Готический роман. Том 1 Воронель Нина

Но это все между прочим, а по делу я хотел объяснить тебе, что меня здесь удерживает, если такое вообще можно объяснить. Да, ты права, меня здесь удерживает Инге, или, как ты называешь, ее «эта женщина». Мне странно слышать такое определение от тебя – тебя ведь столько раз так обзывали, и ты знаешь по себе, как это обидно и несправедливо. Ты спрашиваешь, люблю ли я ее. Я не знаю, что значит «любить», слово это потеряло для меня смысл вместе со многими другими важными словами. Люблю ли я тебя? Любил ли я Ирит? Ведь оказалось, что мне было легче с нею расстаться, чем продолжать нашу душераздирающую драму. Был ли я виноват в этом? Мог ли я вести себя иначе?

Но я не хочу возвращаться к тому страшному времени, когда мне легче было числить себя среди мертвых, чем среди живых, потому что среди живых мне было неуютно. Я только пытаюсь объяснить тебе, что привязывает меня к Инге. Ты только не смейся, но я думаю, что она меня приворожила – она сама полушутя называет себя ведьмой и говорит, что пару веков назад ее бы сожгли на костре. Знаешь, бывают минуты, когда я в это верю, потому что ворожбой ли, колдовством ли, не знаю, но она вернула меня к жизни. Тем более, что место здесь вполне подходящее для колдовства: всего в паре километров от нас находится гора Лемберг, где ведьмы когда-то плясали на Вальпургиеву ночь, если ты еще помнишь ваши немецкие легенды. Кто их знает, может, они и сейчас там пляшут, – во всяком случае, здесь, в деревне, одна половина жителей подозревает вторую (а вторая – первую), что они лешие, ведьмы и колдуны. Но кто бы они ни были, мне здесь хорошо и спокойно. Если тебе так легче, можешь рассматривать это место как санаторий для нервнобольных.

Ну вот, а теперь, когда я написал тебе о главном, я постараюсь удовлетворить твое любопытство и описать тебе внешнюю сторону своей жизни. Я живу в очень старинном замке, на три четверти разрушенном и на одну четверть пристойно модернизованном. Я думаю, что ты – с твоим изысканным чувством прекрасного и любовью к европейской культуре – сумела бы по-настоящему оценить красоту моего временного жилища. Ты заметила? – я пишу «временного» и потому (но не только потому) не приглашаю тебя приехать и восхититься. Ведь ты сама внушила мне, что нога твоя никогда не ступит на проклятую немецкую землю, и я тебе верю, потому что вера в тебя – это, пожалуй, единственная вера, которая у меня осталась, – если не считать, конечно, вновь приобретенной веры в нечистую силу.

Но вернемся к замку. Он построен из местного кроваво-красного камня, из которого в этой округе построено все —от дровяного сарая до Фрайбургского собора. Представляешь, какая это красота – красные зубчатые стены на склоне горы в кольце густого темно-зеленого леса, над которыми взлетают ввысь мрачные красные башни со стрельчатыми бойницами! Последний художественный штрих внешнему виду замка придает многоцветная мозаика, искусно выложенная над его старинными двустворчатыми воротами несколько веков назад. Наш дурачок Клаус – я часто его цитирую, потому что в его словах мне слышится необъяснимая мудрость юродивого, – так описывает эту мозаику: «На этой картинке пять рыцарей на конях барахтаются в мыльной пене, которая сливается на них сверху из какой-то невидной нам стиральной машины». Похоже, эти рыцари подъехали к воротам снизу из деревни по извилистой горной дороге.

А ведь внутри замок еще красивей, чем снаружи. Честно говоря, до сих пор я видел только комнаты и переходы, доступные поверхностному обзору, и лишь недавно обнаружил, что можно проникнуть в ту часть замка, которую я считал запретной. Дело в том, что замок по сути состоит из трех замков разного возраста: самый древний, построенный еще в двенадцатом веке сильно разрушен, средний тоже разрушен, но не так сильно, а самый юный – всего лишь середина шестнадцатого века, совсем дитя, ха-ха-ха! – неплохо сохранился. Его возвели (не могу употребить глагол менее возвышенный применительно к такому архитектурному чуду) уже предки Инге, а она его частично перестроила и модернизовала.

Признаюсь, я несколько раз пытался пробраться в запечатанные семью печатями старинные покои, но мне это оказалось не под силу, тем более, что когда Инге об этом узнала – дурачок Клаус проболтался, – она учинила мне страшный скандал. Она кричала, что это опасно, потому что там все рушится, и умоляла меня больше туда не лазить. И я пообещал прекратить свою поисковую активность, тем более что работы у меня тут по горло и времени на детские глупости нет.

А теперь самое интересное: у нас тут произошли разные мелкие перетасовки, в результате которых замок повернулся ко мне передом, а к лесу задом. Все началось с того, что к нам в гости повадились две местные профессорши-лесбиянки, – предупреждаю, никакого отношения к здешним колдунам и чародейкам они не имеют, они – из университетских кругов. Тебе может показаться, что я совсем зарапортовался – то у меня шабаш леших и ведьм, то шабаш лесбиянок и профессоров, но ничего не поделаешь: такова реальность здешней жизни. Так вот, эти две прекрасные дамы, – впрочем, прекрасная из них только одна, а вторая – страшней войны, вся составлена из разнокалиберных осколков стекла, – но эта деталь нисколько не снижает интенсивности их взаимной страсти; о чем это я? Ах да, так эти дамы последнее время зачастили к нам, и мы с Инге никак не можем решить, ради кого из нас: ради Инге, ради меня или ради замка. Не исключено, что ради всех троих.

Внешним предлогом их визитов служит профессиональный интерес Вильмы – это та, которая красивая, – она пишет книгу о средневековой архитектуре этих мест, а Доротея, – та, что из осколков стекла, – просто сопровождает ее, ибо они неразлучны. И вот в связи с этой книгой они жаждут осмотреть замок. Ты спросишь, почему они возникли с этим требованием именно сейчас, и я мог бы тебе это объяснить, но это тоже отдельная история, так что ее я расскажу тебе как-нибудь отдельно. Но суть состоит в том, что именно сейчас они буквально атакуют Инге и настойчиво требуют разрешения обойти все запертые покои, залы, лестницы, подвалы и переходы. Инге не решается пускать их одних и, если очень уж занята, то посылает меня их сопровождать при условии, что мы не будем заходить в помещения, огороженные веревками. Когда-то, когда Инге перестраивала жилую часть замка, какие-то специалисты огородили особо опасные места.

Мои подопечные – дамы любопытные, любвеобильные и любознательные, а главное – большие борцы (или лучше «борицы»? или, может, «поборницы»?) за права человека. И потому вперемешку с лекциями по истории и архитектуре феодальных княжеств Баден, Пфальц и Вюртемберг я в придачу к каждой экскурсии получаю суровый втык за свое дурное обращение с палестинцами. От полного морального уничтожения меня спасает только их еще не полностью угасшее, но стремительно угасающее на глазах немецкое чувство вины перед евреями.

Если бы не эти их безудержные взрывы либеральной патетики, наши экскурсии по заброшенным пустынным палатам и переходам замка можно было бы назвать романтическими – там всегда или темно, или, по крайней мере, сумрачно и очень тихо, так что мы непроизвольно приглушаем свои шаги и голоса, чтобы не слишком нарушать эту тишину. Милые лесбиянки все время нежно ходят рука об руку, а иногда обнимаются и целуются у меня за спиной и воркуют вполголоса, как два голубка. Но я, собственно, собирался рассказать не о них, а о замке. Их я упомянул попутно – уж слишком они живописны, чтобы их просто так миновать.

Замок при ближайшем рассмотрении оказался куда обширнее, чем он выглядит снаружи, потому что он уходит глубоко внутрь огромной скалы, в которую он встроен. Эрудированная Вильма утверждает, будто строители замка так хитроумно использовали все извивы и впадины этой неприступной скалы, что создали в результате архитектурное чудо.

Вчера мы бродили по этому архитектурному чуду особенно долго. Было воскресенье, и сиделка старика Отто фрау Штрайх увезла его с утра в церковь – послушать, как наш Клаус поет в церковном хоре, – ты даже не поверишь, какая в этом медвежьем углу богатая и напряженная общественная жизнь! – так что Инге тоже присоединилась к нашей экспедиции. Она, конечно, хорошо знает замок, и под ее руководством мы прошли через потайную зеркальную дверь в рыцарской трапезной – никакими словами нельзя описать тот восторженный трепет, который охватил наших лесбиянок, когда эта дверь начала бесшумно поворачиваться вокруг центральной оси, открывая за собой черное зияние подземного хода.

Я много раз проходил по этому подземному ходу – он ведет из комнат Инге в комнаты Отто, – но только мимоходом заглядывал в ответвляющийся от него другой подземный ход, по которому повела нас вчера Инге. Вообще я вынужден признать, что беспардонное вторжение либеральных дам в нашу размеренную трудовую жизнь превратило ее в некое подобие праздника, – вроде никогда не было времени, а вот теперь вдруг нашлось. И веселой праздничной процессией мы пошли по сводчатым подземным коридорам, освещая себе путь пускай не факелами, а всего лишь электрическими карманными фонариками, но все же... Потому что в этих коридорах даже фонарики создают атмосферу мистической тайны.

Подземный ход довольно долго спускался вниз, пока не привел нас в круглый красный зал, расположенный в подножии самой древней башни. Дневной свет проникает в зал сквозь разные прорехи вроде выбитых окон и отвалившихся дверей – поэтому, хотя погода была дождливая и небо серое, наши фонарики стали бесполезны, а их свет бледным и бестелесным. Но даже в этом бледном сумеречном свете было видно, как прекрасны пропорции зала, хоть многое в нем сильно разрушено.

Инге сказала, что она покажет нам что-то любопытное, и повела нас по полуразрушенной лестнице на вырубленную в стене галерею, опоясывающую зал на уровне второго этажа – да, я забыл сказать, что зал очень высокий, а над ним взлетает к небу грозная сторожевая башня. Мы шли гуськом, осторожно глядя себе под ноги, потому что каменный пол галереи изрядно выщерблен и в некоторых колоннах балюстрады зияют опасные трещины. На полпути в стене прорублен узкий проход, в который мы свернули, и, пройдя несколько шагов, вышли на главную стену замка. Замечу, что зубчатые стены замка сохранились лучше всех других его частей – их действительно строили на совесть, ведь от их прочности зависела жизнь строителей! Зубцы той стены, на которую мы вышли, – метра в полтора толщиной, а вдоль зубцов по внутреннему краю стены вьется каменная дорожка шириной еще в полметра, а то и больше.

– Смотрите! – сказала Инге и указала на непонятное цилиндрическое строение с куполообразной крышей, втиснутое в зазор между главной стеной и угловой башней, так что его нельзя увидеть ни со двора, ни с дороги. Под самой крышей в том месте, где строение подходит вплотную к идущей вдоль зубцов дорожке, в его цилиндрическом теле зияет узкий проем, в который можно влезть со стены.

– Загляни туда, Ури, – предложила мне Инге.

Я сунул голову в проем и осветил фонариком внутреннюю полость строения: там было темно и таинственно, покрытые плесенью цилиндрические стены уходили далеко вниз, в пустоту.

Инге спросила, кто знает, что это, но никто из нас с ходу не смог придумать ничего путного. Мы с Доротеей высказали пару дурацких предположений, которые нам казались страшно остроумными, но Инге отмела все наши идеи. Пока мы смеялись над собой, Вильма взяла у меня фонарик и стала вглядываться в темное пространство под проемом.

– Это цистерна! Водяная цистерна! – вдруг завопила она, теряя от возбуждения все свои дамские профессорские манеры.

– Правильно, – подтвердила Инге, – это древняя водяная цистерна. В ней хранили воду при долгой осаде, когда в замке пряталась вся деревня со скотом и лошадьми.

– И все? – спросила Вильма, явно предвкушая какое-то откровение.

– Не совсем, – отозвалась Инге. – Если верить легенде, в очень давние времена эту цистерну наполняли водой не только для питья. Когда грозный враг стеной шел на приступ и защитники замка теряли надежду его отстоять...

Вильма захлопала в ладоши:

– Я так и знала! Они открывали цистерну снизу и разом выливали из нее всю воду! Сбрасывали настоящий водопад на головы наступающих врагов!

Вильма была счастлива – какая это находка для ее книги! Оказывается, сейчас очень редко можно найти сохранный механизм, способный сбросить тонны воды на головы нападающего врага. Она спросила, работает ли это устройство до сих пор, но Инге только пожала плечами и ответила, что последние четыреста лет вряд ли кто-нибудь это проверял. Чтобы показать нам, как глубоко вниз уходит цистерна, Инге бросила туда камень, и мы довольно долго ждали, пока он ударится о дно. Так что, если эту цистерну честно наполнить доверху, можно затопить небольшой город. Только тут до меня дошел смысл мозаики над воротами замка в трактовке нашего мыслителя Клауса: вот из какой стиральной машины мыльная пена льется обильным потоком на испуганных рыцарей и на их не менее испуганных лошадей!

– А откуда берется вода? – спросила практичная Доротея.

Инге указала вверх, на отвесно возносящуюся над замком красную скалу:

– Там – наверху, в расщелине, есть источник – из-за него, наверно, и построили здесь когда-то замок. Лет двадцать назад мой отец провел водопровод, чтобы использовать воду этого источника в нашем хозяйстве. А раньше этой водой в случае надобности наполняли цистерну.

Я присмотрелся получше и заметил, что с вершины скалы в цистерну идет сухой каменный желоб, дальняя часть которого теряется где-то наверху. Однако любознательную Доротею не удовлетворил услышанный ею рассказ:

– А почему сейчас цистерна пустая? В нее вода не льется вообще?

– Нет, сток в этот желоб перекрыт специально сконструированным шлюзом, отводящим воду в водопровод.

– А вдруг вам понадобится наполнить цистерну? – не унималась Доротея.

– Мне трудно представить такого врага, на голову которого мне бы захотелось ее опрокинуть, – сухо сказала Инге, и я заподозрил, что ей уже начала надоедать эта суета вокруг красот приносившая пользу только Вильме, а ей – Инге – одни хлопоты. Но настырную Доротею не так просто было остановить:

– Ну, а если все же понадобится, как это сделать?

Хоть Инге, похоже, уже устала от этого напора любознательности, она предпочла не подвергать риску зыбкое, едва установившееся перемирие и безропотно повела наш маленький разведотряд по стене – туда, где сторожевая башня смыкается со скалой. Там нашим глазам открылась почти невидимая из других точек вырубленная прямо в скале крутая лестница, ведущая к шлюзу.

Восторженная Доротея хотела немедленно начать карабкаться наверх, но Инге показала на толстую веревку, преграждающую вход, и объяснила, что взбираться по лестнице запрещено, потому что опасно. Доротея со вздохом отступила и стала умолять Инге спуститься вниз, в подвал, чтобы посмотреть, как работает сбросовый механизм цистерны. Но Инге спускаться вниз отказалась под тем предлогом, что у нас нет плана.

– Что, план так и не нашелся? – удивилась Вильма. – Вы хорошо искали?

– Я все шкафы перерыла, – пожала плечами Инге. – Но он исчез бесследно.

Мне показалось, что прекрасная Вильма, живые мозги которой были гораздо подвижней стеклянных мозгов Доротеи, тоже догадалась, что Инге уже наскучила эта экскурсия. И желая сохранить возможность прийти сюда в другой раз, она выступила с неожиданной и, на мой взгляд, блестящей идеей – нужно привести замок в порядок и показывать его туристам за деньги!

– Ну, а где взять деньги, чтобы привести замок в такой порядок, за который туристы будут платить деньги? – спросила Инге.

Вильма тут же объяснила, что деньги может дать то самое Управление по Охране Памятников, о котором она уже говорила на днях. Нужно только правильно составить просьбу-проект. Она готова помочь Инге составить проект и посодействовать, где надо.

Мне эта идея показалась просто замечательной, но Инге вовсе не понравилось, что она, пра-пра-пра-правнучка баронов Губертусов, станет показывать свое родовое имение всякому сброду. Однако у хитрожопой Вильмы был на это достойный ответ: «В Бергцаберне за вход в замок берут десять марок, и от посетителей отбою нет. А ведь их замку далеко до вашего. Так что вы сможете спокойно брать все пятнадцать. Или вам деньги не нужны?».

А кому не нужны деньги? Инге они точно нужны, – она тащит на себе все это грандиозное хозяйство и отца-инвалида в придачу. Или про отца-инвалида я тебе еще не рассказывал? Слушай, мне так много пришлось бы тебе рассказать, чтобы ты могла составить хоть смутное представление о моей здешней жизни, а мое терпение уже иссякает. Поэтому я обрываю письмо на полуслове и иду кормить своих свинок, ладно?

Всего хорошего, мамка.

Твой дорогой (в пересчете на марки) сыночек Ури.

Р.S. Чтобы тебе было понятно, о чем речь, прилагаю к письму наспех набросанный мной портрет замка. Ты видишь, я настолько пришел в себя, что мысль о писании портретов мне уже не так отвратительна, как несколько месяцев назад. Твой У.

Отто

Когда Отто надоели вопросы Инге, он сделал вид, будто задремал. Но хоть он закрыл глаза и даже начал слегка похрапывать, – единственный звук, который он производил так же хорошо, как и до болезни, – она не ушла на цыпочках, боясь потревожить его сон, а упрямо осталась стоять над его головой и настаивать, что план замка должен быть где-то у него. Она даже пустилась в выяснение каких-то давно забытых никому не нужных обстоятельств, при которых она отдала план ему на хранение, но ему смертельно скучно было все это слушать, потому что его ни в чем не надо было убеждать. Он прекрасно знал, что план хранится у него, и отлично представлял, куда он его спрятал, но вовсе не собирался ей этот план отдавать.

Он чуть было не рассказал ей, как непросто было ему с его протезом и парализованной рукой спрятать этот дурацкий план, который стал для него угрозой и обузой. Правда, у него хватило ума и предусмотрительности спрятать план заранее – еще до того, как само наличие этого плана в замке могло бросить тень подозрения и на него, и на Инге. И какую благодарность он получил от нее за свою самоотверженность и осторожность? Никакой.

Отто так обиделся на дочь за эту черствость, что перестал храпеть и поднял было лапу, чтобы отстучать ей свои обиды, но во время спохватился. Он что, совсем обалдел? Ведь она же ничего не знает, именно от нее-то и весь секрет, на всех других ему плевать. Он даже еле слышно застонал от ужаса при мысли о своей возможной оплошности, однако Габриэла этот стон услышала и истолковала его по-своему. Она выскочила из кухни, где готовила ему на обед его любимый протертый суп из зеленого горошка, и набросилась на Инге с обвинениями, что она подвергает опасности здоровье отца.

Инге так опешила от этой неожиданной атаки, что поначалу даже не нашлась, что ответить, а просто виновато забормотала: «Да, да, фрау Штрайх... конечно, фрау Штрайх...». Было очень смешно слушать ее бормотание, – можно было подумать, что это она работает у Габриэлы, а не Габриэла у нее. Как он мог так ошибаться и называть Габриэлу глупой курицей? Она оказалась совсем не глупой и совсем не курицей! Но кто, глядя на нее, мог бы заподозрить в ней такую смелость и широту ума? Ее лицо, бледное и бесформенное, не допускало даже намека на эти качества. Как ни печально, он вынужден был признать, что Создатель не потратил много усилий на лицо Габриэлы, но он, Отто, уже давно вышел из того возраста, когда о женщинах судят по лицу.

Похоже, к Инге тем временем вернулась ее хозяйская самоуверенность, потому что разговор между ней и Габриэлой перешел в легкую перебранку, и голоса их зазвенели на более высоких нотах. Отто услышал, как дочь сказала тоном, не допускающим возражения:

– Пожалуйста, фрау Штрайх, оставьте нас одних на пять минут. Мне нужно обсудить с отцом важную семейную проблему.

Габриэла начала было протестовать, но Отто, испугавшись, что сейчас они рассорятся и Инге уволит Габриэлу, как она уволила Марту, – уж кому, как не ему было знать, какая его дочь стерва! – лихорадочно заколотил лапой в рельс:

«Суп! Суп подгорит, Габриэла!»

Неясно, поняла ли Габриэла его предостережение или просто вспомнила про суп, но она молча вышла на кухню и закрыла за собой дверь, оставив Отто наедине с дочерью. Инге долю секунды поглядела ей вслед и с улыбкой перевела взгляд на отца:

– Ишь, как она бросилась тебя спасать! У тебя с ней роман, что ли?

Отто, польщенный таким предположением, ответил ей с некой даже лихостью, о которой он последние, мучительные свои годы и думать уже забыл:

– А что, только тебе можно романы заводить?

Инге рассмеялась и с неожиданной нежностью погладила его по сильно полысевшей, но все еще кудрявой голове:

– Что ж, роман так роман, лишь бы на здоровье! О-о, я вижу, она тебя даже постригла? Ну и ну!

Она так давно не прикасалась к нему, – по-человечески не прикасалась, а не по необходимости, когда надо было поменять ему пеленку или ночную сорочку! Он с немой мольбой прижался щекой к ее руке, чтобы она не сразу ее отдернула. Еще минута, и он все бы ей рассказал, но, к счастью, – ничего себе счастье! – он уже не способен был мигом выпалить то, что рвалось из него наружу. А пока он поднимал лапу к рельсу, дочь успела отнять руку, и он, в свою очередь успел подумать, что ей противно прикасаться к его ссохшейся старческой коже, и от этой привычной мысли все вернулось на свои места – осторожность, недоверие, неприязнь.

– Куда же мог запропаститься этот план? – спросила она, ничуть не подозревая о пронесшейся в его душе мгновенной буре чувств.

Что ж, так даже лучше, пусть и дальше не подозревает. Ее недогадливость ему на руку – пусть она и дальше не подозревает, что он спрятал этот план. Инге начала задумчиво шагать из угла в угол, обращаясь то ли к нему, то ли к себе самой:

– Черт-те что! Я уже всюду, где могла, искала. Ума не приложу, где еще его искать. Я помню, что он долго лежал в маминой шкатулке среди других старых бумаг. Я его так ясно себе представляю – коричневая папка, а в ней несколько больших желтоватых листов с планами отдельных частей. Но это было давно, куда же он делся потом? Куда я могла его перепрятать?

Она резко остановилась перед античным бюро орехового дерева, в котором хранились всякие нужные и ненужные документы, накопившиеся за долгую жизнь Отто, и принялась перебирать аккуратно перевязанные разноцветными тесемками связки старых писем, банковских счетов и контрактов. Отто дважды ударил лапой в рельс: он терпеть не мог, когда рылись в его бумагах – нужно было срочно вызывать Габриэлу. Та немедленно возникла на пороге с чашкой супа на подносе, – наверно, стояла под дверью и ждала удобного момента, чтобы ворваться.

– А вот и наш супчик! – радостно объявила она и, не глядя на Инге, быстрым шагом направилась к креслу Отто. – Замечательный супчик, именно такой, как мы любим!

Инге с треском закрыла выдвинутые ящики комода и невидящими глазами уставилась на ловкие руки Габриэлы, повязывающей салфетку под подбородком Отто. Предоставив Габриэле готовить его к приему пищи, что стало теперь для него непростой процедурой, Отто продолжал напряженно следить за дочерью – что-то неуловимое в ее поведении тревожило его. Она секунду постояла задумчиво прикусив губу, потом тряхнула волосами и сказала то ли ему, то ли себе самой, то ли фрау Штрайх:

– Ничего не поделаешь, придется ехать в Байерхоф!

«Зачем?» – сердито отстучал Отто, хотя он прекрасно знал, зачем ездят в Байерхоф.

– В Управление по Охране Памятников. Там можно получить новую копию плана.

При упоминании Управления по Охране Памятников Отто пришел в ярость и, расплескивая по скатерти аппетитный супчик Габриэлы, принялся сбрасывать с обеденного столика все, до чего мог дотянуться – вилку, ложку, нож, солонку и плетеную хлебницу с хлебом. Некоторое время Инге молча следила, как фрау Штрайх, обиженно поджав губы, поднимает и кладет на стол сброшенные предметы, которые Отто тут же сбрасывает обратно.

– В чем дело, папа? – наконец спросила она.

«Что за горячка? Чего вдруг тебе срочно понадобился план?»

– Хочу кое-что отремонтировать и перестроить.

«Ты что, получила наследство? Интересно, от кого?»

– Почему именно наследство? Есть другие способы получить деньги на ремонт памятника архитектуры.

«С какой стати кто-то даст тебе деньги на ремонт твоего памятника?»

– Есть фонды, которые дают на это деньги, если я обязуюсь после ремонта открыть замок для публики.

Если бы Отто мог взреветь, он бы взревел. Если бы он мог вскочить и стукнуть по столу кулаком, он бы вскочил и стукнул по столу кулаком. Но ничего этого он не мог. Единственное, что ему оставалось, это сбросить со стола фарфоровую чашку с замечательным протертым супом из зеленого горошка, что он и сделал. Габриэла ахнула и закрыла лицо руками. Отто на мгновение стало ее жалко, но сейчас ему было не до нее, тем более что с закрытым лицом она выглядела куда лучше, чем с открытым. Поэтому он оставил ее стоять, как она стояла, и заколотил в рельс со всей яростью, на которую был способен:

«Запрещаю! Запрещаю! Запрещаю!»

В ответ Инге повернулась и молча пошла к двери. Отто заколотил еще громче:

«Вернись! Не смей уходить!» Но она, конечно, и не подумала вернуться – она открыла входную дверь и сказала с порога:

– Не стоит так горячиться, Отто, ты все равно ничего не можешь мне запретить. А мне придется на это пойти, как мне это ни противно, потому что я не вижу другого способа заработать хоть еще немного денег.

«К черту деньги!» – отстучал он, краем глаза следя, как Габриэла отняла руки от лица, взяла тряпку и начала вытирать пол.

– Поверь, папа, у меня больше нет сил бороться за каждый пфенниг, чтобы сводить концы с концами в этом проклятом замке, – тихо сказала Инге и ушла.

Глядя, как за ней закрывается тяжелая дубовая дверь, Отто откинул голову на спинку кресла и громко заскулил. Ему было жаль себя, потому что он не хотел быть ей в тягость, ему было жаль ее, потому что он был ей в тягость, но сейчас ему было особенно жаль замечательный протертый суп из зеленого горошка, который он расплескал по полу без всякой пользы.

Инге

– Итак, в путь! Труба трубит! – пропела Инге, затягивая ремень пассажирского сиденья.

Пока Ури давал последние инструкции Клаусу, Ральф сделал очередную отчаянную попытку протиснуться в кабину, а когда она не удалась, решительно растянулся на асфальте прямо под колесами, всем своим видом давая понять, чтобы они и не помышляли уехать без него.

– Что будем с ним делать? – спросил Ури, – с собой, что ли, возьмем?

– Ни за что! – твердо сказала Инге. – Мы едем далеко и по делу.

Ури сел за руль и начал затягивать ремень:

– Так что, переехать его? Ты же знаешь, я давно мечтаю.

Инге задумчиво разглядывала содержимое своей дорожной сумки:

– Может, и не переехать, но уж обмануть его точно придется, – она вынула из сумки бархатную комнатную туфельку и скомандовала:

– Клаус, открой ворота! А только мы выедем, тут же закрой!

Как только Клаус развел в стороны тяжелые створки ворот, Инге размахнулась, изо всех сил швырнула туфельку прочь от машины и крикнула:

– Ральф, аппорт!

Ральф метнулся за туфелькой, Ури нажал на газ, фургон рванул с места, сходу проскочил через мост и затормозил над самым обрывом. Инге посмотрела назад: Ральф с туфелькой в зубах тщетно пытался прорваться в щель между сходящимися створками ворот. Инге откинулась на спинку сиденья и залилась счастливым детским смехом:

– Мы свободны! Свободны! Я ведь не верила, что мне когда-нибудь удастся вырваться! На целых два дня!

Сзади за закрытыми воротами Ральф зашелся протяжным обиженным лаем.

– Поехали скорей! – сказала Инге. – Пока я его не пожалела.

– А туфелька как же? Она ведь тебе нужна.

– Туфельку мы оставим Ральфу для утешения. Тем более что он все равно ее не отдаст.

Ури, осторожно маневрируя скоростями, разворачивал фургон на краю обрыва:

– Жалко, красивые были туфельки. Очень тебе шли.

– Чем не пожертвуешь ради нескольких мгновений свободы!

– Кстати, дорого тебе вся эта затея обошлась? – полюбопытствовал Ури, выводя, наконец, фургон на дорогу.

– Дешевле, чем я предполагала. И фрау Штрайх, и Клаус согласились взять меньше денег при условии, что я дам им обоим отгул в День Охотника. На этот раз он выпадает на середину недели.

– Господи, неужто опять праздник? Скоро?

– Где-то в конце месяца.

– Сколько у вас тут праздников, уму непостижимо! – то ли восхитился, то ли возмутился Ури. – Можно подумать, что в будний день вам что-то мешает есть сосиски и пить пиво!

– Праздники в нашей глуши – главное средство от скуки. А не то люди бы тут совсем посходили с ума. Я их очень понимаю, я сама иногда готова сойти с ума.

Когда они выехали на скоростное шоссе, ведущее на северо-восток к Байерхофу, солнце уже почти зашло. Подсвеченная розовым сиянием заката асфальтовая лента дороги плавными извивами спускалась в усеянную пестрой россыпью деревушек долину Рейна. Им повезло: надоедливый холодный дождь утром прекратился, и появилась надежда, что начинается короткое, но прекрасное бабье лето. Инге открыла большую карту Германии и расправила ее у себя на коленях:

– Ехать часа три, а то и больше, – она опять беспричинно засмеялась. – Я уже и забыла, какое это счастье – мчаться по шоссе далеко-далеко – это почти как лететь.

– А ты любила летать? – сквозь зубы спросил Ури.

– Очень, – ответила Инге, невольно отмечая напряженность его голоса. Она мельком подумала, что он ревнует ее к прошлому, и эгоистично порадовалась этой ревности. Пусть ревнует, пусть подозревает, пусть что угодно думает и делает, только бы это удержало его возле нее подольше.

– А почему? – спросил он. – Чего там хорошего: висишь между небом и землей, а пассажиры капризничают, один требует воды, другой – виски.

– Бог с ними, с пассажирами, они не в счет. Полеты как наркотик: когда втягиваешься, то становится невозможно без них жить. В полете есть нечто особенное – ты оставляешь привычную жизнь далеко внизу и забываешь о ней, выключаешь ее, как телевизор. И начинаешь новую страницу. И так каждый раз.

– И много таких страниц ты накопила за эти годы?

Сейчас в его голосе звучала уже не скрытая, а откровенная ревность, и острое предчувствие, что он сейчас вернется к разговору о Карле, кольнуло Инге за какую-то долю секунды до того, как он спросил:

– Ведь своего Карла ты тоже встретила в самолете?

Она повернулась и поглядела на Ури, но увидела только его профиль: он неотрывно смотрел на медленно вращающуюся вокруг шоссе зелено-розовую панораму, в которой невысокие холмы с торчащими то тут, то там островерхими крышами церквей плавно переходили в просторные, окаймленные лесом луга. Инге легко коснулась ладонью его лежащих на руле пальцев, но они в ответ не дрогнули приветственно, а неприязненно напряглись. Она подумала, что не стоит портить из-за Карла с таким трудом организованное и так прекрасно начавшееся путешествие. Лучше всего принять вызов Ури и рассказать ему что-нибудь о Карле. Нужно только быстро решить, что именно.

– Послушай, – начала она осторожно, готовая к любой враждебной реакции Ури. – Какой смысл каждый раз выскакивать на меня с очередным разоблачительным вопросом и тут же убегать в кусты, не желая слышать ответ? Ты должен решить для себя, хочешь ты узнать что-нибудь о Карле или не хочешь.

Ури молчал, явно задетый ее проницательностью.

– Ладно, – продолжила Инге немного погодя. – Будем считать твое молчание положительным ответом. Карл сыграл в моей жизни слишком большую роль, чтобы делать вид, будто его вовсе не было. Так что слушай.

Ты прав: я действительно познакомилась с Карлом в самолете. Я до этого уже три года летала на «Люфтганзе», и мне надоело – одни и те же города, одни и те же лица. И я перешла в «Тай-Эр», тем более что там за цвет моих глаз платили чуть больше. В один из первых моих перелетов – мы летели из Амстердама в Бангкок – наш самолет попал в ужасную нестабильность, и всем, даже стюардессам, было велено сесть и пристегнуться. Когда мы шли гуськом к своим местам, самолет так тряхнуло, что девушка, шедшая впереди всех, не удержалась на ногах и покатилась по проходу. Две или три нервные пассажирки отчаянно вскрикнули, а остальные, хоть и молчали, но лица их застыли от напряжения как восковые маски. Какой-то парень очень молодой, почти мальчик – громко спросил: « Мы что, сейчас разобьемся?»

Тогда капитан, который мог видеть весь салон на экране телевизора, приказал стюардессам немедленно сесть на свободные места в салоне, и я оказалась рядом с Карлом. Сперва я не обратила на него особого внимания – мне тоже было не по себе: за все три года, что я летала, я не попадала в такую болтанку. Поэтому я даже не посмотрела, кто это сидит рядом со мной, завернувшись в плед, и читает книгу. Меня сначала даже не поразило, что кто-то способен читать в таких обстоятельствах, мне было просто не до того. Я, может быть, никогда бы с ним не познакомилась, если бы все так и продолжалось, но самолет швырнуло куда-то вбок, и свет погас. Тут уж вскрикнули не только нервные пассажирки. Клянусь, в мгновенном вопле ужаса, который раздался в темноте, я услышала немало мужских голосов. Капитан сказал в микрофон что-то успокаивающее по-английски, но, по-моему, никто ему не поверил.

И тут я почувствовала у себя на плече твердую мужскую руку, и спокойный голос сказал по-немецки:

– Успокойся, девочка. Увидишь, все обойдется.

Мне вдруг стало страшно весело и совсем не страшно. Карл потом говорил, что он давно меня заприметил и чуть ли не наворожил, чтобы я села рядом с ним. Он готов был приписать себе не только погасший свет, но даже и надвигающийся на нас из глубин Индийского Океана то ли тайфун, то ли циклон. И все это ради меня.

Наш самолет, как ты понимаешь, не разбился, и мы после короткой паники совершили вынужденную посадку в Бомбее, где нас оставили на ночь в связи с этим самым надвигающимся то ли тайфуном, то ли циклоном. Таким образом, Карлу представилась возможность пригласить меня сперва в ресторан, а потом к себе в номер.

– И ты вот так сразу согласилась пойти к нему в номер?

– Нет, я сначала возразила, что не могу пойти с ним вот так сразу. А он ответил, что жизнь коротка и редко допускает чудеса. И потому чудесами нельзя пренебрегать. А разве наша встреча – не чудо?

– И этого довода тебе было достаточно? Ведь ты его даже толком не видела!

– Ну, положим, к этому времени я уже успела его хорошенько рассмотреть и по уши в него влюбиться. Вернее, влюбилась я в него еще до того, как рассмотрела, потому что посадку мы совершали в полной темноте, если не считать двух синих лампочек, которые зажглись где-то посреди паники в двух концах салона.

– Чем же он так тебя покорил?

– Всем: магнетической силой голоса, магнетической силой руки на моем плече, тем, что он не спокойно читал книгу, когда все потеряли головы от страха. И главное – тем, что он затеял всю эту заваруху ради меня.

– Ты не хочешь сказать, что ты поверила, будто он вызвал тайфун из глубин Индийского Океана?

– Конечно, поверила! Мне так хотелось в это верить! Карл меня потряс – я никогда не встречала такого человека, как он. Дело не в том, что он был молодой и красивый, я уже повидала за эти годы и молодых, и красивых. Нет, главное – он был особенный, не такой, как все.

– Ты хочешь сказать, что ты всех уже знала?

– Не всех, но многих. За время своих скитаний по свету я успела завести и завершить несколько коротких романов, от которых у меня остался довольно противный осадок. Даже и тогда у меня был очередной друг, который время от времени требовал, чтобы я перестала летать и вышла за него замуж. Но я не соглашалась, – у меня было предчувствие, что я еще встречу своего принца.

– И Карл оказался твоим принцем?

Задавая эти вопросы неестественно равнодушным голосом, Ури ни разу даже мельком не глянул на Инге, а сосредоточенно всматривался в заоконную панораму, хоть там давно уже стало совершенно темно. Несмотря на то, что Инге была готова к такой реакции, она слегка испугалась, что переборщила в своем описании Карла, но назад дороги уже не было. Что ж, если некуда отступать, остается только смелее идти в атаку:

– Во всяком случае, я думала тогда, что он – мой принц. И я считала так много лет, хотя мне пришлось внести большие поправки в первоначальный образ принца.

– А тебя не тревожила мысль, что этот Карл просто морочит тебе голову, чтобы завлечь тебя на одну ночь, а потом забыть навсегда? Подумай сама: хорошенькая молоденькая стюардесса, готовая по первому зову пойти к нему в номер!

– Может, он сперва так и думал, но я-то твердо решила, что этого не будет.

– Что значит «решила?» В кандалы ты его заковала, что ли?

– Зачем в кандалы? Я хоть и не была тогда настоящей ведьмой, но кое-какими секретами этого мастерства я уже владела. Впрочем, оказалось, что он меня в конце концов все равно обвел вокруг пальца, но это уже другой рассказ. А тогда, ты не поверишь, но я с первой минуты знала, что это всерьез и надолго. И так оно и было. После той первой ночи в Бомбее я построила всю свою жизнь вокруг Карла: я верила всему, что он говорил, и, нарушая все графики, старалась летать туда, куда летал он.

– То есть ты с ним не жила, ты с ним летала?

– Да, каждая наша встреча была праздником. Он внушил мне, что для любви нет ничего страшней обыденности. И я не просто летала в чужие страны, я летала на свидания с Карлом.

– А он что, часто летал?

Инге почувствовала, что она ступила на тонкий лед и осторожно-осторожно пошла по кромке правды:

– Да, довольно часто. Он тогда еще не рассорился со всем миром, и у него было полно приглашений. Он всегда летал без жены, а я летела за ним в Сингапур или в Гонконг или в другой экзотический город, а там менялась с кем-нибудь или сказывалась больной и оставалась с ним. И была счастлива. Когда его начали реже приглашать на Дальний Восток, я опять вернулась в «Люфтганзу», но в наших отношениях к тому времени появилась трещинка – сначала маленькая, почти незаметная, но она стала все расти, все расширяться... А потом заболела мама, мне пришлось вернуться домой. Потом, перед самой маминой смертью, с отцом случился удар и его парализовало – и все кончилось. Не только Карл, а вообще вся моя прежняя жизнь. И тогда я перегрызла зубами свою тоску по Карлу и свою ностальгию по полетам и стала ведьмой.

Она засмеялась, приглашая Ури разделить с ней шутку:

– Чтобы летать хоть на помеле.

Но Ури молчал, и Инге стало совсем неуютно. Кто его знает, может, она вообще напрасно затеяла этот разговор? Но после спектакля в деревне Ури стал слишком часто задавать вопросы о Карле – и всегда непросто, а с подвохом, с подначкой, будто пытаясь ее на чем-то поймать. Инге иногда казалось, что зловещая тень Карла бродит где-то поблизости, – она не сомневалась, что с него вполне станется сторожить ее даже издали, даже когда она ему уже не нужна. А если он хотел разрушить ее хрупкую связь с Ури, у нее как бы не было другого выхода – ей нужно было вызвать Ури на прямой разговор, чтобы пригасить сокрушительные волны недоверия, возникающие между ними каждый раз, как произносилось имя «Карл». Сделать это было непросто, учитывая, что она могла рассказать только часть правды и что имя «Карл» стало произноситься последнее время все чаще и чаще.

Инге на секунду закрыла глаза, стряхивая с себя гипноз собственного рассказа. Карл ушел в прошлое, он, слава Богу, пропал, исчез, провалился в тартарары, а Ури был здесь, рядом, она каждой клеточкой своего тела жаждала коснуться его, прильнуть к нему, не дать ему ускользнуть. Она отстегнула ремень и, перегнувшись через сиденье, поцеловала Ури в нежную точку, где шея соединяется с ухом:

– Бог с ним, с Карлом. На мой сегодняшний вкус ты гораздо больше подходишь на роль принца, дорогой мой парашютист.

По ветровому стеклу внезапно забарабанили крупные дождевые капли.

– Вот тебе и бабье лето, – улыбнулся Ури, включая дворники, и на миг ответно прижался щекой к ее лицу. Инге со вздохом облегчения откинулась на спинку сиденья – на этот раз, кажется, пронесло.

Клаус

Я включил телевизор и пошел наливать себе бобовый суп со шпиком, который мамка сварила перед уходом. Я не мог вспомнить, ушла она в «Губертус» помогать Эльзе или уехала в город к тете Луизе, но суп был еще теплый, так что я не стал его греть – если его и подогреть, он все равно вкуснее не будет. Есть, однако, хотелось сильно, а ничего другого не было ни в холодильнике, ни на плите, так что я налил себе полную салатницу супа и поставил ее на столик перед телевизором: хорошо, когда мамки нет дома, – я могу есть из чего угодно и где угодно! Я стал хлебать суп и искать в телевизоре что-нибудь интересное, но ничего интересного не было: по одной программе показывали спорт, по другой – викторину. Я терпеть не могу спорт и викторину – зачем мне смотреть на других, какие они ловкие и умные, если я такой идиот?

Я поискал еще, нашел новости про какую-то войну – я эти войны уже не различаю, у них каждый день какая-нибудь новая война – и скучный фильм про двух учительниц. Я люблю такие фильмы, чтобы кто-нибудь кого-нибудь убил, но не на войне, а в обычной жизни, на войне неинтересно. Но учительницы все говорили, говорили, говорили и никого не собирались убивать, так что я снова переключил программу. Там показывали кино про домашних животных, какие они друзья человека – сперва про кошек и собак, потом про лошадей, а потом про свиней. Свиньи в телевизоре были чистые и симпатичные, но ни одна не могла сравниться с моим другом Гансом.

Как только я подумал про Ганса, я тут же вспомнил, что обещал фрау Инге приехать вечером покормить свиней. Я вскочил с дивана и опрокинул салатницу с супом. Как же это я, – пообещал и забыл? Правильно говорит мамка, что у меня не голова, а дырявая корзина! А ведь фрау Инге пообещала мне за это отгул в День Охотника! Я стал быстро вытирать пол и искать свою куртку, которая, как назло, исчезла, будто сквозь землю провалилась. Я глянул на часы: было почти полдевятого – значит, я опоздал уже на полтора часа, а ведь надо еще доехать! Я порылся в шкафу. Мамкиного пальто там не было, – значит, она уехала в город к тете Луизе и мне можно взять ее куртку, потому что она сегодня вряд ли вернется.

Я схватил куртку, сунул руки в рукава и побежал к велосипеду, пытаясь на ходу застегнуть молнию. Я, наверно, сильно вырос с тех пор, как надевал эту куртку последний раз, потому что она здорово жала мне под мышками и молния застряла на полпути. Хоть снова стал накрапывать дождь, я решил, что доеду и в расстегнутой куртке, просто надо ехать быстрей. Я нажал на педали, втянул голову в плечи и помчался. По дороге я размечтался, что бы я сделал с деньгами, которые фрау Инге обещала заплатить за эти два вечера, если бы она отдала их мне, а не мамке, и даже не заметил, как доехал до замка. Дождь за это время припустил как следует.

Я соскочил с велосипеда, сунул руку в карман куртки и похолодел – ключей там не было! Я начал рыться в карманах брюк, хоть я никогда ничего туда не кладу, потому что они дырявые. Но мне казалось, что если я очень постараюсь, то ключи где-нибудь найдутся. И вдруг я все понял: ключи-то были в кармане моей куртки, а не мамкиной! Получалось, что мне надо было ехать под дождем обратно домой, искать там свою куртку, которая неизвестно куда пропала, а потом, если я ее найду, тащиться назад в замок. Дождь лил все сильней и сильней, и я совсем промок, но я все равно должен был покормить свиней, – я ведь обещал фрау Инге, а она обещала, что постарается заплатить за это мне, а не мамке!

Тогда я решил позвонить, хотя точно знал, что и фрау Инге, и Ури уехали на два дня по каким-то делам. Но я все-таки позвонил и долго ждал, что мне кто-нибудь откроет. Но никто мне не открыл, только Ральф прибежал к воротам и стал радостно махать хвостом. Но что толку от Ральфа, он все равно не может отпереть ворота. Я сказал ему:

– Ральф, пойди скажи фрау Штрайх, чтобы она меня впустила.

Он навострил уши, но, конечно, ни черта не понял. Особенно он не мог понять, почему я стою за воротами и не захожу. Я сказал ему:

– У меня нет ключа. Понимаешь? Ключа нет! – я растопырил пальцы и показал Ральфу, что у меня в руках ничего нет.

Он завизжал и стал бросаться передними лапами на ворота, просить, чтобы я скорее заходил. Ну что мне было делать? Время шло, и дождь лил как из ведра. Мне надо было во что бы ни стало попасть во двор, а остальное уже пустяки – я знал, куда фрау Инге прячет ключ от свинарника.

И тогда я решил поползти в замок по подземному ходу.

Я никогда не полз по подземному ходу ночью и даже не представлял, что там может быть так темно и страшно. Единственное, что хорошо, это то, что там невозможно сбиться с дороги, а то бы я обязательно заблудился. Несколько раз я даже решал плюнуть на эту затею и вернуться обратно, но вспоминал про голодного Ганса и про то, что фрау Инге обещала отдать деньги мне, а не мамке, и полз дальше. Не знаю, сколько времени прошло, – мне показалось, что целый год, – пока я, наконец, увидел свет далеко впереди. Тогда я пополз быстрее и добрался до того места, где подземный ход под конец сильно расширяется и можно даже встать на ноги.

Свет пробивался из-под плиты, заслоняющей вход. Карл всегда требовал, чтобы я точно ставил ее на место, но с тех пор, как он у нас не живет, я не очень стараюсь, – какая разница, если даже кто-нибудь заметит, что там подземный ход? Мне повезло: когда я был здесь последний раз, я приткнул плиту кое-как, так что с одной стороны осталась широкая щель, и поэтому я еще издали увидел свет яркой лампы под круглым белым абажуром, которая по приказу фрау Инге и днем, и ночью горела на площадке перед дверью в комнаты Отто.

Я осторожно отодвинул плиту, вылез на площадку и стал подниматься по лестнице, которая ведет в нижний коридор. Мне не хотелось объяснять фрау Штрайх, откуда я вылез, но сегодня можно было не бояться, что она услышит мои шаги и закричит «Кто там ходит?», потому что из комнат Отто доносилась громкая музыка – они, наверно, смотрели телевизор. Все-таки, когда я дойдя до входа в столовую, я увидел, что дверь открыта. Мне было вовсе ни к чему попадаться на глаза фрау Штрайх, и я на минутку остановился и заглянул внутрь, чтобы проверить, не смотрит ли она на меня.

В столовой было темно, только ярко светился экран телевизора, перед которым спиной к двери сидели Отто и фрау Штрайх: он – глубоко в своем кресле, так что видна была только его макушка, а она – на маленьком стульчике у его ног. Я начал уже пробираться на цыпочках мимо открытой двери в столовую, но по дороге я глянул на экран – интересно, что они смотрят – комедию или викторину? Я глянул и обомлел. На экране большая волосатая рука гладила круглый белый живот с пупом посредине. Когда я был маленький, мамка позволяла мне мыться вместе с ней под душем, и мне очень нравилось гладить ее живот – он был круглый и белый, совсем как этот на экране, только рука у меня была маленькая и без волос. Мамка даже позволяла мне класть палец ей в пуп и очень от этого смеялась, но потом я что-то сделал не так – и она рассердилась, больно оттолкнула мою руку и больше не пускала меня к себе под душ.

Но волосатую руку на экране никто не отталкивал, и она поползла дальше – от пупа вверх, доползла до груди и стала делать круги влево и вправо. И слева, и справа было одно и то же: большие белые сиськи. Таких сисек я никогда не видел, потому что такой программы у нас в телевизоре нет, а мамкины сиськи совсем не похожи на эти. Потом картинка потемнела, музыка заиграла громче, и вместо одной руки появились две. Каждая рука обхватила пальцами одну сиську и сдавила ее – тут Отто засопел так сильно, что даже громкая музыка в телевизоре не смогла его заглушить, и я увидел, как фрау Штрайх положила руку ему на колено. У меня в голове закачалось и внизу живота стало горячо-горячо.

Вдруг экран потемнел, музыка стихла – и я испугался, что сейчас они обернутся и меня увидят. Я не знаю, почему это было так страшно, – ведь я не делал ничего плохого и пришел в замок по делу, фрау Инге даже обещала мне за это заплатить. Но я почему-то знал, что если они сейчас увидят, как я стою в дверях и пялюсь на экран, мне будет ужасно нехорошо. Но хоть я знал, что мне пора уходить, я не мог сдвинуться с места и продолжал стоять, как приклеенный, будучи не в силах оторвать глаза от экрана.

Теперь там появилась лесная поляна, а по ней весело бегали красивые девушки в купальных костюмах. Вдруг они все разом остановились и стали смотреть куда-то в сторону, – там через лес шла дорога, а по дороге быстро шагал молодой человек в сером пиджаке. В одной руке он держал портфель и был похож на учителя, который спешит в школу на урок. Сначала девушки следили, как он приближается к поляне, а когда он подошел совсем близко, они разбежались в разные стороны и спрятались в кусты. Молодой человек вышел на поляну и остановился, делая вид, что он слушает пение птиц, но это пели не птицы, а сидящие за кустами девушки в купальных костюмах. Они пели очень красиво, у нас в хоре никто так не умеет, и от этого пения молодой учитель забыл, что он спешит на урок: он поставил портфель, снял пиджак и лег на траву посреди поляны. Как только он лег, девушки выскочили из-за кустов и бросились на него. Они стали катать его по траве, кувыркаться через него, а потом все вместе с хохотом навалились на него, так что нельзя было разобрать, где чьи руки, где чьи ноги. Когда молодой человек, наконец, выбрался из этой кучи, он был совершенно голый, так что он уже не был похож на учителя. Некоторые девушки тоже оказались голые, а остальные начали быстро срывать с себя свои купальные костюмы и гоняться за бывшим учителем, который делал вид, что он хочет от них убежать, а на самом деле только притворялся, потому что ему очень нравились эти девушки и их игры. Я заметил, что ему это нравится, по одному признаку, про который нельзя говорить вслух – мамка много раз меня за это шлепала. Но и девушки тоже заметили по этому признаку, что они ему нравятся, они только не знали, какая из них нравится ему больше. И тогда они решили это проверить. Они опять повалили его на траву, – по-моему, он не очень сопротивлялся – и стали проверять: каждая девушка садилась на него сверху и проверяла. И оказалось, что все они нравятся ему одинаково.

Пока они так его проверяли, Отто совсем разволновался, – он стал громко хрипеть, и хоть фрау Штрайх все время гладила его колено, он не успокаивался, а задыхался все больше и больше, так что я совсем струсил. Если ему станет и вправду плохо, фрау Штрайх побежит к телефону и, конечно, первым делом увидит меня. От этой мысли я пришел в такой ужас, что мои ноги сами оторвались от пола и понесли меня к выходу. Но мне не удалось выйти, потому что дверь во двор была заперта. Я очень удивился – сколько я себя помню, эту дверь не запирали никогда. Но делать было нечего, не мог же я попросить фрау Штрайх, чтобы она оставила Отто без присмотра и прибежала с ключом отпирать мне дверь. Тогда я решил пройти по подземному коридору в кухню фрау Инге и выйти во двор там.

Я на цыпочках пошел назад мимо двери в столовую, но по дороге не удержался и заглянул. Мне очень хотелось узнать, какой номер программы они смотрят, чтобы найти ее на нашем телевизоре и тоже смотреть, когда мамки нет дома. Но сначала я глянул на экран – мне было интересно, какую еще игру придумали за это время веселые девушки и бывший учитель. Но они все куда-то исчезли, а на их месте толстый мужчина в трусах подглядывал в щелочку, как голая толстая женщина принимает ванну. Толстая женщина была наполовину под водой, но она мыла себя розовой губкой в разных местах, что нравилось толстому мужчине, – это было видно по тому же признаку, несмотря на то, что он был в трусах. Я не стал дальше смотреть, хотя мне очень хотелось узнать, чем это кончится, а только попытался разглядеть номер канала, который горел синим светом внизу под экраном. Но никакого номера не было – там вместо цифр горели три буквы. Значит, я не смогу смотреть эту программу, когда мамки нет дома, потому что в нашем телевизоре программы с буквами точно нет – там все только с цифрами.

Я тихонько отошел от двери, спустился в нижний коридор и через кухню вышел во двор. Дождь все еще шел, но не такой сильный. Перед глазами у меня все время крутились картинки, которые я видел только что в телевизоре, и мне было трудно сообразить, куда надо идти и что надо делать. Я долго стоял под дождем и думал, как повезло бывшему учителю, что такие красивые девушки захотели катать его по траве, пока, наконец, не вспомнил, зачем я сюда пришел. И только когда я скрутил весь корм в миксере и покатил его в тележке в свинарник, до меня вдруг дошло, почему у них под экраном горели буквы, а не цифры. Потому что фрау Штрайх и Отто смотрели фильм по видео, вот почему! Я стал кормить свиней, но был так занят, что даже не обращал внимания на своего друга Ганса, который терся об мою ногу и просил, чтобы я почесал ему спинку. Я все ломал голову, где бы я тоже мог достать такой фильм, как у них, чтобы смотреть его, когда мамки нет дома. Но мне не повезло, и я так ничего и не придумал.

Было уже довольно поздно, когда я все закончил и собрался уходить. Снаружи моросил совсем мелкий дождик, и я представил себе, как здорово будет вернуться домой, нагреть и доесть свой суп и сесть смотреть телевизор, пусть там даже нет таких замечательных фильмов, как тот, что смотрели Отто и фрау Штрайх. Но как только я подошел к воротам, я опять вспомнил про эти проклятые ключи, которые я оставил дома вместе с курткой. Выходило, что я опять не могу открыть эти проклятые ворота и должен назад тоже ползти по подземному ходу. Наверно, я мог бы постучать к фрау Штрайх и попросить, чтобы она открыла мне эти проклятые ворота, – ведь я пришел в замок по делу, и фрау Инге даже обещала мне за это заплатить, – но во всех окнах Отто было темно и тихо. Значит, они уже легли спать, а я бы скорей прополз сто тысяч километров, чем пошел бы будить фрау Штрайх. Так что мне оставалось только пройти через кухню в нижний коридор и по подземному ходу выбраться из замка к своему велосипеду. Но все-таки не такой уж я идиот: я вспомнил, как там темно, и сообразил взять в кухне фонарик, чтобы освещать себе дорогу.

Я очень устал, и хоть с фонариком ползти было легче, я с трудом добрался до выхода из подземного лаза. Когда я, наконец, высунул голову из каменной дыры, выходящей в карьер, и посветил фонариком вокруг, я увидел прямо перед своим носом огромную ногу в кожаном сапоге со стальными кнопками.

– А-а, это ты, крошка Клаус! – раздался из темноты голос Дитера-фашиста. – А я стою и гадаю, что это там среди скал светится? Пойду, думаю, проверю: может, там и вправду ведьмы водятся?

Часть II. Звонок из ниоткуда 

Ури

Вместо трех часов Инге и Ури ехали до Байерхофа не меньше пяти.

Во-первых, дождь хлестал по асфальту с почти человеческим остервенением и практически лишил Ури удовольствия воспользоваться замечательной немецкой привилегией неограниченной скорости. Во-вторых, на шоссе то и дело наползали клочья какого-то неплотного пузырчатого тумана, которые рассеивали свет фар и мешали читать надписи на придорожных щитах. В результате они проскочили поворот на Байерхоф и заметили это только через двадцать минут гонки по скоростному шоссе, а затем еще двадцать минут никак не могли развернуться. Потом пришлось остановиться поужинать в маленьком придорожном кафе, потому что и Ури, и Инге страшно проголодались.

Поэтому, когда перед ними наконец приветственно взлетел вверх черно-белый полосатый шлагбаум, над которым трепыхалось в потоках дождя красочное полотнище с выкриком: «Добро пожаловать в Байерхоф!», запотевшие часы на сторожевой башне показывали уже половину двенадцатого.

– Чудно, теперь будем искать отель! – с притворной бодростью объявила Инге, вытаскивая из бардачка многоцветную карту Байерхофа.

– У тебя есть карта? – поразился Ури, искусно лавируя среди бесконечных рядов автомобилей, сделавших узкие старинные улицы города почти непроезжими.

– Я очень предусмотрительная, – похвасталась Инге, разглядывая карту.

– Если ты такая предусмотрительная, почему ты не заказала отель заранее по телефону?

– Из суеверия. Я боялась, что если я закажу отель заранее, наша поездка сорвется.

Невинное суеверие Инге обернулось серьезной проблемой: после полуторачасовых блужданий под проливным дождем они убедились, что ни в одном отеле Байерхофа нет свободной комнаты. Это было необъяснимо; все отели выглядели совершенно пустыми – ни в холлах, ни в барах, ни в кафетериях они не увидели ни одной живой души.

– Впрочем, может, все уже спят, – предположила Инге, когда они выбрались на площадь перед ратушей, до отказа забитую мокрыми машинами. Там был последний из отмеченных на карте отелей, в котором им еще не успели отказать. Пока Инге вела переговоры с усталым ночным портье, Ури с трудом припарковал фургон, остановился на пороге отеля и огляделся вокруг.

Страницы: «« ... 56789101112 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Добрая, умная, развивающая и вдохновляющая книга о приключениях веселой и любознательной собачки Щен...
Автор приглашает читателя к размышлениям на философские темы, касающиеся сущности мира и человека, к...
В своей книге психолог-тренер Олег Гадецкий представляет результат многолетнего исследования психоло...
Семья – наш фундамент, обеспечивающий безопасность и дающий энергетическую поддержку, наш якорь, к к...
Впервые в России выходит собрание сочинений выдающегося историка и общественного деятеля члена-корре...
С взрослыми иногда случаются странные вещи. Они могут взять и замереть средь бела дня. В мойке льетс...