Маленький друг Тартт Донна

Сначала дети ахнули, потом заголосили. На стене, в самом верхнем левом углу, начало проступать светящееся зеленоватое пятно. Приглядевшись к нему, можно было увидеть два злобно прищуренных раскосых глаза и завязанный тряпкой рот. Даже миссис Милли попятилась, а дети бросились прочь из столовой, толкаясь и крича от страха.

Да, это был скандал так скандал! Хилли усмехнулся. Он-то знал, что никакой «лик» на самом деле на стене не проступал, — все это было делом рук Харриет, плодом ее безжалостного ума. Она не прощала обид и всегда мстила жестоко и немилосердно. Как-то она целый день ждала подходящего момента, чтобы уколоть булавкой толстого Фэя за то, что он назвал ее сукой. Тогда первый раз за всю историю школы наказали девочку. Три удара тростью по спине. Харриет даже не вскрикнула, а потом, когда они шли домой, холодно сказала, что ей было на это наплевать.

Как заставить такую крутую девчонку полюбить его, Хилли? Хотел бы он знать какой-нибудь секрет, что-нибудь, что могло бы ее поразить. Или лучше, чтобы он спас ее из горящего дома или прыгнул в воду, если бы она тонула в реке. К сожалению, Харриет плавала как рыба.

Утром он приехал на велосипеде на дальний ручей, у которого даже названия не было. Немного в стороне группа черных мальчишек чуть старше его тоже сидела с удочками, а с другой стороны по берегу бродили несколько пожилых негров в подвернутых до колен брюках цвета хаки. Один из них подошел к Хилли.

— Добрый день, — сказал он.

— Привет, — с опаской ответил Хилли.

— А почему вы выбросили этих прекрасных гусениц? — спросил негр.

Хилли не знал, что сказать, и почесал в затылке.

— А я пролил на них бензин, — наконец выпалил он.

— Ну, это не страшно, давайте бросим их в реку, — сказал негр. — Пусть будут как приманка для нашей рыбы.

— Да ладно, пусть лежат.

— Знаете, рыба их все равно съест, так пусть лучше сейчас, пока мы здесь. Давайте вот их тут побросаем, на мелководье.

— Пожалуйста, забирайте их всех, если хотите, они мне не нужны.

Негр сухо усмехнулся, потом зачерпнул ведром воды и смыл гусениц в ручей. Хилли вжался в берег и крепче схватил руками удочку. Он достал несколько орешков из пакета и забросил их в рот. Так, на чем он остановился?

Как же заставить ее влюбиться? Может, подарить ей что-нибудь? Хорошая мысль, но он не представлял себе, что ей может понравиться, и денег у него тоже не было. Хорошо бы он был гением, построил бы ракету или сконструировал робота. Или научился гнуться во все стороны, как гимнаст в цирке.

Хилли зевнул и сонно уставился на воду. Прошлым летом Пем показал ему, как переключать передачи в «кадиллаке». Он представил себе их с Харриет в машине, летящих по шоссе со скоростью ветра. Ну да, ему только одиннадцать, но в Миссисипи можно получить водительские права в пятнадцать лет, а в Луизиане в тринадцать. Решено, они поедут в Луизиану.

Они могут взять с собой еду — огурцы, помидоры, бутерброды с колбасой. Он мог бы стащить виски у мамы из бара или, на худой конец, бутылку «доктора Тиченора» — это антисептик, на вкус ужасный, но зато в нем сто сорок градусов, во как! Они бы поехали в Мемфис, и он повел бы ее в музей, туда, где динозавры, — она ведь обожает всякие науки, ей бы понравились все эти скелеты и высохшие головы. А потом они бы поехали в отель «Пибоди», туда, где живые утки ходят по залу. И они бы пошли в номер с огромной кроватью и до утра смотрели бы телевизор, и никто бы им слова не сказал. А может быть, они залезли бы вместе в ванну. Совсем голые. Уши у Хилли запылали. Когда человеку можно жениться? Если бы он смог убедить какого-нибудь пастора, что ему пятнадцать, они могли бы обвенчаться. Он представил себе, как они стоят в церкви, — Харриет в своих любимых клетчатых шортах, а он в старой футболке Пема, и он держит ее маленькую горячую руку в своей руке. «А теперь можете поцеловать невесту». После свадьбы можно было бы выпить лимонада и сесть в машину и всю жизнь разъезжать по дорогам. Вдвоем. Папа с мамой с ума бы сошли от беспокойства. Вот было бы классно!

Из задумчивости его вывел резкий хлопок, потом всплеск воды и какой-то странный, сумасшедший смешок. На противоположном берегу вдруг поднялся переполох — старая негритянка, дремавшая над своей удочкой, выронила ее из рук, тяжело осела на песок и закрыла голову руками. Вода маленькими фонтанчиками плескала ей в лицо.

Еще раз. И еще раз. Безумный смех (если честно, слушать его было довольно страшно) раздавался с шаткого деревянного мостика, перекинутого через ручей. Не понимая, что происходит, Хилли поднял руку к глазам, защищая их от солнца, и разглядел силуэты двух мужчин, стоящих на мосту. Один из них — высокий и грузный — просто стоял, опустив руки и слегка покачиваясь. Второй, поменьше, в ковбойской шляпе и с длинными волосами, обеими руками держал блестящий серебристый револьвер и целился в середину реки. Еще один выстрел — и старый негр в испуге вскочил на ноги: пуля отстрелила его поплавок. На мосту большой чувак откинул голову назад и издал неприятный рыкающий звук, — наверное, тоже смеялся, решил Хилли.

Черные дети подхватили свои удочки и полезли по обрыву наверх к кустам ежевики — негритянка ковыляла следом, протянув вперед руки, кашляя и хрипло бормоча: «Подождите баушку, малыши».

Хлопки выстрелов и звон летящих пуль наполнили воздух. Пули врезались в песок, выбрасывая вверх маленькие фонтанчики. Похоже, эти сумасшедшие теперь стреляли куда придется.

Хилли наконец вышел из ступора, бросил удочку и тоже помчался что есть мочи к кустам ежевики. Добежав, он нырнул прямо в колючие заросли, как будто они могли его защитить от пули. За его спиной выстрелы продолжались, и мгновенно в его голове промелькнул вопрос: они что, не видели, что он белый?

Харриет лежала на кровати, делая записи в своем блокноте, когда из раскрытого окна до нее донесся вопль Алисон:

— Харриет! Скорее! Скорее! Иди сюда!

Харриет вскочила как ошпаренная и стремглав бросилась вниз по лестнице — она не помнила, когда ее сестра последний раз кричала. Недолго думая она вылетела за дверь, но сразу же запрыгала на одной ноге — бетонное крыльцо так раскалилось на солнце, что босой ногой на него было не ступить.

Алисон стояла на дорожке и плакала, волосы ее разлетелись по ветру.

— Харриет! Ну быстрей же!

— Да подожди ты! Мне надо найти сандалии.

— Кто это так вопит? — донесся из кухни голос Иды Рью. — Что за шалости вы там затеяли, а?

Харриет бросилась вверх по лестнице, прыгая через три ступеньки, схватила старые шлепанцы и скатилась обратно вниз.

Всхлипывающая Алисон схватила ее за руку и сжала так крепко, что Харриет вскрикнула от боли.

— Ну давай же, торопись! Идем со мной!

Девочки выбежали на улицу, и только здесь Харриет поняла, что повергло ее сестру в такой ужас: прямо посреди дороги бился черный дрозд, попавший в лужу расплавившейся на жаре смолы. Одно крыло было почти полностью обездвижено, вторым птица отчаянно хлопала и скребла по асфальту. Харриет в ужасе уставилась на дрозда — он так широко раскрыл клюв в хрипящем крике, что ей было видно его горло и даже синеватое основание маленького языка.

— Ну сделай же что-нибудь! — вскричала Алисон.

Харриет растерялась. Она попыталась подойти ближе, но в испуге отскочила, когда птица замахала на нее свободным крылом и начала истошно хрипеть.

На своем крыльце показалась миссис Фонтейн. Подслеповато сощурив глаза, она старалась рассмотреть, что происходит на улице.

— Оставь в покое эту гадость! — крикнула она Харриет. — Ты что, не видишь, какая она грязная?

Сердце Харриет билось где-то в горле, но отступать она не привыкла. Она осторожно подошла к птице и присела перед ней на корточки.

— Ты сможешь ее освободить? — всхлипнула Алисон.

— Не знаю. — Харриет поднялась и уставилась на птицу в смущении, пытаясь сообразить, как ей лучше поступить. Зайти сзади? Может быть, птица ее не заметит и решит, что она ушла? Однако дрозд не переставал биться. Изломанные перья отлетали от завязшего в смоле крыла, и Харриет с тошнотой в горле увидела, что все крыло покрыто блестящими алыми кольцами, похожими на выдавленную из тюбика красную зубную пасту.

Дрожа от страха и возбуждения, она опять опустилась на асфальт, не обращая внимания на то, что его раскаленная поверхность жгла ее колени.

— Ну же, перестань… — шептала она успокаивающе, протягивая к дрозду обе руки, но тот был напуган до смерти и рвался на свободу из последних сил. Черный глаз, обращенный на Харриет, безумно вращался, из горла по-прежнему вылетали хриплые крики. Харриет поддела птицу обеими руками снизу, закрыла глаза и, отвернув лицо, чтобы уберечься от ударов свободного крыла, с силой оторвала ее от асфальта. Птица издала неистовый, мучительный крик, и Харриет, открыв глаза, в ужасе увидела, что ее крыло осталось в лужице смолы. Оно казалось неестественно большим, а на конце виднелась синеватая кость.

— Ааах, — выдохнула Алисон и отвернулась, зажав рот.

Харриет беспомощно остановилась, не зная, что ей делать дальше. В том месте, где крыло прикреплялось раньше к плечу птицы, осталась только дыра, из которой била ярко-красная кровь.

— Да брось же ты эту гадость! — визгливо приказала миссис Фонтейн. — Ты что, хочешь столбняк подхватить? Хочешь сорок уколов в живот?

— Харриет, надо отнести ее Эдди, — прошептала Алисон, которую только что вырвало в канаву. Она храбрилась, но смотреть в сторону Харриет не могла. — Бежим скорее, она ведь умирает!

Харриет не шевелилась, ее заворожило зрелище приближающейся смерти. Птица еще раз дернулась всем телом и обмякла в ее залитых кровью ладонях. Маленькая блестящая птичья головка поникла и, хотя отливающие зеленью черные перья все так же сияли на солнце, выражение ужаса и боли исчезло из птичьих глаз — теперь в них застыл немой вопрос, извечный вопрос «почему?», который все живое задает перед лицом смерти.

— Ну, давай же, Харриет! — торопила ее сестра. — Бежим скорее. Она же умирает!

— Она уже умерла, — услышала Харриет собственный глухой голос.

— Эй, а ты куда мчишься, что это с тобой приключилось? — крикнула из кухни Ида Рью в сторону Хилли, который без звука пронесся мимо нее на кухню, а потом, не останавливаясь, запрыгнул как заяц на второй этаж.

Хилли ворвался в спальню Харриет, не постучав. Она лежала на кровати, закинув руку за голову, и его пульс, и так зашкаливающий от бега, еще больше участился от вида ее белой подмышки и грязных босых ступней. Было три часа дня, но Харриет была в пижаме, ее шорты и рубашка лежали кучей на полу — они были измазаны чем-то черно-красным и липким на вид.

Хилли отбросил их с дороги ногой и шлепнулся на кровать у ног Харриет.

— Слушай! — крикнул он. От волнения ему было трудно говорить. — В меня стреляли! Понимаешь? Кто-то стрелял в меня!

— В тебя? — Пружины кровати сонно скрипнули, — Харриет приподнялась на локте и посмотрела на Хилли. — Из чего?

— Из револьвера. Они почти попали в меня, но я убежал. Понимаешь, я сидел на берегу и вдруг слышу — бах-бабах, всплеск, вода кругом… — Он взмахнул руками, показывая ей, как разлеталась вокруг вода.

— Как это могло случиться, не понимаю.

— Я не шучу, Харриет, пуля пролетела прямо рядом с головой, пока я мчался к кустам. Вот, смотри, что у меня с ногами! Я…

Он замолчал и с отчаянием посмотрел на предмет своего обожания. А она, приподнявшись на локтях, смотрела на него, но в ее глазах не было ни сочувствия, ни даже особого интереса. Слишком поздно Хилли осознал свою ошибку: надо было пытаться вызвать ее восхищение, поскольку на жалость можно было не рассчитывать.

Он вскочил с постели и прошелся по комнате.

— Я бросил в них камень, — сказал он. — И еще я кричал на них. В общем, потом они убежали.

— Ну и кто это был? — насмешливо спросила Харриет. — Детсадовские хулиганы?

— Нет, — обиженно проворчал Хилли после короткой паузы (ну как он может заставить ее понять какой опасности он только что подвергся?). — Они стреляли из настоящего револьвера. Настоящими пулями, понимаешь? Негры разбегались в стороны, как тараканы… — Он опять замахал руками, не в силах описать словами страшную картину: палящее солнце, черные силуэты на мосту, этот безумный смех, собственную панику…

— Ну почему ты не пошла со мной! — почти простонал он. — Я ведь умолял тебя…

— Если стреляли из настоящего револьвера, довольно глупо было кидаться в них камнями.

— Нет! Это было не так…

— Но ты только что сам это сказал.

Хилли набрал полную грудь воздуха, но вдруг почувствовал, как вместе с адреналином уходит из тела энергия. Он опять плюхнулся на кровать и понурил голову. Пружины протестующе заскрипели.

— Ты что, даже не хочешь знать, кто это был? — спросил он тупо. — Это было так странно, Харриет. Так… ужасно… странно…

— Ну конечно хочу. — Однако Харриет не выглядела слишком заинтересованной. — Что они там делали, эти злодеи?

— Просто стояли на мосту и стреляли — сначала по поплавкам, а потом вообще вокруг, по людям. И смеялись как помешанные. Может, это и были помешанные?

Он замолчал, увидев, что Харриет поднимается. Только сейчас он по-настоящему разглядел, как она выглядит, и насторожился:

— Эй, а что с тобой? Что это за черные пятна? Что ты наделала? — спросил он сочувственно.

— Я по ошибке оторвала птице крыло.

— Фуууу, какая гадость! Не может быть! Как так — по ошибке? — на минуту Хилли забыл о своих неприятностях.

— Она завязла в луже смолы. Все равно она бы умерла или кошка бы ее съела.

— Ты что, оторвала крыло у живой птицы?

— Я пыталась ее спасти.

— А что ты будешь делать со своей одеждой?

Харриет с удивлением взглянула на него — было ясно, что об этом она не думала.

— Смолу не отстираешь так просто. Вообще не отстираешь. Ида тебе задницу надерет за это.

— А мне плевать.

— Не будет плевать, когда достанут ремень. Смотри, ты тут все перепачкала. И ковер тоже.

Несколько секунд оба молчали, пока Хилли осматривал ковер.

— Слушай, — сказал он наконец, — у моей мамы есть книга про то, как отстирывать всякие пятна. Я однажды забыл на стуле шоколад, а он растаял.

— И что, по книге ты его отчистил?

— Ну не совсем, конечно, но, по крайней мере, она тогда не заметила. Знаешь что? Давай сюда твою одежду. Я возьму ее к себе домой — может, отчищу.

— Не думаю, что в твоей книге написано про смолу.

— Ну, тогда я выброшу ее, — сказал Хилли, удовлетворенный тем, что ему удалось привлечь к себе внимание Харриет. — А то со своим мусором тебе ее выбрасывать нельзя — Ида живо найдет. Ну-ка, помоги мне, — крикнул он, — и давай задвинем ковер под кровать, чтобы пятен не было видно.

Горничную Либби звали Одеон. Она прислуживала Либби уже более тридцати лет и была известна на весь город своим непредсказуемым и капризным характером. Вот и сейчас она ушла, оставив на кухне невообразимый беспорядок — похоже, с утра Одеон собиралась испечь песочный пирог, но потом что-то ее отвлекло. Весь стол был покрыт мукой, остатками яблок и теста. На дальнем конце сидела Либби и пила слабый чай из огромной кружки, которая казалась еще больше в ее по-птичьи тонких ручках. Перед ней на расчищенном участке стола лежал журнал с кроссвордом.

— Ох, милая, ну как же я рада, что ты зашла! — прощебетала Либби, увидев Харриет. Она не заметила, что Харриет среди бела дня в пижамной кофте, а ее руки черны от мазута. Эдди сразу бы начала кричать; Либби же лишь рассеянно постучала по столу рядом с собой. — Иди сюда, дорогуша, и возьми стул. Кроссворды пошли ну такие сложные — сплошь научные термины да старинные французские слова. Вот, смотри, — она с возмущением оторвалась от кроссворда. — Металлический элемент. Я знаю, что он начинается на Т, потому что Тора — первая книга из Пятикнижия, это я знаю точно, но нет такого металла, что начинался бы на Т. Или есть?

Харриет подумала минуту-другую, рассматривая кроссворд.

— Титан! — сказала она.

Тетя Либби пришла в восторг:

— Деточка, ну какая же ты умница! Чему только не учат детей в школе сейчас. В наше время мы тоже, конечно, кое-что проходили из естественных наук, но ничего про эти ужасные металлы — только историю, географию, арифметику… — Голос Либби затих, и она опять склонилась над кроссвордом. Вместе они довольно быстро разгадали большинство слов, но тут вернулась Одеон и принялась демонстративно греметь кастрюлями. Пришлось уйти в спальню Либби.

Либби была старшей из сестер и единственной, никогда не бывшей замужем, хотя в глубине души все сестры были старыми девами, кроме разве что Аделаиды с ее тремя мужьями. Эдди была в разводе. Никто никогда не рассказывал Харриет о таинственном союзе, результатом которого стало рождение матери Харриет, хотя Харриет и предпринимала отчаянные попытки разведать, каким был ее дед. Однако, кроме обычных туманных намеков на то, что он «прикладывался к бутылке» и был «сам себе враг», она так ничего и не выведала. Единственным обнародованным фактом была дата его смерти — он умер в частной больнице штата Алабама несколько лет назад.

Тэт повезло больше: она прожила с мужем восемнадцать тихих, спокойных лет. Пинкертон Лэм, которого все звали мистер Пинк, владел лесопилкой и был преуспевающим бизнесменом. Он умер в одночасье от тромба еще до рождения Алисон и Харриет. Мистер Пинк был высоким и тучным мужчиной, намного старше Тэт, и так и не смог сделать ребенка. Какое-то время она думала об усыновлении, но потом этот вопрос как-то сам собой отпал. Тэт давно забыла о времени своего замужества, она даже удивлялась, когда ей напоминали об этом.

Либби, старая дева, была на девять лет старше Эдди, на одиннадцать старше Тэт и на целых семнадцать старше Аделаиды. В молодости она была худенькой, плоскогрудой, близорукой и отчаянно стеснительной девушкой, но на самом деле она тоже могла бы выйти замуж и даже составить хорошую партию, поскольку такого кроткого и приятного нрава надо было еще поискать. Однако ревнивый и деспотичный отец не дал ей такой возможности: его жена умерла в родах, производя на свет Адди, поэтому старшая дочь заменила в его доме хозяйку, навсегда принеся в жертву отцовскому счастью свою личную жизнь. Либби нянчилась с отцом до самой его смерти, а когда он умер, ей было уже под семьдесят.

Сестры испытывали чувство глубокой вины перед Либби, хотя сама она, казалось, вполне довольна прожитой жизнью и ни о чем не жалеет. Более того, она так обожала своего избалованного, неблагодарного и ворчливого отца, что почитала за честь служить ему и его интересам. Тот факт, что после его смерти она ничего не получила, кроме долгов, тоже не сильно ее расстраивал. Либби жила в гармонии с миром и с собой, и это не могло не отразиться на ее наружности — если в молодости она была бесцветной, чуть ли не дурнушкой, то сейчас, в восемьдесят два года, ее ясная улыбка, снежно-белые волосы и гигантские голубые глаза придавали ей вид доброго ангела. Она любила розовый цвет и носила элегантные вещи — мягкие кофты из ангорской шерсти, украшенные розовыми лентами, розовые шелковые туфельки, розовые жакеты из тафты, — как будто в молодости не доиграла в куклы и теперь наряжала саму себя.

И спальня Либби тоже дышала гармонией и покоем — Харриет всегда казалось, что она входит в заколдованное королевство, где царит полумрак, где всегда прохладно и пахнет вербеной. Сколько Харриет помнила себя, обстановка в спальне не менялась — все та же деревянная мебель, стены цвета голубиного яйца, обилие подушек и прикрытые ставнями окна. Снаружи бушевали ураганы, лил дождь, палило солнце, выжигая траву и плавя асфальт, но здесь, в спальне Либби, всегда можно было укрыться от непогоды — как природного, так и душевного свойства. На минуту Харриет смогла позабыть блестящий птичий глаз, полный первобытного ужаса, и алую кровь на своих пальцах. Она потрясла головой, отгоняя ужасные видения, подошла к трюмо, повертела в руках хрустальную вазочку, в которой Либби хранила шпильки для волос, рассеянно взяла пресс-папье из синего стекла с прозрачными пузырьками внутри и посмотрела сквозь него на свет. Это пресс-папье было как живое — в течение дня в зависимости от освещения его цвет менялся от сверкающего аквамарина утром до холодной яшмовой зелени к вечеру. Когда Харриет была маленькой, она проводила бесчисленные часы на шерстяном, слегка потертом ковре тети Либби, покрытом узором из виноградных листьев и когда-то ярких полевых цветов, двигая армии солдатиков по его извилистым дорожкам. Какие великие сражения проходили в этой тихой спальне! Их единственным свидетелем была висевшая над камином фотография «Дома Семи Невзгод»; белые колонны четко и торжественно выступали на призрачном фоне листвы окружающих его деревьев.

Вместе Либби и Харриет достаточно быстро прошли весь кроссворд, и, хотя Либби постоянно демонстративно восхищалась умом и сообразительностью Харриет, последняя не могла не заметить, что старушка и сама очень быстро находила нужные слова.

— Ну, все, — сказала Либби счастливым голосом, кладя на стол карандаш. — Наверное, ты проголодалась. Давай посмотрим, не пора ли нам вынимать из духовки пирог?

— Либби, я не хочу…

— Дорогая моя, ты очень худенькая. Ты же не хочешь вырасти такой же плоской и неинтересной, как та девица, как же ее звали…

— Либби, почему никто не хочет говорить со мной о том, что произошло в день, когда умер Робин?

Либби опустила руки на колени и испуганно взглянула на Харриет.

— Что-нибудь странное произошло в тот день?

— Странное? Что ты имеешь в виду, дорогая?

— Да что угодно… — Харриет задумалась. — Мне нужно хоть за что-то зацепиться.

— Ничего не могу тебе сказать, — необычно спокойным голосом произнесла Либби, — но если хочешь поговорить о странностях — со мной произошло ужасно странное происшествие как раз за три дня до смерти Робина. Я рассказывала тебе историю про мужскую шляпу, которую я обнаружила у себя в комнате?

— О, — разочарованно протянула Харриет. Она миллион раз слышала историю про мужскую шляпу.

— Все думали тогда, что я просто сошла с ума. Найти мужской цилиндр у себя в спальне! Восьмой размер, между прочим, и совершенно новый, никаких там пятен от пота или потертых краев. И он появился на моей кровати посреди бела дня.

— Ты хочешь сказать, что сама не видела, как эта шляпа там появилась, — терпеливо сказала Харриет. Ей сразу же стало скучно. Эту историю никто, кроме Либби, не считал загадочной.

— Но, дорогая, это была среда, два часа дня…

— Ну, кто-то вошел в дом и оставил ее у тебя.

— А вот и нет! Никто не мог войти незамеченным, потому что мы обе были дома, Одеон и я. Я как раз переехала сюда после того, как папа скончался, и Одеон меняла белье в спальне. Буквально за две минуты до того, как я туда вошла. И она не видела никакой шляпы.

— А если это она ее туда и положила?

— Кто? Одеон? Да как ты можешь так думать? Пойди сама и спроси ее…

— Ну кто-то прошмыгнул в дом, — теряя терпение, сказала Харриет. — Хотел над тобой подшутить.

Именно к такому заключению пришли Эдди и ее сестры. Эдди много раз доводила Либби до слез, прозрачно намекая на то, что они с Одеон слишком усердно прикладывались перед обедом к заветной бутылке портвейна, вот им и стали мерещиться шляпы. Либби сразу же расстроилась.

— И что это за шутка такая, можешь ты мне объяснить? — спросила она тоненьким голоском. — Положить на кровать мужскую шляпу? В чем смысл такой шутки? Я отнесла ее в комиссионный магазин, и там мне сказали, что таких шляп в Александрии не делают! Более того, их нигде в нашем округе не делают, разве что в Мемфисе. А через три дня малыш Робин был мертв.

Харриет помолчала, обдумывая слова тетушки.

— А какое отношение эта шляпа имеет к смерти Робина?

— Милочка моя, в мире полно странных вещей, которые мы не в силах постичь.

— Но почему шляпа? — спросила сбитая с толку Харриет. — И почему ее оставили именно в твоем доме? Я не вижу связи.

— А вот тебе другая история, — певучим голосом продолжала Либби, мирно складывая руки на коленях. — У нас в городе жила одна очень милая женщина, Виола Гиббз; наверное, ей было что-то около тридцати. Так вот, однажды эта миссис Гиббз пришла на кухню собственного дома, чтобы поужинать, и вдруг остановилась на пороге, на ее лице появилось выражение ужаса, и она стала размахивать в воздухе руками, как будто от чего-то отмахивалась, как будто что-то ее жалило или кусало. Муж и дети прямо-таки остолбенели. А она через несколько секунд повалилась замертво на пол.

— Ну так значит, ее кто-то ужалил.

— Нет, врачи сказали, что нет.

— Может, у нее был сердечный приступ?

— Она была поразительно здорова, никогда не болела. Но это не самое загадочное в этой истории. — Тетя Либби выдержала многозначительную паузу, пока не удостоверилась, что внимание Харриет полностью сосредоточено на ее рассказе. — За год до этого, в тот же самый день, ее сестра-близняшка Диана, которая жила в Майами, вылезала из бассейна и вдруг, на глазах у десятков людей, испустила вопль ужаса, замахала в воздухе руками, а через секунду упала мертвая на кафельный пол.

— Почему? — озадаченно спросила Харриет.

— Никто не знает, почему.

— Но я не понимаю.

— И никто не понимает.

— Но люди же не умирают оттого, что на них напали невидимые враги.

— А эти две сестры умерли. Причем в один и тот же день, с разницей в год.

— По-моему, у Шерлока Холмса был похожий случай.

— Я читала этот рассказ, Харриет, но здесь совсем другое дело.

— И что, ты думаешь, за ними гнался сам Сатана?

— Я просто хочу сказать, что в мире существует великое множество скрытых от нас связей и взаимодействий, которые мы не понимаем, солнышко, вот и все.

— То есть ты хочешь сказать, что и Робина убил Сатана? Или какое-нибудь привидение?

— Господи, — вдруг сказала Либби, прислушиваясь. Из кухни доносились причитания и невнятные выкрики. — Что там еще произошло? — Старушка с трудом поднялась и засеменила на кухню.

Харриет пошла следом за Либби. За кухонным столом сидела дородная пожилая негритянка с покрытыми старческими пятнами темными щеками и горько всхлипывала, прикрывая лицо руками. Одеон суетилась вокруг нее, наливая пахту в стакан со льдом.

— Это моя тетка, — объяснила она, не глядя Либби в глаза. — Она дюже расстроилась. Пусть посидит немного, да, мэм?

— Господи, что же у нее приключилось? Может, вызвать доктора?

— Нет, мэм. Она не ранена, только уж больно сильно напугали ее те белые мужчины, что стреляли там у ручья.

— Стреляли? Кто мог стрелять…

— Вот, тетушка, выпей пахты, — сказала Одеон, всовывая стакан в дрожащую черную руку.

— Может быть, немного мадеры? — предложила Либби. — У меня дома нет, но я сейчас сбегаю к Аделаиде…

— Ой не надо, не надо, — запричитала негритянка. — Я этого винища в рот не беру.

— Но…

— Не надо, мэм, ни за что. Никакого виски не надо.

— Да это же не…

— Мэм, она придет в себя через минуту. Вы сами-то не волнуйтесь, вот сядьте туточки на стульчик.

Либби тяжело опустилась на стул рядом с гостьей и принялась обмахивать раскрасневшееся лицо рукой.

— Может, вызвать полицию? — спросила она довольно испуганно и чуть не подскочила на стуле от пронзительного крика, которым было встречено это предложение.

— Ох, мэм, не надо, не надо полисии, не надо!

— Да почему же — не надо? — вскрикнула Либби, сама на грани истерики.

— Ох, мэм, боюся я ее, полисии…

— Она говорит, что эти Ратклиффы ненормальные опять балуются, — мрачно заявила Одеон. — Вышли из тюрьмы и теперь балуются…

— Ратклиффы? — спросила Харриет, и, несмотря на общую сумятицу, все три женщины внезапно замолчали и посмотрели на девочку, уж больно странным показался им ее голос.

— Ида, что ты можешь мне сказать о людях по фамилии Ратклифф? — спросила Харриет на следующий день.

— Ублюдки они, вот что я могу сказать, — ответила Ида, угрюмо выжимая воду из посудного полотенца.

Она шлепнула полотенцем о столешницу, расправила его и повесила на крючок. Харриет, уютно устроившись на подоконнике, наблюдала за ее широкой спиной. Ида протирала столешницу размашистыми круговыми движениями, слегка наклонив голову набок и что-то напевая себе под нос. Когда Ида впадала в такое мечтательно-летаргическое состояние, трогать ее было опасно. Харриет сколько раз слышала, как Ида рявкала на Шарлот и даже на Эдди, если кто-то из них начинал приставать к ней с пустячными расспросами в такие моменты. Однако иногда, особенно если Харриет нужно было расспросить Иду о чем-нибудь неприятном или запретном, она специально выжидала, когда Ида сядет лущить горох или сбивать белки для пудинга, а ее взгляд уплывет в страну грез. Тогда она отвечала как будто в трансе, со спокойным, почти пророческим выражением на темном, изрезанном морщинами лице.

Харриет поерзала на подоконнике, потом подтянула обе ноги и села, обхватив колени руками.

— А что еще ты знаешь? — спросила она, играя с пряжкой сандалии. — Про этих Ратклиффов?

— Нечего тут знать. Об такой падали нечего и рассуждать. Сама ты их видела тут на днях.

— Где это — тут? — спросила Харриет после неловкой паузы.

— Туточки, мэм. Вот прямо тута, под энтими окнами, тута они и стояли, — сказала Ида низким, певучим голосом, как будто говорила сама с собой. — А если бы во двор к вашей мамочке зашли бы старые грязные козлы и трясли бы бородами, так вы и их бы жалеть стали… Ой какие миленькие, ой-ой какие несчастненькие! Нате морковку, козлик, дай бородку поглажу… Тут бы и миловались с ними. Мистер Козлик, чтой-то вы какой-то грязный, уж дайте я вас помою да расчешу… А когда бы поглядели потом вокруг-то, — продолжала Ида все тем же певучим голосом, не давая изумленной Харриет вставить хоть слово, — так эти козлы у вас уже бы и жили, да вас бы самих и выселили. Они ж только и знают, что жрать да срать, а что не съедят, так то копытами по грязи размажут и снова орут: дай! дай! Но я тебе так скажу, — она обратила непроницаемые темные глаза на Харриет, — уже лучше с энтими козлами всю жизнь возиться, чем связаться с ублюдками Ратклиффами. Мерзкие, грязные…

— Но, Ида, те дети были не из Ратклиффов…

— Ох смотри, Харриет, — с обманчиво смиренным видом сказала Ида, — и матушка твоя что ни день все им дает, то одежку, то игрушки ваши, а не успеешь оглянуться, как они сами будут брать и разрешения не спросят. Придут да сами возьмут.

— Ида, то были не Ратклиффы, понимаешь? Это Одумы, те дети, что приходили к нам тогда.

— А в чем разница? Все одно — ублюдки. Да и что им прикажете делать? Когда мамаша да папаша и дня в жизни не работали и детишек учат, что плохого нет воровать да чужое брать, так что с детей возьмешь? Они плохого от хорошего отличить не смогут. Нет, у меня не так, — сказала Ида, истово сжимая тряпку. — Ежели у меня чего нет, дак я того и не хочу. Нет, мэм, не хочу. И так проживу.

— Ида, мне наплевать на Одумов…

— Так тебе и должно быть на них наплевать.

— Так и есть — на всех наплевать с высокой колокольни.

— Что ж, рада слышать.

— Я только хотела спросить, что ты знаешь об этих Ратклиффах. Что ты можешь мне…

— Ну а как тебе понравится то, что я сейчас расскажу? Что они бросали камни прямо в голову внучке моей сестры? А она шла в первый класс, малышка вот такая, — Ида показала где-то на полметра от пола. — Как насчет этого? Большие мужики бросали камни в маленького ребенка и орали на бедную девочку: «Черномазая обезьяна, убирайся к себе в джунгли!» Вот такие они и есть — ублюдки и отморозки, другого слова не найдешь.

Харриет, которой и так было ужасно неловко слушать Иду, от таких слов чуть не упала с подоконника. И она, и Хилли, и практически все другие белые дети как из богатых, так и из бедных семей посещали Александрийскую Академию. Даже самые бедные из бедняков старались наскрести денег, чтобы отправить своего ребенка в престижную частную школу, и чурались государственных. Конечно, в семье Харриет никто бы не потерпел, чтобы в любого ребенка кидались камнями, какого бы цвета он ни был («Хоть фиолетового!» — любила повторять Эдди), но все же, при всем внешнем отвращении к расизму, в школе, куда ходила Харриет, черных детей не было.

— А взрослые мужики, они еще и проповедниками заделались! — Теперь Ида говорила с возмущением. — Что они могут проповедать, скажи мне? Где в Библии написано: «Кидайся камнями в дитятю»? Хоть целый день ищи, не найдешь, потому как таких слов там нету.

— А полицию вызвали?

— Ха! Не смеши меня! Полицию!

— Их арестовали?

— Нет, мисс, и не подумали. Иногда полиция любит ублюдков побольше, чем честных горожан.

Харриет задумалась: Никто и не подумал наказать Ратклиффов за стрельбу на ручье. Действительно, выходило, будто они были из породы людей, которым все сходит с рук.

— Нельзя так это оставлять, — сказала она вслух. — Это противозаконно — швырять камнями в ребенка.

— Ха! А где был твой закон, мисс, когда они подожгли нашу мисьонерскую баптистскую церковь? Проехали мимо да и бросили в окно бутылку из-под виски с зажженным фитилем.

Харриет за свою жизнь миллион раз прослушала рассказ о том, как сгорела баптистская церковь, но никогда не могла понять, почему это произошло. На ее расспросы Эдди только отвечала, что удивляется, почему «белая рвань» так ненавидит негров — ведь у них же много общего! Конечно, и те и другие в массе своей бедняки. Но если у негров оправдание их нищеты кроется хотя бы в том, что их положение было изначально ущербно по отношению к белой расе, то у «белой рвани» никаких объяснений, кроме их собственного дрянного характера, лености и трусости, нет и быть не может.

«Им, конечно, проще найти виноватого на стороне, чем копаться в себе, — объясняла Эдди. — Вот они и разъезжают по городу, жгут кресты да винят негров во всех своих неудачах».

Ида Рью продолжала задумчиво полировать столешницу, которая и так уже блестела от чистоты.

— Да, — протянула она, — а ведь это они убили старую миссис Этта, все равно как если бы задушили ее собственными руками.

— А Эдди мне говорила…

— Ну ничего, на небесах всем найдется теплое местечко. Там сейчас и миссис Этта, и малыш Робин, и мой братик Кафф, что умер от рака…

— Но Эдди говорила, что старая миссис Этта не умерла от огня. Она сказала, что у нее был сердечный приступ…

— Ах, Эдди так сказала?

Это было произнесено таким тоном, что у Харриет отпала охота возражать. Приближалась буря, и Харриет не хотелось попасть в эпицентр.

— Ха! Может статься, она не сгорела заживо, правильно, мэм, ну так она задохнулась от дыма. — Ида шлепнула тряпкой о стол. — А что ей было делать, когда все поперли на выход, как стадо баранов? Она ж была совсем старая, и сердце у нее было слабое, да, а тут эта белая рвань, что кинула бутылку с зажженной смесью в окно…

— А что, церковь сгорела до основания?

— Да, основательно подгорела, так и есть.

— А Эдди говорит…