О чем молчат мужчины… когда ты рядом Перес Армандо

Глава 25

Я бросаюсь в море и плыву туда, где среди волн то и дело поднимается тонкая рука Аделы. Море еще более бурно, чем это виделось с дюны. Но, черт возьми, Адела всегда была прекрасной пловчихой.

– Адела! – кричу я. – Я уже близко! Держись!

Я стрелой лечу к сестре, не глядя вперед, не думая ни о чем, положившись на волю инстинкта. Это единственная надежда, чтобы успеть вовремя. Соленая вода заливает носоглотку, раздражает горло, страх обжигает легкие. Почему я не пошел в море вместе с ней?

Когда я доплываю до того места, где надеялся обнаружить ее, я ее не вижу. Слишком поздно, мелькает паническая мысль, она ушла под воду. Глубоко ли? Внезапно она появляется передо мной, тяжело дыша и отплевываясь, в глазах ужас.

– Луис, я здесь! – единственное, что ей удается выкрикнуть.

Одним мощным гребком я оказываюсь рядом.

– Хватайся за меня и старайся не мешать мне плыть.

Она подчиняется. Когда я тащу ее к берегу, она стонет:

– Нога… судорога… – и всхлипывает от боли и страха.

Господи, моя сестренка могла погибнуть! Я не должен думать об этом. Течение тянет нас обратно в море, и от меня требуются все мои силы, чтобы дотянуть нас обоих до берега живыми.

И тут как гром среди ясного неба меня оглушает мысль: каким же идиотом я был! Я же люблю Еву!

Нога Аделы еще плохо слушается ее, и я поддерживаю сестренку, когда она, хромая, добирается до моего импровизированного базового лагеря. Пока она вытирается и одевается, я загружаю яму очага ветками, бумагой, древесными обломками для хорошего костра. Эта механическая работа постепенно успокаивает меня. Но едва занимается пламя, я вспоминаю, что, когда я, не помня себя, бросился спасать Аделу, я оставил мою статую на берегу.

С моих губ срывается ругательство. Только бы никто не украл ее!

Охваченный сумасшедшей паникой, я несусь к пляжу. А если ее там больше нет? Стараюсь успокоить себя такой же сумасшедшей репликой Аделы. Нет, она не может убежать. Я еще не высвободил ее ноги из деревянного плена.

К счастью, статуя там, где я ее оставил, с тряпкой вокруг щиколоток, похожей на сброшенное манто. И тут как гром среди ясного неба меня оглушает мысль: каким же идиотом я был! Я же люблю Еву!

Я должен ехать к ней. Немедленно. Потому что без нее моя жизнь не стоит и песчинки этого пляжа.

Статуя стоит прямо, над ней мерцают высыпавшие звезды, она как бы принадлежит этому звездному небу, – женщина, сошедшая с пьедестала, чтобы познать любовь. Я смотрю на пенящийся простор моря, потом поднимаю глаза к бескрайнему безмолвному небу.

После заката Венера сияет еще ярче. Наша планета-близнец, единственная, которую мы могли бы видеть при свете дня.

Будь у нас достаточно зоркие глаза.

Когда я возвращаюсь к моему лагерю со статуей под мышкой, Адела сидит перед костром, завернувшись в мое одеяло. Страх еще не полностью оставил ее, но ее улыбка такая же, как всегда.

– Черт возьми, ты правда нашел свою статую! Какое счастье, что море не утащило ее!

– Я даже представить себе не могу, что было бы со мной, потеряй я ее… навсегда… – говорю я, имея в виду вовсе не статую.

– Иной раз очень полезно пережить страх, – глубокомысленно замечает она. – Начинаешь многое понимать. Кстати, спасибо, что спас мне жизнь.

– Если бы я этого не сделал, то кто бы после спасал мою?

Я прижимаю ее к себе, и мы смеемся, как смеется всякий, избежавший смертельной опасности.

Двое суток спустя я снова в Милане. Я не спал ни часа, пока добирался сюда опять на всех перекладных. Я не пытался звонить Еве. Я послал ей эсэмэску, всего одну.

Она мне не ответила. Я не настаивал. Я воспринимаю эту отлучку как паломничество: просто уезжаешь и возвращаешься. Потом видишься с человеком. Я знаю, что не сомкну глаз, пока снова не увижу ее. Слишком долго я обретался вдали от нее.

Никого не предупредив о своем возвращении, ранним утром я вхожу в мастерскую. Она выглядит как после кораблекрушения. Сидя на диване, Лео перебирает струны гитары, чуть слышно наигрывая мелодию старого джаза Someone to Watch Over Me. Я подхожу к стеклянной двери в сад. Она открыта, впуская в комнату немного ночной июльской прохлады и необычный запах. Я выглядываю в сад. Розовый куст в стоящем у старого каштана горшке бушует цветением.

– По-твоему, это самое подходящее время для бодрствования? – интересуюсь я у Лео, переставшего играть.

– Мне во сне явился святой Луиджи и сообщил, что ты возвращаешься, – отвечает он.

– Тебя предупредила Адела.

– Пусть так. Если тебе, как всегда, нравится подбирать всему самые прозаические объяснения, пожалуйста… И это человек, именующий себя художником! – Он откладывает гитару в сторону и встает с дивана.

Я не могу не заметить одной пропажи.

– Лео, а где клетка Да Винчи? Она что, у тебя дома?

Он мнется, затем отвечает, стараясь не встретиться со мной взглядом:

– Его забрала Ева. Я просил ее оставить Да Винчи мне, но она была неумолима.

– Ева была здесь?

Я осматриваюсь кругом, словно через столько дней могу обнаружить следы ее пребывания в мастерской. Странно вообразить себе Еву тут без меня.

– А по-твоему, она телепортировала его отсюда? – ехидничает Лео. – Спасибо тебе, что ты спросил меня, хреново ли мне после этого.

– Перестань, Лео, представить себе не могу тебя, рыдающего из-за того, что у тебя отняли хорька.

– И тем не менее первые дни мне его сильно не хватало! Ты, конечно же, даже не помнишь, какое у него лицо. Ладно, морда.

– Cкажу честно, его фото я не храню в своем бумажнике, – признаюсь я. – Но я очень хорошо помню, какое лицо у его хозяйки… Когда она приходила, Лео?

– Через два или три дня после того, как ты уехал.

– И как она выглядела?

– Не очень.

Я чувствую, что он что-то недоговаривает, видимо, не хочет расстраивать меня. Воображаю, что могла бы порассказать ему Ева. Хотя сейчас это уже не имеет никакого значения.

– Я купил бутылку рома, – сообщает Лео, переводя разговор на более надежную почву. – Садись, и загудим.

– Я мог бы получить еще и кофе? – спрашиваю я и бросаю взгляд на экран мобильника. Полшестого утра. Никаких эсэмэсок. Меня пронзает острая боль сожаления, отчего желание видеть ее становится еще сильнее, будто я приблизился к невидимому магнитному центру. Мне хочется, чтобы она написала мне. Пусть даже что-то оскорбительное.

– На тебя посмотреть, так ты и так налился кофе по самое не могу, – отвечает Лео.

– Ничего, для пары чашек еще найдется место.

– Извини, но с кофе не получится. – Он ставит на стол бутылку рома и два расписанных керамических горшочка, окончательно утвердившихся в должности стаканов. – Твоя кофеварка расплавилась, я забыл налить в нее воды.

– Лео!

– Что – Лео? И не разговаривай со мной тоном раздраженной жены. Тем более что скоро откроется бар на углу и ты сможешь пойти надрызгаться кофе там. – Он от души наполняет горшочки и поднимает свой.

– За героя, вернувшегося на щите! – Одним глотком осушает емкость. – Ну так что, ты нашел самого себя или, как всегда, мимо темы?

– Я уезжал не за этим.

– Это мне хорошо известно. – Он валится на диван рядом со мной. – Ты просто сбежал.

– С чего это мне было сбегать? – вспыхиваю я, хотя понимаю, что он прав.

– Не кипятись, я же тебя ни в чем не обвиняю. И вообще, сбегать от баб – правильное дело. Я вот не сбежал вовремя от твоей сестры, и вся жизнь кувырком.

– Да уж, – соглашаюсь я, возвращаясь мысленно к проведенным на Сицилии неделям. – Не думаешь ни о ком другом. Никакие другие женщины не привлекают. Словно та магия чувств, которую ты испытывал при встречах со многими женщинами, теперь концентрируется в одной-единственной, той, в какой ты только и нуждаешься.

– Ты это серьезно или шутка такая? – притворно удивляется Лео. – Лично я меняю их каждый вечер, как обычно. Не хватало еще, чтобы я этого себя лишил. Что за чушь ты несешь, уж не голубым ли ты у меня заделался?

– Нет, Лео, я просто по-настоящему влюбился. – Как ему удается в любых обстоятельствах оставаться самим собой! – А если, как ты утверждаешь, у тебя все путем, что перевернула в твоей жизни Адела?

– Ну, не знаю, как тебе это объяснить, – пожимает плечами Лео. – Это как бы два разных состояния… – И, сводя все к шутке: – Я вообще тут подумал и понял, что все дело в жаре.

В жаре? Лео просто прелесть. Как бы мне сейчас хотелось обладать такой же чудесной способностью легко относиться к жизни, плевать на все и на всех. Когда-то я тоже был таким.

– Это значит, чтобы почувствовать себя лучше, тебе придется ждать сентября, когда станет прохладнее? – подхватываю шутку я.

– Нет. Это значит, что я решил свалить в Австралию. Завтра. – Он смотрит на часы. – Точнее, уже сегодня вечером.

– Чтобы спастись от жары?! Я бы еще понял, зайди речь о Гренландии…

– В Австралии сейчас зима, мудило! – Он разливает ром по горшочкам, и я замечаю, что рука, в которой он держит бутылку, слегка дрожит. – Мой агент организовал мне гастрольный тур по крупным городам плюс кое-какие бессмысленные дыры типа Аделаиды. Слушай, ты знал, что в Австралии есть концертные залы? Я-то думал, там все только и заняты серфингом да барбекю из мяса кенгуру, а чтобы еще пойти и послушать пианиста!.. Но нет, все вечера, как говорится, полный заказ!

– Так не говорят. По крайней мере, итальянцы. Они говорят: все билеты проданы, – автоматически поправляю его я, но у меня в голове другое: Лео уже гастролировал в Австралии и хорошо знает оживленную культурную жизнь в ее городах. Он явно придуривается, и это подозрительно.

– Что-то ты выглядишь чересчур истощенным, – хмыкает он. – Если, пока я так далеко, ты будешь бродить по мастерской как призрак из замка, то, боюсь, вернувшись, я обнаружу лишь твою тень.

– Я не собираюсь торчать в мастерской, – заверяю я его. – Я должен найти Еву.

– А зачем?

Вопрос не такой уж глупый, как кажется. Я задумываюсь над ним.

– Я четко сформулировал ей то, чего я не хочу, – говорю я наконец. – Теперь я должен сказать ей, чего я хочу.

– А ты знаешь, чего ты хочешь?

– Теперь да.

– И что это?

– Ее, – отвечаю я тихим голосом, обращаясь, скорее, к самому себе. – Потому что все эти недели я скучал по ней. Потому что без нее я сам не свой. Потому что она нужна мне.

– То есть ты хочешь сказать, что в конце концов ты готов предложить ей себя в качестве будущего идеального жениха?

– Да, я готов даже на такой риск, – признаюсь.

Его изумляет мой серьезный тон, и он долго молча всматривается в меня. Потом пожимает плечами и поднимает горшочек с ромом.

– Это заслуживает тоста! – заключает он.

Пару часов спустя, допив бутылку рома, Лео, шатаясь, отправляется в свою квартиру, чтобы немного отдохнуть и собрать чемодан. Я выхожу в сад и, подставив лицо еще прохладному ветерку, гляжу на розы. Теперь, когда я вижу их в утреннем свете, они белые с легким розовым оттенком, именно такие, как и их название – New Dawn. Я засовываю руки в карманы джинсов и в одном из них натыкаюсь на твердый предмет неправильной формы.

Потому что все эти недели я скучал по ней. Потому что без нее я сам не свой. Потому что она нужна мне.

И опять моя мысль возвращается к моей статуе из старого красного дерева, которую вчера на рассвете я оставил у подножья алтаря в маленькой барочной церкви сицилийского городка. По борту основания статуи я вырезал посвящение богине и девочке, носящей ее имя, – Венере. Перед уходом я бросил последний взгляд на статую: чувственная расслабленность тела, как живые, волоски на лобке, глаза, полные истомой, – и представил себе лицо священника, который обнаружит ее. Накануне я провел всю ночь без сна, вырезая ей лодыжки, маленькие ступни, изящные ногти. Теперь она вольна идти, куда пожелает.

Но уверен, что она вернется ко мне.

Через десять минут я звоню в дверь Мануэлы.

– Ты всегда ходишь в гости по воскресным утрам, да еще в такую рань?.. – встречает она меня на пороге. – Выглядишь хреново, – добавляет она, критически оглядев меня с головы до ног.

– Спасибо. А кроме комплимента я могу получить чашку кофе?

– Только не спрашивай меня, где Ева, я этого не знаю, – предупреждает она, как только мы усаживаемся за стол. – Она больше не подает вестей о себе. Может быть, вернулась во Флоренцию, к своим.

У меня защемило сердце. В последние дни я без проблем проделал тысячи километров, но Флоренция неожиданно кажется мне бесконечно далекой.

– Ты в этом уверена?

– Нет. Но уже месяц, как я не слышала ее. С тех пор как она бросила Альберто. – Она искоса смотрит на меня.

– Значит, она его таки бросила?

– Да, решительно и ничего не объяснив.

– Я думал, что она выйдет за него.

– Ты так ничего и не понял в Еве, – выносит Мануэла мне приговор, доставая из микроволновки круассаны, которые милостиво разогрела для меня.

Аромат выпечки возвращает меня к жизни.

– Во всяком случае, Альберто может знать, где ее искать. Он же должен был перевезти кое-какие ее вещи из их дома. Зная его и зная, как она относится к вещам, думаю, что перевозку мог организовать только он. Хотя, – прибавляет она скептически, – не думаю, что тебе стоит спрашивать о ней у него.

Я иду спросить о ней у него.

Задача непростая. Сейчас почти девять утра, и я уверен, что могу застать его в офисе. Проблема в том, чтобы преодолеть охраняющего вылизанный вестибюль банка охранника, которому достаточно одного взгляда, чтобы дать мне под зад коленом. Должен признать, у него есть все основания для этого: на мне полотняные брюки в белесых от соли разводах, нечищеные туфли, в каких в послевоенные годы танцевали танго, и голубая майка, которая была чистой две бессонные ночи назад.

– И куда это ты собрался? – Он останавливает меня, когда я направляюсь к лифту.

– У меня встреча с Альберто Диритти, – сообщаю я ему, бросая на него полный искренности взгляд.

Мое уверенное поведение сбивает его с толку.

– Идите за мной, сейчас мы ему позвоним, – говорит он, кивком приказывая следовать за ним к стойке ресепшен.

По крайней мере, перешел на «вы».

– Рита, – обращается он к стоящей за стойкой девице, – этот синьор говорит, что у него назначена встреча с доктором Диритти.

Она также в легком замешательстве от моего наряда. Хлопая ресницами, она пытается прочитать мои намерения на моем лице. Моя уверенность производит впечатление и на нее. Возможно, она принимает меня за эксцентричного миллионера.

– Конечно, – улыбается она и поднимает трубку телефона. – Какое имя я должна назвать?

– Луис. Эс. Морган, – отвечаю я, подмигивая ей. – Скажите ему, что я по поводу инвестиционного фонда «Ева».

Через пару минут безупречная секретарша с неестественно блестящими волосами вводит меня в кабинет бывшего жениха Евы.

– Стало быть, это ты и есть, – начинает он, поднимаясь из-за стола. – Когда мне назвали имя, я не был уверен. – Он идет мне навстречу. – Как дела? – спрашивает он и неожиданно кулаком врезает мне в челюсть, да так сильно, что я отлетаю и влипаю спиной в закрытую дверь.

Боль ужасная. Автоматически я принимаю боевую стойку. Я не любитель драться, но я рос в маленьком селении и научился работать кулаками. Как бы то ни было, он не оставляет мне время на раздумья или дискуссию, бросаясь на меня разъяренным медведем. Я пинком отправляю к стене мешающий мне стул, освобождая пространство. Он гораздо здоровее меня, и единственная стратегия – это дезориентировать его и заставить устать. Если бы я хорошенько поспал хотя бы час за последние сутки, мне было бы намного легче.

Он снова пытается попасть мне по лицу. Я нырком ухожу от встречи с его кулаком и, нанеся удар правой рукой ему в живот и сразу же левой в подбородок, отскакиваю в сторону. Однако ему удается достать меня правой и едва не свернуть мне скулу, потом он хватает меня в охапку, и мы боремся, опрокидывая стоящий в углу круглый столик.

И тут дверь распахивается и на пороге кабинета, размахивая пистолетом, возникает охранник, примчавшийся на поднятый нами шум.

– Стоять! Руки вверх! – кричит он.

Его голос клинком пронзает мою одурманенную адреналином голову. И голову Альберто тоже. Мы отскакиваем друг от друга, словно отброшенные невидимой рукой, и замираем.

– Отойдите, доктор Диритти, – просит его охранник, направляя оружие на меня. – Он причинил вам боль?

– Не сегодня, – рычит Альберто.

– Мы немедленно вызовем полицию, – говорит охранник, свирепо глядя на меня, видимо, я подтвердил все его самые худшие предположения насчет плохо одетых людей.

Я смотрю на Альберто и читаю в его глазах, как он быстро перебирает варианты выхода из положения. Полиция. Необходимость объяснять случившееся. Скандал в банке. Не говоря уже о потере рабочего времени.

– Никуда не звони, – приказывает он охраннику. – У человека нервы сдали. Он не сделал мне ничего плохого.

– Вы уверены? – спрашивает тот, с сомнением оглядывая его опухшее лицо. – А если он нападет еще на кого-нибудь?

– Он этого не сделает. – Альберто кивком приказывает ему опустить пистолет. – Это мое личное дело. А теперь вышвырни его вон.

Меня выталкивают на элегантную улицу Бреры с такой силой, что я едва не оказываюсь под колесами велосипедиста.

Медленно, не поднимая глаз, я удаляюсь с места моего преступления. В этой суперпрестижной зоне города все сияет, словно драгоценности в витрине «Тиффани». В голову приходит: а не зайти ли мне в ресторан Four Seasons[26] и не заказать ли бифштекс с яйцом? Хотя бы только для того, чтобы насладиться реакцией посетителей. Я был бы готов сделать это, будь я в другом состоянии и настроении.

Сейчас я чувствую себя смертельно уставшим и расстроенным. Ева во Флоренции, я в Милане, измочаленный и непроспавшийся, и все это, в конце концов, может не иметь никакого смысла.

Внезапно в кармане вибрирует телефон.

«Яйцо, – написано в эсэмэске. – Не Коломбово. Ева».

Глава 26

Я несусь, как сумасшедший, по улочкам Бреры сквозь толпы туристов и богатеньких горожан с пакетами, набитыми покупками, мимо охранников ювелирных лавок. К счастью, еще не час пик, когда народу здесь столько, что не протолкнуться.

– Ты словно с картины эпохи Возрождения.

– Я предпочла бы быть написанной Пьеро делла Франческа. В его «Мадонне», которая висит в Брера, той, что сидит под висящим над головой яйцом, столько мудрости. Она само совершенство…

Я должен сказать ей только одну вещь и только один раз. Самую важную.

C рвущимся из груди сердцем я врываюсь в Пинакотеку и взлетаю по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Слава богу, я знаю это место как свои пять пальцев. Времени на то, чтобы остановиться и купить билет, у меня нет. Если задержусь хоть на минуту, грохочет в мозгу мысль, я рискую не застать ее там. Тем более что у меня нет никаких причин верить ей. Но я все равно должен бежать к ней. Не медля ни секунды. Я должен сказать ей только одну вещь и только один раз. Самую важную. А дальше она может делать все что хочет: облить презрением, оттолкнуть, оставить меня раз и навсегда. Но если я ей сейчас этого не скажу, я умру. Я никогда себе этого не прощу.

Не сбавляя скорости, я пролетаю через входную дверь, преодолеваю еще одну лестницу, сворачиваю направо, потом опять направо. Топотом взрываю тишину, в которую погружены залы галереи. Вслед мне несутся возмущенные крики служителей и редких утренних посетителей, в основном студентов факультета искусств. Не хватает только, чтобы кто-нибудь из них увязался за мной. Хотя вряд ли, для таких слишком много усилий оторвать задницу от стула. Да пусть даже кто-то и увяжется, наплевать. Главное, найти ее. Вновь найти ее. Я опять сворачиваю направо, в сторону зала ХХIV.

И резко торможу на пороге. «Алтарь Монтефельтро» на месте, взор на сосредоточенном лице Мадонны устремлен на спящего ребенка. А может быть, и на Еву, одиноко стоящую перед картиной.

На ней простенькое белое платье и балетки. Отросшие каштановые волосы рассыпаны по плечам. Я уже забыл, какая она маленькая. И какая красивая.

Она кажется мне не намного выше статуи, которой я подарил ее образ. Хотя, скорее всего, такой эффект производят внушительные размеры картины или пропорции самого зала. Я перевожу взгляд на коленопреклоненного рыцаря в доспехах, который всегда привлекал мое особенное внимание. Это заказчик картины, герцог Федерико да Монтефельтро, единственный смертный в сонме святых. Я смотрю на спящего ребенка, на суровую Мадонну, на совершенное яйцо, нависающее над головой Мадонны из-под полукупола эскедры в форме раковины.

Раковина Венеры, думаю я. Яйцо – символ возрождения.

– Я люблю тебя. – В тишине зала мой голос звучит раскатом грома.

Я набираю полную грудь воздуха…

– Я люблю тебя. – В тишине зала мой голос звучит раскатом грома.

Ева не шелохнется.

Я сказал это. И сразу чувствую, что я стал другим.

Мы стоим неподвижно, словно персонажи картины.

– Я всегда задавалась вопросом, – наконец произносит Ева, – почему Пьеро навешивал драгоценности на ангелов? Наверное, боялся, что они будут переживать оттого, что выглядят хуже, чем увешанные драгоценностями прекрасные дамы, разгуливающие по нарядным улицам?

Я ощущаю, как с каждым шагом к ней атмосфера становится все напряженнее, наполняясь тем чувством, которое я всегда ошибочно принимал за желание. На самом деле это – любовь.

Она поворачивается ко мне, и у меня перехватывает дыхание. Все эти недели она была у меня перед глазами: когда я работал над статуей, когда давал свои кукольные представления, когда спал. Но все мои видения были всего лишь бледным отражением реальности. Я осознаю это, жадно вглядываясь в линию ее профиля, абрис шеи, плеча.

Может быть, она кажется мне такой красивой от счастья, что я, наконец, вижу ее, чего так страстно желал? Ее движения как будто исходят из параллельного мира, и все же это она, все та же, я узнаю ее по тому, как она привычно склоняет голову на плечо, по тому, как вздрагивают ее губы в преддверии улыбки. Как на картине Леонардо, думаю я, мысленно принося извинения Пьеро делла Франческа.

Да, она кажется такой. Совершенной. Я чувствую, как меня охватывает страх при мысли, что я могу быть ей совсем не нужен. Что она не любит меня.

– Хотя что до всех этих драгоценностей таким чистым душам, как ангелы, – задумчиво заключает она.

Я сую руку в карман и достаю оттуда брошь. Все эти долгие часы я то и дело дотрагивался до нее как до талисмана. Кто знает, может быть, это сработало. Я иду к ней, протягивая брошь на раскрытой ладони.

– Насчет ангелов ничего не знаю, но тебе я принес вот это, – говорю я.

Я ощущаю, как с каждым шагом к ней атмосфера становится все напряженнее, наполняясь тем чувством, которое я всегда ошибочно принимал за желание. На самом деле это – любовь. И вновь ее запах застает меня врасплох. Чувственный и нежнейший. Я безумно хочу любить ее душой и телом, сделать ее моей немедленно, снова испытать восторг, который испытал только с ней. Я хочу заняться любовью с женщиной, которую люблю.

Ева с изумлением смотрит на мою ладонь.

– Да-да, это та самая брошь из твоего магазина. Я лишь немного поработал над ней.

Она берет брошь с моей ладони, и легкое прикосновение ее пальцев заставляет меня вздрогнуть. Мягко гладит розу, которую я вырезал из кусочка красного дерева, позаимствованного мною у моей статуи. Это бутон, обещание жизни. Когда я работал над ним, мне казалось, что я слышу его аромат. Тот же, что у Евы. Я вставил его в изящную серебряную филигрань из маленьких листочков на место ужасного куска бутылочного стекла. Как только я это сделал, мне показалось, что брошь была такой с самого начала. Серебро с деревом. Стильной, изящной и единственной в своем роде. Как Ева.

– Это ты сделал… – В ее словах не слышится вопроса. – Такое впечатление, что он вот-вот распустится.

Она поворачивается ко мне, ее глаза полны слез. Губы неожиданно кривятся, как у ребенка, который едва сдерживает рыдания.

Я испытываю такое счастье, что окончательно отбрасываю все сомнения: это и есть моя жизнь, это и есть моя женщина.

– Как же мне тебя не хватало, – шепчет она еле слышно, как бы говоря сама с собой, и вдруг одним шажком сокращает то крошечное расстояние, что разделяет нас, и утыкается лбом в мою грудь. Я испытываю такое счастье, что окончательно отбрасываю все сомнения: это и есть моя жизнь, это и есть моя женщина. У меня вырывается вздох облегчения, а в голове неожиданно мелькает мысль о Да Винчи, нашем единственном общем друге.

Может, из-за того, что я на мгновение отвлекаюсь на воспоминание о зверьке, я не сразу понимаю то, что говорит Ева: