Санта действительно существует? Философское расследование Каплан Эрик

Eric Kaplan

Does

Santa

exist?

A philosophical investigation

DUTTON

Эрик Каплан

Санта

действительно

существует?

Философское расследование

Москва

«Манн, Иванов и Фербер»

2016

Информация

от издательства

На русском языке публикуется впервые

Издано с разрешения Pengiun Book Ltd. и литературного агентства Andrew Nurnberg

Каплан, Эрик

Санта действительно существует? Философское расследование / Эрик Каплан; пер. с англ. И. Айзятуловой — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2016.

ISBN 978-5-00057-703-5

Существует ли Санта на самом деле? Что этот вопрос вообще значит — и значит ли он что-то персонально для вас?

Эрик Каплан решил серьезно исследовать этот несерьезный вопрос — и в поисках ответа он проводит читателя через философию, науку, мистицизм, мораль, мифологию, логику, этику и психологию.

Получилась очень интересная книга по философии, совсем непохожая на те классические труды и учебники, что можно найти в библиотеке вашего дедушки.

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Вегас-Лекс»

© All rights reserved including the right of reproduction in whole or in part in any form. This edition is published by arrangement with Dutton, a member of Penguin Group (USA) LLC, a Penguin Random House Company

© Перевод, издание на русском языке, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2016

Примечание для читателя

У этой книги есть целых три названия, которые обращаются к трем разным аудиториям, но, к счастью, в письменном виде они выглядят совершенно одинаково, а именно: «Санта действительно существует?»

Первый заголовок, в котором все три слова более-менее равнозначны по важности, предназначен для тех, кто хочет порассуждать, существует или нет добродушный бородач, раздающий подарки. Во втором названии акцент сделан на слове «существует». Оно может соблазнить читателей, которые интересуются, допустимо ли назвать то, что делает Санта (если он что-то делает), в онтологическом смысле «существованием». Иначе говоря, их интересует скорее не сам Санта, а концепция бытия. Третий заголовок можно воспринимать как окончание коротенького диалога об отношениях между наукой и верой:

Наука: «Если что-то не является частью научного дискурса, это еще не значит, что оно не существует».

Вера: «Правда? Санта действительно существует?»

Читатели, привлеченные этим названием, произносят вопрос так, как будто он доводит до абсурда предположение, что за горизонтом науки что-то существует. Больше всего их интересует в этой книге — если интересует вообще что-то — рассуждение о том, допустимо ли доказательство от абсурдного.

Эрик Каплан

Введение

Мой сын, мать его друга и два объяснения

Проблема онтологии Санта-Клауса не волновала меня до тех пор, пока мой сын Ари не пошел в детский сад. Мальчик не верил в Санту. Однажды в начале декабря он решил сходить в зоопарк со своим другом Шайлером, но Тэмми, мама Шайлера, позвонила мне и сказала, что не хочет, чтобы ее сын шел с моим. В зоопарке среди прочих животных содержались олени, и она боялась, что дело может закончиться обсуждением Санта-Клауса. Шайлер верил в Санту — он был милым ребенком, еще не достигшим мрачного и мятежного подросткового возраста, и Тэмми хотела, чтобы он оставался таким еще хоть какое-то время. Так что она отменила ту встречу, чтобы Ари не сказал ее сыну: «Нет никакого Санты, это все твои родители» и тем самым не пошатнул его веру.

Я счел подобное решение немного странным, поскольку, по моему мнению, Тэмми была готова пожертвовать дружбой своего сына с Ари, существующим в реальности, ради сохранения его отношений с Санта-Клаусом, которого нет.

Но почему я настолько был убежден, что его нет? Не потому, что я ни разу его не видел — я никогда не видел израильскую супермодель Бар Рафаэли, но она существует или, по крайней мере, существовала на момент написания этих строк. И не потому, что, даже если бы я отправился к Санте на Северный полюс, я не нашел бы ни его самого, ни эльфов — поскольку факту их отсутствия можно найти множество объяснений: например, что борода Санты создает особое поле, делающее его незаметным для людей, или что у эльфов есть особое устройство, преломляющее лучи света, или же что наша встреча все-таки состоялась, но миссис Клаус уговорила меня сделать операцию на мозге, и эти воспоминания оказались начисто стерты из моей памяти. Нет, я уверен, реальная причина заключается в том, что никто никогда не убеждал меня в существовании Санты, а вера в него не сочетается с другими фактами, которые, как мне известно, являются правдой: олени не умеют летать, игрушки покупают в магазинах и т. д.

Я рассказал эту историю дочери, и она ответила: «А я верю в Санту». Тогда я спросил, верит ли она в Пасхального Кролика, и она сказала: «Да. Я же ребенок, поэтому я верю во все».

Поделившись своими соображениями с женой, психологом по образованию, которая воспитывалась в коммунистической Румынии, я услышал что-то наподобие: «Американцы говорят своим детям неправду о подобных вещах, а потом дети вырастают и понимают, что родители им врали. Ничего удивительного, что юные американцы такие ненормальные».

Я до сих пор озадачен поведением Тэмми, но мне удалось придумать два возможных объяснения.

Объяснение через ложь

В прошлом по какой-то причине американских детей при­учали верить в Санта-Клауса: возможно, родители считали, что это отличный способ припугнуть своих чад и заставить их хорошо себя вести. Повзрослев, дети перестали верить в Санту, но решили, что было бы неплохо убедить уже собственных детей поверить в него. Так общество разделилось на две группы: тех, кто обманывает, и тех, кого обманывают. При этом мотивы у лжецов могут быть самыми разными: от доброжелательных (главным образом у родителей) до эгоистичных (у продавцов рождественских товаров и американских политиков, желающих объединить страну иммигрантов с помощью национального мифа). Давайте будем откровенны и назовем это объяснением через ложь.

Я лично наблюдал, что объяснение через ложь вполне функционально. Я работаю в Голливуде, накачивающем земной шар образами и сюжетами. Когда мы писали сценарий одного из эпизодов сериала «Теория Большого взрыва», в котором персонаж по имени Шелдон убивает Санта-Клауса в игре Dungeons & Dragons, один из сценаристов пожелал оставить вопрос о существовании Санты открытым, поскольку сериал смотрели его дети, которые верили в добродушного рождественского деда. Разумеется, поскольку этот человек был сценаристом американского ситкома, финансируемого за счет рекламы, его доброжелательные мотивы для лжи смешались с менее доброжелательными мотивами рекламщиков.

Объяснение через безумие

Другое решение загадки заключается в том, что в разуме Тэмми что-то оказалось разделено или не связано между собой. Согласно этой гипотезе, часть разума Тэмми верит в Санту. Она молчит об этом, разговаривая с другими взрослыми, но верит в него, оставаясь наедине с детьми. Не исключено, что та часть Тэмми, которая верит в Санту, лишена права голоса — она может ни разу не заявить о себе, но при этом обладать мечтами, фантазиями и эмоциями по отношению к святому Николаю. В результате ей становится неприятно от мысли, что ее сын утратит веру в Санта-Клауса, потому что какая-то часть ее мозга тоже в него верит.

Как один человек способен одновременно верить и не верить в Санта-Клауса? Если вы — убежденный сторонник теории заговора, вы можете считать, что даже если Тэмми когда-нибудь признается в том, что верит в Санту, она соврет. В конце концов она ведь покупает игрушки в магазине — как она может думать, что они попадают в дом через дымоход?

Однако люди верят в разные вещи в разное время в разных контекстах. Давайте представим, что Тэмми приходит домой и ложится спать. Засыпая, она слышит голос в своей голове, похожий на ее собственный. Он говорит: «Санта существует. Я помню, как ждала его появления. Откуда мне знать, что его нет? Да, часть меня полагает, что он не пришел и никогда не придет, но почему я должна слушать именно эту часть?»

В ее разуме находятся две разные Тэмми. Одна из них — та, которая раньше верила в Санту, а теперь покупает игрушки в магазине, а вторая — Тэмми, которая до сих пор верит в Санту. Последней нравится думать о Санте, и она злится, когда ей кажется, что Ари в него не верит. Эта Тэмми без проблем реагирует на изображения Санты, на телевизионные передачи и песни про него.

«Я» Тэмми способно разделяться. В ней может быть одновременно несколько Тэмми. Один голос в ее голове утверждает: «Ну конечно же, никакого Санты нет», в то время как другой восклицает: «Надеюсь, он подарит мне что-то хорошее!» Ее «я» также способно разделяться по времени. То есть Тэмми может смеяться при одной мысли о Санте вплоть до Рождества, а затем в Рождество говорить так, будто она верит в веселого старого святого.

Поскольку эта версия связана с голосами в голове, мы беспощадно назовем ее объяснением через безумие.

Объяснения через ложь и через безумие в глубине схожи между собой, поскольку ложь подразумевает диссоциацию на межличностном уровне, а безумие — на внутриличностном. Общества, основанные на лжи, безумны, а безумцы лгут сами себе.

Объяснение через безумие подразумевает некое разъединение внутри Тэмми на части: ту, которая верит, и ту, которая не верит. Объяснение через ложь подразумевает разъединение внутри Америки на аналогичные части. И в обоих случаях в отношениях между этими частями что-то, мягко говоря, не в порядке. Объяснения можно даже поменять местами, сказав, что Тэмми лжет сама себе, а Америка слегка свихнулась по поводу Санта-Клауса.

Верно ли объяснение через безумие или объяснение через ложь?

Варианты каждого из них можно найти в рационалистической критике религии и в научных наблюдениях за человеческим поведением в целом. Вот несколько примеров.

Марксизм (ложь): священники обманывают людей, рассказывая им о райских кущах на небесах, чтобы сохранить обладающих властью на их месте.

Психоаналииз (безумие): разум создает иррациональные убеждения, чтобы защититься от психологического давления, вызванного боязнью смерти или желанием спать с собственной матерью.

Нейробиология (безумие): в человеческом мозге выработалась система, позволяющая воспринимать людей как живых существ, поскольку с точки зрения эволюции было очень важно понимать, что в твоей пещере кроме тебя находится кто-то еще. И мы считаем, что Санта существует, из-за участка нервной ткани, подающего ненужный сигнал, — подобно тому как возникает сенная лихорадка, когда чихательный рефлекс срабатывает в ненужный момент под воздействием некоего антигена.

Теория мемов (ложь по причине безумия): мемы — программы культурной ДНК, воспроизводящиеся тогда и только тогда, когда они заставляют нас верить в них и распространять их.

В подобного рода дискуссиях мы ожидаем, что наши убеждения подвергнутся сомнению, а эксперты приведут какие-нибудь научные данные. Однако наука не может сказать, почему мы должны руководствоваться ею при восприятии реальности. Некоторые ученые и философы не согласятся с этим утверждением, заявив, что, конечно же, наука говорит нам, как воспринимать нашу жизнь и остальную реальность, — а именно с точки зрения научного подхода. Но подобные заявления представляют собой научную публицистику или популяризацию науки, а не ее саму.

Наука не говорит нам, что мы должны о ней думать. Для примера возьмем любое из представленных выше объяснений — марксистское, психоаналитическое, нейробиологическое или меметическое — и применим по отношению к ним самим. Так, марксисты верят в марксизм только потому, что это в их классовых интересах; психоаналитики верят в психоанализ для защиты от раздражающих факторов; нейробиологи верят в нейробиологию, потому что в ходе эволюции мозг научился искать причинно-следственные связи; а сторонники теории мемов верят в нее, потому что мемплекс «теория мемов» проник в их разум и заставил воспроизводить себя. Все эти теории объясняют себя в той же степени, в какой они объясняют Санту. А то, как рассматривать данные теории или как рассматривать Санту, принимая во внимание вышесказанное, уже не является научным вопросом.

Роль интеллектуальной теории сравнима с ролью денег. Вы можете прочитать в учебниках по экономике или финансам, что нужно сделать, чтобы много заработать, но они не расскажут вам, как определить важность денег в нашей жизни. По поводу этого вопроса можно вести споры, сравнивать точки зрения и принимать различные решения — от полного подчинения своей жизни финансовой выгоде до игнорирования денег и превращения в странствующего хиппи; впрочем, можно вести образ жизни, находящийся где-то между крайностями. Подобное положение дел мы наблюдаем и в науке: мы или полностью принимаем ее, или игнорируем, или располагаемся посередине между двумя предыдущими вариантами.

Вы можете счесть очевидным, что если Тэмми утверждает, будто верит в Санту, то она либо безумна, либо лжет, и аргументировать свою точку зрения тем, что безумные люди не знают о своей ненормальности, а лжецы, как правило, врут, заявляя, что они не лжецы. Но с данным подходом связаны две проблемы — этическая и эпистемологическая.

Этическая проблема: оскорблять родителей друзей твоего ребенка, называя их сумасшедшими и лжецами, — грубо и некрасиво. Тэмми не производит впечатления лжеца: по-видимому, она действует из лучших побуждений, руководствуясь заботой о сыне.

Эпистемологическая проблема отражена в старой шутке, в которой один англиканский священник объясняет другому значение ортодоксальности: «Моя “докси”1 ортодоксальна, твоя — неортодоксальна».

Смысл последней шутки заключается в том, что понятия «здравомыслящий» и «честный» должны определяться таким образом, чтобы мы могли сказать, кто безумец, а кто лжец, не примешивая наши собственные взгляды. В противном случае утверждать «Ты безумен, потому что ты веришь в Санту» будет сродни попыткам сказать «Санты не существует» как-нибудь погрубее — в форме личного оскорбления, замаскированного под психологическое объяснение.

Если мы предполагаем, что Санты нет, мы можем сказать, что Тэмми безумна, но мы не имеем права использовать факт ее безумия для опровержения существования Санты. Не исключено, что имеется более простой способ доказать, что Санты нет. Если мы хотим узнать, есть ли Санта-Клаус, почему бы нам не поискать объект, соотносящийся с нашими убеждениями? Но как представления «соотносятся» с объектом? Идет ли речь о ясной идее или о расплывчатой метафоре, слишком неоднозначной, чтобы можно было четко понять, что существует, а чего нет? Давайте рассмотрим следующий мысленный эксперимент.

Вообразим себе поле, настолько большое, что на нем можно провести самую крупную перекличку в истории. Из нашей черепной коробки, выходят, держась за руки, все наши представления и становятся в один конец поля. С другой стороны располагаются все объекты. Представления, одно за другим, называют себя. Когда наша вера в Африку кричит: «Я — представление об Африке», реальный объект — Африка — поднимает руку, и они уходят к краю поля с таб­личкой «Истинные представления». «Пчелы! Я — представление о пчелах!» — «Круто! Мы — пчелы!» — и они уходят вместе. «Я — представление о планете Нептун!» — «А я и есть планета Нептун! Пойдем выпьем!» — и они удаляются вдвоем. К концу дня несколько убеждений будут одиноко стоять на своем краю поля. Они тянут руки: «Я — представление о пропавшем континенте Атлантида». В ответ — тишина с другого конца поля. Не существует пропавшей Атлантиды. «Я — представление о феях!» Нет ответа. Фей не бывает. «А я — представление о Санта-Клаусе!» Безмолвие. Санта-Клауса не существует. Вера в Санту ошибочна, потому что с ней не соотносится Санта-Клаус.

Первая проблема заключается в том, что наши убеждения не делятся на меньшие части. Как пересчитать все наши представления? Является ли моя вера в существование Африки сверхпредставлением, состоящим из представления обо всех людях, животных и странах, которые, по моему убеждению, находятся в Африке? Или она сама по себе является частью представления о том, что мир разделен на материки и острова? Или частью чего-то еще большего: представления о существовании физических объектов, примером которых может послужить Африка? Все — и ничего. Мои представления образуют сеть, или, лучше сказать, мир. И если что-то и соответствует чему-то, то это все мои убеждения (держащиеся за руки) соотносятся со всеми фактами (держащимися за руки). Мой разум соотносится со всем миром в целом.

Но есть и более серьезная проблема. Когда мы представляем себе такую перекличку, мы присутствуем на поле в качестве некоего арбитра, взирающего на убеждения с одной стороны поля и объекты — с другой. Однако, если мы смотрим на объект и видим его, это и означает, что мы верим в его существование. Нельзя выйти за рамки самого себя и изучить мир и наши убеждения со стороны.

Давайте рассмотрим классический пример, иллюстриру­ющий эпистемологию.

Допустим, у нас в голове есть представление о яблоке. Чем же будет это яблоко внутри нашей головы? Это просто совокупность атомов либо, если хотите, нейронов и глиальных клеток, либо же орган, состоящий из префронтальной коры, мозжечка, преакведуктального серого вещества, гиппокампа и т. д.? Но ничто из этого не похоже на яблоко. И можем ли мы со стороны посмотреть одновременно и на яблоко, и на себя, воспринимающего яблоко и имеющего о нем представление? Нет. Мы находимся в рамках наших представлений и развиваем их.

Мы не в силах изучать представления и яблоки по отдельности, потому что они образуют единый феномен. Они развиваются вместе, подобно тому как совместно эволюционируют зрение пчел и цветы.

В связи с этим я хотел бы представить проблему Санта-Клауса как проблему решения внутреннего напряжения в человеческом «я» и внешнего напряжения, существующего между одним «я» и другими. Таким образом, мы можем считать, что в вере в Санту есть что-то забавное, не апеллируя к туманным понятиям соотнесенности между содержанием внутренних представлений и внешней реальностью.

Эта книга посвящена вещам, относительно которых мы сомневаемся, что верим в них; а также в которые мы верим наполовину; в которые верим время от времени; в которые, как нам кажется, мы верим, но не настолько сильно, как хотелось бы; в которые мы бы охотно перестали верить, но не знаем, кем будем без такой веры. Я попробую найти подход к этим вещам — на личностном уровне и в рамках человеческого сообщества — и понять, есть ли что-то лучшее, чем кричать друг на друга (или на непокорные части самих себя) «Ты лжец!», «Ты безумец!» и т. п. Если вас устраивает Санта — прекрасно. Если же вы вдруг не верите в него (например, потому что какой-то умник вроде моего сына сказал, что его нет), выберите что-то, во что вы верите, но что при этом не является повсеместно признанным в качестве реально существующего. Я бы предложил смысл жизни — и, по сути, всего. Ваша жизнь, как и все остальное, когда-то подойдет к концу — данный факт влечет за собой вопрос: в чем заключается смысл чего угодно? Одни ответят, что смысл заключается в следовании Божьей воле, но почему тогда у Его жизни есть смысл — или же, если такового нет, почему Его бессмысленное существование должно придавать смысл нашему? Другие скажут, что смысл жизни заключается в воспроизводстве наших генов, но эта версия тоже выглядит натянутой. Предположим, что в далекой галактике есть «червоточина» и все, что попадает в нее с одной стороны, выходит с другой, будучи воспроизведенным триллион триллионов триллионов триллионов раз. Мы же не бросим все наши дела и не организуем экспедицию к этой «червоточине», чтобы забросить в нее клетку человека, даже если тем самым мы сумеем воспроизвести наши гены лучше, чем когда-либо раньше, — это просто бессмысленно. Таким образом, дупликация наших генов тоже не является в полной мере осмысленным занятием и определенно не придает смысл всему остальному.

Некоторые полагают, что смысл жизни обусловлен свободой выбора. На первый взгляд, данная идея обладает определенным мачистским шармом, но если обдумать ее пару секунд, то и в ней обнаружатся недостатки. Если я способен по собственной воле придать моей жизни смысл ровно в два часа дня, тогда я могу наделить ее другим смыслом в два часа и одну минуту. Таким образом, моя жизнь будет последовательностью актов свободной воли — но в чем заключается их смысл? Почему один смысл предпочтительнее другого? И если я наделяю смыслом всю свою жизнь, что делает этот акт наделения смысла именно моим, а не просто случайным событием?

Я хочу сказать, что ни один из ответов на вопрос «В чем смысл жизни?» не является правильным или ошибочным, но каждый из них противоречив и недоказуем. Если вы подобны большинству людей, я рискну предположить, что у вас нет однозначного ответа на этот вопрос, возвышающегося над остальными, потому, каким бы ни был ваш ответ, он вполне может выступать в роли вашего личного Санта-Клауса.

Часть I

Логика

Глава 1

Заголовок, который не описывает содержание дальнейшего текста

Никто из нас не может выйти из собственного тела, исследовать свои представления о мире и объективно сравнить их с реальным положением вещей. Как же нам понять, что реальность и наше мнение о ней соответствуют друг другу? Специалисты по логике говорят, что для того, чтобы стать успешным мыслителем, нужно выполнять одно минимальное требование — избегать противоречий. Например, нельзя сказать, что одна и та же вещь сразу и является А, и не является А. Фраза «Эверест — это и гора, и не гора» звучит бессмысленно. Почему? Потому что, говоря так, мы, по сути, не говорим вообще ничего. В итоге слушатель переспросит нас: «Так гора он все-таки или нет?» В данном случае происходит «противоречие» в буквальном смысле — то, что мы говорим, оборачивается против нас. Как мы могли заметить, Тэмми испытывает противоречивые чувства в отношении Санта-Клауса. Она одновременно и верит в него, и не верит. Для логического пути противоречие является препятствием, которое необходимо устранить. Поэтому в логике существует своеобразный набор инструментов для борьбы с противоречиями.

Логика зародилась примерно в VI веке до нашей эры. Судя по всему, ею одновременно начали заниматься в Греции, Китае и Индии. Неудивительно, что местом возникновения логики стали именно эти страны, а не, например, Египет или Мексика. Ведь здесь частенько случалось, что обычному земледельцу, который молился своему богу, действовал по своим законам и танцевал под свою дудку, приходилось встречаться на рынке и вести дела точно с такими же земледельцами, боги, законы и мелодии у которых были абсолютно другими. Ни одна из этих цивилизаций в тот момент еще не превратилась в монолитную империю, насадившую во всех своих концах одну религию, юриспруденцию и музыку. Потому таким разным людям приходилось искать способы взаимодействия.

Я называю логику путем, потому что мы сами выбираем ее, делая частью своей жизни, если хотим, чтобы она принесла нам пользу. Сама логика совершенно ничего от нас не требует. Можно считать ее инструментом нашего мышления, а можно — частью реальности, которая нас окружает. Но если логика — это элемент структуры окружающего мира, то она существует сама по себе. Она не раздражается, не грустит, не разочаровывается, не злится на нас за нелогичное или нерациональное поведение. Логика — это не ваша мама. Она просто существует и ждет, пока мы ею воспользуемся. Итак, либо логика представляет собой конструкт, который мы создаем для достижения собственных целей, либо она — один из аспектов реальности, который мы можем использовать, когда нам это требуется. В любом случае у логики есть цель.

Какова же она?

Аристотель, оказавший такое огромное влияние на западную (и мусульманскую) культуру мышления, что его в течение многих веков называли просто Философом, говорил, что суть логики составляет закон внутреннего противоречия. Ни один предмет не может одновременно быть А и не быть А. Цель логики состоит в том, чтобы вывести нас из неясности и переместить в состояние соответствия. Это путь от когнитивного диссонанса к гармонии и ясности. Если мы четко определим свои представления, а затем путем исследования и дальнейшего объяснения удалим те из них, которые имеют внутренние противоречия, мы достигнем своей цели — стройной системы взглядов. Например, мы будем знать, что существует, а чего не существует. Мы станем самопоследовательными.

Вот пример того, как это работает.

Джордж и Эдди — друзья. Однажды Эдди совершает кражу в магазине. Продавец спрашивает Джорджа, действительно ли Эдди что-то украл. Джордж не знает, как поступить: с одной стороны, он предан своему Эдди, а с другой стороны, ему прекрасно известно, что хорошо, а что плохо.

Представим, что между Джорджем и Логиком происходит следующий диалог:

Логик: «Ну, сынок, и попал же ты в переплет».

Джордж: «Ты прав, Логик! Помоги мне!»

Логик: «Для начала давай определим, в чем состоит твоя проблема. Считаешь ли ты, что утверждение “О преступниках всегда нужно сообщать властям” верно?»

Джордж: «Конечно!»

Логик: «А выражение “Своих друзей нужно защищать” тоже верно?»

Джордж: «Разумеется!»

Логик: «Но Эдди — одновременно и твой друг, и преступник. Получается, ты считаешь оба утверждения — “Джордж должен сдать Эдди властям” и “Джордж должен защитить Эдди” — верными. Мы столкнулись с противоречием».

Джордж: «Именно так! Что же мне делать?»

Логик: «Давай точно определим понятия и проанализируем твои принципы. Что такое преступление?»

Джордж: «Нарушение закона».

Логик: «Действительно ли нужно сообщить властям обо всех преступниках? Если бы ты жил в нацистской Германии и твой друг вопреки закону укрывал бы в своем доме евреев, ты бы сдал его полиции?»

Джордж: «Нет».

Логика: «Значит, выражение “О преступниках всегда нужно сообщать властям” неверно. Ты можешь защитить своего друга, и совесть твоя при этом будет чиста. Мы разрешили противоречие!»

Джордж: «Спасибо, Логик!»

Разумеется, эта беседа пошла бы совсем по-другому, если бы Логик подвергнул сомнению утверждение «Своих друзей нужно защищать» и сослался на примеры, когда люди сообщали властям о близких, если те делали что-то плохое. Или же Логик мог углубиться в нюансы значений слова «защищать» — в некоторых случаях защита друга, совершившего преступление, состоит как раз в том, чтобы сообщить о нем куда следует. Так человек получит помощь, которая убережет его от еще большей беды. Так или иначе, оба этих рассуждения дают Джорджу возможность уйти от противоречия.

Иногда логика прекрасно помогает нам решать наши проблемы. Например, в одном из диалогов Платона софист пытается сбить с толку покупателя собаки следующим рассуждением.

У тебя появилась собака.

У собаки появились щенки.

Если у А появилось В, а у В появилось С, значит, у А по­явилось С.

Единственное животное, которое может иметь щенков, — это собака.

У тебя появились щенки (что вытекает из пунктов 1, 2 и 3).

Ты — собака (что вытекает из пунктов 4 и 5).

Стоит отметить, что собеседник софиста в этом диалоге — все-таки не собака, а человек2. К счастью для него, в рассуждениях софиста есть логическая ошибка. Если у вас появилась собака, а у нее появились щенки, это не значит, что вы — собака. Почему?

Потому что слово «появиться» используется здесь в двух разных значениях. В первом случае оно означает «приобретение в собственность», а во втором — «рождение». Как только мы понимаем, что речь идет о двух разных концепциях, выражаемых одним словом, мы сразу же видим, что это рассуждение не имеет смысла.

Смысл выражения «появилась собака» в утверждении 1 не равнозначен смыслу выражения «появились щенки» в утверждении 2. Пускай в некоторых юридических обстоятельствах утверждение 3 и является верным, к рождению потомства оно не имеет никакого отношения.

Логика снова всех спасла.

Она может вывести нас из любого концептуального лабиринта.

Она по-настоящему крута.

Вперед, логика!

Впрочем, в некоторых случаях логика оказывается не просто бесполезна, но вредна. Даже если мы проанализируем все свои утверждения и найдем ответы на все сложные вопросы вроде «Когда допустимо предавать друга?», «Когда хорошие люди совершают преступления?» или «Что означает слово «защищать»?», у нас все равно останутся кое-какие сомнения, которые невозможно будет разрешить логическим путем. Это так называемые логические парадоксы — фразы, которые с точки зрения логики одновременно являются верными и неверными. Вот вам пример одного из них: «Это предложение неверно».

Если предложение неверно, то оно верно. Но если оно верно, значит, оно неверно! Даже если мы очистим все свои представления о мире от противоречий, прибегнув к логике, данный парадокс все равно встанет у нас на пути. Иными словами, ни один из методов, которые помогли нам решить задачку Джорджа и Эдди, в этом случае неприменим, потому что приведенное выше предложение состоит из исключительно логичных слов.

Когда логики пытаются применить свое искусство к теории множеств, возникает еще одна важная группа парадоксов, которые называются теоретико-множественными. Вот пример теоретико-множественного парадокса.

Существует множество различных типов прилагательных. Некоторые из них описывают сами себя. Например, прилагательное «русскоязычный» является русскоязычным прилагательным. Другие прилагательные не имеют такого свойства. Например, прилагательное «длинный» не описывает само себя, потому что слово «длинный» не очень длинное.

Давайте назовем прилагательные, которые описывают сами себя, «самоописательными», а все остальные прилагательные — «несамоописательными».

Примером самоописательных слов и выражений могут служить «прилагательное», «трудновыговариваемое», «многосложное» или «содержащее гласные».

Парадокс возникает, когда мы беремся за слово «несамо­описательный». Является ли оно самоописательным или несамоописательным? Если оно описывает само себя, то не описывает само себя, а если оно не является самоописательным, то одновременно и является таковым. Как и в случае с парадоксом лжеца, нашему сознанию приходится метаться между двумя взаимоисключающими понятиями.

Философ Бертран Рассел3 предложил для таких парадоксов решение, которое еще называют простой теорией типов. Суть данной теории состоит в том, что если мы будем правильно и очень точно подбирать слова, то никогда не попадем в ловушку парадокса. Вот как это работает.

Нельзя применять к прилагательным ту логику, которую мы только что применили к слову «самоописательный». Мы должны очень четко определить прилагательное и тип объектов, которое оно характеризует, чтобы избежать парадоксов любого рода. Например, слово «длинный» должно применяться к предметам, а не к словам. Если вам требуется слово, описывающее слова, которые описывают предметы, то такое слово должно принадлежать к другому типу прилагательных. Представьте, что у вас есть отдельная коробочка с прилагательными, которые характеризуют не предметы, а слова. Если же перед вами находится предмет и вы хотите обозначить его характеристики, то для этого вы используете прилагательные из другой коробочки, относящиеся только к предметам.

Если же вы хотите описать качества какого-то слова, то вы можете использовать прилагательные только из коробки для характеристики слов, не трогая коробку с описаниями предметов. А если вы захотите сказать что-то о самих прилагательных, характеризующих слова? Никаких проблем! У вас есть коробка с прилагательными второго порядка — теми, что описывают прилагательные, которые описывают слова. Количество коробок в вашем распоряжении бесконечно, но Рассел составил свод правил, позволяющих ориентироваться в них и избегать парадоксов.

В простой теории типов Бертрана Рассела вопрос «Является ли слово “самоописательный” самоописательным?» невозможен. Так как прилагательные и все другие части речи описывают разные типы прилагательных, то самоописательных прилагательных не существует. Придерживаясь этого правила, вы не будете создавать парадоксов. Это что-то вроде логической гигиены для мозга.

Логик и философ Альфред Тарский4 сделал примерно то же самое с парадоксом лжеца. Он определил понятие «истина» таким образом, что его невозможно стало применить к выражению, содержащему слово «истинный» в себе.

Для начала Тарский определил понятие «истинный» для объектного языка L при помощи правил составления так называемых предложений истины. Сами правила не так уж и важны. Все, что нам нужно знать, — как с их помощью генерировать предложения истины, не используя при этом понятие «истинности». Такие предложения выглядят следующим образом.

«Фраза “Снег белый” истинна-в-языке-L» в том и только в том случае, если снег белый.

«Фраза “Трава зеленая” истинна-в-языке-L» в том и только в том случае, если трава зеленая.

Иными словами, если вы хотите описать выражение «Снег белый», вы можете это сделать, добавив к утверждению дополнительное условие «истинно-в-языке-L». Однако, говоря так, вы используете уже не язык L, а метаязык L1. Объектный язык называется так, потому что на нем мы говорим о предметах. Метаязык L1, в свою очередь, используется, чтобы говорить о предложениях объектного языка. Метаязык содержит выражения «истинно-в-языке-L» и «ложно-в-языке-L». Кроме того, существует еще и метаметаязык, описывающий выражения на метаязыке. На нем вы можете сказать следующее: «Выражение “Фраза «Снег белый» истинна-в-языке-L” истинно-в-языке-L1».

Какой же язык нужно использовать, чтобы сказать «Это предложение неверно»? Такого языка нет. Существует истина-в-языке-L, истина-в-языке-L1, истина-в-языке-L2, но не абсолютная истина, из-за которой и возникает парадокс.

Те из читателей этой книги, которые любят решать головоломки, наверняка уже заметили нестыковку. Чтобы сформулировать проблему и описать свое решение, Расселу и Тарскому приходится нарушать собственные правила!

Представим, будто Рассел сказал нам: «Не нужно ставить вопрос следующим образом: “Является ли слово «самоописательный» самоописательным?” Такая фраза абсолютно бессмысленна. Лучше используйте мою теорию типов, в которой прилагательные имеют смысл только в том случае, когда мы правильно их применяем».

Но ведь то, что он сказал, противоречит его же правилам! Рассел заявил: «Вопрос, является ли слово “самоописательный” самоописательным, бессмыслен». Но ведь в нем есть смысл. Сам Рассел только что задал этот вопрос, и мы его поняли. Он не сказал: «Не нужно ставить вопрос следующим образом: “Оаывваывсфывсваыфват?” Такая фраза абсолютно бессмысленна». Подобное выражение было бы последовательным и непротиворечивым. Вместо этого Рассел сказал: «Не нужно ставить вопрос следующим образом: “Является ли слово «самоописательный» самоописательным?” Такая фраза абсолютно бессмысленна».

Очевидно, что это утверждение неверно. Вопрос «Является ли слово “самоописательный” самоописательным?» должен иметь определенный смысл, иначе между ним и вопросом «Оаывваывсфывсваыфват?» не было бы никакой разницы и мы не смогли бы рассуждать о нем, применяя описанную выше логику.

Это серьезная нестыковка! Но еще бльшая проблема состоит в том, что ответ Рассела тоже нарушает его собственные правила: «Не используйте слова таким образом, чтобы они широко характеризовали всю окружающую реальность, но прилагайте их только к тому типу или уровню реальности, который им позволительно описывать». Чтобы описать, как следует использовать слова, он применяет понятие «слова», которое как раз таки широко характеризует всю окружающую реальность.

Некоторые профессора философии, с кем я обсуждал эту проблему, пытались защищать Рассела и Тарского, указывая на разницу между понятиями «использовать» и «упоминать». По их мнению, когда Рассел говорит: «Не используйте самоописательные слова», он лишь упоминает слово «слова», а не использует его. Лично мне этот аргумент не кажется убедительным, ведь упоминание представляет собой разновидность использования. Упомянуть слово означает использовать его. И когда мы используем слово «слова» в выражении вроде «Слова — это весело!», и когда мы упоминаем его во фразе «избегайте самоописательных слов», мы задействуем один и тот же участок мозга, отвечающий за восприятие языка. Слова можно сравнить с поцелуями. Если я поцелую вас, чтобы показать, что целоваться непристойно, в итоге все равно окажется, что я вас поцеловал. Поцелуй невозможно взять в кавычки, чтобы подтвердить с его помощью свою точку зрения. Если вы мне не верите, то попробуйте провернуть это на следующем семинаре по предотвращению сексуальных домогательств на работе, а потом напишите мне о результатах. Поцелуи невозможно цитировать — они слишком реальны. Равно как и слова.

Логика обещает вывести нас из дебрей неясностей к четкости и пониманию. Но, когда дело доходит до парадоксов, логика начинает путаться в собственной терминологии, которая не позволяет ей ни описать проблему, ни сформулировать решение.

Стоит нам увидеть одно слабое место логики — и мы тут же начинаем замечать их повсеместно. К примеру, в начале XX века в философии существовало течение под названием логический позитивизм. Его приверженцы пытались решать любые задачи (даже те, что не относились к логике), предъявляя очень жесткие требования к понятию смысла. По их мнению, для того чтобы предложение считалось осмысленным, оно должно было быть или логически истинным, как, например, «а = а», или научно доказуемым.

Позитивисты пытались очистить мышление и язык от метафизики и религии, которые считались среди этих философов абсолютным злом. В то время европейская цивилизация, которая едва избежала уничтожения в ходе Первой мировой войны, стремилась к радикальным решениям. Главная проблема логического позитивизма состояла в том, что, по его же собственным критериям, он оказывался совершенно бессмысленным. Очевидно, что утверждение «Осмысленное предложение должно быть логически истинным или научно доказуемым» само по себе не является ни логически истинным, ни научно доказуемым. Вряд ли хоть один ученый в истории, заглянув в пробирку с натрием или посмотрев под хвост бобру, записал в отчете о своей работе: «Я обнаружил, что все осмысленные предложения являются логически истинными или научно доказуемыми».

Итак, логический позитивизм либо неверен, либо не имеет смысла. Я склоняюсь к первому варианту. Позитивисты любили сравнивать свою работу с искусством. Они писали, что язык убеждает людей при помощи аргументов, а искусство воздействует на них через эмоции. То есть утверждение «Осмысленное предложение должно быть логически истинным или научно доказуемым» само по себе не имеет смысла, но может вызвать в вас эмоциональный отклик, как, например, строчки из любимой песни. Однако любому очевидно, что фраза «Логический позитивизм — это искусство» не имеет с искусством ничего общего.

Более сложную версию принципов логического позитивизма изложил Людвиг Витгенштейн5 в своем «Логико-философском трактате». Он выдвинул теорию смысла, аналогичную позитивистской: предложение имеет значение в том случае, если оно обращает наше внимание на несколько различных состояний реальности и выбирает из них то, которое соответствует действительности. Кроме того, Витгенштейн пытается разрешить проблему, о которую споткнулись позитивисты: каков статус предложений, которые произносит он сам? Если единственно верными высказываниями являются те, которые указывают на истинное положение вещей, то верно ли утверждение «Единственно верными высказываниями являются те, которые указывают на истинное положение вещей»? Уверенный в своей теории, Витгенштейн утверждает, что эта фраза не имеет смысла.

«Мои предложения поясняются фактом, что тот, кто меня понял, в конце концов уясняет их бессмысленность, если он поднялся с их помощью — на них — выше их (он должен, так сказать, отбросит лестницу, после того как он взберется по ней наверх)».

Витгенштейн был ужасно умным, но такое сравнение звучит невероятно глупо, и это легко заметить любому, кто хоть раз взбирался куда-нибудь по лестнице. Ведь если отбросить лестницу, по которой ты только что поднялся, то обязательно застрянешь на высоте! Почему мы должны ее отбрасывать? А если нам не понравится то место, куда мы взобрались? Или мы вдруг поймем, что забыли что-то внизу? Или захотим подниматься сюда лишь изредка, под настроение? В конце концов что делать, если ты залез куда-то высоко и начался дождь? Не лучше ли спуститься и подождать, пока он не прекратится? Почему Витгенштейн хочет, чтобы мы выбрасывали лестницу сразу же, как заберемся повыше? Это очень вредный совет!

Мы начали беседу об онтологическом статусе Санта-Клауса с наблюдения о том, что наше сознание постоянно колеблется между двумя точками зрения: «Санта реален» и «Санта — выдумка». Поможет ли нам в данном случае логика? Не странно ли использовать для разрешения противоречия науку, девиз которой — «Отсутствие внутренних противоречий»? К сожалению, говоря о самой логике, ученые высказываются абсолютно нелогично. Они утверждают, что их мнения о взаимоотношениях логики и реальной жизни одновременно истинны и бессмысленны. Итак, даже в высших сферах логического мышления человеческое сознание мечется от одного варианта к другому. Логики тоже чувствуют противоречия, как обычные люди! Одна половина позитивиста уверена, что его утверждения имеют ценность, а другая — что в них нет смысла. Одна половина Витгенштейна считает «Логико-философский трактат» ясным и четким, а вторая — полной чепухой. Великий философ ничем не отличается от Тэмми!

Так что же, все эти ученые — сумасшедшие? Или, может быть, они просто врут нам, придумывают какую-то ерунду, чтобы заполучить теплые местечки в университетах и пригласительные на роскошные вечеринки для логиков? Может, все это делается ради дешевой популярности на каком-нибудь логическом шоу в Лас-Вегасе?

Или логика просто не имеет средств, чтобы бороться с логическими парадоксами, возникающими в моменты ее собственной рефлексии? Может, все не так уж плохо?

Нет, это плохо — и плохо по двум причинам. Во-первых, задача логики — улучшать жизнь, делая ее максимально последовательной. И если логика непоследовательна сама в себе, то ее существование неоправданно. Если бы я был рок-звездой, то непоследовательность не стала бы для меня проблемой, потому что я пытался бы добиться славы за счет классной музыки и сомнительной популярности у молоденьких девушек. Но раз уж я логик, то единственный путь к общественному признанию и финансовому благополучию для меня — это логичность.

Вторая причина состоит в том, что мы так и не продвинулись в нашем деле и не выяснили, как следует относиться к Санта-Клаусу.

Вот смотрите. Мы начали с того, что отметили двойственность данного отношения. Каждый из нас хочет верить в то, что Санта реален, но одновременно чувствует, что это не так. Мы попробовали придерживаться строгой критической точки зрения и столкнулись с логическими теориями, которые одновременно имеют смысл и полностью бессмысленны. Логика — тот же Санта-Клаус. Одна часть нашего сознания считает ее истинной, а другая — ложной.

Глава 2

Как не прожить жизнь дураком

У юристов есть поговорка: «Чем труднее дело, тем хуже прецедент». Возможно, фраза «Это предложение неверно» одна из тех, о которых нужно думать поменьше, если не хочешь, чтобы у тебя разболелась голова. Хорошо, что люди — не роботы из «Звездного пути»6, у тех от подобных размышлений головы вообще взрывались. Тем не менее такие мысли заставляют нас чувствовать себя очень неуютно. Кстати говоря, на это часто жалуются философы — что странно, ведь, казалось бы, чем больше сложных мыслей философ способен удержать в голове, тем он круче коллег. Давайте попробуем найти такой рациональный и логический путь, который не приведет нас в ловушки, описанные в предыдущей главе.

Возможно, логика и рациональность служат для того, чтобы приводить в порядок не наши убеждения, а нашу жизнь. Возможно, рациональным подходом нужно руководствоваться в первую очередь не в мыслях, а в действиях. Возможно, плохие убеждения плохи именно тем, что ведут к глупым и обреченным на провал поступкам. Возможно, плоха не вера в Санта-Клауса (хотя и она тоже), а то, что она заставляет нас делать. Возможно, из-за нее мы рискуем попасть в беду. Я не имею в виду, что над нами будут насмехаться философы, — я говорю о настоящих неприятностях. Мы можем потерять деньги.

Лучше всего данный принцип отражается в понятии практической рациональности. Грубо говоря, ее суть заключается в том, что, если вам чего-то хочется, вы должны найти способ это получить. А если у вас слишком много желаний, вам нужно пересмотреть свои убеждения, которые помогут вам получить все, что вы хотите, а заодно убедиться, что вы последовательны в этих желаниях, — иначе за всю жизнь вы так и не почувствуете удовлетворения. Например, если вам больше хочется съесть кусок пиццы, чем выпить стакан колы, вы не можете одновременно больше хотеть колы, чем пиццы. Иначе возникнет парадоксальная ситуация, в которую попал герой моей маленькой пьесы.

Непоследовательность в предпочтениях (трагедия в одном акте)

Действующие лица: вы, я.

Входите вы со стаканом колы и сотней долларов. Следом вхожу я.

Я: Вам больше хочется съесть пиццу, чем выпить стакан колы, так ведь?

Вы: Точно!

Я: Отлично. Дайте мне доллар, и я обменяю вашу колу на вот этот кусок пиццы.

Вы: Да, давайте так и сделаем!

Вы меняете колу на пиццу, и теперь у вас есть кусок пиццы и 99 долларов.

Вы: Спасибо!

Я: Обращайтесь! Кстати говоря, вам же больше хотелось колы, чем пиццы, а?

Вы: Именно! Кола такая вкусная!

Я: Ничего себе! А у меня как раз есть стаканчик!

Вы: Я же только что вам его дал.

Я: Да-да, тот самый. Вы хотите за один доллар обменять его на кусок пиццы?

Вы: Да, у меня же есть кусок пиццы.

Я: Который отдал вам я.

Вы: Верно!

Вы меняете пиццу на колу, и теперь у вас есть стакан колы и 98 долларов.

СМЕНА КАДРА

98 долларов спустя. Вы сидите со стаканом колы в руке. Денег у вас больше нет. Вы плачете.

Вы: Вот черт!

Я: Что такое?

Вы: Мне так хочется пиццы, а денег у меня совсем не осталось.

Я: Я знаю, как решить вашу проблему.

Вы: Здорово! Как?

Я: Вы можете расплатиться кредитной картой.

ЗАНАВЕС

Это очень грустная пьеса, потому что она показывает непоследовательность в предпочтениях, из-за которой хитрый человек (я) получает возможность надуть простака (вас). Интуитивно понятно, что подобных предпочтений стоит избегать. Они иррациональны. Что бы вы ни предпочитали, одно не должно противоречить другому. Точно так же и ваши убеждения должны быть последовательными. Иначе вы рискуете потерять деньги и жизненные шансы. Все, что вы цените, можно разрушить нерациональным поведением или приумножить рациональным.

Подобные рассуждения, вероятно, покажутся вам милыми, забавными и интересными, но абсолютно бессмысленными, потому что ни один человек не может одновременно предпочесть колу пицце, а пиццу коле. Но теоретики практической рациональности скажут вам на это, что существуют куда более глубокие уровни иррационального поведения. Даже непоследовательные предпочтения легко подвергаются усложнению. К примеру, стакан колы может нравиться вам меньше сэндвича с тунцом, сэндвич с тунцом — меньше куска пиццы, а кусок пиццы — меньше стакана колы. В итоге мы приходим к той же ситуации, которую я описывал ранее. Если вы непоследовательно оцениваете вероятности, то другой, более хитрый игрок может постоянно делать ставки на ваш проигрыш и побеждать на них. Если вы играете в игру под названием «жизнь» таким образом, что все время проигрываете вне зависимости от обстоятельств, значит вы ведете себя нерационально.

Любая теория в начале своего существования кажется очень простой, но со временем запутывается и усложняется. Одни мыслители выдвигают опровержения, другие отметают их, делая свою теорию все тоньше, сложнее и подробнее. А затем она умирает. Вернее, перед смертью она еще некоторое время живет в специальном заповеднике для теорий, которые стали слишком сложными и не могут выжить в дикой природе. Такие заповедники обычно называют университетами. Практическая рациональность тоже прошла все эти этапы и на сегодняшний день существует в изощренной форме, называемой теорией субъективно ожидаемой полезности. Согласно ей, мы относимся к каждому состоянию окружающего мира с определенной степенью одобрения и принятия, а также верим, что любое наше действие изменяет такое состояние мира. Чем рациональнее мы действуем, тем больше становится произведение значений уровня одобрения и вероятности изменений. Это называется максимизацией нашей субъективно ожидаемой полезности.

Как она работает? Представьте, что в мире есть что-то очень плохое и существует способ предотвратить это, не требующий никаких затрат. В подобных обстоятельствах мы должны выбрать именно такой способ. Иными словами, если вы не хотите, чтобы весь мир взлетел на воздух, и вы можете помешать этому, пошевелив мизинцем, и такое шевеление мизинцем ничего вам не будет стоить — то шевелите скорее!

Или, к примеру, вы любите апельсины и перед вами стоит автомат с двумя кнопками. Нажмете на первую — выпадет один апельсин, на вторую — два. Стоимость нажатия обеих кнопок одинакова. Раз так, при прочих равных вам стоит нажимать на вторую кнопку — если, конечно, вы не найдете способ получить желаемое, вовсе ни на что не нажимая. Возвращаясь к Санта-Клаусу, можно сказать, что взрослому человеку лучше в него не верить, потому что действия, связанные с этой верой (например, развешивание носков на каминной полке), вряд ли приведут к достижению желаемой цели. То есть такие действия неэффективны. Мысль о том, что вера в Санта-Клауса ущербна с практической точки зрения, отлично сочетается с нашим представлением о том, что в него верят только сумасшедшие или лжецы. И то и то является ошибкой в действиях, а не в мышлении.

Но можно ли назвать практическую рациональность лучшим способом прожить жизнь? Одна из самых известных рождественских историй в мире доказывает нам, что нет.

Я говорю о рассказе О. Генри «Дары волхвов». Это история о двух новобрачных — девушке, которая гордится своими прекрасными длинными волосами, и молодом мужчине, чья самая большая драгоценность — роскошные карманные часы. Оба очень бедны, но каждый хочет подарить другому что-то на Рождество. Наступает рождественское утро, и муж делает жене подарок — красивый, но очень дорогой гребень для волос. Она удивляется, на какие деньги тот ее купил, и муж признается, что он продал свои часы. Тогда жена дарит ему свой подарок — цепочку для часов. На вопрос, откуда она взяла деньги, девушка отвечает, что остригла и продала волосы.

Как вам кажется, какое будущее ждет эту семью? Лично я думаю, что их жизнь окажется счастливой, хотя бы если судить по моей собственной эмоциональной реакции. Я был бы не прочь оказаться на месте одного из влюбленных, о которых написал О. Генри, пускай они и получили абсолютно бесполезные подарки — расческу для отсутствующих волос и цепочку для отсутствующих часов. Окончилась бы эта история лучше, окажись наша парочка более рациональной? Если бы они придерживались принципа максимальной рациональности, то сначала спросили бы друг у друга, чего хочется каждому, а потом купили бы оба подарка вскладчину. Или, что еще вероятнее, просто подарили бы друг другу деньги. Или, раз уж оба они оперируют примерно равными суммами, просто оставили бы вырученные средства себе, и каждый купил бы то, что хочется ему. То есть если я захочу сделать своей жене самый рациональный подарок на свете, я должен купить что-то на собственные деньги самому себе и позволить ей поступить так же. Но ведь такой жест уже не будет подарком! Он превратится в обычную покупку. Задумайтесь о том, что делает подарки такими приятными: это всегда что-то неожиданное, что-то, о чем мы не просили, что укрепляет важные для нас отношения, а не удовлетворяет наши мелкие прихоти. Ни одна из характеристик подарка не соответствует теории практической рациональности.

Если задуматься, то Рождество как будто специально создано для того, чтобы мы отошли от практической рациональности как можно дальше. Во-первых, оно посвящено рождению Иисуса Христа, который, если верить источникам7, считается даром Бога всему человечеству. Соответственно, сначала сам Бог отказался от практической рациональности, а затем Его примеру последовал и Иисус, который довольно иррационально пожертвовал своей жизнью (я не христианин, потому прошу простить мне некоторые вольные обороты). Через восемнадцать с небольшим столетий после этого события вышла «Рождественская песнь в прозе» Диккенса. Ее герой, Эбенезер Скрудж, считает, что не следует подавать деньги нищим, ведь это побуждает их жить дальше, в то время как в их ситуации самым логичным выходом было бы умереть. Однако затем при участии трех духов Рождества он узнаёт, что если придерживаться в жизни исключительно практической рациональности, то в конце концов можно превратиться в несчастную бесформенную тень, в призрака, прикованного к сундуку с деньгами. Иисус учит нас, что единственный способ обрести себя — это потерять себя. Скрудж показывает нам, что для того, чтобы прожить счастливую жизнь, не нужно искать способы прожить счастливую жизнь. Влюбленные из «Даров волхвов» понимают, что бессмысленный подарок — самый лучший. Ни один из этих примеров не имеет отношения к практической рациональности.

Когда мы рассуждали о теоретической логике, я обращал ваше внимание на то, что наше отношение к вещам, которые для нас важны, неоднозначно. Логика в данном случае не помогает решить проблему, а лишь дает ей формальное определение. Однако, если мы переводим проблему в плоскость исключительно интеллектуальных рассуждений, мы лишаемся многих источников информации о ней, которые не имеют отношения к мышлению: тела, воображения и эмоций.

С другой стороны, это всего лишь истории. Они апеллируют к нашему воображению и к эмоциям, но, возможно, будучи твердыми рационалистами, мы должны игнорировать их, как игнорируем, к примеру, рекламные сообщения. Рекламный ролик говорит нам, что стоит правильно подобрать дезодорант — и на тебя со всех сторон набросятся роскошные красотки. Но мы, умные люди, понимаем, что это не так. Все шло бы хорошо, будь практическая рациональность надежным путем, ведущим к цели. Но, как и теоретики, практики тоже сталкиваются с парадоксами — водоворотами, затягивающими их в пучину замешательства.