаешь.

– В канун Рождества?

– Да, мама говорит, что это вечер для ближнего круга – только для нас и некоторых сотрудников. Но это означает, что на ужин придет не меньше пятидесяти человек!

– Вот незадача! – Я огорченно плюхнулась в кресло, окончательно испортив и так уже помятое дорожное платье.

Вечеринка. С Элизабет. Прежние сомнения, огорчения и парализующие страхи овладели мной. Никто не обратит на меня внимания, полковник станет танцевать только с ней, она будет выглядеть потрясающе, и рядом с ней я покажусь неповоротливой колодой и тупицей, которая толком не может ничего сказать. Возможно, полковник и пригласит меня на танец, но только из жалости…

«Но ведь Элизабет не виновата», – твердила я себе. Моя сестра просто была одним из тех баловней судьбы, как и полковник Линдберг, – легких, изящных и удачливых. Другим оставалось лишь смотреть на них в благоговейном восхищении.

– Что ты собираешься надеть? – устало спросила я Кон.

Она сморщила свой маленький вздернутый носик.

– Что-нибудь шикарное, – произнесла она с такой комичной самонадеянностью, что я рассмеялась, хотя, как ни странно, завидовала и ей тоже. Почему уверенность нельзя разливать по флаконам, как духи? Я бы тогда прокралась ночью в комнаты моих сестер и украла бы парочку, как иногда таскала предметы их одежды.

– Ты бы лучше мне помогла найти что-нибудь подходящее из нарядов, – проворчала я, поворачиваясь к своему дорожному сундуку.

– Чтобы привлечь внимание полковника? – хихикнула Кон.

Я пожала плечами, но не возразила.

На следующий вечер я остановилась у дверей гостиной, чтобы перевести дыхание. В первый раз со времени приезда я увидела, что посольство не было на самом деле таким роскошным, каким казалось на первый взгляд. Оно было похоже на побитое молью платье гранд-дамы, тщетно украшенное драгоценностями и кокетливыми шарфиками. Сияющие люстры и роскошные бархатные портьеры не могли скрыть потертую обивку, паутину трещин на потолке. Обстановка была чистая – не сомневаюсь, что мама приложила к этому руку, – но довольно убогая и потрепанная. Интересно, понравились ли маме ее новые апартаменты, если она их оценила вообще. Она начала строительство нового роскошного дома в Инглвуде, когда папа получил назначение. Строительство все еще продолжалось, но могли пройти годы, прежде чем супруга дипломата переедет в дом своей мечты. Что характерно, она никогда не позволяла себе выражать по этому поводу даже легкое сожаление.

Затаив дыхание, я прислушалась к голосам, раздававшимся из-за двери, – возбужденному голосу папы, грубому хохоту Дуайта, грудному с придыханиями голосу Элизабет и заливистому смеху Кон. А также к новому незнакомому музыкальному инструменту – высокому, но мужественному голосу, иногда добавлявшему односложные реплики в общий хор. Полковник Линдберг. Я почувствовала, как краснею. Лиф вечернего платья стал тесен для моей груди, туго стянутой очень модным и очень неудобным резиновым бюстгальтером, который был куплен по настоянию моей соседки по студенческому общежитию Элизабет Бейкон.

– Где же Энн? – раздался мамин голос. Я представила, как она смотрит на свои часики, и от нетерпения ее рот превращается в тонкую полоску. Я сделала глубокий вдох (насколько это было возможно в проклятом бюстгальтере) и прокашлялась перед тем, как войти в комнату.

– Вот и я, мама. Прошу прощения за то, что меня, кажется, потеряли.

Зал был великолепен – столько сияющих люстр и свечей, что сначала мне пришлось зажмуриться, чтобы привыкнуть к такому блеску. Мне все же удалось рассмотреть очертания всего семейства, собравшегося вокруг огромного рояля в дальнем конце зала. Нужно было пересечь зал, но от одной мысли, что они все будут смотреть на меня, я покрылась потом. Ну, почему я не пришла раньше? Тогда смогла бы проскользнуть сюда незамеченной. Мои щеки горели от взглядов, когда я неловко семенила к родным и друзьям. Уставившись на собственные вечерние парчовые туфли, каблуки которых утопали в пушистом ковре, я наконец добралась до места и почувствовала, как крепко папа сжал мою руку. А подняв глаза, увидела, что никто на меня не смотрит, и чуть не расхохоталась над абсурдностью собственного тщеславия. О чем я думаю, когда он здесь?

Все повернулись к Чарльзу Линдбергу, так что я спокойно смогла спрятаться за спину папы и занять свое привычное место позади толпы. Оглянувшись, мама пробормотала:

– В следующий раз приходи немного раньше, дорогая.

– Да, конечно. Извини, мама. – Я бросила быстрый взгляд через отцовское плечо. Полковник Линдберг стоял по другую сторону пианино, рядом с Элизабет. Папа был весь розовый и круглый в своем вечернем костюме, мой брат Дуайт – крепко сбитый, как кирпичная стена. Полковник же показался мне высоким, стройным и тонким, как лезвие ножа. Ему было не по себе в тесном жилете и черном галстуке. Он стоял неподвижно – острые локти, худые плечи. Почти на всех кадрах хроники и фотографиях, которые я видела, он был в своей летной одежде. Вся нация помнила его поношенную куртку, бриджи, летный шлем и шарф, обмотавший шею. Было странно видеть его без этого наряда.

Но лицо было то же самое – героический лоб, твердый подбородок, высокие скулы. Глаза были поразительно синими; мне показалось, что никогда раньше я не видела таких синих глаз. Их цвет напоминал утро, цвет океана, цвет неба.

Он заметил, что я разглядываю его, отвернулся и начал нервно постукивать пальцами по крышке рояля, словно наигрывая мелодию, слышную лишь ему одному. Именно тогда я обратила внимание на его руки, его пальцы, длинные, красивой формы. Я представила, как они сжимают штурвал самолета, направляя его через океан, и подумала, что такими руками можно совершить многое.

– …не правда ли, Энн?

Кто-то спросил меня о чем-то, я кивнула и сказала «да», совершенно не понимая, чего от меня хотят. Меня поразил звук собственного голоса. Он звучал совершенно спокойно, хотя сердце билось, как сумасшедшее, и все тело сотрясала дрожь.

– Очень хорошо, – проговорил полковник и оживленно кивнул кому-то, не видимому мне. Он по-прежнему словно избегал моего взгляда. Его пальцы стали еще быстрее постукивать по крышке рояля.

Я почувствовала, как сердце стало биться ровнее. Неужели? Неужели героический полковник Линдберг действительно смущается в обществе девушек, как говорили мама и Кон?

Похоже, это было именно так. Когда мы толпились вокруг него, потягивая лимонад и поедая сэндвичи, принесенные армией слуг, разговор то прерывался, то возобновлялся. Молчание прерывалось внезапными взрывами болтовни, которые замирали прежде, чем обрести смысл. Только однажды, когда папа спросил полковника, какая разница между монопланом и бипланом, наш гость пришел в себя и немного расслабился. Охотно и уверенно он разъяснил различия между ними в долгом монологе, который никто не решился прервать. Его слегка скрипучий голос смягчился, он наклонился вперед, голубые глаза засверкали, пальцы перестали двигаться, когда он подробно излагал различия и преимущества моноплана над бипланом.

Поскольку никто из нас, естественно, не мог ничего добавить на эту тему, легкая светская беседа возобновилась, непринужденно подхваченная Элизабет и мамой. Папа в это время сиял лучезарной улыбкой, а Дуайт поглощал сэндвичи в невероятных количествах. Кон даже отважилась поддразнивать полковника время от времени, но он, похоже, этого даже не замечал. Я тоскливо озиралась и мечтала снова очутиться в Инглвуде. Здесь, в сияющем показным великолепием зале, все для меня было чужим, кроме потрепанного американского флага, висящего над позолоченной каминной доской. Этот флаг привез с гражданской войны мой дед, когда мальчишкой служил там барабанщиком. Здесь не было ни одной фамильной фотографии, оправленной в рамку, которые дома стояли на всех столах и подоконниках. Посольство меня интересовало, как людей интересует музей. Мысленно я пообещала себе отправиться на разведку, когда все остальные лягут спать.

– Кажется, вы учились в Смите? – раздался чей-то голос, и через мгновение до меня дошло, что этот вопрос мне задал полковник Линдберг.

Как он вообще меня обнаружил? Только мне удалось найти укромный уголок, куда не попадал яркий свет, и я чувствовала себя защищенной от чужих взглядов, как меня вытаскивают на свет. Тем не менее я кивнула. Потом, собразив, что он, возможно, плохо видит меня в темном углу, согласилась вслух:

– Да, я там училась.

– Элизабет закончила Смит два года назад, – жизнерадостно отозвалась мама.

– Да, полковник, нам это предопределено судьбой. Все девушки семейства Морроу учатся в Смите, а все молодые люди – в Амхерсте, – пояснила Элизабет, и я не могла не восхититься ее спокойным, почти скучающим тоном: точно так же она разговаривала с гораздо менее выдающимися представителями мужского пола. – А вы в каком колледже учились?

Полковник на мгновение оцепенел, но потом собрался.

– В университете в Висконсине. Хотя я его не закончил.

– Правда? – недоверчиво спросил Дуайт. – Вы не закончили университет? Как странно. А что сказали на это ваши родители? Не могу представить, что я услышал бы от папы, если бы не закончил Амхерст!

В это время я не сводила глаз с лица полковника. Оно застыло, будто превратилось в маску. Никогда не видела такого непроницаемого и надменного выражения. И такого оскорбленного.

– Дуайт, помолчи! – вскрикнула я, удивив себя и брата, который обиженно покосился на меня. – Как мог полковник учиться, и одновременно летать, и готовиться к тому, что он совершил?

– Энн совершенно права. Молодой человек, если вы сделаете хотя бы десятую часть того, что сделал полковник, я буду счастлив. Удивлен, но счастлив, – сказал папа, дружески похлопав полковника по спине и неодобрительно кивнув сыну. Я перевела дыхание и почувствовала муки раскаяния. Бедный Дуайт! Опять его ждет «серьезный разговор» за закрытыми дверями отцовского кабинета. После очередного выяснения отношений брат снова начинал заикаться.

Полковник Линдберг не ответил. Вместо этого он посмотрел на меня с любопытством, оценивая, пока наши глаза не встретились, что привело обоих в замешательство: я ринулась обратно в угол, а он снова принялся изучать крышку рояля.

К счастью, в противоположной стороне зала начали рассаживаться музыканты. Слуги зажгли еще больше свечей, в камин подбросили дрова, и мама, отец, полковник и Элизабет выстроились в ряд, приветствуя прибывающих на прием. Вскоре комната наполнилась людьми. Женщины в модных коротких платьях с удлиненной талией, украшенные драгоценностями и лентами, завязанными на коротко подстриженных или завитых щипцами волосах, в белых перчатках до локтя; мужчины в черных галстуках и фраках, некоторые с яркими лентами через плечо, на которых сверкали дипломатические медали и ордена. Несколько моих кузин также приехали, пожелав поздравить дядю с новым назначением. Этот пышный прием не имел никакого отношения к уютным, свободным от формальностей сочельникам моего детства, когда мы ходили в церковь. Вернувшись домой, сидели в спальне родителей, слушая, как мама читает Евангелие от Луки. Потом мы тихо молились, а за окном, как благословение, бесшумно падал снег.

Сейчас музыканты играли фрагменты из произведений Баха и «Времена года» Вивальди. Я передвигалась по периметру комнаты, наблюдая за гостями. Почти никто не знал меня, и, стоя в стороне от цепочки встречающих, я была освобождена от обязанности представляться всем этим незнакомым людям.

Все пожирали глазами нашего почетного гостя. Полковник Линдберг был «звездой» на макушке рождественской елки. В углу стояла настоящая ель, ярко украшенная золочеными игрушками, но никто не обращал на нее никакого внимания.

– Бедняга, – прошептала Элизабет мне на ухо. Я повернулась, удивленная, что она нашла меня, почти незаметную между двумя тяжелыми золотыми бархатными портьерами. Я думала, что она по-прежнему стоит в цепочке, встречающей гостей, – уверена, что ему не по себе.

– С виду не похоже, – ответила я, разглядывая полковника.

– Посмотри – выражение его лица совершенно не меняется.

– Да, верно. Оно похоже на маску.

Действительно, улыбка на его лице как будто застыла, она не исчезала и не становилась ярче. Но было невозможно не восхищаться его самообладанием, как решительно и твердо он взирал на длинную вереницу людей, проходящих перед ним. Если бы на его месте была я и на меня были обращены все эти глаза – с таким бессмысленным, пугающим восхищением, – я бы не смогла держаться так спокойно!

– Знаешь, – с улыбкой продолжала Элизабет, – все мужчины хотят быть на его месте. Все эти юристы и дипломаты, посмотри, как они ловят каждое его слово! Они втайне мечтают обладать такой же храбростью, как он, но знают, что ничего подобного им не дано. Грустно становится, когда об этом подумаешь.

– А женщины? – невольно спросила я.

– Для старших женщин – он сын, какого у них никогда не было. Для более молодых – мужчина их мечты.

– Должно быть, трудно оправдывать такие ожидания. Зачем он сюда пришел? Ведь он наверняка устал от такого внимания. – Я повернулась к Элизабет.

Она смотрела на полковника, и легкая улыбка играла на ее маленьких кукольных губках. Что-то опустилось у меня в груди, когда я поняла, что он заинтересовал ее, на что почти наверняка надеялась мама и на что намекала статья в одной из желтых газет, когда впервые разнеслась новость о скором визите полковника в Мехико.

Я тряхнула головой, стараясь избавиться от чувства ревности, ведь полковник едва знал о моем существовании. Да и как он мог заметить меня, когда рядом была моя сестра? Меня, скучную коричневую сосновую шишку, среди всего этого блеска, глянца и позолоты?

– Знаешь, кто-то из папиных коллег создал комитет для содействия развития авиации в помощь дипломатии, и полковник – самый подходящий эмиссар, какого только можно найти. Ты ведь знаешь, что папа встретился с ним в Белом доме, когда вернулся из Парижа?

Я кивнула. Калвин Кулидж[6]был старым школьным приятелем моего отца, именно по этой причине мы теперь находились в Мексике.

– Папа предложил полковнику помощь: сообщать о всех деньгах, присланных на банковский счет эмиссара, и когда полковник спросил, как он может отблагодарить его, папа ответил: «Прилетайте в Мексику!»

Я рассмеялась.

– Это так похоже на папу!

– И это было замечательно, потому что он не мог и мечтать о лучшей рекламе. Президент Мексики просто в восторге. Нельзя было найти лучшую кандидатуру для этой работы. Посмотри на него – он очень привлекателен внешне.

– Ты действительно так думаешь?

– Да, конечно. А ты разве нет?

– Ну да, в некотором роде, – осторожно проговорила я, чувствуя на себе пристальный взгляд сестры. Временами она была так похожа на маму!

– Энн, я хочу, чтобы ты кое-что поняла, – проговорила она странным зловещим тоном.

Но прежде, чем она успела продолжить, на нас внезапно налетела мама.

– Ах, вот вы где, девочки! Спрятались ото всех! Я ведь просила вас помочь мне с полковником Линдбергом. Его просто атакуют – ох уж эти женщины! Можно подумать, что это второе пришествие Валентино![7]К тому же скоро начнутся танцы. Полковник категорически отказывается танцевать, и я подумала, что ты могла бы составить ему компанию. Посиди с ним, Элизабет, чтобы к молодому человеку не приставали. Ты видела эту графиню? Она в два раза его старше, как минимум. Конечно, и ты тоже можешь помочь, Энн, дорогая. Никто не ожидает, что вы будете танцевать. А теперь мне надо пойти поговорить с президентом. Сеньор Каллас, какая честь!

И так же быстро мама скользнула от нас навстречу президенту Мексики, которого я узнала по многочисленным фото в газетах.

– А что, если я захочу танцевать? – проговорила Элизабет с явным стремлением к бунту, чего я от нее никогда раньше не слышала.

Она направилась к полковнику Линдбергу, а я неохотно поплелась за ней. Он все еще стоял рядом с отцом с дежурной улыбкой на лице.

– А ты будешь?

Элизабет остановилась и посмотрела на меня.

– Нет! – И мы обе рассмеялись, объединенные, как обычно, чувством раздражения против мамы.

Все еще смеясь, она дернула за рукав полковника Линдберга и приблизила к нему свое личико. Она была так красива – раскрасневшаяся, с разметавшимися кудрями, что я не сомневалась: полковник беззащитен перед ее чарами. Я не встречала мужчину, который не был бы сначала сражен моей сестрой и, только получив отпор, замечал меня.

Но Элизабет не сразила полковника Линдберга. Она была невероятно красива, к тому же не замужем, несмотря на все усилия моих родителей, но даже ей не удалось отыскать слабое место в броне самого знаменитого мужчины на земле.

Осознание этого факта придало мне уверенности. Почему мне надо думать о том, какое впечатление я произведу на полковника, когда я точно знаю, что нулевое? Вскоре я сидела на диване перед камином рядом с Элизабет. С другой стороны от нее сидел полковник Линдберг. Я знала, что он не видит меня, и поэтому чувствовала себя свободно. Предоставив Элизабет вести беседу, я сосредоточилась на своем любимом занятии – разглядывании гостей.

Папа стоял в центре группы мужчин своего возраста, в которых я узнала членов совета директоров компании «Дж. П. Морган и Ко», где папа раньше был партнером. Они оживленно разговаривали, а папа – оживленнее всех. Он был самого маленького роста – всего лишь пять футов три дюйма[8], но своей энергией компенсировал этот недостаток. В этой компании он был единственным, кто родился в бедности, – факт, который он не скрывал, наоборот, очень гордился своим простым происхождением и никогда не давал нам, детям, забывать о нем. «Учеба, учеба, учеба» – было его постоянным лозунгом, и друг нашего семейства спросил меня однажды с удивлением:

– Почему вы, Морроу, так трясетесь над своим образованием?

Но образование сослужило хорошую службу моему отцу: он с наградой закончил Амхерст, потом Колумбийскую юридическую школу, где познакомился со многими сыновьями банкиров, которые помогли ему устроиться в компанию Дж. П. Моргана. А теперь он стал дипломатом, и многие понимали, что это может стать началом успешной политической карьеры. Некоторые даже предсказывали ему дорогу в Белый дом!

Мама всегда была рядом с ним, смягчая, успокаивая и сглаживая все шероховатости, вызванные случавшимися иногда неконтролируемыми выбросами папиной энергии. Это была ее обычная роль. Мама быль столь же вкрадчивой и нежной, насколько он был взрывным; даже сегодня вечером его смокинг выглядел на два размера больше, чем надо. Папа всегда утверждал, что женился удачно, и сегодняшний вечер подтверждал это. Я гордилась мамой, несмотря на некоторое взаимное непонимание; она была до кончиков ногтей женой дипломата в своем изысканном зеленом наряде, длинных перчатках и способностью находиться одновременно в нескольких местах, не меняя своей плавной, царственной походки. Она всегда казалась выше отца, хотя была почти на дюйм ниже. У обоих уже появилась седина. Волосы отца редели, жесткие локоны мамы были собраны в старомодную эдвардианскую прическу. Она утверждала, что на еженедельный визит к парикмахеру, чего требовали новые тенденции моды, у нее нет времени.

Игнорируемая всеми, я продолжала наблюдать за гостями и тем, с каким любопытством, иногда довольно откровенным, они ловили каждый жест полковника. Линдберг был настоящим магнитом – незнакомая, странно харизматичная личность. Ни наносного лоска, ни отработанного годами поведения. Глядя на него, вы не могли не думать о невероятности того, что он совершил, и одновременно о неизбежности этого. Он излучал такую спокойную уверенность, каждое его движение было исполнено такого благородства, такой естественности. Даже когда его речь временами прерывалась, глаза продолжали говорить. Казалось, они всегда видят что-то важное, что-то очень серьезное, находящееся за горизонтом.

– А вы не хотели бы, мисс Морроу? – Полковник наклонился вперед, обращаясь ко мне.

Застигнутая врасплох, я инстинктивно отшатнулась и увидела, что он покраснел.

– Не хотела бы я что?

– Полетать на аэроплане. Ваша сестра попросила взять ее полетать, и, естественно, я хотел бы пригласить и вас. Если вы захотите.

– Летать? Я?

Господи, я и мечтать не могла об этом!

– Не беспокойтесь, это совершенно безопасно, – проговорил полковник с улыбкой – первой естественной улыбкой, которую я заметила на его лице. Внезапно в нем появилось что-то мальчишеское. Он наклонил голову, и непокорная прядь волос упала ему на лоб.

– Летать вообще совершенно безопасно. Несешься в воздушном потоке, как птицы, – это просто божественно. Никогда и нигде больше я не чувствовал себя хозяином своей судьбы. Парить высоко над всеми мелкими страстями, борьбой и соперничеством, происходящими на земле, – как это прекрасно! Это здесь, внизу, существуют опасности, наверху их нет.

Я знала, что полковник способен на многое, но не думала, что он склонен к поэзии. Слушая его, я поняла с некоторым испугом, что хочу летать, хочу испытать это божественное чувство, хочу парить над землей, как это делал он. Быть выше всех, выше горестей и страхов, подняться над собой – над этим убогим телом, головой, полной сомнений, и сердцем, полным тоски.

– О, мне бы очень… – начала я, но внезапно заметила, что перед нами толпятся гости, слушая наш разговор, как будто мы – актеры на сцене. Внезапно у меня язык прирос к гортани, и я лишь отрицательно покачала головой, понимая, что разочаровываю его, но не в состоянии ответить иначе перед всем этим скоплением людей, прислушивающихся к каждому нашему слову.

Но на этот раз он не покраснел и не отступил. Его голубые глаза смотрели на меня со странным выражением. Я заметила в них любопытство, словно была новым видом живых существ, который он только что открыл. Покраснев, я отвернулась и очень обрадовалась, увидев спешащую к нам маму с натянутой улыбкой на губах и тревогой в глазах.

– Что я слышу? Полковник, вы приглашаете моих дочерей полетать на самолете?