Готический роман. Том 1 Воронель Нина

Ури

Неясно было, на сколько времени хватит батареек в фонаре, но ясно было, что если ничего не предпринимать, то придется умирать в кромешной тьме. Может быть, в этой ситуации любые действия не имели смысла, но не в характере Ури было безвольным чучелом барахтаться в холодной ванне, покорно ожидая конца, тем более что уровень воды продолжал подниматься, правда, гораздо медленней, чем сначала, но достаточно неуклонно. А это значило, что через какое-то обозримое время должен наступить момент, когда поверхность воды сомкнется с потолком, и тогда – все, кранты!

Наблюдать за тем, как его тело сантиметр за сантиметром приближается к каменному своду над головой, было невыносимо, от этого можно было сойти с ума, так что Ури оставалось или приблизить неотвратимый конец, насильственно набрав воды в легкие, или взять себя в руки и начать искать какой-нибудь выход. Вряд ли существовал выход вниз или вбок, но где-то в потолке была скрыта ловушка, значит, один из камней наверняка не был намертво вмазан в кладку и его можно было попытаться сдвинуть, – если его найти. В голову лезли разные плохие варианты: а вдруг этот камень специально закреплен так, что отвалить его можно, только наступив на него там, наверху, а снизу его не ухватить. Или что даже если повезет выбраться через ловушку, можно потом сдохнуть и сгнить в темном коридоре, дверь которого отпирает только тринадцатый красавец, впопыхах забытый вчера Ури под подушкой Отто. Вряд ли кто-нибудь догадается искать Ури за дверью, ключ от которой заведомо потерян, – можно не сомневаться, что старый хитрец постарается получше спрятать ключ, о котором никто, кроме него, не знает.

Но все равно надо сделать все возможное, чтобы отыскать этот секретный камень и выбраться наверх в коридор, даже если невелик был шанс выйти потом из этого опасного коридора через запертую тринадцатым красавцем дверь, – кто знает, что там еще может обнаружиться? Ведь Отто умудрился заманить Карла в ловушку рассказом про тайный выход из замка через подземный ход, и Карл, который вряд ли был легковерен, этому рассказу поверил. А уж Карл наверняка хорошо изучил все возможные входы и выходы из замка, – в его положении это было совершенно необходимо. Значит, есть надежда, что коридор и вправду выводит в подземный ход, – чем черт не шутит, даже если черта зовут Отто! А кроме того, старик мог быть прав, сомневаясь, что Карл действительно погиб. А что, если он перехитрил всех, умудрился как-то выбраться из замка и смылся, подбросив в ловушку ключи, чтобы понадежней замести свой след? В этом случае, правда, остается необъясненным полный комплект костей на одну персону, который Ури захоронил сегодня в тайнике. Но ведь никто не проверял, как давно гниют в подвале эти кости, и кого еще за долгие годы мог спустить в свою ловушку Отто. Да почему, собственно, только Отто – ведь и Карл был вполне способен избавиться от какого-нибудь слишком ретивого сообщника и сбросить его кости в недоступный подвал. Тогда ему очень кстати было, удирая, попытаться выдать эти кости за свои.

А раз так, то ему, Ури, пора перестать следить, как медленно ползет вверх маслянисто-черная водная поверхность, и вместо того, чтобы умирать снова и снова с каждым уходящим под воду сантиметром стены, лучше занять себя поисками этой хитроумной ловушки.

Отто

Хоть Вильма примчалась буквально через десять минут, Отто успел хорошо подготовиться к ее приезду. Главное, ему удалось удачно решить самую трудную задачу – добыть спрятанный им когда-то подробный план замка настоящий, на котором видны были все детали, не то, что на убогом схематичном чертежике, который выдавали в Управлении по охране памятников. Проблема заключалась в том, что за год, прошедший с того дня, как Отто расправился с Карлом, его собственное здоровье сильно ухудшилось – особенно в результате инсульта, как раз и вызванного страшным напряжением душевных сил, потраченных на осуществление этой расправы. Сидя у ворот в ожидании опеля Вильмы, Отто настолько остро пережил снова отчаяние и вдохновение тех невероятных месяцев, что его на какой-то краткий миг захлестнуло сладостное чувство торжества – ведь в тот тревожный день он только успел натерпеться страху, а порадоваться не успел: удар хватил на самом пороге победы. А после удара он, распластанный на больничной койке новым параличом, долго выныривал из черной бездны полного забвения, а когда, наконец, вынырнул, то весь извелся неизвестностью, никак не находя подходящего повода мимоходом спросить у дочери о судьбе Карла. И только по возвращении домой, да притом еще не сразу, а постепенно и мучительно, он выведал, наконец, у Клауса, что Карл с того самого дня исчез и больше не появлялся.

Сладостные воспоминания Отто были прерваны возникшим где-то вдали глухим рокотом поднимающейся в гору машины, и его охватила новая тревога: а что, если все входы в замок заперты? Он поспешно вырулил к тому месту, где сходились створки ворот, и слегка толкнул одну из них лапой. Створка медленно поползла в сторону – какое счастье: Габриэла, убегая в панике, очевидно, забыла запереть за собой ворота! Обрадованный таким оборотом дел, Отто в сопровождении неотступного Ральфа выкатился из ворот и встретил подъехавшую Вильму уже за мостом, так что она чуть не налетела на него, выскочив из-за поворота на изрядной скорости.

Вильма резко затормозила, выпрыгнула из машины и бросилась к Отто, задавая на ходу тысячу дурацких вопросов. Как он и предполагал, она не знала азбуки Морзе, но он, предусмотрев такую возможность, заранее хорошо подготовился и, зажав карандаш вилкой протеза, умудрился написать ужасным почерком пять слов на большом белом листе: «шлюз Ури цистерна срочно Инге». Но прежде, чем показать Вильме слова на листе, Отто ткнул лапой вверх, в сторону скалы. Подчиняясь его гипнотическому взгляду, Вильма посмотрела туда, где вяло струился по красным камням недавний грозный поток, но ничего особенного не увидела, – хоть профиль скалы, исчерченный глубокими бороздами желобов, отлично просматривался с моста, ленивая плоская струя, в которую превратился поток, почти сливалась со скалой и стала незаметной. Вильма вопросительно глянула на Отто и он, снова указав на скалу, перенес свое и ее внимание на слово «шлюз». Прочитав это слово, Вильма еще раз глянула вверх, присмотрелась и ахнула – она поняла, что произошло там, на скале.

Теперь ей нужно было как-то сообщить, что Ури заперт в затопленном подвале, и Отто вернулся к листу со словами. Он стукнул лапой по словам «ури» и «цистерна».

– Ури был в цистерне? – ужаснулась Вильма, – Что он там делал?

Господи, какая разница, что он там делал, разве в этом сейчас суть? Но Вильма, услышав про Ури, совершенно потеряла голову и вместо того, чтобы соображать, как его спасти, начала суетливо размахивать руками и хвататься за сердце. Тщетно Отто, тыкая лапой в лист, пытался объяснить этой безмозглой вертихвостке, куда Ури пролез через цистерну, – она все кудахтала и кудахтала, пока он не понял, что ему придется наладить с нею примитивную связь, а иначе помощи от нее не получить. Он изловчился и защемил вилкой трепыхающийся перед его носом рукав ее свитера. Она рванулась было прочь, но, все-таки, хоть и дура, а сообразила, что ничего ей не угрожает, и подчинилась его нажиму. Чтобы она перестала трепыхаться, Отто слегка передвинул свою клешню вбок, так что защемил не только ткань ее рукава, но и кусочек ее плоти. Теперь он мог диктовать ей свои условия – стоило ей ослушаться, он чуть сильней сжимал клешни вилки, и она тут же подчинялась.

Не ослабляя нажима клешни, Отто притянул вертихвостку поближе к листу и крепко держал ее, пока не убедился, что взгляд ее сфокусировался на написанных им словах. Тогда он разжал клешню, отпустил свитер и прежде, чем Вильма успела отшатнуться, указал ей на слова «срочно Инге». Отто сразу увидел, что на этот раз она поняла, чего он от нее хочет: она приблизила свое лицо – лицо, надо признать, было красивое, хоть, на его вкус, слишком птичье, – к его старому уху и крикнула так громко, что у него голова чуть не лопнула:

– Конечно, надо найти Инге! Я думаю, что знаю, где она сейчас, – она поехала в университет подписывать бумаги о научной ценности замка.

И рванулась было к воротам, чтобы поскорей побежать звонить, но Отто опять перехватил ее клешней, на этот раз за кромку свитера. Она, наверно, воображала, что если он инвалид, то, значит, и глухой, и слепой, и тупой. А он был не глухой, не слепой и поумней ее. И поэтому он сразу сообразил, что Ральф не впустит ее в замок, – он остановил ее в тот момент, когда верный страж, у которого рвения было больше, чем разума, уже изготовился к прыжку. Услыхав грозный рык, вырвавшийся из разинутой пасти пса, Вильма тоже оценила грозящую ей опасность и признала, наконец, умственное превосходство старого калеки.

– Спасибо, – прошептала она, опасаясь громким голосом вызвать новую атаку Ральфа, а также освобождая Отто от подозрения в глухоте. – Что же нам делать?

Отто любил беспомощных женщин – их робость повышала его уверенность в себе. Чувствуя, что Вильма уже готова подчиняться его командам, а значит, и понимать его будет лучше, он указал вилкой назад, себе за спину. Она и впрямь тут же его поняла:

– Покатить вас в замок?

Отто стукнул по рельсу один раз и произвел своей непослушной шеей нечто, похожее на кивок. Она и тут сразу ухватила смысл того, что он имел в виду:

– Один удар – это «да»?

Отто, чувствуя, что он владеет ситуацией, и уже не опасаясь осложнений, сделал попытку покачать головой и стукнул два раза.

– А два удара – «нет», – уже не спросила, а подтвердила она, подталкивая кресло к воротам. Ральф следовал за ними, озвучивая каждый шаг недоброжелательным горловым рокотом, – он плохо переносил любое нарушение привычного порядка. Достигнув ворот, Вильма остановила кресло и сказала неуверенно:

– Он ведь не даст мне войти в кухню?

«Да», – отстучал Отто и вырулил кресло в неширокую щель между створками, пропуская тощую вертихвостку протиснуться во двор за его спиной, но преграждая путь огромному псу. Вертихвостка проявила сообразительность, – не обращая внимания на обиженный лай Ральфа, она ужом протиснулась в щель, вихрем промчалась через двор и взлетела на крыльцо кухни с проворством, которого Отто от нее не ожидал. Пока она звонила Инге, Отто, ловко маневрируя креслом, тоже умудрился въехать во двор, все время придерживая лапой створку ворот, так что Ральф, несмотря на все свои усилия, остался снаружи. Отто прижал створки спинкой кресла и стал нетерпеливо ждать, когда Вильма выйдет на крыльцо. Наконец она появилась в дверях кухни, и по выражению ее лица он сразу понял, что она нашла Инге. Она крикнула сверху:

– Инге уже мчится сюда, – и поманила его рукой, призывая подъехать поближе, она расскажет подробности. Увидев, что он не двигается с места, она решила, что он ждет ее помощи, и устремилась к нему, легко отталкиваясь от камней поношенными белыми кроссовками. Подбежав поближе, она мгновенно оценила ситуацию с Ральфом и спросила:

– Запереть ворота и оставить собаку снаружи?

И, не дожидаясь ответа, она под зычный аккомпанемент раздраженного лая задвинула в петли засов, соединяющий створки, и взялась за спинку кресла:

– Будем ждать ее здесь?

«Нет», – два раза стукнул Отто.

– Поедем на кухню?

«Нет», – повторил он, восхищаясь тем, как быстро она освоилась с новой для нее системой коммуникации.

– А куда же вы хотите? – она на секунду задумалась. – К себе?

«Да», – благодарно ответил он, и они помчались через двор, оставив позади обезумевшего от их несправедливости Ральфа.

Пока Вильма катила Отто в сторону его комнат, он на какую-то долю секунды испугался, не слишком ли поспешно он доверился этой сомнительной незнакомке, которую, если верить Габриэле, и женщиной считать было бы не совсем правильно. Не слишком ли это рискованно – посвящать ее в секреты устройства подземных коридоров? Ведь если она проникнет в тайну его подвалов, она может проникнуть и в тайну его поступков. Но она так сноровисто управлялась с его креслом, что он усомнился в справедливости суждений Габриэлы, – эта вертихвостка в грязных кроссовках, хоть и лесбиянка, но, пожалуй, совсем не такая вздорная дура, какой Габриэла ее изображала. Да и вообще, почему она должна быть дура, – Отто вполне мог понять, чем эту лесбиянку привлекает Инге. С этой утешительной мыслью он расслабился и решил положиться на судьбу.

Инге

По второразрядному шоссе, ведущему из университета в Нойбах, можно было при большом шоферском искусстве домчаться до замка за четверть часа, но Инге поставила рекорд и вырулила на площадку перед мостом ровно через одиннадцать минут после того, как она после звонка Вильмы, подавив парализующий дыхание спазм ужаса, выскочила из здания архитектурного факультета и рывком распахнула дверцу фургона. У нее даже не хватило воображения удивиться, как она умудрилась не разбиться во время этой фантастической гонки, потому что она не помнила ни одной подробности промелькнувшей перед ее невидящими глазами горной дороги.

Ворота были заперты, и она не стала тратить время на то, чтобы их отпирать, а выпрыгнула из кабины и, оттолкнув бросившегося ей на грудь взъерошенного Ральфа, отворила калитку, влетела во двор и резко остановилась у входа в свинарник, не зная, куда бежать дальше. Впрочем, долго размышлять над этим ей не пришлось, потому что из комнат отца донеслись удары лапы об рельс, и она, теряя по пути свои нарядные туфли-лодочки, надетые ею с утра с целью увеличения шансов на получение денег для реставрации замка, босиком рванулась навстречу этому призывному звону. Распахнув дверь, она увидела склоненные над столом затылки Отто и Вильмы.

– Где Ури? – хотела крикнуть она, но голос у нее сорвался, перехваченный по выходе из горла все тем же неотступным спазмом, и вопрос ее прошелестел почти неслышно. Однако они ее услышали и расступились, давая ей место у стола, где был расстелен тот самый подробный план замка, который она тщетно искала уже несколько недель. Инге, собственно, всегда подозревала, что старый тиран зачем-то спрятал от нее план, но сейчас ей было не до выяснений, и она послушно уставилась на большой лист, испещренный разноцветными штрихами, линиями и мелкими геометрическими фигурами.

Острие карандаша в руке Вильмы ткнулось в какой-то заштрихованный синим квадратик:

– Он тут, в сокровищнице.

– Тут, – тупо повторила за нею Инге, не в состоянии сообразить, где именно находится эта проклятая сокровищница. – А где вода?

– И вода тут, – тихо ответила Вильма, жалея ее, но не видя способа уклониться от прямого ответа. – Вода ворвалась в сокровищницу через тот же узкий туннель, по которому раньше прошел туда Ури.

– Зачем? – не удержалась Инге, сама удивляясь визгливым нотам, неожиданно прорвавшимся сквозь заградительный барьер парализованных ужасом голосовых связок. – Зачем ему понадобилось туда пробираться?

«Какая разница», – свирепо отстучал Отто.

– Это все твои штучки, только ты мог послать его туда! – выкрикнула Инге, чувствуя, как гнев освобождает ее голосовые связки от напряжения. Но гнев ее не произвел никакого впечатления на Отто.

«Какая разница», – настойчиво повторил он, – «если только я могу его оттуда вытащить».

– Ты думаешь, он еще жив? – неожиданно кротко спросила Инге и обеими руками крепко ухватилась за край стола. Робкий лучик надежды обжег ее с такой силой, что ноги ее подкосились, и она чуть не рухнула на пол.

«Надеюсь жив теперь слушай Вильма».

Вильма с готовностью направила острие карандаша на синий квадратик сокровищницы. «Когда они успели так хорошо сговориться?» – мимоходом удивилась Инге, прежде чем последовать взглядом за четкими движениями карандаша. Отто начал быстро отстукивать свои указания, пропуская все лишние слова и нисколько не заботясь о грамматике:

«Вода вряд ли затопила до потолка высоко он сильный плавает в потолке выход ловушки», – тут Вильма ткнула карандашом в маленькую черную спиральку, очень похожую на микроб то ли скарлатины, то ли кори из учебника по лечению детских болезней.

«Осторожно войти коридор», – поспешно продолжал Отто, – «и железной палкой нажать на камень он перевернется под ним дыра»

– Но туда невозможно войти, – уточнила Вильма. – Ведь ключ от этой двери потерян.

«Ключ под подушкой»

Проигнорировав изумленный вскрик Вильмы, Инге молча ринулась в спальню и вытащила из-под подушки ключ, запеленутый в скомканный план – вне всяких сомнений, это был тринадцатый красавец.

«Взять фонари веревки и бежать», – скомандовал Отто, – «первым делом найти ловушку осторожно не упасть»

– Вильма, ради Бога, Вы не можете принести из свинарника веревки и большой фонарь, пока я переведу дух? – тяжело опускаясь на стул, взмолилась Инге.

– Я сбегаю и мигом обратно, – согласно кивнула Вильма. – Только придержите пса.

Прижатый ладонью Инге, пес зарычал было вслед Вильме и умолк, испуганный той яростью, с какой зарычала на его любимого хозяина его любимая хозяйка:

– Как здорово ты все придумал: сперва отправить Ури в сокровищницу, а потом открыть шлюз!

Отто оторопел:

«Как я мог открыть».

– Ты многое можешь! Ты ведь смог спрятать план и ключ! Чтобы потом изобразить из себя спасителя, когда спасать уже некого!

«Это не я».

– Не ты, так твоя похабная Габриэла! Что-то я ее не вижу. Где она, все еще не спустилась со скалы?

За окном хлопнула дверь свинарника, и послышались торопливые шаги Вильмы. Отто беспомощно сник в кресле, со свистом ловя воздух посиневшими губами, но Инге в эту минуту было не до жалости, она только понизила голос:

– Знай, если Ури погибнет, я брошу тебя тут и уеду.

«Это не я», – слабо повторил Отто, прислушиваясь к приближающемуся шороху кроссовок Вильмы.

– А кто же еще? – яростно сверкнула глазами Инге. – Кого-то чужого Ральф разорвал бы в клочья!

«Может карл», – почти неслышно отстучал Отто.

На пороге появилась Вильма с фонарем в руке и с мотком толстой веревки на шее и, на бегу бросив Инге: «Пошли скорей!», устремилась к подземному коридору. Ральф опять было рванулся ей вслед, но Инге перехватила его и резко вытолкнула во двор, крикнув ему: «Сторожи ворота!». Потом, уже в дверях, обернулась к отцу и прошептала:

– Откуда тут мог взяться Карл?

Отто

Несправедливость обвинений дочери намертво сковала бы Отто язык, если бы он уже не был скован болезнью, так что он не сумел ничего возразить, объяснить, оправдаться. Отто понимал, что ее угроза бросить его и уехать – отнюдь не пустой звук, он всегда побаивался приступов ее гнева, которые накатывали на нее крайне редко, но уж когда накатывали, то захлестывали ее с головой.

Сейчас, чтобы спасти себя, Отто необходимо было выяснить, кто проскользнул мимо него в темноте подземного коридора. Мог ли это и вправду быть Карл? Когда Отто высказал дочери это безумное предположение, он в первую очередь хотел отвести от себя ее гнев, но при этом все же не исключал, что он догадался правильно, – в основном из-за Ральфа, который не мог впустить в замок никого чужого. И все-таки более вероятно, что шлюз открыл кто-то другой, кто знал дорогу через подземный ход, – хоть трудно представить, кто бы это мог быть. Но кто бы он ни был, вряд ли он уже успел удрать – даже самый опытный акробат не сумел бы так быстро спуститься со скалы и пробраться по всем сложным переходам, ведущим со стены во двор, где, высунув от усердия язык, картинно застыл верный Ральф. А значит, сейчас у преступника есть последний шанс выбраться из замка, пока Инге не вызвала полицию с собаками, чтобы его найти, – Отто не сомневался, что стоит ей одуматься и прийти в себя, как она поймет всю нелепость своих несправедливых обвинений. Но что бы ни предприняла Инге потом, сейчас он должен занять сторожевой пост у выхода из подземного коридора, потому что, если преступник не дурак, он не рискнет выходить через кухню прямо в зубы Ральфа, а снова попытается нырнуть в подземный ход.

Дрожащей от усталости рукой старик вырулил на площадку перед выходом из подземного коридора и застыл, – совсем как Ральф, разве что язык не высунул. Вместо этого он из последних сил стиснул зубы, чтобы не спугнуть преступника своим неровным дыханием, с хрипом рвущимся из его перетруженной за это бурное утро груди. Его чуткие уши почти одновременно уловили поспешное приближение легких шагов и отдаленный рокот тоже поспешно взбирающейся в гору машины. Сердце его радостно рванулось навстречу машине: «Габриэла!» – и тут же сникло, стиснутое ледяной рукой страха перед тем неизвестным и безжалостным, чьи быстрые шаги звучали уже совсем близко.

Темный силуэт возник в слабо освещенном проеме подземного коридора на какую-то долю минуты раньше, чем мотор фольксвагена Габриэлы зафыркал у ворот, встреченный радостным лаем Ральфа.

Отто весь напрягся, ожидая увидеть Карла. Однако человек, вышедший на площадку и на краткий, как дыхание, миг оцепеневший при виде старика в кресле, вряд ли был Карл, хоть ростом был не ниже и лицом знаком. Может быть, это все-таки он, только коротко острижен и волосы перекрашены? Думать об этом было некогда, потому что знакомый, но неопознанный человек нагло повернулся к Отто спиной и направился к лестнице, которая коротким маршем спускалась к открытому зеву подземного хода.

Упустить его было бы для Отто самоубийственно, – как он потом убедит Инге, что кто-то сумел пробраться в замок через подземный ход, о существовании которого она даже не подозревала? Она просто засмеется и спросит, неужели он не смог сочинить что-нибудь более правдоподобное. Отто понял, что он просто обязан задержать преступника во что бы то ни стало, – холодея от страха, он поднял лапу и громко заколотил в рельс.

Человек резко повернул назад, одним прыжком достиг кресла и затряс огромной ручищей перед лицом старика. И тут Отто его узнал. Он бесстрашно ударил по рельсу еще пару раз, пока тяжелая рука не рванула его за плечо, чтобы остановить лапу, занесенную для очередного удара по рельсу. Отто сделал отчаянную попытку вырваться из цепкой хватки и ткнул вилкой протеза во что-то мягкое. В ответ что-то хлюпнуло, и чужая грубая рука с силой опустилась на его лицо. Уже проваливаясь в черную бездонную пропасть, Отто услышал, как по камням двора звонко зацокали торопливые шаги Габриэлы.

Ури

Что пугало Ури больше всего? Как ни странно, не сам факт неумолимого приближения смерти, а мысль о том, что батареек в фонаре хватит ненадолго. Умирать было невыносимо и страшно, но еще страшней и невыносимей было представлять, что последние минуты перед смертью он проведет в густой, кромешной, чернильной тьме. «Точно как Карл», – гнусно хихикнул внутри черепа ехидный голосок, и Ури понял, что он начинает терять разум.

Тогда он решил контролировать себя хоть в эти последние минуты: он будет экономить батарейки, попеременно гася и зажигая фонарь, чтобы тот еще светил, когда потолок приблизится настолько, что появится смысл поискать там камень, закрывающий ловушку. Ведь должен же он как-то отличаться от остальных камней!

Ури погасил свет и закрыл глаза, чтобы уберечь себя от зрелища абсолютной темноты, если можно назвать зрелищем нечто принципиально невидимое. Но он обнаружил, что тишина вокруг тоже абсолютная, и испугался, что даже с закрытыми глазами не сможет перенести абсолютную тишину в абсолютной темноте. И тогда, словно для того, чтобы умножить его тоску, на внутреннем экране его глаз появилось лицо Инге. Ури, стиснув зубы, отключил внутренний экран и, подавляя страстное желание немедленно зажечь свет, попытался придумать какой-нибудь не слишком мучительный способ умереть поскорей. Но он никак не мог на этом сосредоточиться: мысли его делали круг и возвращались к Инге – почему-то особенно ясно ему вспоминалось ее лицо, склоненное над ним в ту первую ночь, когда он потерял сознание, держась за дверцу ее фургона. Тщетно он с помощью разных уловок старался прогнать этот образ, как бы вобравший в себя всю земную радость, которой он с минуты на минуту должен был навек лишиться, – лицо Инге неотступно возникало, озаряя кромешную тьму вспышками бессмысленной надежды, пока он наконец не догадался, что она посылает ему свой колдовской сигнал.

«Не умирай, подожди! Не спеши умирать!»

И он послушался, хоть понимал все безумие этой удлиняющей пытку отсрочки, – он включил фонарь и снова начал скользить лучом по заметно придвинувшемуся потолку.

Прошло какое-то неподдающееся оценке время, и силы Ури начали иссякать, ему даже показалось, что круг света, отбрасываемый фонарем, затуманился и поблек. Мысль о том, что фонарь скоро погаснет, бросила его в дрожь, и он уже приготовился было нажать на кнопку выключателя, как взгляд его остановился на странно выпуклом камне, который так сильно выпятился вниз, замыкая один из углов, словно собирался вот-вот упасть. Конечно, это просто мог быть не слишком тщательно обработанный угол, но сердце Ури закатилось куда-то вбок, и он подплыл под самый камень – возможно, у него начались галлюцинации, но он увидел, как камень начал медленно выворачиваться из своего паза, будто он и впрямь намеревался упасть.

И тут на него навалилась темнота – густая и вязкая, как чернила, – она окружила его со всех сторон, проникла в легкие и начала душить. Он не сразу осознал, что это батарейки сели окончательно, и фонарь погас. А когда осознал, закрыл глаза и приготовился к смерти: жадно вдохнул пахнущий гнилью воздух и прошептал: «Шма Исраэль...», хоть никогда не верил в Бога и не соблюдал никаких религиозных правил, – назло матери, которая сохраняла вежливый нейтралитет с небесными силами и, боясь их оскорбить, формально выполняла все, что от нее требовалось. Воспоминание о матери сбило его с толку, – даже в эти последние минуты она пыталась противопоставить свою волю его воле, и из-за нее он не смог вот так просто решиться и умереть. Чтобы преодолеть ее сопротивление, Ури нужно было избавиться от ее молящего взгляда, притаившегося у него под веками, и пришлось открыть глаза. И тут он неожиданно обнаружил, что тьма вокруг уже не была такой кромешной: смутный силуэт камня над его головой был очерчен тонкой, но явственной полоской света. Пока Ури пытался понять, реальность это или бред, полоска начала быстро шириться с одной стороны, превращаясь в прекрасную, ослепительно яркую щель. Он попытался крикнуть, позвать, но голосовые связки онемели от холода, и он продолжал молча парить на поверхности воды почти под самым потолком, любуясь немыслимой красотой этой игры света и теней. Такой красивой, такой сверкающей и полной красок полоски света Ури не видел никогда в жизни.

Инге

Благодаря обширным познаниям Вильмы во всех областях старинного коварства они без особого труда обнаружили камень, запирающий ловушку. Открыть ее оказалось тоже не так уж трудно, – она, как и положено ловушке, мгновенно реагировала на легкий нажим руки, вооруженной железным ломом, и камень легко поворачивался в своем гнезде, увлекая за собой тело, которому эта рука принадлежит. Но именно эта мгновенная реакция и создавала главную проблему: нужно было сообразить, как удержать это тело от стремительного полета вниз в разверзающуюся под камнем дыру. Выхода не было, и Инге решительно привязала себя к ручке двери, отмахнувшись от протестов Вильмы, что ручка, дескать, проржавела и ненадежна, – все равно в узком горлышке коридора больше не на чем было укрепить веревку, – и, цепляясь пальцами босых ног за неровности вырубленного в скале пола, начала нажимать ломом на прикрывающий ловушку камень. Она не ощущала холода под ногами и не помнила, как еще во дворе сбросила на бегу туфли и прошла по всем коридорам в одних чулках, она вообще ничего сейчас не чувствовала – ни страха, ни гнева, ни надежды – ничего, кроме вращательного сопротивления камня, уходящего вниз под давлением ее рук. Все ее чувства сосредоточились в той точке, в которой тяжелый лом упирался в камень, поворачивая его вокруг невидимой оси.

Под камнем открылась бездонная непроглядная тьма и больше ничего – ни вздоха, ни шороха, ни всплеска.

– Ури! – не узнавая собственного голоса, выдохнула Инге в беззвучную черноту и всем телом устремилась туда вслед за камнем, до отказа напрягая удерживающую ее веревку. Где-то очень далеко, в другом мире, за гранью ее меркнущего сознания, заскрипела и ударилась о стену тяжелая дверь, и чья-то рука рванула ее прочь от дыры. Инге пошатнулась и, не удержавшись на ногах, шлепнулась на край холодной мокрой ямы, упрямо продолжая задерживать ломом рвущийся обратно камень.

– Не двигайтесь! – скомандовал голос Вильмы. Тонкая рука с фонарем протянулась через ее плечо и направила вниз – в черную дыру – острый желтоватый луч, который внезапно выхватил из темноты мертвенно-бледное запрокинутое лицо Ури на фоне поблескивающей в свете фонаря водной поверхности. Неподвижные глаза его были широко раскрыты.

– Умер... – едва шевеля непослушными губами, почти беззвучно прошептала Инге.

Ресницы Ури дрогнули, и вынырнувшая из-под воды ладонь сделала тщетную попытку прикрыть глаза.

– Глупости! Он жив! – жестко отрезала Вильма. – Где вторая веревка?

Инге была в таком трансе, что потом она ни за что не могла вспомнить, как они с Вильмой сложно и муторно заводили веревки Ури под руки и с мучительным напряжением тщились вытащить его безвольное тело через узкий зев ловушки, пока он не пришел в себя и не начал сам выбираться из черной ямы. Когда Ури, наконец оказался в коридоре, он поднялся на четвереньки и стал, как собака, отряхивать с себя воду, – на плиты пола под ним быстро натекла большая круглая лужа.

– Ты жив, – не веря себе самой, сказала Инге, коснулась ладонью его мокрой щеки и заплакала.

Ури огляделся по сторонам и увидел открытую дверь, к которой все еще была привязана обмотанная вокруг пояса Инге веревка. Пока Инге отвязывала веревку, Ури нетвердым шагом подошел к двери и пробежал пальцами по головке большого ключа, торчащего из замка.

– Откуда ты взяла этот ключ? – хрипло спросил он.

– Нам дал его Отто, – ответила Вильма, заметив, что к Инге все еще толком не вернулся дар речи. – Оказалось, что он все это время прятал его у себя под подушкой.

Ури прислонился спиной к стене, чтобы не упасть, и уставился на Вильму:

– Он его не прятал. Это я вчера нашел этот ключ и положил ему под подушку.

– Ты положил ключ ему под подушку? – вскинулась Инге, будто ее ударили. – Зачем?

– Чтобы он хранил его на всякий случай.

– Почему же он его отдал? Разве он не хотел тебя прикончить?

– Не знаю, – пожал плечами Ури. – Может, и хотел.

– Вы оба сошли с ума! – вскипела Вильма. – Вы не представляете себе, сколько сил стоило Отто вызвонить меня, чтобы я нашла Инге!

– Может, это его очередная хитрость... – начал было Ури, но Вильма не дала ему договорить:

– Интересно, где бы вы сейчас были, если бы не он? – вспыхнула она.

Потом всмотрелась в лицо Ури, маячащее перед нею в полутьме, и прикрикнула:

– Чего вы тут стоите? Ури весь мокрый и дрожит, его нужно срочно сунуть в горячую ванну.

Инге подхватила Ури под локоть и поволокла за собой к выходу, – он неожиданно сник и повис на ее руке, не в силах идти – не то, что бежать.

– А вы, Вильма, разве не идете с нами? – обернулась Инге уже на пороге второй, секретной двери.

– Я еще немножко тут поколдую, раз уж я сюда попала. Я попробую найти то хитрое устройство, с помощью которого ваши предки спускали воду из цистерны.

– Как вы можете его найти?

– Отто показал мне на плане колодец в конце коридора. Я думаю, что пусковой механизм спрятан там.

Услышав в голосе Вильмы острые нотки профессиональной одержимости, Инге махнула на нее рукой и сосредоточилась на Ури, который настолько ослабел, что она почти на руках дотащила его до входа в рыцарский зал. Там она выкатила из кладовой старое кресло Отто и, усадив в него Ури, помчала его в ванную. Открыв кран с горячей водой, она начала сдирать с Ури мокрую одежду, вздрагивая каждый раз, когда ее пальцы касались его ледяного тела. Она пощупала его пульс – сердце его билось медленно и вяло, просто чудо, что он так долго оставался жив, барахтаясь в холодной родниковой воде. Теперь нужно было согревать его медленно и осторожно, оберегая его сердце. Инге помогла ему встать во весь рост в ванне и, не разрешая ему плюхнуться в горячую воду, начала равномерно поливать его слабой струей из душа. Когда глаза Ури слегка прояснились, и пульс чуть ускорился, она разрешила ему сесть в ванну, а сама поспешила на кухню, чтобы приготовить ему живительный напиток, предупреждающий воспаление легких.

Когда она отсчитывала капли целительной настойки в бокал с нагретым красным вином, за окном кто-то закричал, пронзительно и страшно. Нельзя было понять, кто кричит – мужчина или женщина, крики были скорее птичьи, для человеческого уха бесполые и оттого особенно тревожные. Инге все же быстро докапала нужное количество капель, бегом отнесла напиток в ванную, сунула бокал в руку Ури и скомандовала: «Пей!», все время прислушиваясь к воплям за окном, к которым в трагическом регистре присоединился Ральф. Убедившись, что Ури послушно поднес бокал к губам, Инге бросилась обратно в кухню и распахнула дверь: повалившись ничком на ступени крыльца, у ее ног билась в истерике Габриэла Штрайх, вокруг нее с громким лаем метался Ральф.

Инге сбежала вниз и тряхнула фрау Штрайх за плечо:

– Что случилось?

Та несколько раз ударилась головой о перила лестницы, и изо рта ее опять вырвался короткий птичий крик. На этот раз Инге поняла, что она все время повторяет одно и то же слово: «Отто! Отто! Отто!»

– Что случилось с Отто? – повторила Инге, чувствуя, что запас ее сил на этот день исчерпан до дна.

Фрау Штрайх, не отвечая на вопрос Инге, продолжала выкрикивать: «Отто! Отто! Отто!», а Ральф сорвался с места и побежал к дверям Отто. Увидев, что от фрау Штрайх все равно ничего добиться не удастся, Инге поспешила вслед за псом. День уже начал склоняться к вечеру, и Инге внезапно ощутила босыми ступнями осенний холод камней. По пути ей попались ее туфли-лодочки и она, не останавливаясь, сунула в них ноги, не в силах вспомнить, когда она их сбросила, – из ее сознания полностью улетучилась память о том, как она, гонимая страхом за жизнь Ури, совсем недавно бежала через двор, роняя по дороге туфли, сумку и ключи от машины. Она оставила сумку и ключи валяться на красных плитах двора и торопливо толкнула дверь отцовской квартиры.

Его не было нигде – ни в столовой, ни в спальне, ни в кухне. «Может, он поехал по подземному коридору ко мне?» – подумала Инге, уже зная, что это неправда: такая поездка вряд ли вызвала бы столь бурную истерику фрау Штрайх. Но куда бы отец ни исчез, надо было его найти. Когда Инге вышла на площадку, ведущую в подземный коридор, ее удивила темнота: погасли все лампы, обычно горевшие там круглосуточно. Она повернула выключатель, отчего зажглась одна лампочка над дверью и выхватила из тьмы кресло Отто, застрявшее почему-то у входа в подземный коридор. Раз лампочку можно было включить, значит, кто-то ее выключил.

– Что ты здесь делаешь в темноте, папа? – с надеждой бросилась Инге к отцу, отвергая неумолимое ощущение, что окружающая кресло абсолютная тишина не содержит в себе ни малейшего признака жизни: ни биения пульса, ни колебания воздуха, ни дрожи дыхания. Голова Отто была как-то странно, наискосок откинута назад, криво ощеренный рот под невидящими глазами подчеркивал их неподвижность, уравнявшую, наконец, парализованный глаз со здоровым.

И хоть не приходилось сомневаться, что Отто умер не минуту и не две назад, Инге тут же приступила к реанимации: она несколько раз с силой ударила его под ложечку основанием ладони и прильнула ртом к его холодным губам, надеясь вдохнуть в него жизнь. Пока губы Инге пытались вдохнуть воздух в неподвижные легкие Отто, душу ее испепеляли запоздалые угрызения совести – да, да, она виновата, она порой мечтала о смерти отца, которая освободит ее из этого постылого плена в лесной глухомани. Конечно, ее невольные мечты не могли быть причиной его смерти, но ей от этого утешения не становилось легче. И она, чтобы заглушить невыносимое чувство вины, продолжала настойчиво перекачивать отцу в рот воздух из своих легких, ясно понимая при этом, что время вернуть его к жизни давно прошло.

Неизвестно, сколько еще времени она успокаивала бы свою нечистую совесть этими бесполезными дыхательными упражнениями, если бы на плечо ее не опустилась рука Ури.

– Хватит, Инге, – сказал он твердо и силой отклонил ее голову, так что губы ее оторвались от мертвого рта Отто. – Тебе уже не удастся его воскресить.

За спиной ее снова прозвучал птичий крик фрау Штрайх, которая, качаясь, как пьяная, пробралась на площадку вслед за Ури, рухнула на колени перед креслом Отто и начала зачем-то прикрывать его ноги пледом. Она повторила несколько раз: «Отто! Отто! Отто!», а затем выдохнула из себя не вполне разборчивый град торопливых слов:

– Я вошла, а его нет... Но я слышала, как он звонил и перестал... это я во всем виновата, если бы я не уехала, он был бы жив... я еще от ворот услышала – он звонит... я машину бросила и побежала, а он перестал, и нигде его нет... я выбежала на площадку, а там темно... но я сразу увидела кресло, хоть и темно... почему-то свет погас... я потрогала руку, рука упала, я глянула в глаза... а глаза...

Тут она снова издала свой птичий призыв: «Отто! Отто! Отто!», зарыдала и повторила сквозь слезы: «Если бы я не уехала, он был бы жив...»

Инге на секунду задело, что Габриэла убивается из-за смерти Отто больше, чем она, но перед ее глазами на мгновение мелькнуло видение: две головы на фоне телевизионного экрана, и рука фрау Штрайх мягко ложится на колено Отто. Она поспешно отогнала это видение и осторожно спросила:

– А почему вы уехали, фрау Штрайх?

Вопрос ее слегка отрезвил Габриэлу:

– Кто-то подшутил надо мной... позвонил и сказал, что у моего папы инфаркт. Я помчалась в больницу, а его там нет. Я совсем голову потеряла и поехала в Крумбах, а он идет мне навстречу пьяный и хохочет... здоровый, как бык... А Отто умер... если бы я была с ним, он был бы сейчас жив... – зарыдала она.

– Ничего себе шутка, – сказал Ури и включил рубильник в коридоре. Ровный свет дневных ламп залил все вокруг. Только сейчас Инге заметила, что на Ури черный махровый халат, а ноги босые – ну конечно, он ведь выскочил из ванны, когда услышал вопли фрау Штрайх. Ури направился было к креслу Отто, чтобы вкатить его в комнату, но вдруг наклонился и, чуть отодвинув коленопреклоненную фрау Штрайх, потрогал пальцем одну из каменных плит пола по дороге к лестнице. Потрогал, чуть поцарапал ногтем, поднес к носу и понюхал.

– Кровь, что ли? – неуверенно сказал он и подозвал Инге. – Иди сюда, посмотри.

Инге подошла и опустилась на корточки, чтобы лучше видеть: и впрямь, на красном камне можно было рассмотреть довольно большое пятно, почти невидное на красном, более темное и тоже красное. Ури поднял висящую плетью руку старика и стал разглядывать протез. Сомнений не было: на блестящей стальной вилке запеклась кровь.

– Отто ткнул кого-то протезом, – предположил Ури. – Того, кто открыл шлюз. Ткнул и начал звонить.

– А потом что? – выдохнула Инге.

– А потом перестал.

– Ты хочешь сказать, что этот человек убил отца? – не поверила Инге. – Господи, зачем?

– Похоже, Отто подстерег его здесь. И узнал. Ну, тот его и устранил.

– Карл! – прошептала Инге и прижала ладонь к губам. – Значит, он где-то здесь!

Из коридора, неслышная на резиновых подошвах, сияя восторгом, выпорхнула Вильма. Не замечая ни искаженного смертью лица Отто, ни простертой у его ног фрау Штрайх, она выкрикнула счастливым голосом:

– Вы ничего не слышали? Ни шума вод, ни рева стихий? А ведь я нашла это гениальное устройство и выпустила воду из цистерны!

– На дорогу? – ахнула Инге.

– На дорогу не удалось. Вода рванула куда-то под землю, – но как рванула! Восторг!

Клаус

Оказывается, не все души могут общаться через тело. Моя, например, не может.

Сперва я поверил, что мамка хочет меня вылечить. Даже когда она притащила меня в тот странный дом, куда она каждую неделю ходит общаться через тело, я еще верил, что меня там вылечат, хотя мне не понравилось, как там пахнет. Было очень душно: в комнате столпилось много народу, и что-то тошное дымилось в маленьких прозрачных чашечках, развешанных вдоль стен на железных крючках. Все окна были не только наглухо закрыты, но еще и занавешены тяжелыми шторами.

Но я решил, что запах – это неважно, если я перестану быть идиотом, и когда все запели хором, я стал петь вместе со всеми. Хоть я сначала не знал слов, я быстро их запомнил, а мелодия была красивая. Никто в этой комнате не пел так хорошо, как я, – я очень старался, и мой голос звучал громче всех остальных голосов. И, в конце концов, все замолчали и стали слушать, как я пою. Я пел так хорошо, как не пою даже на праздник в церкви, потому что там была одна девушка в короткой юбке и с волосами, как у фрау Инге, и мне очень хотелось, чтобы ей понравилось, как я пою.

И вдруг тот главный, с бородой, который всем там командовал, перебил меня и заорал. Я сперва подумал, что он хочет похвалить меня, как я замечательно пою, но он, наоборот, совсем запретил мне петь, раз я не могу петь скромно, – так он сказал, – потому что я отвлекаю других и не даю им средоточиться. Нет, сосредочиться. Вообщем неважно, сресоточиться или сосредочиться, главное, что мешаю. Мне стало очень обидно, что никто не похвалил меня за то, как я красиво пел, они там все вообще петь не умеют, но я не заплакал, а сдержался, и они запели без меня, – кто в лес, кто по дрова. Но я терпел их ужасное пение – я тогда еще верил, что этот бородатый, который запретил мне петь, поможет мне общаться с другими душами через тело.

Только когда они кончили петь, погасили свет, и все повалились на пол, я заметил, что с моей душой никто не хочет общаться. Хоть они и погасили свет, но огоньки в прозрачных чашечках освещали всю комнату разными цветами, и мне было хорошо видно, как они катаются по полу и друг по другу, а иногда сцепляются по двое и по трое и катаются вместе. Мамка сцепилась с какими-то двумя противными дядьками, которых я никогда раньше не видел, и только со мной никто не хотел сцепляться.

Я нашел девушку с волосами, как у фрау Инге, и покатился по полу к ней. Это было совсем непросто, потому что она оказалась в противоположном углу, и я все время натыкался на разных других, которые были так заняты общением душ, что не замечали, как я переползал через их тела. Когда я наконец добрался до этой девушки, которая мне так понравилась, она как раз кончила с кем-то общаться (я не рассмотрел – с кем), и лежала на полу одна, положив голову на руки. Я обрадовался, что она одна, и подкатился к ней. Она подняла голову, посмотрела на меня, вскрикнула и откатилась от меня к стенке. Но я еще не понял, что она не хочет со мной общаться, и покатился за ней, радуясь, какая она красивая. Когда я оказался совсем рядом с ней, она оттолкнула меня так сильно, что я ударился головой обо что-то твердое, но все-таки, подкатился к ней опять, и тогда она села, прислонилась спиной к стене и начала отталкивать меня ногами. Я попробовал схватить ее за ногу, но она закричала на меня так сердито, что я испугался, как бы на меня снова не набросился тот бородатый, который запретил мне петь вместе с другими. Но он, наверно, тоже общался с чьей-то душой – и ничего не заметил.

Пока я волновался, что бородатый на меня набросится, девушка поднялась, одернула свою короткую юбку и ушла, а я остался валяться на полу один-одинешенек.

Хоть ничего особенного не произошло, – ведь со мной почти никто не хотел общаться, – но все-таки я чуть не заплакал. Я постарался удержаться, но ничего не вышло: из глаз у меня потекли слезы, я зажмурился, чтобы они не вытекли из глаз на щеки, тогда они стали меня душить, и я начал громко кашлять. Я кашлял и кашлял, пока кто-то на меня не шикнул, и мне вдруг страшно захотелось поскорей убежать из этой душной комнаты и от всех этих людей, которым не было до меня дела.

Я быстро поднялся с пола, прокрался к двери, потихоньку открыл ее, выскользнул в прихожую и снял с вешалки свою куртку. Я уже хотел было отпереть замок входной двери, но вспомнил, что у меня нет денег на автобус. Рядом с моей курткой висело мамкино вишневое пальто. Я сунул руку ей в карман и нащупал там кошелек, в котором она держала мелочь. Я вытащил кошелек и открыл: там было несколько монет по одной марке и две монеты по пять, а мне нужно было всего четыре марки двадцать пфеннигов. Я бы не решился взять у мамки деньги на автобус, если бы не вспомнил, сколько разных монет – по одной марке, по две и по пять – она забрала у меня в День Охотника. Тогда я схватил свои пять марок и помчался на автобусную станцию.

Когда я приехал в Нойбах, мне стало легче дышать – воздух был чистый, и все было знакомое – не то, что в городе. Дома я сварил себе две сосиски, съел их и включил телевизор, но мне почему-то было неинтересно все, что они показывали. Тогда я сварил еще две сосиски, но они уже не были такие вкусные, как те первые. Я одну съел, а вторую положил обратно в холодильник и стал думать, как было бы хорошо, если бы вместо того, чтобы ездить в город общаться через тело, я полез бы на башню с Ури и сторожил бы его там наверху, пока он спускается в цистерну. Я все думал и думал о том, как бы было здорово сидеть на стене и ждать Ури, и сам не заметил, как вышел из дому, взял в сарае велосипед и поехал в сторону замка.

Не успел я переехать через мост, как сверху из-за поворота на огромной скорости вылетел синий фольксваген гольф и чуть меня не сбил. Тормоза гольфа завизжали громче, чем все наши свиньи вместе, и из окна выглянуло чье-то красное распухшее лицо и сказало голосом фрау Штрайх: «Иди сюда, Клаус». Я бы ни за что ее не узнал, а если бы узнал, то не поверил бы, что это она ехала вниз на такой ужасной скорости, но когда она меня окликнула, я понял, что это именно она. Я подъехал к ней поближе, удивляясь, почему она уезжает из замка так рано, и увидел, что она плачет – наверно, поэтому лицо ее так страшно распухло. Она начала что-то быстро говорить, но ее трудно было понять из-за того, что она все время громко рыдала. Я только разобрал, что в замке было наводнение и что Отто умер. Когда она произнесла, что Отто умер, она зарыдала еще громче, ни с того, ни с сего нажала на газ посреди фразы и рванула с места, но не через мост в Нойбах, а влево, по дороге, ведущей в соседнюю деревню. Мне показалось, что она сама не знает, куда едет, но она умчалась так стремительно, что я не смог ее остановить. Мне стало ее жалко, и я вдруг вспомнил, что ее зовут Габриэла.

Я поехал вверх по дороге, стараясь понять, какое там наверху может быть наводнение. Понять это было трудно, но еще трудней было представить, что Отто умер. Я уже привык, что он всегда сидит в своем кресле и сердито стучит лапой в рельс. Я так сильно задумался о том, как будет в замке без Отто, что незаметно для себя доехал до самого карьера. Я бы, наверно, доехал, как во сне, и до самого замка, но меня разбудил знакомый визг: где-то внизу, совсем близко, отчаянно визжал Ганс. Я соскочил с велосипеда и побежал по тропинке, ведущей в карьер. Я завернул за большой камень, скрывающий начало подземного хода, и чуть не свалился в огромную лужу, которая начиналась прямо у моих ног. Возле дальнего края лужи на вершине торчащей из воды красной скалы стоял и жалобно визжал мой друг Ганс, испуганный и худой, но живой! Вода уже покрыла его коротенькие ножки и дошла до самого живота.

Я не стал гадать, откуда в карьер могло натечь столько воды – целое озеро! Мне было не до того, потому что Ганс увидел меня и завизжал еще громче, но уже от радости. Я осторожно нащупал ногой дно и вошел в лужу: оказалось, что мне вода доходит только до пояса. Я начал медленно двигаться к Гансу, стараясь не попасть в какую-нибудь глубокую яму, вырубленную в карьере при добыче камня. Когда я подошел к тому месту, где в скале начинался подземный ход, мне показалось, что из-под воды торчит чья-то рука в черном рукаве. Мне было очень страшно, но все-таки я решился подойти поближе, чтобы проверить, ошибся я или там кто-то есть.

Я не ошибся: под водой плавало что-то черное. То есть оно не плавало, а колыхалось на одном месте возле выхода из подземного хода, откуда потихоньку продолжала вытекать вода. Боясь оступиться и попасть в яму, я все-таки подошел совсем близко и наклонился, чтобы лучше рассмотреть, что это. Я наклонился, глянул вниз и заорал еще громче, чем Ганс: из-под воды на меня смотрели широко открытые глаза Дитера-фашиста! Рот его тоже был широко открыт, но он уже не дышал, а просто качался всем телом взад-вперед вместе с водой: наверно, зацепился ногой за камень и застрял в узкой дыре подземного хода.

Поняв, что Дитер-фашист мертв, я перестал его бояться и даже подумал, что теперь я бы тоже мог начать пинать его ногами в лицо, как он пинал меня тогда ночью, когда я вылезал из подземного хода. Но я не стал его пинать – не потому, что мне было его жалко, а потому, что вокруг подземного хода было слишком глубоко и не во что было упереться второй ногой. А кроме того, мой бедный Ганс совсем разволновался, – пока я ходил туда-сюда, вода успела подняться почти до его морды. Так что я оставил Дитера качаться под водой и побрел выручать Ганса.

Ури

– Это ужасно, что я никогда не смогу попросить у него прощения за то, что была к нему несправедлива, – сказала Инге, когда они наконец распрощались с Вильмой и, завершив все неприятные формальности, связанные со смертью Отто, выпроводили из замка рыдающую фрау Штрайх. Тогда они заперли ворота и калитку и остались одни.

Ури обнял Инге за плечи и молча повел в дом. Они вошли в кухню и, не зажигая свет, остановились у окна, опустошенно следя, как в небе над замком быстро угасает день, уступая пространство тоскливым осенним сумеркам. Ури вдруг почувствовал, как усталость окутывает его тяжелой пеленой и буквально валит с ног. Он понимал, что и Инге сейчас не легче, – им обоим хорошо досталось за этот бесконечный день.

Инге с усилием отодвинулась от него и покачнулась, словно без его поддержки у нее не было сил стоять на ногах. Он подхватил ее под локоть, но она отвела его руку и устало сказала:

– Надо как-то дожить этот день до конца. Давай выпьем чего-нибудь и ляжем спать.

Инге зажгла маленькую лампочку над плитой и, открыв дверцы буфета, стала искать что-то на верхних полках, а Ури продолжал стоять у окна, даже не пытаясь охватить разумом все пережитое и предстоящее. И вдруг в полной тишине звякнул колокольчик отворяемой калитки, ясно-ясно слышный и неопровержимый, – а ведь он десять минут назад собственноручно запер эту калитку!

– О Господи! – испуганно выдохнула Инге и выронила из рук снятую ею с полки бутылку вина. Осколки со звоном разлетелись по полу, расцвечивая радужными блестками темно-красную винную лужу. – Кто там еще?

Ури всмотрелся в сгущающуюся полутьму за окном:

– Черт его знает. Кто-то с собакой... Или нет – со свиньей.

Инге так стиснула кулак с подобранными с пола осколками, что в сгибе ладони появились красные капли – то ли крови, то ли вина:

– И Ральф молчит?

Кухонная дверь распахнулась, и в дверном проеме на фоне пепельного неба возник знакомый силуэт Клауса, которого ни с кем нельзя было спутать. Ури подошел к порогу, уперся рукой в дверную раму, перевел взгляд вниз, где что-то цокало и шуршало, и увидел большого коричневого поросенка, который преданно, как собака, прижимался к ноге Клауса.

– Что-то случилось? – спросил Ури, не впуская Клауса в кухню.

– Я привел домой Ганса, – в голосе Клауса звенели слезы. – Я его спас и привел обратно. Но если вы не пообещаете, что вы больше его не зарежете, я его уведу назад в лес и сам с ним уйду.

– С Гансом? – озадаченно повторил Ури и всмотрелся в поросенка: уж не кабанчик ли это Т 15?

– Да, уйду и буду жить с ним в лесу! – с вызовом выкрикнул Клаус, утирая нос рукавом.

– Не плачь, я поговорю с фрау Инге, и все будет в порядке, – пообещал ему Ури, – А сейчас отведи своего Ганса в свинарник и не волнуйся.

Клаус хлюпнул носом и начал спускаться с крыльца, Ганс проворно побежал за ним. Ури секунду посмотрел вслед этой странной паре, запер дверь и, привалившись к ней спиной, негромко засмеялся, внезапно ощущая, осознавая, переживая, постигая каждой клеточкой своего существа чудо того, что он остался жив, остался жив, остался жив!

– Чему ты смеешься? – удивилась Инге.

Голос ее звучал так напряженно, что он подошел к ней и всмотрелся в ее лицо.

– Слушай, ты вся дрожишь. Чего ты так испугалась?

– Я подумала, что это – Карл.