Библия. Ужас и надежда главных тем священной книги Кроссан Джон
John Dominic Crossan
HOW TO READ THE BIBLE AND STILL BE A CHRISTIAN:
Struggling with Divine Violence from Genesis Through Revelation
Перевод с английского Глеба Ястребова
Часть первая
Вызов
Глава 1
Концовка: гимн жестокому Богу?
(Уильям Батлер Йейтс, «Гнездо скворца под моим окном», 1922)[1]
- Мы сами сочиняли небылицы
- И соблазняли слабые сердца.
- Но как мы так могли ожесточиться,
- Начав с любви?…
Название оригинального издания книги (How to Read the Bible and Still Be a Christian, «Как читать Библию – и остаться христианином») подразумевает, что нелегко читать Библию честно – и сохранить верность христианству. Но как, когда и где я заметил эту проблему, влияет на то, как, когда и где я впервые увидел решение. Начну с автобиографических деталей, чтобы читатель лучше разобрался, почему я далее пишу те или иные вещи.
Взять хотя бы имя на обложке. «Джон Кроссан» – так я именуюсь в водительских правах, паспорте и протоколах экспресс-проверки в аэропорту. Однако в 1950 году, когда мне было лет шестнадцать, я был принят в католический монастырь XIII века и стал «братом Домиником». Предполагалось, что жизнь начинается с чистого листа. Таков подтекст нового имени и в библейской, и в монашеской традиции.
Через девятнадцать лет я понял, что радости целибата перехвалили, и оставил и монастырь, и священство, чтобы жениться. Но даже если бы правила были иными и священникам разрешали заключать браки, я бы все равно ушел за штат в 1969 году.
Почему?
В свое время монашеские наставники решили, что моим пяти годам греческих и латинских штудий в ирландском интернате нечего пропадать втуне, а потому после рукоположения (это было в 1957 году) надо преподавать библеистику. Собственно, моего мнения и не спрашивали. Обет послушания! Но признаться, я только сказал спасибо.
В католической традиции полагалось (не без оснований), что сначала надо получить степень в области теологии, и уже затем – степень в области библеистики. Поэтому меня сначала послали в Ирландию защитить докторскую диссертацию по теологии, потом на два года в Папский библейский институт в Риме, и наконец, еще на два года во Французскую библейскую и археологическую школу в Иерусалиме. Скажем откровенно: образование превосходное.
Получается, я был христианином еще до занятий наукой, и теологом – до занятий историей. Все это, вместе взятое, окрашивает мое понимание Библии, причем я могу менять ракурс в зависимости от ситуации и аудитории. Но я никогда не считал, что само наличие этих разных подходов тревожно или неприятно, поскольку уже давно решил для себя: разум и откровение, или история и теология, или наука и вера – как ни назови – не могут противоречить друг другу, если мы чего-то не напутали.
Сам не знаю, почему я столь благодушно настроен. Но так сложилось с самого начала. На занятиях по теологии мы глубоко вникали в «Сумму теологии» святого Фомы Аквинского (еще один подарок из XIII века, помимо имени «Доминик»!) С помощью Аквината преподаватели хотели научить нас, что надо думать. Однако мне интереснее было учиться иному: как думать. Если святой Фома утром читал язычника Аристотеля, а днем писал трактаты по христианской теологии, не отравляя себе обед и сиесту никаким конфликтом между разумом и откровением, то разум и откровение (и прочие подобные пары) не находятся в конфликте. Во всяком случае, к такому выводу я пришел раз и навсегда.
Мой отход от монастыря и священства не имел ни малейшего отношения к истории и Библии. Дело было в теологии и римском папе. Осенью 1968 года я высказал мнение на телеканале PBS, что энциклика Humanae Vitae неправильно трактует тему контроля за рождаемостью. За это мне влетело от кардинала-архиепи-скопа Чикаго. А когда через полгода все успокоилось, кардинал Коуди все еще был архиепископом, но отец Доминик уже не был ни монахом, ни священником.
Когда осенью 1969 года я перебрался из семинарии в университет, в центре моих научных интересов уже был исторический Иисус, настоящий и живой еврей I века, которого некоторые его современники считали Мессией/Христом и Сыном Божьим, а некоторые распяли как мятежника (римская власть усмотрела у него притязание на титул «царь Иудейский»). Эти мои интересы восходят к сентябрю 1960 года, когда меня сделали капелланом при группе американских католиков, совершавших паломничество по Европе. Мы побывали в Кастель-Гандольфо (где Иоанн XXIII), Фатиму и Лурд (где Дева Мария), Лизье (где святая Тереза) и Монако (где благодать – как думали; кроме шуток!) Поскольку на дворе стоял 1960 год, мы день провели в Обергаммергау у подножия Баварских Альп, где каждые десять лет играется спектакль «Страсти Христовы».
В 1634 году жители этой деревни впервые исполнили обет: в благодарность за избавление от чумы весь день играть спектакль, посвященный Страстям. Действо повторялось затем каждое десятилетие. А со мной что-то случилось, когда я впервые увидел в виде драмы сюжет, знакомый мне в виде текста. Появились новые вопросы. Почему толпа радовалась Иисусу утром Вербного воскресенья, а в Страстную пятницу она же стала требовать его распятия? Чего-то, думал я, здесь недостает. Между радостью и осуждением не хватает связующего элемента.
В 1960 году я видел ту же пьесу, которую Адольф Гитлер смотрел в 1930 и (юбилейном) 1934 году: перед тем и после того, как стал рейхсканцлером Германии. Вот его отзыв: «Еврейская угроза никогда не была изображена так убедительно, как здесь, в описании случившегося во времена римлян. В Понтии Пилате виден римлянин, который в расовом и интеллектуальном смысле настолько велик, что представляет собой твердую и чистую скалу среди грязи и болота еврейства».
Мой глубокий интерес к истории жизни Иисуса возник именно в тот день в Обергаммергау. Однако в данном случае занятия историей переплелись с богословием, и я никогда не мог реконструировать исторического Иисуса с тем же беспристрастием, с каким взялся бы, скажем, за Александра Македонского. Между тем лишь добротное, честное и точное историческое исследование может спасти христианскую веру от богословского антииудаизма, который поныне подпитывает расовый антисемитизм. Вот почему после возвращения в Чикаго в 1961 году я вместе с рабби Шаалманом поучаствовал в воскресной утренней телепередаче под названием (если память не изменяет) «Богоубийство или геноцид?» А моя первая научная статья называлась «Антисемитизм и Евангелия».[2]
Начиная с книги «Притчи: вызов исторического Иисуса» (1973) и в ходе последующих двадцати лет преподавания в Университете Де Поля (Чикаго) этот подзаголовок оставался в центре моих научных исследований и профессиональной жизни. Я делал упор на историю, а не на богословие, а вопросы личной веры выносил за скобки как неуместные в научном дискурсе. Однако сам всегда понимал, что эти вопросы существуют. И все начало меняться в 1991 году.
В тот год я опубликовал большое исследование по Иисусу, которое понемножку готовил два десятка лет. Называлось оно «Исторический Иисус: жизнь средиземноморского еврейского крестьянина». Я хотел увлечь коллег новым подходом к источникам и методологии. Этого не случилось, а случилось нечто иное и, в итоге, более важное.
23 декабря 1991 года газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала рождественскую передовицу Питера Стейнфелса под названием «Взглянуть за пределы веры на исторического Иисуса». Она была посвящена двум книгам об историческом Иисусе, которые увидели свет той осенью: моей и Джона Мейера («Маргинальный иудей»). Стейнфелс отмечал, что обе написаны католиками, некогда учившимися в Папском библейском институте в Риме, но Мейер так и остался священником, а я нет. Его статью перепечатали многие газеты и в США, и за рубежом.
Дальнейшее стало для меня полной неожиданностью. Казалось бы, меня будут приглашать для выступлений семинарии и университеты. Вместо этого на меня посыпались приглашения от церквей! Скажем, за два выходных дня прочесть три или четыре лекции, а на воскресной службе – проповедь. Исторический Иисус явно становился темой не только исторических и богословских исследований, но и христианской веры и церковной жизни.
Конечно, выступать в церкви и на научной конференции – разные вещи. Я везде говорил примерно одно и то же, но после лекций в церкви мне задавали много вопросов по богословию и интересовались христианской жизнью (особенно моей собственной). Как исторические исследования повлияли на мою христианскую веру? Как я отношусь к Библии после всех этих многолетних штудий? Книга, которую читатель держит в руках, созрела именно в ходе этих церковных лекций, а не научных дискуссий.
«Бич из веревок»
На церковных лекциях я подчеркивал, что деятельность Иисуса хорошо вписывается в тогдашнюю ситуацию в Иудее, с ее особенностями (как бы «матрицей») вооруженного и ненасильственного сопротивления римской власти и имперскому угнетению. Когда будете читать последующие главы, не забывайте это слово – «матрица». Для меня оно означает контекст, который нельзя не учитывать и нельзя миновать. Скажем, мы не поймем Махатму Ганди, если не будем знать об английском империализме, или Мартина Лютера Кинга – если не будем знать об американском расизме.
Поэтому я снова и снова говорил о ненасильственном сопротивлении Иисуса как римской имперской оккупации, так и коллаборационизму еврейских первосвященников. Однако всякий раз после лекций я слышал вежливые, но убежденные возражения против такого понимания Иисуса.
Возражение первое: как быть с инцидентом в Иерусалимском храме? Разве Иисус не изгнал торговцев с помощью бича?
Ответ напрашивался сам. Действия Иисуса были пророческой демонстрацией: Иисус показывал, что храмовым богослужением первосвященники оправдывают беззаконие. И не только оправдывают, но и усиливают, коль скоро идут на уступки римской имперской власти. Вот почему Иисус процитировал слова Иеремии о «вертепе разбойников» (Иер 7:11, Мк 11:17). (Кстати, не надо думать, что некий «разбой» совершался в самом Храме. Речь идет о месте, где «разбойники» нашли логово, приют.) Во исполнение грозного предостережения в Иер 7:14 Иисус символически «разрушил» Храм, низвергнув его основу, связанную с финансами и жертвоприношениями.
Однако лишь Ин 2:14–15 упоминает и менял, и животных. Вчитаемся:
И нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул.[3]
Стало быть, только Евангелие от Иоанна упоминает «бич из веревок». И бичом изгнаны не менялы, а овцы и волы. Это религиозно-политическая демонстрация или ненасильственное сопротивление. Иисус не использует бич против людей.
Более того, говорил я, даже Пилат признавал, что сопротивление Иисуса римскому владычеству было ненасильственным. Пилат казнил Иисуса, но спутники его даже не были арестованы. Наместник понимал: движение Царства носит ненасильственный характер. Если бы Иисус возглавлял группу революционеров, готовивших восстание, Пилат распял бы их всех. Евангелие от Марка акцентирует это решение Пилата своим притчевым противопоставлением мирного Иисуса Варнаве (Мк 15:6–9), а Евангелие от Иоанна – притчевым противопоставлением мирного Царства Божьего и жестокой Римской империи (18:36).
Однако у церковной аудитории затем возникал гораздо более сложный вопрос: как быть с Иоанновым Апокалипсисом (Откровением) и вторым пришествием Иисуса Христа? Даже если галилейская проповедь была глубоко мирной, – но разве Второе пришествие не будет связано с насилием? Разве не станет оно войной, которая положит конец войнам?
Проще говоря, казалось, что мирная проповедь Иисуса в Нагорной проповеди дезавуируется образом Иисуса в новозаветном Апокалипсисе. И мы сейчас рассмотрим этот намного более серьезный довод против того, что Бог и Иисус не прибегают к насилию.
«Великое точило гнева Божия»
Христианская Библия заканчивается славным образом небесного брака: свадьбой человека и Божества. Перед нами предстает преображенный мир: не только
Земля возносится на небо, но и Небо нисходит на землю. Мир обновляется и возрождается. (Можно сказать: «Божественная уборка». Или: «Экстремальная перестройка».) Эти образы продолжают и развивают пророчества ветхозаветной Книги Исайи.
Вот о чем говорил пророк Исайя Иерусалимский в конце VIII века до н. э.
И сделает Господь воинств на горе сей для всех народов
трапезу из тучных яств, трапезу из чистых вин,
из тука костей и самых чистых вин;
и уничтожит на горе сей
покрывало, покрывающее все народы,
покрывало, лежащее на всех племенах.
Поглощена будет смерть навеки,
и отрет Господь Бог слезы со всех лиц,
и снимет поношение с народа Своего по всей земле;
ибо так говорит Господь.
(Ис 25:6–8)
Финалом мировой истории не станет ни взрыв, ни плач; ни гибель, ни уничтожение; ни эвакуация на небеса, ни эмиграция в ад, – но дивный пир «для всех народов». Бог уже не Господь воинств, но Господь свободных и мирных людей.
В 90-е годы н. э. христианский духовидец по имени Иоанн взял у Исайи эту визионерскую надежду, но возвестил не просто великий пир, а великий брачный пир:
И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий:
«Се, скиния Бога с человеками,
и Он будет обитать с ними;
они будут Его народом,
и Сам Бог с ними будет Богом их.
И отрет Бог всякую слезу с очей их,
и смерти не будет уже;
ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет,
ибо прежнее прошло».
И сказал Сидящий на престоле: «Се, творю все новое…»
(Откр 21:2-5а)
Более величественную концовку даже и представить сложно. Как и в большинстве комедий и мелодрам, все заканчивается свадьбой. И какой! И все же, все же, все же…
Первое «все же» связано с тем, что по сценарию путь к свадьбе лежит через море крови. Я не преувеличиваю. Конечно, перед нами метафоры и символы, но это метафоры убийства и символы насилия. Скажем, Земля описана как виноградник, в котором гроздья уже созрели. Но рекой польется не вино, а кровь:
И поверг Ангел серп свой на землю, и обрезал виноград на земле, и бросил в великое точило гнева Божия. И истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь из точила даже до узд конских, на тысячу шестьсот стадий.
(Откр 14:19–20)
Вспомним «Боевой гимн Республики», популярный во времена гражданской войны в США, где Бог топчет гроздья гнева… Но сколько же нужно мертвых, чтобы кровь поднялась до конской узды и разлилась при этом «на тысячу шестьсот стадий» (т. е. триста с лишним километров)! Пожалуй, и полумиллиона недостаточно.
Второе «все же» касается образа Иисуса Христа. С одной стороны, он есть «закланный Агнец» (Откр 5:6, 12), мученик, отказавшийся взять в руки оружие и павший жертвой имперской власти. И именно его вечеря есть брачная вечеря Агнца (Откр 19:7, 9; 21:9). С другой стороны, Агнец же посылает страшных всадников: всадник на белом коне есть Христос-победитель (Откр 6:2; ср. 19:11); всадник на рыжем коне – губительная война (Откр 6:4); всадник на вороном коне – голод и манипуляция ценами (Откр 6:5–6), а всадник на бледном коне – Смерть (Откр 6:8). Да, это опять метафоры и символы, однако говорят они об ужасах, которые посылаются свыше пораженному жутким страхом человечеству. И посылаются – Иисусом.
Третье «все же» касается решающей битвы. Ибо текст предрекает великую последнюю битву между Царством Божьим и Римской империей, причем последняя проходит под кодовым названием «Вавилон» (Откр 14:8; 16:19; 17:5; и особенно – 18:2, 10, 21). Почему именно Вавилон? Потому что Римская империя разрушила Второй иерусалимский храм (70 год н. э.), как Вавилонская империя разрушила Первый храм (586 год до н. э.).
Рим есть «Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным» (Откр 17:5). В нем «бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя» (Откр 16:14). Однако он сделается лишь «жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице» (Откр 18:2). Вот как описана великая последняя битва:
И увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует. Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадим. Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме Его Самого. Он был облечен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: «Слово Божие».
И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый. Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы. Он пасет их жезлом железным; Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя. На одежде и на бедре Его написано имя: «Царь царей и Господь господствующих».
(Откр 19:11–16)
Как мы уже видели, всадник на белом коне есть Христос-победитель, из уст которого выходит острый меч (Откр 1:16; 2:12, 16). Однако мне кажется, что новозаветный Апокалипсис глубоко неправ относительно участи Рима. Он ошибается и насчет времен и сроков, и насчет роли Христа.
Во-первых, гибель Рима должна была произойти «скоро», то есть при жизни автора или, во всяком случае, его поколения. Слово «скоро» звучит как похоронный звон от начала и до конца Апокалипсиса. Взять хотя бы начало: «…показать… чему надлежит быть вскоре». Это слово появляется затем в 2:16, 3:11, 11:14 и 22:6–7. И наконец, Христос возвещает: «Ей, гряду скоро!» (Откр 22:20). Однако Западная Римская империя просуществовала до конца V века, а Восточная – до середины XV века.
Во-вторых, Римская империя не была уничтожена Христом, а – к добру или худу – обратилась ко Христу при Константине и его преемниках в IV веке. На такой поворот событий в новозаветном Апокалипсисе нет ни малейшего намека. Гибель – да; обращение – нет. (Лишь автор Луки-Деяний угадал правильно: будущее – за римским христианством.)
В-третьих, согласно новозаветному Апокалипсису скорая гибель Рима знаменует конец мировой истории, явление нового неба и новой земли, брачную вечерю Бога и человека (Откр 21:1–5). Однако и поныне благочестивые люди ждут этого финала. И поныне он очень далек от близкого исполнения.
В-четвертых, как мы уже сказали, Исайя ждал, что установление окончательного мира на Земле ознаменуется великим пиром. Такой пир описан и в новозаветном Апокалипсисе, но это – пир для стервятников.
И увидел я одного Ангела, стоящего на солнце; и он воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим по средине неба: «Летите, собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых и великих». И увидел я зверя (могущественную Римскую империю. – Д. К.) и царей земных и воинства их, собранные, чтобы сразиться с Сидящим на коне (Христом. – Д. К.) и с воинством Его (ангелами. – Д. К.). И схвачен был зверь и с ним лжепророк, производивший чудеса пред ним, которыми он обольстил принявших начертание зверя и поклоняющихся его изображению: оба живые брошены в озеро огненное, горящее серою; а прочие убиты мечом Сидящего на коне, исходящим из уст Его, и все птицы напитались их трупами.
(Откр 19:17–21)
Вопросы и сомнения, касающиеся образа Христа в новозаветном Апокалипсисе, усиливались в ходе моих церковных лекций двумя современными факторами.
«Что бы с вами ни случилось, не забывайте вытирать свой меч»
Первый фактор: между 1995 и 2007 годом Тим ЛаХэй и Джерри Дженкинс опубликовали серию романов в цикле «Оставленные». Эти книги, а также основанные на них фильмы и игры, связали многочисленные и разрозненные библейские образы Конца в более или менее последовательный сценарий. По сравнению даже с новозаветным Апокалипсисом насилия значительно прибавилось: в великой последней битве участвуют не только Христос и ангелы, но и люди.
Возьмем лишь один пример из предпоследней книги под названием «Славное пришествие: конец дней». Главный человеческий герой – Монтгомери Клеберн Маккаллам (а попросту Мак), который раньше работал летчиком на «Мировое сообщество» (МС) верховного потентата Николая Карпати (т. е. Антихриста), а потом обратился во «Христу» и стал «главным пилотом Отряда скорби на задании в Петре». У Дамасских ворот в Иерусалиме произошел следующий инцидент:
«Господи, прости», – выдохнул он, нажимая на курок «Узи». Десяток с лишним человек из МС остались лежать. Угрызений совести он не испытывал. Все по-честному… И вполне естественно, что команда дьявола одета в черное. Мечом живешь – мечом погибнешь».[4]
Отметим, как здесь обыгрывается и искажается предостережение Иисуса: «Все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф 26:52). Подчеркнем: именно «все». Однако у Мака нет ни тени самокритики. Не ощущает он даже печального парадокса.
И второй фактор: в 2005 году на экраны вышел фильм «Хроники Нарнии: Лев, Колдунья и платяной шкаф», поставленный по одноименному роману Клайва Льюиса, с которого в 1950 году и началась серия книг о Нарнии.
Как и в «Оставленных», люди участвуют в великой последней битве добра со злом. Дело происходит в Нарнии, и добро предстает в виде мужского персонажа, а зло – в виде женского: Христос, «лев от колена Иудина» (Откр 5:5), становится великим львом Асланом, а вавилонская блудница (Откр 17:1, 15–16; 19:2) – Белой Колдуньей.
Более того, раньше чем Аслан (Христос) убивает Белую Колдунью, Питер (старший из четырех детей, которые участвуют в апокалиптический битве) убивает чудовищного Волка. Потом Аслан (Христос) напоминает ему: «Ты забыл вытереть меч… Что бы с вами ни случилось, не забывайте вытирать свой меч».[5] Но снова вспомним слова Иисуса, сказанные им Петру: «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф 26:52).
И книги о Нарнии, и цикл «Оставленные» идут дальше новозаветного Апокалипсиса: в обоих случаях в апокалиптической чистке участвуют люди (в первом случае – дети, во втором – взрослые). Эти произведения породили у моих слушателей вопросы в связи с тем, что я говорил на лекциях о ненасильственном сопротивлении Иисуса римскому владычеству на его еврейской родине. Что ж, при такой моей позиции вполне естественно было спросить об Апокалипсисе с его божественным насилием, которому в романах еще и сопутствует человеческое насилие.
Нравилось мне это или не нравилось, приходилось заниматься не только евангелиями, но и Апокалипсисом; не только Иисусом историческим, но и Иисусом апокалиптическим. Приходилось думать, как к этому вопросу подходит весь Новый Завет (да и не только Новый Завет, но и вся Библия). И думать о самом характере библейского Бога.
Учение о двойственном Боге
В своих церковных лекциях об Иисусе я говорил, что его ненасильственное сопротивление насилию основано на идее, что Бог к насилию не склонен. Иными словами, Иисус возвещал ненасильственное Царство ненасильственного Бога. Вспомним Нагорную проповедь: мы должны любить врагов, ибо Бог «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных». Когда мы не склоняемся к насилию в своей борьбе с насилием, мы становимся «детьми» Отца Небесного, который и сам так поступает (Мф 5:43–48; Лк 6:27–36).
Однако даже независимо от Апокалипсиса и отрывка про изгнание торговцев, вопросы и возражения насчет библейского Бога множились и множились. Разве библейский Бог не столь же двойствен в своем отношении к насилию и ненасилию, сколь и библейский Иисус? Иногда дилемму с неоднозначностью Бога пытались решить следующим образом: в Ветхом Завете
Бог мстит и наказывает, а в Новом Завете – милует и прощает.
Впрочем, последний христианский стереотип почти не находил отклика у моих церковных слушателей. Ведь к этому моменту дискуссии мы уже успевали поговорить об Апокалипсисе, и мои вопрошатели знали: он предвещает такое великое насилие, какому в Ветхом Завете и аналога нет. Идея, что в Ветхом Завете Бог – «хороший полицейский», а в Новом Завете Бог – «плохой полицейский», была убедительна лишь для тех, кто христианскую Библию толком не читал.
Впрочем, было ясно, что так или иначе, библейский «скорый поезд» двигался по двум параллельным рельсам: божественного насилия и божественного ненасилия.
Чтобы лучше разобраться с характером библейского Бога, я подробно обсуждал одну очень важную концепцию: концепцию правосудия. Ведь библейский Бог «суда и правды» (Иер 9:24) требует «суда и правды» от людей (Иер 22:3). Однако здесь нужны некоторые филологические пояснения.
В повседневной речи мы чаще называем «правосудием» (англ. justice) правосудие карающее, которое взыскивает и наказывает (как в органах правосудия). Каждому преступлению соответствует определенное наказание. Однако правосудие бывает не только карающим, но и дистрибутивным. Это различие чрезвычайно важно и для Библии, и сейчас для нашей дискуссии. Я даже пойду на шаг дальше и скажу, что основное правосудие – дистрибутивное, и только потом уже – карающее.
Допустим, какого-то судью заподозрили в расовых предрассудках. Прокуратура заинтересовалась следующим фактом: в случае с сотней идентичных преступлений, совершенных при одинаковых обстоятельствах, для афроамериканцев судья устанавливал суммы залога и налагал наказания в два-три раза более жесткие, чем для белых. Стало быть, честной и беспристрастной дистрибуции карающего правосудия не было.
Иными словами, для меня (и для Библии) дистрибутивное правосудие – основное, а карающее – вторичное и второстепенное. Это можно сформулировать и следующим образом: правосудие имеет место, когда нечто распределяется справедливо. В Библии это справедливое обращение с благами Божьими. Когда Библия вопиет о правосудии, неужели имеется в виду возмездие?
Давайте суд бедному и сироте;
угнетенному и нищему оказывайте справедливость;
избавляйте бедного и нищего;
исторгайте его из руки нечестивых.
(Пс 81:3–4)
Суть небесного правосудия состоит в том, чтобы бедняки и сироты также получили блага, который позволят им жить, причем жить достойно. А карающее правосудие требуется лишь, когда этого не происходит.
Стало быть, парадокс, касающийся божественной природы, можно выразить так: библейский Бог есть Бог ненасильственного дистрибутивного правосудия и Бог насильственного карающего правосудия. Но как это понять? И как совместить одно с другим? Об этом мы поразмышляем в следующей части книги.
Где мы? И что дальше?
Эти вопросы («где мы?» и «что дальше?») нас будут занимать в течение всей книги. Начнем с двух понятий, которые важны и для данной главы, и для последующей дискуссии.
Первое понятие – «христианская Библия». Оно не носит ни апологетический, ни полемический характер, а просто описывает канон священных текстов от Бытия до Апокалипсиса. Самой своей концепцией, большей частью содержания, а отчасти и последовательностью книг христианская Библия обязана еврейской Библии, которая предшествовала ей. Более того, если бы первые христиане не были христианскими (то есть мессианскими) евреями, это использование стало бы идеологической кражей, текстуальным плагиатом и культурным грабежом.
Между тем раввинистический иудаизм и раннее христианство естественно и закономерно выросли из общей матрицы, которой была библейская традиция иудаизма Второго храма. Это близняшки-дочери одной матери, рожденные в тяжелейших муках I века н. э. (Кстати, слова «мать» и «матрица» происходят от одних и тех же греческих и латинских корней.)
Второе (и парадоксальное) понятие – «дистрибутивное правосудие». Как в библейском Израиле и Иудее его стали применять к Богу? Для Древнего мира оно было ничуть не более естественным, чем для нас. Оно не обусловлено ни воображаемой возможностью, ни абстрактной теорией гражданских прав (или демократических прав, или прав человека). Оно возникло из конкретной и ощутимой реальности семейных прав. Нормальный крестьянский дом, с его ролями, правами, и обязанностями, был в библейской традиции метафорой того, как должен управляться мир в целом и страна в частности.
Вот почему Бог творит «суд и правду на земле» (Иер 9:24), и царь должен «производить суд и правду на земле» (Иер 23:5; 33:15). И в доме, и в стране, и на земле в целом должны торжествовать дистрибутивное правосудие и восстанавливающая справедливость. Соответственно, библейская традиция говорит, что иногда (скажем, при исходе из Египта) допустима крайняя бедность, но никогда не допустимо – крайнее неравенство. Можно ли помыслить, что мы войдем в крестьянский дом и увидим, что одни дети голодают, а другие бесятся с жиру? Это было бы чудовищно. Стало быть, Бог требует справедливости для всех.
(Кстати, в рамках стандартной патриархальности хозяином дома считался «Отец». Но поскольку в I веке каждый третий ребенок к пятнадцати годам оставался без отца, это может быть не только патриархальностью, но и ностальгией. Как бы то ни было, отметим, что официальная христианская молитва обращается к «Отцу нашему» (Хозяину дома), и лишь потом упоминает о Царстве.)
А теперь обратимся к нашим вопросам («где мы?» и «что дальше?») применительно к данной главе. Я попытался показать, что христианская Библия повествует не только о Боге ненасильственного дистрибутивного правосудия, но и о Боге насильственного карающего правосудия. И Христос в ней – не только Христос мирной Нагорной проповеди, но и Христос жестокого Апокалипсиса. Однако люди созданы по «образу и подобию» Божьему (Быт 1:26а, 27), и христиане призваны быть «сонаследниками» Христу (Рим 8:17) ради заботы и попечения обо всякой твари (Быт 1:28; Рим 8:19). Как же мы должны отвечать на несправедливость и насилие: насильственным или ненасильственным путем?
Таков ключевой вопрос, стоящий за заголовком нашей книги: «Как читать Библию – и остаться христианином»? Следует ли остановиться лишь на одной из вышеназванных возможностей? Но ведь в Библии обе представлены как часть божественной природы. И если один христианин сочтет, что Бог не склонен к насилию, другой не без оснований заключит, что Бог к насилию склонен. Соответственно, на вопрос «как читать Библию?» возможен незатейливый ответ: «Как хотите, это ваше личное дело». Еще вариант: в зависимости от личных вкусов и конфессиональных традиций состряпать трансцендентный коктейль из идей насилия и ненасилия.
В следующей главе я попытаюсь предложить иной способ «читать Библию – и остаться христианином». Более того (и особенно важно), она опирается не только на мое частное мнение, но и на саму христианскую Библию.
При этом я буду рассматривать, в русле христианской теологии, христианскую Библию как единое и непротиворечивое целое. Исследователи могут усмотреть в ней антологию разнородных текстов, написанных людьми с разной биографией, разными взглядами и разными целями. Но Церковь должна читать Библию как целое, как откровение и руководство для жизни. Поэтому я собираюсь разбирать христианскую Библию, словно мне никто и никогда не говорил, что она делится на такие разные части, как Ветхий Завет и Новый Завет. Эти разграничения мы выносим за скобки и изучаем корпус от Бытия до Апокалипсиса как целое.
В главе 2 нас будет занимать следующий вопрос: «что говорит христианская Библия о своем образе Бога, если мы читаем ее как единое целое». Можно ли считать, что насилие и ненасилие лишь сосуществуют в ней параллельно?
Глава 2
Вопрос о центре: «истина – посередине»?
Лишь с цивилизацией «дикость» становится мучительной частью человеческой жизни. Когда возникает цивилизация, основа человеческого существования приобретает неземной оттенок красного.
(Эндрю Бард Шмуклер, «Притча о племенах»)
Определяется ли смысл рассказа концовкой? Определяются ли концовкой его начало и середина? Если бы христианская Библия была случайным набором книг, можно было бы противопоставлять одну книгу другой или оказывать одной книге предпочтение перед другой. Однако если перед нами цельный и последовательный рассказ, не должна ли последняя книга – Апокалипсис Иоанна Патмосского – определять цель и смысл всего? Не следует ли рассматривать прочие библейские ракурсы в свете того подхода к Иисусу и Богу, который содержится в последней книге Библии?
Обычно мы полагаем, что смысл повествования полностью раскрывается лишь в конце. Представьте свою реакцию, если вы внимательно следите за фильмом, и вдруг экран гаснет за шесть минут до финала; или читаете увлекательный роман и выясняете, что последних пятидесяти страниц недостает. Если потерялся какой-то кусок в середине, о его содержании можно догадаться по последующим событиям. Но если нет концовки, ситуацию не поправить.
Однако вспомним Аристотеля. В 350 году до н. э. он писал, что рассказ должен быть «законченным и целым», а «целое есть то, что имеет начало, середину и конец» (Поэтика, 7).[6] Иными словами, концовка не важнее начала и середины; чтобы рассказ был «целым», должны присутствовать все ключевые элементы. Так может ли смысл рассказа полностью открыться в начале или середине? Или он всегда открывается только в конце?
Ответ короток и ясен: нет, не всегда. И это ясно из самой же Библии. Далее мы рассмотрим два библейских примера, на которых увидим, почему такой подход некорректен. В Библии есть и другая динамика, проливающая свет на вещи.
Всем этим я хочу не только ответить на вопрос, обозначенный в названии книги («Как читать Библию – и остаться христианином»), но и показать, что ответ можно дать на основании самой христианской Библии.
Два примера
Первый пример взят из Книги Левит, содержащей удивительные слова Бога: «Землю не должно продавать навсегда, ибо Моя земля: вы пришельцы и поселенцы у Меня» (Лев 25:23). Иными словами, поскольку земля есть сама жизнь, люди – лишь управляющие и распорядители, а подлинный хозяин – Бог. Они лишь арендаторы на земле, которая принадлежит не им. Они пришельцы в чужой стране. (Как если бы в наши дни Бог сказал: столица принадлежит мне, а все вы – сомнительные кредиторы и безнадежные должники.)
Чем обусловлен данный устав, понятно. Предполагалось, что некогда Бог справедливым и равным образом распределил землю среди племен, кланов и семей Израилевых. И это дистрибутивное правосудие не должно попираться. Остальная часть Лев 25 подробно объясняет, как быть, если землю нужно временно (не насовсем!) продать.
Каждый пятидесятый год считается Юбилейным. Это год освобождения, избавления и восстановления. В Юбилейный год вся земельная собственность, которую пришлось по необходимости продать, возвращалась к первоначальным владельцам:
И освятите пятидесятый год и объявите свободу на земле всем жителям ее: да будет это у вас юбилей; и возвратитесь каждый во владение свое, и каждый возвратитесь в свое племя… В юбилейный год возвратитесь каждый во владение свое.
(Лев 25:10, 13)
Более того, покупатель отчужденной земельной собственности становился владельцем не земли как таковой, но лишь ее плодов – до ближайшего Юбилея. Для покупателя есть следующая заповедь: «Если много остается лет, умножь цену; а если мало лет остается, уменьши цену, ибо известное число лет жатв он продает тебе» (Лев 25:16).
Любопытно, кстати, что Юбилейный год отсчитывался от Дня Искупления (Лев 25:9). Словно сама необходимость в Юбилейном годе указывала на некий грех, нуждающийся в прощении… Как бы то ни было, учение понятно: землю можно продать не навсегда, а только временно. Но как это замечательное дистрибутивное правосудие работало на практике? Возьмем один случай пренебрежения им: случай вопиющий, но, возможно, показательный в плане того, что было и много менее крайних инцидентов.
Ахав, царь Северного (Израильского) царства, сделал следующее предложение Навуфею: «Отдай мне свой виноградник; из него будет у меня овощной сад, ибо он близко к моему дому; а вместо него я дам тебе виноградник лучше этого, или, если угодно тебе, дам тебе серебра, сколько он стоит» (3 Цар 21:2). Звучит по-честному. С простолюдином царь мог бы поступить и иначе: «Этот участок мне нужен. Есть возражения?»
Однако Навуфей знает Тору и отвечает: «Сохрани меня Господь, чтоб я отдал тебе наследство отцов моих!» (3 Цар 21:3). Затем жена Ахава устраивает казнь Навуфея по сфабрикованному обвинению, а виноградник отдает мужу (3 Цар 21:4-16). И между прочим, нет необходимости демонизировать царицу Иезавель: это ханаанейская княжна, которая верит в экономическую теологию открытого рынка и свободной торговли. Она решила, что Навуфей ни с того ни с сего оскорбил ее супруга, и отреагировала соответственно (3 Цар 21:15).
Повторюсь: случай с виноградником Навуфея – крайний случай, а не обычный порядок вещей. Однако мы знаем, что чужая земля приобреталась в постоянное пользование если не через покупку, то, к примеру, через отказ в выкупе вследствие просрочки. Неслучайно же Исайя сетует: «Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле» (Ис 5:8).
Более того, ученые нередко спрашивали: если Юбилейный год соблюдался исправно, почему более поздние тексты о нем практически не упоминают? А если он не соблюдался (что весьма вероятно), то сердцевина Священнической традиции (к которой принадлежит Книга Левит) превращается из закона в благое пожелание.
Как бы то ни было, стоит на секунду задуматься о динамике «да» и «нет», принятия и отвержения в этой попытке сохранить дистрибутивное правосудие, когда Бог – Хозяин земли. С одной стороны, есть радикальный идеал, установленный свыше (Лев 25:23). Я называю его радикальностью Бога. С другой стороны, есть стандартные схемы насилия, которыми оперирует общество (Ис 5:8). Я называю их нормальным ходом цивилизации.
Не будем забывать об этой противоречивой динамике, переходя от Ветхого Завета к Новому и от одного конца христианской Библии к другому. Отсюда я взял свой второй пример.
Из двадцати семи текстов Нового Завета тринадцать приписываются апостолу Павлу. Однако ученые делят эти тринадцать посланий на три группы.
• Семь посланий, которые точно написаны Павлом: Первое послание Фессалоникийцам, Послание Галатам, Первое и Второе послания Коринфянам, послания Филиппийцам, Филимону, Римлянам.
• Три послания, которые, возможно, написаны не Павлом: 2 Фессалоникийцам, Колоссянам, Ефесянам.
• Три послания, которые точно написаны не Павлом: 1 и 2 Тимофею, Титу.
(Курсивом выделены слова, которые отражают широкий научный консенсус. Это не догматические постулаты и не доктринальные принципы.)
А сейчас возьмем пример из первых двух групп посланий, особенно из посланий к Филимону и Колоссянам. Посмотрим, что происходит на «Павловой» траектории в отношении к рабству.
Начнем с Послания к Филимону. Реальный исторический Павел написал Филимону письмо в начале 50-х годов н. э. (видимо, из эфесской тюрьмы). Он был скован цепью, но христианам разрешалось оказывать ему помощь и поддержку. Павлово краткое письмо (всего одна глава) было связано с очень конкретной ситуацией и не являлось философским сочинением о рабстве.
У Филимона был раб по имени Онисим (его имя по-гречески означает «полезный»). У Онисима возникла некая проблема в отношениях с хозяином, и он бежал к Павлу просить о заступничестве. (Бегство к другу (amicus) хозяина при таких обстоятельствах разрешалось римским правом.) Но пока они были вместе, Павел обратил Онисима в христианство: «Прошу тебя (Филимона. – Д.К.) о сыне моем Онисиме, которого родил я в узах моих…» (стих 10).
Однако Павел не просит Филимона лишь простить раба. Он просит, чтобы Филимон освободил Онисима. Онисима должно принять «не как уже раба, но выше раба, брата возлюбленного, особенно мне, а тем больше тебе, и по плоти и в Господе» (стих 16). Более того, манумиссия (освобождение раба на волю) есть христианский долг Филимона: Павел имеет «великое во Христе дерзновение приказывать» Филимону и надеется на его «послушание» (стихи 8, 21). Но как в рамках рабовладельческой экономики Римской империи может Павел выдвигать Филимону столь удивительное требование, да еще и требовать его исполнения?
С точки зрения Павла, Христос погиб отруки Рима, но жив с Богом. Через крещение – оно мыслится не только как омовение, но и как метафора погребения (см. главу 13) – христиане умерли для Рима, чтобы жить для Бога: «Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились? Итак, мы погреблись с Ним крещением в смерть… мы соединены с Ним подобием смерти Его» (Рим 6:3–5)
Эти слова обращены к живым христианам. Получается, что в крещении они умерли для Рима и живы для Бога. Умерли для основных римских ценностей (победа и иерархия) и вытекающих из них ценностей (патриархальность и рабство). Вспомним, что именно эта римская идея превосходства свободного человека над рабом, которая в обществе считалась самоочевидной, напрямую отрицается «крещением во Христа» и в Гал 3:28 («нет раба, ни свободного»), и в 1 Кор 12:13 («рабы или свободные»).
Павел прямым текстом заявляет, что христианский домовладелец не должен иметь раба-христианина: люди не могут одновременно быть равными и неравными во Христе. Христианское крещение говорит «нет» великой римской иерархии, когда раб ставился ниже свободного человека. Но как эта дивная теория работала на практике? Что случилось с дерзновенной мечтой исторического Павла в посланиях, написанных от его имени, но после его смерти?
Переходим к Посланию к Колоссянам. С одной стороны, оно обращается и к рабам, и к хозяевам: обязанности лежат не только на первых, но и на последних, причем такие, которые могли бы прийтись не по душе римскому домовладельцу. С другой стороны, Послание принимает по умолчанию, что христианин может иметь рабом христианина:
Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти, не в глазах только служа им, как человекоугодники, но в простоте сердца, боясь Бога. И все, что делаете, делайте от души, как для Господа, а не для человеков, зная, что в воздаяние от Господа получите наследие, ибо вы служите Господу Христу. А кто неправо поступит, тот получит по своей неправде, у Него нет лицеприятия. Господа, оказывайте рабам должное и справедливое, зная, что и вы имеете Господа на небесах.
(Кол 3:22-4:1)
Получается следующее. Постпаулинистская, псевдопау-линистская и особенно антипаулинистская концепция идет вразрез с учением исторического Павла. И делается это от имени самого Павла. Иными словами, его учение о радикальности Бога уступает место обычному ходу римской цивилизации.
Об этих двух примерах мы еще поговорим далее, а пока подведем некоторые итоги. И в Ветхом Завете, и в Новом Завете, и в Торе, и в Павловых посланиях, налицо один и тот же ритм: утверждение и отрицание. Сначала выдвигается учение о радикальности Бога. Затем оно адаптируется и приспосабливается к обычному ходу цивилизации. В итоге все остается на своих местах. А ведь в первом случае мы имеем дело со словами Божьими, а во втором – со словами самого апостола Павла…
Конечно, мы ограничились лишь двумя традициями: Священнической (в Ветхом Завете) и Павловой (в Новом Завете). Однако эти традиции занимают не последнее место в Библии. Их объединяет динамика «да» и «нет», утверждения и ниспровержения, заявления и отрицания, создания и отмены. Далее мы более ясно увидим, как она работает.
Ритм: как идеи утверждаются и ниспровергаются
Уже в главе 1, в разговоре о ненасилии и насилии (Бога и Иисуса), мы подчеркнули, что перед нами две разные концепции, два разных идеала. Одна концепция отражает дистрибутивное правосудие, другая – жестокое карающее правосудие. Сейчас мы пойдем дальше и рассмотрим, как одна динамика (радикальность и повседневность) работает в сочетании с другой динамикой (утверждение и ниспровержение).
Как мы уже сказали, даже при поверхностном чтении христианской Библии заметно, что Бог и Христос то склонны к насилию, то не склонны. Это не раздвоение личности, но подчас выглядит противоречиво: как если бы библейский «скорый поезд» мчался по рельсам параллельным, но совершенно разным по устройству.
Однако уже выше, в анализе двух примеров, быть может, стала зарождаться мысль, что вдумчивое изучение христианской Библии подсказывает иную метафору. Отношения между «рельсами» оказываются, если копнуть глубже, весьма непростыми. Динамике взаимоотношений между двумя библейскими концепциями – Божьим ненасильственным дистрибутивным правосудием и карающим правосудием – присущ определенный ритм. И более точной метафорой здесь будет не поезд, а биение сердца.
На всем протяжении библейского рассказа, от Бытия до Апокалипсиса, каждый радикальный зов библейского Бога и утверждается, и смягчается общинами: сначала древнеизраильскими, затем христианскими. Этот ритм – сначала «да», потом «нет»; сначала расширение, потом сжатие – подобен систолическому и диастолическому циклу человеческого сердца.
Иными словами, сердцебиение христианской Библии есть непрестанный сердечный цикл, при котором радикальность ненасильственного дистрибутивного правосудия Божьего подрывается естественным ходом цивилизации с ее карающим правосудием. И самый глубокий подрыв состоит в том, что обе линии приписываются одному и тому же Богу, одному и тому же Христу.
Возьмем такой пример. В Библии пророки – это люди, через которых говорит Бог. Но с одной стороны, пророки Исайя и Михей возвещают следующее: «И перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» (Ис 2:4; также Мих 4:3). С другой стороны, пророк Иоиль сулит нечто противоположное: «Перекуйте орала ваши на мечи и серпы ваши на копья; слабый пусть говорит: «Я силен»» (3:10). Что это: лишь противоречие между пророками или между радикальностью Бога и естественным ходом цивилизации?
Пожалуй, так можно понять, почему, как мы заметили в главе 1, в Нагорной проповеди Христос заповедует любить врагов и молиться за гонителей, а в Апокалипсисе убивает врагов и льет кровь гонителей. Дело не в том, что Христос изменил свои взгляды, а в том, что перед нами стандартная библейская динамика утверждения и ниспровержения: христианство изменило своего Иисуса.
Однако это означает следующее.
• Откровение о радикальности Бога (врагов надо любить) идет через исторического Иисуса: ибо все исследователи согласны, что эти ключевые высказывания в евангелиях имеют очень раннее происхождение и, по-видимому, более точно отражают, чему учил исторический Иисус.
• Естественный ход цивилизации говорит через апокалиптического Иисуса (врагов ждет смерть). Этот образ Иисуса укоренился, когда христианские общины в большей степени вписались в окружающее общество.
Или возьмем аналогичную дихотомию. В конце 330-х годов до н. э. Александр Македонский завоевывал левантийское побережье Восточного Средиземноморья и после жестоких осад въезжал в разбитые ворота Тира и Газа на своем знаменитом коне Буцефале. А вот как пророк Захария, сознательно создавая контраст с такими военными победами, описывает вход Мессии в ворота Иерусалима:
Ликуй от радости, дщерь Сиона,
торжествуй, дщерь Иерусалима:
се Царь твой грядет к тебе,
праведный и спасающий,
кроткий, сидящий на ослице
и на молодом осле, сыне подъяремной.
Тогда истреблю колесницы у Ефрема
и боевых коней в Иерусалиме,
и сокрушен будет бранный лук;
и Он возвестит мир народам,
и владычество Его будет от моря до моря
и от Реки до концов земли.
(Зах 9:9-10)
Мирный осел противопоставляется боевому коню. И видно, что осел Мессии – это настоящий осел, а не помесь осла с кобылой, именуемая мулом. Мессия едет на животном, которое не имеет ничего общего с боевым конем.
Когда Иисус вступает в Иерусалим Вербным воскресеньем, то, согласно Евангелию от Марка, избирает для этой цели мирного осла. (Представьте: Иисус въезжает в Иерусалим на осле из Вифании на востоке, а Пилат – на боевом коне из Кесарии на западе.) Матфей даже усиливает этот момент (и сатиру): Иисус едет на ослице, а рядом трусит ее маленький осленок: «Иисус послал двух учеников, сказав им: «Пойдите в селение, которое прямо перед вами; и тотчас найдете ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязав, приведите ко Мне»… привели ослицу и молодого осла и положили на них одежды свои, и Он сел поверх их» (Мф 21:1–2, 7).
Такова весть исторического Иисуса с его библейским мирным ослом. Однако мы уже видели, что с ней произошло в Апокалипсис, – Иисус едет на белом коне, а стервятникам уготовил пир на телах: «А прочие убиты мечом Сидящего на коне, исходящим из уст Его, и все птицы напитались их трупами» (Откр 19:21). В итоге получается:
Радикальность Бога:
Исторический Иисус на мирном осле
(Мф 21:1-11)
Естественный ход цивилизации:
Апокалиптический Иисус на боевом коне
(Откр 19:11–21)
Эта библейская закономерность объясняет, почему подлинным Иисусом я считаю не жестокого Иисуса Апокалипсиса, а мирного Иисуса Боговоплощения. Коротко говоря, ненасильственный Иисус есть библейское утверждение радикальности Бога, а более жесткий Иисус – отказ от нее в пользу естественного хода цивилизации.
Интерес и ценность, честность и достоинство христианской Библии кроются в этой диалектике «да» и «нет», утверждения и отказа. Она означает, что иудаизм и христианство отнеслись к радикальным требованиям Бога серьезно. (Скажем, если бы мы, американцы, восприняли всерьез собственные представления о «свободе и справедливости для всех», это повлекло бы за собой многочисленные оговорки к нашей Клятве верности американскому флагу.)
Если бы Библия возвещала лишь добродушного Бога – «хорошего полицейского», – она была бы бегством от действительности и утопической фантазией. Если бы она предлагала лишь Бога-мстителя – «плохого полицейского», – мы легко бы оправдали, скажем, последнее столетие нашей истории. Однако она констатирует и удивительную волю Божью о нашем мире, и весьма успешную попытку нашего мира заменить божественную волю человеческим кошмаром.
Подчеркиваю: библейская проблема состоит не в том, что свою волю Бог возвестил негодяям, а в том, что он возвестил ее обычным людям. Здесь сталкиваются не полярности добра и зла, а удивительная небесная мечта (справедливое и мирное распределение даров земли) и обычные житейские правила («кто первее, тот правее», «держи копеечку, чтоб не укатилась»). И дело не в том, что Книга – хорошая, а мир за ее пределами – плохой, а в том, что Книга – хорошая, но плохой мир – тоже в Книге…
«Неземной оттенок красного»
Мое выражение «радикальность Бога» легко понять, если задуматься о библейских манифестах против земельной жадности в Книге Левит, против насилия – в Евангелиях, и против рабства – у Павла. Но почему я противопоставляю им «естественный ход цивилизации»? Разве «цивилизация» – не символ всего хорошего, позитивного и многообещающего в окружающем мире? Разве не является оскорблением назвать кого-либо (отдельных людей, группы или страны) «нецивилизованными»? И почему тогда эпиграф к данной главе столь негативно высказывается о цивилизации? Почему получается, что человеческая культура в целом возникла раньше человеческой цивилизации в частности?
Для начала вспомним, что «колыбелью цивилизации» считают Междуречье (область между Тигром и Евфратом). Там, в землях нынешнего Ирака, зародилась, возникла и стала развиваться цивилизация. Почему именно тогда? Почему именно там? И как это случилось? Что ж, милости просим в «плодородный полумесяц», в этой и в следующих главах.
Горы с заснеженными вершинами окружают пустыни дугой от Израиля до Ирана. Между горами и пустынями, от побережья Леванта до Персидского залива, лежат предгорья и равнины, точно и красноречиво именуемые «плодородным полумесяцем». Именно там люди впервые изобрели ту форму культуры, которая именуется цивилизацией. Это произошло в ходе неолитической революции (неолитизации). Хотя, может быть, лучше говорить не о революции, а об эволюции: она заняла время приблизительно от 12 000 лет до н. э. до 4 000 лет до н. э., принеся первые серьезные плоды между Тигром и Евфратом.
Эти удивительные перемены включали эволюционный переход от собирательства и охоты к животноводству, земледелию и оседлому образу жизни. Однако их кульминацией стало изобретение и усовершенствование системы орошения в пойме Междуречья, где паводок с Таврских гор устремлялся к югу, оставляя наносы ила и грязи.
Неолитическая революция / эволюция включала в себя установление контроля над зерном, животными и даже людьми. Взять хотя бы организованный труд, необходимый для того, чтобы создать и содержать плотины, каналы и запруды в аллювиальных долинах. Ил – и дар, и проклятие. Контроль над трудом начинался как добровольное сотрудничество во имя большего блага многих, но в итоге стал принуждением во имя еще большего блага единиц. Поэтому не стоит считать естественный ход цивилизации неизбежным следствием человеческой натуры: человеческая натура обходилась без цивилизации миллионы лет.
Возьмем один стоп-кадр: Южное Междуречье, приблизительно 2 350 год до н. э. Урукагина, царь шумерского города Лагаша, поклонявшийся богу Нингирсу, составил кодекс дистрибутивного правосудия.[7] Сначала он долго перечисляет социальные беды, которые имели место «в стародавние времена, со дня, когда появилось семя человека». Например: «Человек, поставленный над корабелами, захватил судно. Главный пастух захватил ослов… Человек, отвечающий за рыбу, захватил рыбу…» Затем объясняет, как он исправил ситуацию. В частности: «Урукагина поклялся Нингирсу, что человек, находящийся у власти, не должен допускать несправедливости по отношению к сироте и вдове». (О понятии договора, которое здесь отражено, мы поговорим в третьей части данной книги.)
Читать бесплатно другие книги:
