Маленький друг Тартт Донна

Глава 2

Черный дрозд

Несколько дней спустя, около десяти часов вечера, когда Шарлот и Алисон давно уже лежали в постелях, Харриет осторожно спустилась вниз по лестнице и на цыпочках вошла в гостиную. Она зажгла свет и приблизилась к стеклянному шкафчику, где на полках было выставлено оружие — пистолеты и ружья, когда-то принадлежавшие некоему «дяде Клайду», которого Харриет в жизни своей не видела. По рассказам тетушек она знала, что по профессии Клайд был инженером, что характер у него был достаточно противный (в старших классах Аделаида училась вместе с ним) и что его самолет во время войны сбили над Атлантикой. Поскольку официального заключения о смерти дяди так и не поступило и по бумагам он «без вести пропал в море», Харриет никогда не думала о нем как о покойнике. Скорее она представляла его кем-то наподобие Бена Ганна из «Острова сокровищ»: исхудавшим, загорелым до черноты гигантом, скитающимся по необитаемым островам в изорванных в клочья штанах и с часами, разъеденными морской водой.

Она осторожно положила одну руку на стекло, чтобы оно не дребезжало, а другой потянула на себя дверцу шкафчика. Дверца задрожала, но поддалась и с неохотой открылась. Харриет придвинула к шкафчику табуретку и начала свой ритуальный осмотр домашнего арсенала с верхней полки. Там, в сафьяновом футляре, лежали антикварные дуэльные пистолеты — крошечные, отделанные серебром и перламутром, причудливой формы произведения искусства работы фирмы «Дерринжер» всего десять сантиметров длиной. Харриет обожала вытаскивать их из бархатных гнезд и любоваться изящными узорами отделки. На нижних полках, пронумерованные в порядке поступления в коллекцию, хранились образцы более серьезного оружия: кремневые ружья из Кентукки; мрачного вида тяжеленная нарезная винтовка; старинный мушкет с заржавевшим дулом, который, по семейному преданию, принимал участие еще в Гражданской войне. А из современных ружей наиболее интересным Харриет казался обрез времен Второй мировой.

Нынешний владелец этой коллекции, по совместительству отец Харриет, был для нее личностью хоть и неприятной, однако не слишком надоедливой. Она прекрасно знала, что люди шепчутся за их спинами о том, что ее отец живет в Нэшвилле, — ведь он все еще официально был женат на ее матери. Хотя Харриет не имела представления, почему все так получилось, лично ее такая ситуация устраивала на сто процентов. Каждый месяц семья получала чек, покрывающий домашние расходы, папаша приезжал навестить их на Рождество и Пасху, а иногда на несколько дней оставался погостить осенью по пути к своему охотничьему лагерю в Дельте. На взгляд Харриет, более неподходящих для совместной жизни людей, чем ее мать, проводящая в постели большую часть своего времени, и полный энергии отец, было трудно сыскать. Отец все делал быстро — быстро ел, быстро говорил, слегка брызгая слюной, и если не сидел за столом с бокалом в руке, то вообще не мог оставаться на стуле и пяти минут. На людях он постоянно вертелся, смеялся и шутил, поэтому в обществе у него сложилась репутация завзятого остряка, но в домашней обстановке его способность ляпать первое, что придет в голову, была не столь востребованной, ибо он обижал своих близких, даже не замечая этого. Хуже того, отец Харриет принадлежал к категории людей, которые считают себя всегда правыми, даже когда несут полную чушь. Любой спор он умело превращал в битву — хоть его никогда нельзя было хоть в чем-то разубедить, он любил спорить просто для того, чтобы унизить собеседника. Особенно ему нравилось дразнить Харриет: «умные девицы никому не нравятся» или «зачем тратиться на твое образование — все равно выйдешь замуж да нарожаешь сопляков» — такие отцовские сентенции до ужаса бесили Харриет, и она сразу же бросалась в бой. Однако возражений от дочери папаша не принимал, и поэтому Харриет нередко доставалось ремня, не говоря о часовых бдениях в углу, и других, иногда довольно странных наказаниях. Например, однажды Дикс приказал дочери собственноручно выкосить всю траву на лужайке (Харриет было тогда лет семь), а в другой раз — разобрать завалы на чердаке. Однако такие задания Харриет просто отказывалась выполнять. Она не боялась порки (ее кумир, наш Спаситель, и не такие муки выдерживал), а потакать придури своего предка она не желала. Бывало, что Ида Рью, мучительно боявшаяся хозяина, сама потихоньку шла на чердак и разгребала скопившийся там мусор.

Поскольку отец был непредсказуем, Харриет была счастлива, что он появлялся дома нечасто, и считала жизненный уклад своей семьи нормой. Однако в один прекрасный день, когда она училась в четвертом классе, ее иллюзии были развеяны — совершенно случайно она узнала, что их семья является предметом постоянных соседских пересудов. Дело было так: школьники отправились на автобусную экскурсию, но по дороге автобус сломался, и они застряли на целый час посреди сельской дороги. Харриет сидела рядом с девочкой на класс младше — ее звали Кристи Дули — и пыталась не слушать, что болтает ее соседка. Харриет удивлялась, как это Кристи умудряется пить из термоса суп, без конца трещать, смеяться, жестикулировать и при этом не пролить ни капли на свое белоснежное вязаное пончо, в котором она всегда ходила в школу. Несмотря на то, что Харриет не выказывала ни малейшего интереса к ее болтовне, Кристи продолжала выбалтывать ей секреты всех и вся, которые она, по всей вероятности, почерпнула из родительских бесед. Харриет отвернулась к окну и с тоской ждала, когда же наконец починят автобус, когда вдруг осознала, что Кристи рассказывает ей о ее собственной семье, о ее родителях.

Она медленно повернулась и не мигая уставилась на соседку.

— О, так это все знают, — доверительно прошептала Кристи, придвигаясь ближе к Харриет и дыша на нее супом (она всегда подходила ближе, чем было комфортно собеседнику). — А что, ты сама никогда не задумывалась, почему твой папа живет в другом городе?

— Он там работает, — сказала Харриет не слишком уверенно. Внезапно этот аргумент ей самой показался очень слабым. Кристи театрально и как-то очень по-взрослому вздохнула и поведала Харриет всю историю целиком. По ее словам выходило, что после смерти Робина отец Харриет хотел переехать в другое место, начать, так сказать, все заново, забыть об этом ужасном случае.

— Но она ему не позволяла, — Кристи говорила о Шарлот так, как если бы она была персонажем ужастика с привидениями. — Она сказала, что останется здесь навсегда. И ему пришлось бежать.

Харриет с самого начала раздражало это соседство, а тут она вообще отвернулась и как можно дальше отодвинулась на скамье от Кристи.

— Ты что, злишься на меня? — спросила Кристи с приторно-сладкой усмешкой.

— Нет.

— Тогда в чем дело?

— От тебя супом пахнет — противно.

После этого случая Харриет часто слышала похожие слова от других своих знакомых, как взрослых, так и детей, — всем казалось, что в укладе ее семьи было что-то неестественное, однако для самой Харриет такие условия были если не идеальными, то вполне удобными. Ее отца в семье Кливов никто не любил, его визиты с трудом терпели и тетушки, которых он и сам недолюбливал, и девочки, и даже сама Шарлот. Ее Дикс изводил с особым старанием — в прошлом году, например, он целую неделю приставал к жене, чтобы она пошла с ним на какую-то рождественскую вечеринку — сидел на ее кровати и не давал ей спать до тех пор, пока она не сказала «хорошо». Ну и чем все это кончилось? Когда пришла пора собираться на вечеринку, Шарлот присела к зеркалу, подняла руку к волосам и вдруг застыла, не в силах пошевелиться, — не смогла ни губы накрасить, ни даже волосы расчесать, так и просидела целый час. А когда Алисон пришла за ней, чтобы посмотреть, как у нее дела, Шарлот опустила голову на руки и расплакалась, сославшись на мигрень. Хорошенькое было Рождество! Девочкам пришлось отмечать его вдвоем друг с другом; они сели около елки и включили стереопроигрыватель на полную мощность — рождественские песни разносились по всему дому, но не могли заглушить истеричные вопли матери и грубую ругань, доносящуюся из спальни. Все вздохнули с облегчением, когда на следующий день отец буквально скатился вниз по лестнице, держа в одной руке чемодан, а в другой — пакет с так и не розданными подарками, сел в свою машину и укатил обратно в Теннесси, а дом опять погрузился в привычную дремоту.

Этот дом вечно спал — все его обитатели, кроме Харриет, обожали проводить время в постели. Мать вообще не вставала бы, если бы у нее была такая возможность, а Алисон шла спать около девяти вечера, поэтому Харриет часто оставалась с домом один на один.

Иногда по вечерам ее охватывала такая невыразимая тоска, что она даже останавливалась, с удивлением прислушиваясь к своим ощущениям — словно ее что-то разрывало изнутри. В такие вечера она бродила по дому как привидение, пила молоко прямо из картонного пакета, бесцельно забиралась на пачки газет, которые возвышались почти в каждой комнате. После смерти Робина Шарлот почему-то утратила способность выбрасывать мусор, и постепенно он заполонил сначала чердак, потом подвал, а теперь начал просачиваться в комнаты.

Иногда Харриет даже получала удовольствие от своих одиноких ночных бдений. Она зажигала везде свет, включала телевизор или радио на полную мощность, а то звонила в молитвенный центр или соседям и вешала трубку. Таскала еду из холодильника, прыгала на диване, пока пружины не начинали скрипеть, в общем, развлекалась — как могла. Иногда она вытаскивала из шкафа старинные наряды матери — еще со времен колледжа: проеденные молью кашемировые свитера пастельных тонов, шелковые платья, лайковые перчатки до локтя всех цветов радуги. Это было опасно, поскольку, хотя Шарлот больше в свет не выходила, одежду свою она берегла, но Харриет умудрялась убирать вещи на место очень аккуратно, так что мать не замечала ее проказ.

Ружья не были заряжены. Единственное, что Харриет нашла на стеклянном шкафчике, была коробка с патронами двенадцатого калибра. Харриет имела смутное представление о том, чем охотничье ружье отличается от винтовки или обреза, и совсем не знала, как эти ружья надо заряжать. Поэтому она рассыпала патроны на ковре и расположила их в виде красивой звездочки. У одного из больших ружей спереди был приделан штык, и это было интересно, но больше всего Харриет нравилась винтовка с оптическим прицелом. Она выключила верхний свет, установила приклад на письменном столе перед окном и посмотрела прищуренным глазом через круглое отверстие прицела на припаркованные машины, тротуары, залитые неоновым светом, бесшумно крутящиеся водяные распылители, установленные на пышных зеленых лужайках в соседских дворах. Ее крепость подверглась нападению, она единственная стояла на карауле, все жизни гарнизона зависели от ее бдительности.

Несколько колокольчиков, подвешенных на крыльце миссис Фонтейн, тихо позвякивали на вечернем ветерке. В конце лужайки, где погиб ее брат, она отчетливо видела каждый лист на том дереве. Ветер гулял по этим листьям — черным, блестящим, почти живым.

Иногда во время своих ночных прогулок по дому Харриет явно ощущала присутствие брата. Странным образом оно ее успокаивало, его молчание было дружеским, доверительным. Она узнавала его шаги по скрипу ступеней, видела его руки в складках дрожащих на сквозняке портьер, от его незримого толчка перед ней внезапно распахивались двери. Иногда он шутил над ней — прятал ее шоколадки и книги, потом подбрасывал их в кровать или тихонько клал на сиденье ее стула. Харриет не обижалась — без него ей было бы совсем одиноко. Она представляла себе, что Робин живет в месте, где всегда только ночь, поэтому, когда наступает день и она уходит из его жизни, ему становится очень грустно — и он сидит, болтает ногами от скуки, не знает, чем себя занять, и ждет, когда стрелки часов совершат свой круг.

«Вот я стою здесь на страже, — сказала себе Харриет и добавила для брата: — Не бойся, я не дам тебя в обиду». Она почувствовала, что и ему стало легче. Со дня его смерти прошло уже двенадцать лет, многое изменилось, но вид из окна гостиной остался прежним. Даже дерево все еще стояло.

Харриет стало тяжело держать ружье на весу. Она осторожно положила его на подоконник и отправилась на кухню в поисках конфет. В морозилке она нашла коробку с фруктовым льдом. Виноградный вкус, ее любимый. Вот повезло! Она взяла одну палочку, села на подоконник в гостиной и неспеша обсосала холодный, сладкий, замерзший сок. Вкусно! Можно было бы съесть всю коробку (кто ее остановит?), но она должна нести вахту, а есть мороженое и одновременно следить через оптический прицел за наступлением противника было бы крайне сложно.

Харриет провела стволом ружья по всему ночному небу, стараясь разглядеть звезды, — глупое занятие, она это знала, звезды были слишком далеко. На улице хлопнула дверца машины. Харриет быстро направила прицел в сторону звука. А, это приехала миссис Фонтейн, видимо вернулась из кружка хорового пения, и прошлепала по дорожке к двери. Два фонаря отбрасывали две шальные тени. Глупая старуха, она не знает, что на мушке у Харриет уже давно сидит одна из ее дурацких блестящих сережек. Свет на крыльце погас и через секунду загорелся на кухне, показав Харриет неряшливый силуэт миссис Фонтейн — покатые плечи, лошадиное лицо, — который мелькал за занавеской как кукла в театре теней.

— Ба-бах! — прошептала Харриет, нажимая на курок. Если бы ружье было заряжено, ей потребовалось бы всего лишь легкое движение пальца, такое небольшое усилие, чтобы отправить миссис Фонтейн к праотцам. Или в ад, где ей и место. Харриет представила себе, как старуха Фонтейн, переваливаясь, катит по аду тележку с продуктами, а из ее шиньона торчат два бараньих рога.

Где-то сбоку загорелось еще одно окно, и Харриет с радостью поняла, что домой вернулось семейство Годфри. Мистер и миссис Годфри были бездетной парой, обоим уже давно перевалило за сорок, оба были добродушными, розовощекими и улыбчивыми — приятно было увидеть их так близко от себя в этот одинокий вечер. Миссис Годфри накладывала какое-то желтое мороженое в две мисочки — себе и мужу. Мистер Годфри сидел за столом спиной к Харриет. Оптический прицел позволял Харриет рассмотреть их обстановку во всех деталях — вплоть до узора из виноградных листьев на миске мистера Годфри. У них было так уютно, желтый свет от низко подвешенной лампы заливал покрытый кружевной скатертью стол. Харриет крепче вжалась щекой в приклад. А у нее дома всегда темно, и стол на кухне покрыт старой клеенкой. Хорошо, что у нее хотя бы есть Робин. В такие вечера брат утешал ее так же истово, как она защищала его. Она чувствовала его дыхание у себя за спиной, тихое, ободряющее. Однако, несмотря на его незримое присутствие, скрипы и шорохи в доме все равно пугали ее.

Харриет в такие ночи начинала нервничать и делать глупости. Она курила сигареты матери, хотя терпеть не могла курить. Она не могла читать — буквы почему-то сливались у нее перед глазами, и даже любимые книги, вроде «Острова сокровищ», начинали казаться занудной, невыносимо скучной абракадаброй. Однажды вечером Харриет не выдержала вечного безмолвия дома и, размахнувшись изо всех сил, швырнула в каминную полку любимую фарфоровую безделушку матери — раскрашенного котенка. Фигурка разлетелась на тысячу мелких брызг, а Харриет сразу же овладела паника — она знала, как мать любила этого котенка, она хранила эту статуэтку с детства. В течение часа Харриет ползала по ковру, подбирая осколки и выковыривая их из щелей паркета, а потом завернула все в салфетку, положила в старую коробку из-под кукурузных хлопьев и спрятала на самом дне мусорного бака. Это случилось два года назад, но мать до сих пор не обнаружила пропажу статуэтки. Однако воспоминание об ужасе и каком-то гадливом чувстве, которое охватило Харриет после расправы над котенком, впоследствии останавливало ее от повторных проявлений вандализма, хотя бывали вечера, когда ей ужасно хотелось что-нибудь разбить или порезать. Она ведь и дом могла поджечь, никто бы и не заметил.

На луну наползло рваное облако, и Харриет опять перевела прицел на кухонное окно соседей Годфри. Теперь уже и миссис Годфри сидела за столом и ела мороженое. Она что-то говорила мужу с довольно холодным, даже раздраженным выражением лица. Слов Харриет, конечно, не слышала, только увидела, как мистер Годфри внезапно поставил локти на стол. Потом он поднялся, слегка потянулся и вышел из кухни. Миссис Годфри еще посидела минутку, продолжая что-то говорить в темноту, а потом тоже встала и направилась за мужем. Щелк! — и картинка выключилась. Стало совсем скучно — у всех соседей свет был погашен.

Харриет взглянула на часы — ого, уже двенадцатый час, а у нее завтра воскресная школа в десять. Пора спать.

И нечего бояться — смотри, как ярко светят лампы на улице, — но в доме было слишком тихо, слишком пусто, и Харриет ощутила привычную пустоту и холод в желудке. Несмотря на то, что убийца пришел к ним домой среди бела дня, она всегда представляла свою встречу с ним именно ночью. В кошмарных снах сцена повторялась снова и снова во всех ужасающих подробностях: холодный ветер дует по коридорам, все окна и двери распахнуты, она бежит из комнаты в комнату, пытаясь закрыть их на засовы, задвижки, кричит, зовет на помощь, а ее мать сидит на диване и рассеянно намазывает лицо кремом. Она не смотрит на Харриет и даже не думает защитить ее, и вот уже рука в черной перчатке разбивает дверное стекло, просовывается внутрь и открывает щеколду. Каждый раз она видела эти черные руки, но всегда просыпалась раньше, чем в кадре сновидения появлялось страшное лицо убийцы.

Харриет опустилась на четвереньки и быстро собрала патроны. Аккуратно упаковав их в коробку, она стерла с винтовки отпечатки своих пальцев и положила ее на место, заперла шкафчик, спрятала ключи в красную кожаную шкатулку в кабинете отца, где они всегда хранились, и поднялась наверх.

В спальне она быстро разделась, стараясь производить как можно меньше шума. Алисон спала на животе, спрятав голову под подушку. Лунный свет за окном играл с листвой, отбрасывая пляшущие тени на одеяло. У изголовья были выстроены любимые игрушки Алисон — почти Ноев ковчег: лоскутный слон, плюшевая собачка с одним глазом, мохнатый черный ягненок, фиолетовый кенгуру и целый выводок медведей — их смешные, невинные очертания сторожили голову Алисон с таким серьезным видом, будто берегли ее сны, а может быть, и сами участвовали в них.

— Ну-с, девочки и мальчики, начнем! — сказал мистер Дайл. Своим холодным светло-серым левым глазом он глядел на Харриет и Хилли, в то время как правый был устремлен в окно церкви. Благодаря стараниям энтузиастов летнего лагеря Селби воскресный класс был наполовину пуст. — Я хочу, чтобы вы все хорошенько подумали о Моисее. Скажите мне: отчего Моисей так сильно желал привести сынов Израилевых к Земле обетованной?

Молчание. Мистер Дайл обвел оценивающим, профессиональным взглядом бизнесмена скучающие маленькие лица. Какая досада — пастор не знал, что ему делать с новым зеленым автобусом, купленным на деньги прихожан, и поэтому решил начать программу обращения детей из малообеспеченных семей в лоно церкви, а именно — доставлять их по воскресеньям в просторные залы Первой баптистской церкви на урок Слова Божьего. И поэтому большинство детей, сидевших перед мистером Дайлом, были грязными, оборванными, с немытыми шеями и сопливыми носами. Все они сидели, опустив глаза в пол, поскольку сказать им было абсолютно нечего. Только Кертис Ратклифф, который родился с синдромом Дауна и был на несколько лет старше остальных детей, открыв рот, с идиотически-радостным видом глядел прямо в глаза проповеднику.

— Или возьмем другой пример, — продолжал мистер Дайл. — Что вы скажете об Иоанне Крестителе? Почему он так хотел жить в пустыне, носить грубую одежду и питаться акридами?

Не было смысла даже пытаться достучаться до всех этих маленьких Ратклиффов, Скирли и Одумов, думал мистер Дайл. Все они родились от матерей, которые в первый раз зачали где-нибудь в подворотне в четырнадцать лет, до сих пор нюхали клей и с трудом считали до десяти. А папы этих маленьких подонков, татуированные развратники, разъезжали на купленных в кредит машинах, попивая за рулем пивко и даже не думая о том, что кредит необходимо погашать. Только на прошлой неделе ему пришлось отправить зятя, которого он взял на работу в свою компанию по продаже «шевроле», к одному из таких Одумов, чтобы отобрать его машину за неплатеж. Такие же визиты предстояло нанести еще нескольким подобного рода семейкам, которым было невдомек, что шесть месяцев просрочки за кредит — это уж слишком.

Взгляд мистера Дайла смягчился, когда он посмотрел на Харриет — маленькую племянницу мисс Либби — и ее друга Хилли Халла. Да, вот это — дети из старых семей Александрии, из хорошего района: уж будьте уверены, их родители всегда вовремя платят по своим счетам.

— Хилли, — сказал мистер Дайл.

Хилли вздрогнул и уронил на стол школьную брошюрку, которую он терпеливо складывал в малюсенькие квадратики.

Мистер Дайл широко улыбнулся. Его мелкие зубы и странная манера никогда не поворачиваться к собеседнику лицом, а смотреть на него сбоку, скашивая глаза, придавали ему сходство с хищным дельфином.

— Хилли, скажи нам, почему Иоанн Креститель жил в пустыне и возвещал о пришествии Мессии?

Лицо Хилли сморщилось от напряжения:

— Потому что ему так велел Иисус?

— Не совсем! — потирая руки, сказал мистер Дайл. — Давайте на минуту задумаемся о положении Иоанна. Вам не приходило в голову, почему он цитирует слова пророка Исайи в… — он провел пальцем по открытой странице Библии, — в двадцать третьем стихе?

— Может быть, он исполнял замысел Божий? — раздался тонкий голос в первом ряду.

Это сказала Аннабел Арнольд. Она сидела, чинно положив руки в белых перчатках на Библию в белом переплете, лежавшую у нее на коленях.

— Очень хорошо! — вскричал мистер Дайл. Родители Аннабел были истинными христианами, не то что родители Халла, которые любили выпить и все свободное время проводили в своем загородном клубе. Аннабел к тому же была чемпионкой города по художественной гимнастике. В прошлый вторник, например, она принимала участие в региональных соревнованиях, которые спонсировала фирма «Шевроле».

Краем глаза мистер Дайл увидел, что Харриет готовится что-то сказать, и быстро продолжил:

— Дети, вы слышали, что сказала Аннабел? Она совершенно права: Иоанн Креститель выполнял Божью волю. А почему он ее выполнял? Потому что, — тут мистер Дайл повернулся к классу другим боком, чтобы дать левому глазу отдохнуть, — потому что у Иоанна Крестителя была очень важная жизненная цель.

В зале воцарилось молчание.

— А почему так важно всем нам тоже иметь цель в жизни? — Он выдержал паузу, надеясь, что кому-нибудь придет в голову хоть мало-мальски дельная мысль, но все молчали. — Давайте все вместе подумаем сейчас об этом, хорошо? Ведь без цели у нас нет смысла в жизни, так? Без цели мы никогда не достигнем финансового благополучия. Без цели мы никогда не сможем выполнить то, чего ожидает от нас Господь, и стать хорошими членами общества.

Он заметил в некоторой панике, что Харриет глядит на него весьма агрессивно, и быстро продолжил свою мысль, чтобы не дать ей времени прервать его:

— О нет, жизнь без цели нам не нужна! — Мистер Дайл хлопнул рукой по столу. Перстень с рубином на среднем пальце его левой руки вдруг сверкнул на солнце ярко-багровым светом. — Только цель удерживает нас в русле жизни, проводит по водоворотам, помогает пройти водопады и не дает свернуть в опасные гавани и бухты. — Он взглянул на детей орлиным взглядом. Большинство совсем перестало понимать, о чем он говорит, и только следило за игрой рубина в солнечных лучах. — Поймите, дети, очень важно, чтобы уже сейчас вы привыкали ставить себе цели, пусть маленькие, сиюминутные, но все же цели, а то потом, когда вырастете и станете взрослыми, вы не сможете оторвать ваши жирные задницы от дивана и заработать денег на пропитание своим семьям.

Произнося эту речь, мистер Дайл брал один за другим листы бумаги и складывал их в квадратики. Закончив говорить, он начал раздавать сложенные листы бумаги и цветные карандаши детям. Он собирался дать им задание, которое ему самому пришлось выполнить на конференции по Христианским продажам автомобилей, которая проходила в прошлом году в Линчберге, в Вирджинии. А этим маленьким тупицам не помешает выслушать небольшую лекцию об этических ценностях, дома-то они такого в жизни не слыхали. Их собственные родители в массе своей живут на деньги честных налогоплательщиков, жрут, пьют, трахаются как кролики и больше ничем не интересуются.

— Я хочу, чтобы вы все написали здесь о цели, которой вы хотели бы достичь этим летом, — сказал мистер Дайл. Он молитвенно сложил руки и дотронулся пальцами до нижней губы. — Пишите что хотите, любая цель достойна уважения. Это может быть какой-нибудь школьный проект, а может быть, вы захотите заработать денег для своей семьи или помочь вашей церкви. Если не хотите подписываться — не надо, просто поставьте внизу маленький символ, который отразил бы вашу сущность.

Несколько голов в панике завертелись.

— Нет-нет, ничего сложного, — заверил их мистер Дайл. — Например, вы можете даже ничего не писать! Можете нарисовать футбольный мяч, если вам нравится заниматься спортом. Или улыбающееся лицо, если вы любите делать людей счастливыми.

Он сел на место, дети затихли и больше не смотрели на него, поэтому его открытая, добрая улыбка слегка оползла по краям, превратившись в недовольную гримасу. Нет, с этими уродами все равно ничего не сделаешь, все эти Одумы и Ратклиффы обречены в точности копировать жизнь своих никчемных родителей. Он бросил взгляд на сероватые, невыразительные лица детей, грызущих карандаши. Пройдет несколько лет, и эти подонки будут задерживать платежи за свои автомобили точно так же, как сейчас это делают их братья и сестры.

Хилли скосил глаза и попытался подсмотреть, что пишет на своем листе бумаги Харриет.

— Эй! — тихонько сказал он.

Сам-то он давно уже нарисовал футбольный мяч, затем просидел оставшиеся пять минут бездумно глядя в окно.

— Тихо там, на заднем ряду, — шикнул мистер Дайл.

Посмотрев на часы, он с шумом выдохнул, поднялся и собрал работы.

— Ну а теперь, — произнес он, разложив квадратики у себя на столе, — пусть каждый из вас подойдет ко мне и выберет одну работу. Нет! — резко скомандовал он, увидев, как несколько детей уже вскочили на ноги, готовые бежать к его столу. — Вы же не обезьяны, чтобы мчаться не разбирая дороги. Подходите по порядку, как цивилизованные люди.

Дети лениво выстроились в очередь, подошли к учительскому столу и выбрали по одной работе. Харриет с трудом развернула доставшийся ей лист бумаги, который был сложен в малюсенький квадратик.

Рядом с ней прыснул Хилли. Он украдкой показал Харриет свой лист бумаги. На нем корявым почерком было написано: «Мая цель штобы папа взял миня с сабой в Диско Бар».

— Ну что же вы, — сказал мистер Дайл. — Пусть кто-нибудь начнет, неважно кто.

Харриет наконец-то удалось развернуть бумагу. На ней круглым детским почерком, в котором Харриет сразу же узнала почерк Аннабел Арнольд, было написано:

«Моя цель!

Моя цель, это каждое утро прочитать молитву о том, чтобы Господь послал мне человека, которому я могу помочь».

Харриет со злостью уставилась на записку. Внизу вместо подписи Аннабел нарисовала две заглавные буквы В, поставленные спиной друг к другу, так что они образовали кривую бабочку.

— Харриет? — спросил мистер Дайл. — Давай начнем с тебя.

Харриет постаралась вложить все свое презрение в тон, которым она прочитала послание Аннабел.

— О, какая прекрасная, великая цель, — сказал обрадованный мистер Дайл. — Автор говорит о молитве, но он также говорит и о служении людям. Вот достойный маленький христианин, который думает о других… Я сказал что-то смешное, а, мистер Хилли?

Хихиканье прекратилось.

— Харриет, — продолжил мистер Дайл, — по тексту этой записки можем ли мы догадаться, кто ее писал?

Хилли постучал по коленке Харриет. Она скосила глаза вниз и увидела два его опущенных больших пальца, сложенных в понятном ей жесте: придурок.

— Там стоит подпись?

— Что, сэр?

— Как подписана эта работа? Может быть, там стоит какой-то знак?

— Да, сэр, насекомое.

— Насекомое?

— Это бабочка, — чуть слышно сказала Аннабел, но мистер Дайл ее не услышал.

— Какое еще насекомое? — потребовал он ответа у Харриет.

— Я не уверена, сэр, но мне кажется, у него есть жало.

Хилли изогнул шею, чтобы посмотреть.

— Фу, какая мерзость! — закричал он с хорошо разыгранным ужасом. — Что это такое?

— Передайте сюда бумагу, — резко сказал мистер Дайл.

— И кому могло прийти в голову нарисовать такое? — нахмурив брови, Хилли с подозрением огляделся по сторонам, как будто выискивал среди одноклассников безумного маньяка.

— Это бабочка! — сказала Аннабел немного громче.

Мистер Дайл поднялся, чтобы взять протянутый ему лист бумаги, как вдруг Кертис Ратклифф так громко шмыгнул носом что все подпрыгнули от неожиданности. Кертис показал пальцем на что-то, лежащее на столе у мистера Дайла.

— Хам, моя, — попытался он выговорить. В горле у него булькало и клокотало. — Рака, акар.

Мистер Дайл застыл с протянутой рукой. Он всегда втайне боялся, что тихий и на вид абсолютно смирный Кертис когда нибудь выйдет из-под контроля и начнет крушить все вокруг.

Он быстро сошел с подиума и поспешил к первому ряду.

— Что у тебя произошло, Кертис? — спросил он, нагибаясь к взволнованному монголоидному лицу мальчика и говоря громко, так, чтобы все могли его слышать. — Тебе надо в туалет?

Кертис захлебывался словами, его лицо стало багровым. Он так возбужденно подпрыгивал на своем месте, что стул под ним ходил ходуном. Мистер Дайл на всякий случай отступил на шаг.

Кертис вскинул вверх короткие толстые руки.

— Рака моя! — вскричал он нетерпеливо. Неожиданно для всех он вскочил со стула и бросился к учительскому столу. Мистер Дайл в ужасе отшатнулся и издал тихий писк. Кертис торжествующе схватил со стола мятый лист бумаги, осторожно разгладил его на коленке и подал мистеру Дайлу. Он указал на лист, потом ткнул себя пальцем в грудь:

— Моя.

— Ах, так! — произнес мистер Дайл с облегчением. С задних рядов слышались смешки и перешептывания. — Ты прав, Кертис, это действительно твоя работа. — Мистер Дайл специально положил ее отдельно. Хотя Кертис тоже потребовал карандаш и бумагу, его работа представляла собой бессвязные каракули, какие рисуют дети до двух лет, поскольку он не умел ни читать, ни писать.

— Моя, — повторил Кертис. Он несколько раз ткнул себе пальцем в грудь.

— Твоя, твоя, — настороженно произнес мистер Дайл. — Это твоя цель, Кертис, мы это поняли.

Он положил бумагу на стол и оглянулся на класс. В это время Кертис опять подскочил к столу, схватил свою работу и сунул ее в лицо мистеру Дайлу, улыбаясь с таким видом, как будто ждал от него похвалы.

— Спасибо, Кертис, — сказал мистер Дайл и помахал рукой в сторону пустого стула, — ты можешь сесть. Садись, говорят тебе, а я хочу всем объяснить…

— А-пи!

— Кертис, что я тебе сказал?

— А-пи моя! — взвизгнул Кертис. К ужасу мистера Дайла, он начал трястись всем телом, повторяя: —А-пи моя! А-пи моя! А-пи моя!

Потрясенный мистер Дайл оглядел класс, потом посмотрел на бумагу. Начирканные на ней каракули ничего ему не сказали.

Кертис несколько раз моргнул и осторожно взял мистера Дайла за руку. Для монголоида у него были необыкновенно длинные ресницы.

— А-пи рака, — нежно сказал он.

— Интересно, какая у Кертиса была цель? — спросила Харриет раздумчиво, когда они с Хилли вместе брели домой. Низкие каблучки ее воскресных лаковых туфель весело цокали по мокрому асфальту. Ночью прошел ливень, и тротуар был весь покрыт унесенными с лужаек пучками скошенной травы и помятыми лепестками цветов, слетевших с окрестных кустов и деревьев.

— Я имею в виду, — продолжала Харриет, — есть ли у него вообще цель?

— Ну, у меня-то была цель — хорошенько поддать мистеру Дайлу! — с чувством сказал Хилли.

Они повернули на Джордж-стрит, по обеим сторонам обсаженную огромными деревьями грецкого ореха. Их темно-зеленая, промытая дождем листва, переливалась на солнце. Пчелы жужжали в зарослях жасмина и в розовых кустах, растущих перед живыми изгородями из лавра. Тяжелый, пьянящий запах магнолий проникал в головы, дурманил, клонил ко сну. Постепенно становилось все жарче.

Харриет, не отвечая, шла по тротуару, нарочно громко стуча каблуками. Она заложила руки за спину, думая о своем.

Чтобы поддержать разговор, Хилли закинул голову назад и издал свой лучший «дельфиний» свист.

— Его называли Флиппер, Флиппер, — пропел он вкрадчивым голосом, имитируя мистера Дайла. — Он плавал быстрее ветра…

Харриет одобрительно хмыкнула. Из-за противного смеха с тонким присвистом и характерного бугра на лбу они давно уже прозвали мистера Дайла дельфином Флиппером.

— А что ты написала? — спросил Хилли. Он с облегчением снял свой ненавистный воскресный пиджак и теперь размахивал им в воздухе, разгоняя мух. — Это ты поставила черную метку?

— Ага.

Хилли просиял. Он обожал Харриет за абсолютную непредсказуемость и загадочность. Он не мог толком объяснить, почему ее поведение вызывает у него такое восхищение, но сердцем чувствовал, что Харриет — крутая девчонка. Ее работа очень расстроила, даже немного напугала мистера Дайла, особенно после выступления Кертиса. Он несколько раз растерянно моргнул, когда мальчишка на задней парте развернул работу, на которой не было ничего, кроме черного кружка посередине страницы.

— Дурацкая шутка, — пробормотал мистер Дайл и сразу же перешел к следующей работе. Разговоры и смешки в классе на минуту прекратились — маленький черный кружок почему-то показался всем зловещим предвестником беды, и детям стало жутко. Такой жест был вполне в духе Харриет — она могла напугать кого угодно, и человек потом гадал: и с чего это у него душа в пятки ушла?

Хилли толкнул подругу плечом:

— Знаешь что? Тебе надо было написать там еще что-нибудь вроде «задница» или «придурок» маленькими буковками, чтобы их было почти не разобрать. Было бы смешно! — Хилли часто придумывал опасные шутки для друзей — сам-то он побаивался так шутить. — Представляю, чтобы у него тогда с лицом стало!

— Дурак, — спокойно ответила Харриет. — Черная метка — пиратский знак из «Острова сокровищ», ты что, не помнишь? Когда пираты хотели с кем-то разделаться, они посылали ему чистый лист бумаги с черным кругом посередине. Такова моя цель на лето, понял теперь?

Дома Харриет пошла в спальню и вытащила свою записную книжку, которую прятала под стопкой нижнего белья в ящике комода. Она легла на свою сторону их с Алисон двуспальной кровати, так, чтобы ее было не видно от двери. Хотя кому ее видеть? Мать и Алисон были в церкви. Харриет должна была прийти туда после воскресной школы и там встретиться с тетушками, но ее совсем не привлекала идея задерживаться хоть на одну лишнюю минуту.

Хотя Харриет терпеть не могла мистера Дайла, его задание заставило ее задуматься. Она поставила черную метку не только чтобы напугать проповедника, но и просто потому, что не смогла придумать ни одной цели, которой ей хотелось бы достичь ни этим, ни следующим летом. Это ее обеспокоило — действительно, человек, не видящий смысла в жизни, мог легко погибнуть от депрессии, а у нее, кстати, в последнее время участились кошмары, в которых постоянно мелькала то дохлая кошка, замотанная в полотенце, то засыпанная землей фотография.

Харриет обожала проверять себя на физическую стойкость (однажды она решила узнать, сколько времени она сможет прожить на восемнадцати арахисовых орехов в день — таков был дневной паек конфедератов в последние месяцы Гражданской войны), но обычно физические испытания, которые она себе устраивала, не имели высокой цели. Единственной целью, которую Харриет могла бы себе поставить, была победа в ежегодном конкурсе по чтению, устраиваемом Детской библиотекой. Харриет участвовала в нем каждый год с тех пор, как ей исполнилось шесть лет, и дважды выигрывала. Впрочем, в этом году победа ей никак не светила, поскольку самое важное значение в конкурсе имело количество прочитанных книг, а не их объем. Буквально неделю назад Харриет встретила в библиотеке черную девочку, уносящую домой целую стопку детских книжек вроде «Цыпленка и утенка» и «Скруджа МакДака», в то время как Харриет за две недели смогла осилить лишь «Айвенго» и «Мифы и легенды древней Японии». Правда, даже сама библиотекарша, миссис Фосетт, подняла брови, увидев книги черной девочки, и разговаривала с ней таким надменным тоном, что ни у кого не осталось сомнений, что она думает по этому поводу.

Харриет открыла записную книжку. Это была простенькая, дешевая книжка, которую подарил Хилли, потому что ему не разрешили пользоваться ею на уроке географии. Страницы книжки были ярко-оранжевого цвета, за что Харриет и любила ее. На первом же листе фломастером (что также не разрешалось в школе) почерком Хилли были начирканы беспорядочные записи — видимо, он пытался конспектировать слова учителя.

География мира — Академия Александрия

Дункан Хилли Халл — Четвертое сентября

Два констинета, которые образуют сплошное пространство Ероп и Азиа

Одна половина земли на икватром называется Севирное полушар…

Почему нужны стандартные идиницы измирений?

Теория не всегда может объяснить веления природы

В карте четыре части

Харриет с ласковым презрением перечитала каракули Хилли. Она несколько раз порывалась вырвать первую страницу, но потом решила, что это придает книжке особую индивидуальность, и оставила ее.

Перевернув страницу, она обратилась к собственным записям. Они в основном состояли из списков. Это были списки книг, которые она прочитала и которые хотела бы прочитать; списки стихов, которые она выучила наизусть; списки мест, которые она посетила, и тех, в которых она мечтала побывать (Непал, Тибет, Антарктида, Нью-Йорк). Там были также списки великих полководцев и исторических личностей, которыми Харриет восхищалась (Наполеон, Чингисхан, Лоуренс Аравийский, Александр Великий, Гарри Гудини и Жанна д'Арк). Была целая страница жалоб на то, что ей приходится делить спальню с Алисон. Было несколько писем, которые Харриет написала (но не отправила) разным людям, которых она терпеть не могла. Там было письмо, адресованное миссис Фонтейн, и даже несколько писем мистеру Дайлу. Над последними Харриет работала больше месяца. Ей пришлось долго тренироваться, но в конце концов удалось идеально подделать свой почерк под округлый детский почерк Аннабел Арнольд. Первое письмо гласило:

Дорогой мистер Дайл!

Я — молодая дама, которую Вы знаете. Я уже давно втайне обожаю Вас, хотя и никогда не рискну сказать Вам об этом. Но сейчас я так много думаю о Вас, что совсем потеряла сон. Я знаю, что я очень молода, и я знаю про миссис Дайл, но, может быть, Вы согласились бы встретиться со мной на заднем дворе «Шевроле Дайла»? Я долго молилась над этим письмом, и Господь сказал мне, что это Любовь. Пожалуйста, не показывайте никому это письмо.

P.S. Я думаю, Вы догадались, кто это писал.

С любовью, мой обожаемый Валентин.

Внизу страницы Харриет приклеила маленькую фотографию Аннабел, которую она вырезала из газеты, на огромную желтушную голову мистера Дайла, вырванную из «Желтых страниц». Его глаза вылезали из орбит от деланого энтузиазма, а на голове красовалась корона, на которой прыгающими черными буквами было начертано:

«ШЕВРОЛЕ ДАЙЛА» — ТАМ, ГДЕ СБЫВАЮТСЯ МЕЧТЫ!

БЕСПРОЦЕНТНЫЙ КРЕДИТ НА НЕОГРАНИЧЕННЫЙ СРОК!

Харриет хотела было написать мистеру Дайлу угрожающую записку, стилизовав ее под каракули Кертиса, но потом решила, что это будет несправедливо по отношению к бедному мальчику-дауну. Она симпатизировала Кертису, особенно после того, как он практически напал на мистера Дайла.

Харриет перевернула страницу и написала:

Цели на лето Харриет Клив-Дюфрен

Харриет с беспокойством уставилась на написанные слова. Ею все больше овладевало какое-то странное тоскливое ощущение потерянного времени, жизни, проходящей мимо, хотелось бежать из дома, уехать куда-нибудь очень далеко, чтобы путешествовать по всему миру и вершить великие дела. Она точно не знала, что именно ей хотелось совершить, но это должно было быть что-то великое, мрачное и ужасно сложное.

Харриет перевернула назад несколько страниц и открыла книжку на списке великих людей. Жанна д'Арк была не сильно старше ее, когда возглавила целую армию и вела в бой войска во имя Бога и своего короля. А отец Харриет на прошлое Рождество подарил ей унизительно детскую настольную игру «Кем я стану, когда вырасту?». И не важно, как часто Харриет в нее играла, ей все равно всегда выпадала одна из четырех профессий: учительница, балерина, домохозяйка или медсестра.

Такое будущее Харриет не интересовало вообще. Это пусть Алисон серьезно обдумывает шаги своей скучной и предсказуемой женской «карьеры» — колледж, свидания, замужество, материнство. Вот уж глупость так глупость! Харриет в жизни не выйдет замуж и уж точно никогда не будет иметь детей. Вообще, ее любимым героем был Шерлок Холмс, а ведь он даже не был реальным человеком. А Гарри Гудини? Вот кто был великим мастером творить невозможное, его искусство никто так и не смог превзойти, но больше всего Харриет впечатляло, что Гудини был специалистом по части побегов. Никакая тюрьма в мире не могла остановить его, ни смирительные рубашки, ни запертые сундуки, сброшенные в быстрые реки, ни гробы, закопанные на три метра под землю.

Как же ему удавалось выбираться из ловушек и камер, если, конечно, он не жульничал? Харриет казалось, что она нашла ответ на этот вопрос: просто он не боялся. У святой Жанны в помощниках ходили сами ангелы Господни, но у Гудини не было такой божественной поддержки, ему приходилось усмирять страх самому. В биографии Гудини Харриет прочитала, что в ходе упорных тренировок он научился загонять приступы клаустрофобии в подкорку головного мозга, не думать о смерти от удушья, не бояться темноты, воды, холода или огня. Когда его, скованного по рукам и ногам, бросали в запертом сундуке на дно реки, он не терял на испуг ни мгновения, потому что знал: позволь он себе хоть на долю секунды расслабиться, почувствовать головокружение, потерять ориентацию — и ему уже никогда не выплыть на поверхность.

В чем заключался секрет Гудини? В ежедневных тренировках, конечно. Каждый божий день он погружался в ванну с ледяной водой, он проплывал невероятно длинные расстояния, он мог задержать под водой дыхание на целых три минуты. Конечно, ванны со льдом здесь найти практически невозможно, но упражнения по плаванию и задержке дыхания Харриет могла начать прямо сейчас.

На кухне послышались голоса — это вернулись из церкви мать и Алисон. Харриет услышала тихий, чуть капризный голос сестры, произносящий что-то нечленораздельное, быстро спрятала блокнот под белье и сбежала вниз по лестнице.

— Детка, не надо говорить «ненавижу», это плохое слово, — рассеянно произнесла Шарлот, поглаживая Алисон по руке. Мать и дочери, все еще в воскресных платьях, сидели за кухонным столом и ели холодного цыпленка, которого им приготовила на обед Ида Рью.

Алисон сидела не шевелясь, уставившись в свою тарелку, и жевала дольку лимона, выловленную из стакана с остуженным чаем. Несмотря на то, что она положила себе изрядную порцию цыпленка, есть она его, видимо, не собиралась — возила вилкой куски по тарелке и складывала их в неаппетитные кучки (эту ее привычку Эдди просто ненавидела).

— Ну, мама, я не понимаю, почему Алисон не может говорить «ненавижу», — вступилась Харриет. — «Ненавижу» — совершенно нормальное слово.

— Это невежливо.

— А в Библии оно постоянно употребляется. Господь ненавидит это, Господь ненавидит то, он практически на каждой странице что-нибудь ненавидит.

— Ну и что, а вам это слово произносить не следует.

— Ну, хорошо, — выпалила Алисон. — Я терпеть не могу миссис Биггс. — Миссис Биггс была воскресной проповедницей в классе Алисон.

Шарлот, как всегда глядевшая на мир сквозь дымку транквилизаторов, слегка нахмурилась от удивления. Ее старшая дочь была такой милой, тихой девочкой. Что это на нее нашло? «Ненавижу» по характеру гораздо больше подходило Харриет.

— Что ты говоришь, детка? Миссис Биггс — премилая старая дама, и к тому же лучшая подруга твоей тети Аделаиды.

— Все равно я ее ненавижу! — упрямо повторила Алисон, возя лист салата кругами по своей тарелке.

— Ну, знаешь, милочка, ненавидеть человека только за то, что он не захотел молиться о твоей мертвой кошке, по крайней мере глупо.

— Интересно почему? Она ведь заставляла нас молиться о том, чтобы Сисси и Аннабел Арнольд выиграли соревнование по художественной гимнастике.

Харриет возмущенно сказала:

— Ну да, и этот придурок мистер Дайл тоже заставлял нас молиться за этих дур. Наверное, потому, что их отец — дьякон.

Алисон осторожно положила вилку на край тарелки.

— Я буду молиться о том, чтобы у них из рук выпали ленты и обручи. А воскресная школа пусть вообще сгорит.

— Девочки, девочки, — рассеянно сказала Шарлот. Ее затуманенному сознанию, было не под силу задержаться надолго на одном предмете и она поинтересовалась: — А вы уже сходили в медицинский центр, сделали прививки от тифа?

Когда от изумленных девочек не последовало ответа, Шарлот продолжала более твердым голосом, укоризненно помахивая пальцем:

— Первым делом в понедельник утром отправляйтесь туда и сделайте прививки. И от столбняка тоже, не забудьте! А то когда все лето бегаешь босиком, купаешься вместе с коровами и тому подобное, надо быть абсолютно уверенным…

Ее голос постепенно затихал и умолк на середине фразы. Харриет и Алисон мрачно переглянулись. Они в жизни не купались вместе с коровами, даже коров-то толком не видели. Их мать снова думала о собственном детстве и путала прошлое с настоящим, и, когда это случалось, девочки не знали, как реагировать.

Ступая как можно тише, чтобы не разбудить мать и сестру, Харриет спустилась в гостиную. Она все еще была в своем воскресном платье с ромашками и в белых носках, ставших от грязи снизу серыми. Было девять тридцать вечера, и в доме уже полчаса, как все спали.

Алисон, в отличие от матери, чья сонливость была вызвана таблетками, была сонлива от природы. Она казалась наиболее счастливой, когда лежала в постели, спрятав голову под подушкой и видя радужные сны, которые, впрочем, никогда не помнила утром. Алисон целый день мечтала о том, как ляжет в постель, и стремглав неслась в спальню, как только на улице темнело. Эдди, которая в жизни не разрешала себе спать больше шести часов в сутки, ужасно возмущало это качество ее старшей внучки. Она не раз водила Алисон в больницу, чтобы сдать анализы на мононуклеоз и энцефалит, но все они показывали отрицательный результат.

— Она просто растет, — говорил доктор Бридлав Эдди. — Подросткам необходим полноценный отдых.

— Но не шестнадцать часов! — возмущенно парировала Эдди. Она прекрасно понимала, что доктор ей не верит, она также подозревала (причем справедливо), что именно он выписывал Шарлот транквилизаторы, от которых та ходила, как в замедленной съемке, и практически ничего не соображала.

— Да хоть семнадцать часов, — сказал доктор Бридлав, усевшись половиной увесистых ягодиц на край своего стола и глядя на Эдди холодным, пронзительным взглядом профессионала. — Оставьте девочку в покое, хочет спать — пусть спит.

— Как ты можешь спать так долго? — С любопытством спросила однажды Харриет сестру.

Алисон пожала плечами.

— Тебе не скучно спать?

— Мне скучно, когда я не сплю.

Харриет поглядела на сестру с сочувствием. Она ее прекрасно понимала. Скука была их злейшим врагом, и Харриет храбро сражалась с ней, но иногда скука доводила и ее до состояния такой одурманенной слабости, что ей казалось, будто она нанюхалась хлороформа. Но сегодня Харриет чуть не прыгала от нетерпения в предвкушении одиночества и, спустившись в гостиную, вместо шкафчика с ружьями направилась к отцовскому столу. Там хранились вещи, которые ей не полагалось трогать (от этого еще более интересные), — свидетельства о рождении, золотые монеты, ножики и старые чеки. Пошарив в верхнем ящике, Харриет вытащила оттуда пластиковый секундомер с красным циферблатом — подарок какой-то финансовой компании.

Она уселась на тахту, набрала полную грудь воздуха и включила таймер. Гудини умел задерживать дыхание более чем на три минуты: это и позволило ему исполнять большинство трюков. Что ж, сейчас Харриет узнает, на что способна она.

Десять секунд. Двадцать. Тридцать. Харриет почувствовала, что кровь начинает стучать в висках.

Сорок. Сорок пять. Глаза начали слезиться, удары сердца раздавались где-то внутри глаз. На пятидесяти все тело сковал спазм, и ей пришлось зажать рот и нос, чтобы не вздохнуть.

Пятьдесят восемь, пятьдесят девять. Слезы лились из глаз, Харриет не могла сидеть, она вскочила и закружила по гостиной, махая руками, пытаясь остановить взгляд хоть на чем-то — двери, столе, ковре, своих выходных туфлях, оставленных у ковра. Комната прыгала у нее перед глазами в одном ритме с ударами сердца, которые становились все сильнее, пока не превратился в громовые, а стена газет не закачалась, как при землетрясении.

Шестьдесят пять секунд. Розовые полоски на занавесках превратились в кроваво-красные с ярко-белым пульсирующим пятном посередине, от которого, как щупальца осьминога, расползались в стороны полосы темноты. Где-то рядом зудела оса, нет, не рядом, а прямо у нее в голове, и вдруг комната закружилась и полетела все быстрее и быстрее, и она уже не могла больше зажимать нос, с мучительным всхлипом сделала вдох и упала на тахту, едва успев нажать на кнопку «стоп».

Какое-то время Харриет неподвижно лежала на тахте, пытаясь отдышаться и прислушиваясь к своим ощущениям. Комната ходила ходуном, в голове рассыпались звоном хрустальные колокольчики, мысли путались, как шерсть, не смотанная в клубок. Она не могла понять, где кончается зрение и начинается осязание, где вкус переходит в запах.

Когда красные угольки в глазах начали постепенно гаснуть, Харриет посмотрела на секундомер — минута и шестнадцать секунд. Для первого раза это был неплохой результат, да только Харриет чувствовала себя как-то странно — черные колокольчики все так же звенели в ушах, хрустальные молоточки стучали не переставая. Она попробовала подняться, но тут же упала обратно на тахту — пол под ней ходил ходуном, как волны на море в хороший шторм.

Что ж, никто и не обещал, что будет легко. Если бы все люди в мире могли задерживать дыхание, подобно Гудини, на три минуты, как бы он тогда смог прославиться?