Рукопись из тайной комнаты. Книга вторая Корджева Елена

12

После ухода Георга хутор опустел.

Эмилия, поначалу искавшая брата, затихала, едва только Марта, не спускавшая с девочки глаз, подхватывала её на руки. И та молчала, пригревшись и прижавшись к крупной и тёплой груди тётки. На руках у Густы она такой тихой не была, от Густы Эмилия хотела молока. Тёплого грудного молока, которого уже не было. Да, была корова, которая уже отелилась. И с молоком проблем не было. Да вот только держать бутылочку для Эмилии теперь могла и Марта.

Неделя за неделей шли и шли, но вестей от ушедших так и не было. Густа впала в какое-то странное оцепенение, словно провалилась в пространство вне времени. С виду всё казалось обычным и обыденным – дом, хозяйство, коровы… И требовало внимания, заботы, а главное, рабочих рук. Земля, оттаявшая и отогревшаяся, ждала семян, и нужно было пахать, и копать, и сеять… Густа рук не жалела. С утра до ночи она, как, впрочем, и Марта с мамой трудилась и старалась для своей семьи.

Папу, полностью оправившегося от болезни, начали потихоньку приглашать плотничать. И вновь, как в детстве, слышала Густа гордую папину присказку – Ну что, без Янки никак? Не можете без Янки-то справиться.

И очень легко было сделать вид, что ничего не изменилось, и ты снова, как в детстве, помогаешь маме копать грядку. Но это была только иллюзия.

Потому что мама больше не была той молодой певуньей, Марта не смеялась так заливисто как в детстве, а главное, по двору вовсю ползала крошка Эмилия с маленькими беленькими косичками и ярко-голубыми глазами. Это было её детство.

Детство Густы закончилось давно и безвозвратно.

Ей иногда казалось, что закончилось не только детство, но и вся жизнь. Вечерами, уложив дочку спать, она присаживалась у стола и вновь и вновь разглядывала единственное, что осталось от прошлой жизни – бумаги, где синим по кремовому было написано, что она – баронесса фон Дистелрой, жена Георга фон Дистелроя и мать двоих его детей. Бумаги… Густа, усталая и сонная, с недоумением смотрела на них и уже не понимала, было ли это по-настоящему, или ей только привиделось. Дни становились длиннее, а бумаги так и лежали на столе, как последнее свидетельство прошлого.

13

В начале июня к воротам подъехала чужая подвода.

Ужинали, спасаясь от дождика, в доме, и в окно было видно, как трое незнакомцев с винтовками за плечами, не таясь, идут через двор к дому.

Отложив ложку, отец поспешил навстречу. Тем более что в дверь уже стучал чей-то требовательный кулак.

– Здесь Янис Лиепа живёт? – прозвучал с порога вопрос.

– Здесь. А кто спрашивает? – папа постарался не показать испуга, но голос в конце всё же сорвался.

– Уполномоченный исполнительного комитета спрашивает, товарищ Менцис. Кто в доме ещё проживает?

– Семья, – папа смешался.

Только на прошлой неделе они с Юрисом ездили в город. Своей лошади в хозяйстве не было, и продавать сыр возили с оказией. Оказалось, деньги теперь в ходу не те, что прежде. За сыр платили рублями, а те немногие латы, что хранились в семье, едва ли чего-то стоят. В рублях было не очень понятно, хотя платили за сыр куда больше, чем год назад. Да и не только сыр, но и другие продукты подорожали. Поговаривали, что в Риге и вовсе продукты втридорога, и власти вроде хотят отнять скотину с хуторов и объединить в какие-то общие колхозы. По радио тоже говорили, что на местах назначат уполномоченных для наведения порядка. И вот на тебе, этот самый уполномоченный стоит себе у них на пороге.

Папа посторонился, пропуская грозную троицу в дом.

Двое незнакомцев вошли, заняв собой всю комнату. Третий же входить не стал, а пошёл по двору, заглядывая в хлев и сараи.

Мужчины пахли потом и металлом – от оружия. Маленькая Эмилия, испугавшись, захныкала.

– Кто ещё здесь живёт? Мужчины есть?

– Да вот, я единственный. Плотник Янис Лиепа. – Папа вышел вперёд.

– Плотник, значит. А женщины кто? Батрачки?

– Да какие батрачки, это – Вия Лиепа, моя жена, а это дочки – Марта и Августа. И внучка.

– А внучка от кого, от святого духа? Есть мужья у дочек, или так, в подоле принесли?

Уполномоченный напирал на папу, вдруг растерявшегося и беспомощно поднёсшего к голове руку. Не смешалась мама:

– Ну да, в подоле! Вы в нашем доме, уважаемые. Попрошу вас вести себя, как полагается. Замужем Марта, прошу – Марта Неймане.

– Неймане, значит. А где же сам товарищ Нейманис? Где прячется?

– Не прячется он, – тут уж вмешалась Марта, – он матрос, в Америку уплыл.

– Ах, матрос. Так и запишем. Пиши, товарищ Краузе, – обратился уполномоченный к одному из своих спутников. – А свидетельство о браке есть?

Повертев в руках свидетельство, он протянул его Краузе, который вольготно расположился за столом, сдвинув в сторону тарелки и плошки. Краузе достал из планшета какие-то бумаги и принялся аккуратно вписывать туда данные со свидетельства, обмакивая перо в принесённую с собой чернильницу. Закончив писать, он вернул документ Марте:

– А на девочку бумаги есть? Она у нас в списках не значится.

В доме повисла неловкая пауза.

Густа уже набрала в грудь воздуха, готовясь признаваться, но в этот раз Марта её опередила:

– А мы девочку пока не крестили. Я мужа ждала, вот и не справили бумаги.

– Понятно. Ну, теперь по новым законам крестить и не надо. Власть нынче сама свидетельства выдаёт. Давай, зарегистрируем твою девочку, пока сидим здесь. Давай, товарищ Краузе, пиши: Неймане…

Он замешкался в поисках имени.

– Эмилия, – вмешалась Густа.

Уполномоченный поднял глаза:

– Пиши: Эмилия Неймане, – он диктовал, а взгляд его обшаривал Густу, заставляя её мучительно краснеть. – Так, значит, с Эмилией мы покончили. А вот с Августой придётся разбираться.

Густа не знала, куда деваться от этого масляного взгляда. Уйти было нельзя, и она, опустив голову, сидела, уставясь в стол.

Дверь распахнулась, и в дом вошёл третий мужчина, сбивая с сапог приставшую к ним солому.

– А неплохо живут эти Лиепы. И корова есть с телёнком, и свинья, и куры. Раскулачивать будем?

Про раскулачивание по радио тоже говорили. Вроде бы у зажиточных крестьян отнимали лишний скот, чтобы создать колхозы. Но у них же нет лишнего скота! Одна корова, разве это зажиточность? Густа представила себе, что с их двора гонят скот, и пришла в ужас. Без коровы как прокормить семью? И чем кормить малышку Эмилию? Грудного молока у неё больше нет. Без коровы никак нельзя.

– Подожди, товарищ Трейманис. Мы пока с Августой не разобрались. Вот разберёмся, тогда и решим, будем раскулачивать или нет. Так Августа замужем или нет?

Серые навыкате глаза смотрели на неё в упор из-под спадавшего на лоб засаленного чуба. Семья молчала.

– Нет, не замужем. – Густа сказала это сама, слыша словно издали свой голос и сама удивляясь внезапно наступившему спокойствию. Она знала, что нужно делать – нужно спасать семью. И если для этого нужно лгать, она будет лгать. – Августа Лиепа.

– Так, проверь, товарищ Краузе, что там в твоих бумагах написано.

– Августа Лиепа, 19 лет от роду, девица, – Краузе зачитал по бумажке.

– Девица, значит. – Уполномоченный обвёл взглядом комнату. – Вы, товарищ Трейманис и товарищ Краузе, пока чайку попейте, хозяйка нальёт. А мы с девицей Лиепа отдельно побеседуем. И если разговор удастся, то раскулачивать, пожалуй, не будем.

Не возразил никто. Только Эмилия заплакала в голос, испугавшись большого дядьки, протянувшего руку к маме. Но Марта тут же подхватила девочку на руки и прижала к себе.

Густа огляделась по сторонам. И папа, и мама, и даже Марта смотрели в пол. Под насмешливыми взглядами двух мужчин, шумно устраивающихся за столом, она легко поднялась и, кивнув уполномоченному, распахнула дверь своей комнаты. Она вошла первой и, сбросив с головы платок, уронила его на стол с бумагами, где синим по кремовому было написано про баронессу фон Дистелрой. Уполномоченный их так и не увидел.

Через полчаса троица покинула дом плотника Лиепы, сделав пометку, что неблагонадёжных элементов здесь нет и раскулачивать хутор тоже не надо.

В этот вечер Эмилию Неймане Марта уложила спать в своей комнате.

А больше никто в семье по поводу происшедшего ничего не сказал. Густе и самой говорить не хотелось. Она только убрала со стола бумаги, спрятав их, как и всю свою прошлую жизнь, понадёжнее и подальше в шкаф, который столь предусмотрительно сделал папа.

А через неделю к ним прибежала Инга – простоволосая и заплаканная. Оказалось, что Юриса вместе с братом и его женой и детьми ночью забрал уполномоченный.

– Их всех взяли, я даже проститься не успела! – Инга рыдала в голос и никак не могла успокоиться.

Пока мама с Густой утешали крестную, папа пошёл в город. Вернулся он под вечер и долго сидел у стола, терзая подвернувшуюся под руку тряпку – новости были страшными: забрали не только Юриса. Товарные вагоны шли из Вентспилса на восток, увозя тех, кто по мнению уполномоченных угрожал Советской власти. Вагонов было много. И были те, кого никуда не увезли, а попросту расстреляли на месте. Власть убирала неугодных. Был день 14 июня 1941 года.

Инга осталась в доме, возвращаться было незачем.

Её уложили спать, а мама с Густой долго молча сидели у стола в сумерках белой ночи. Наконец, поднявшись, мама притянула к себе её голову и, прижав, поцеловала в макушку:

– Спасибо, дочка! Если бы не ты, неизвестно, кто бы из нас по ком плакал.

14

А через неделю война пришла в Латвию.

Сначала по радио передали, что Вентспилс и Лиепаю бомбят фашисты. А потом начался хаос. По радио говорили про «истребительные батальоны», куда призывали вступать всех мужчин. А по железной дороге на восток шли тяжело гружёные эшелоны, и земля дрожала под ними. Потом радио сообщило, что немцы захватили Даугавпилс. А потом как-то сразу и вдруг, в одно утро оказалось, что война, которая так долго шла в Европе, пришла в Курземе чуть ли не за несколько дней. Густа не успела даже понять, как и когда это случилось.

Только вот, в середине июня плакали они с крестной Ингой по высланным в Сибирь родным, а вот уже эшелоны не с людьми, а с тяжёлыми грузами проезжают по железной дороге. А с 1 июля радио больше не говорило по-русски, в Ригу вошли немцы.

Густа чувствовала на себе взгляды домашних. Она понимала, что от неё, как от самой учёной, ждут каких-то разъяснений или указаний. Ночи летом слишком светлы, чтобы не видеть, с какой надеждой смотрит на тебя твой папа, замирая у радио. Но Густа молчала. Слишком быстро происходили события, слишком много было неизвестных.

В конце концов, устав от неизвестности, она решилась.

Достала из шкафа любимое синее платье, которое не надевалось вот уже почти два года, аккуратно собрала узлом на затылке свои длинные светлые косы и, завернув от греха подальше свидетельство о браке, в котором значилось, что она не кто иная, как Августа фон Дистелрой, отправилась в город. Густа была полна решимости выяснить, во-первых, как на самом деле обстоят дела, и чего можно ждать от новой власти, и, во-вторых, она просто обязана была узнать хоть что-нибудь о до сих пор молчавшем Георге и о сыне.

Отмыв и оттерев добела почерневшие от крестьянской работы руки, она отправилась в город.

Управу она нашла сразу. Собственно, искать не приходилось, мэрия всегда располагалась возле старого замка, власти оставалось только менять таблички. Теперь на табличке значилось, что в здании находится военная комендатура и служба безопасности. У входа стоял караул, а в дверь входили и выходили люди в военной форме.

Прежде чем входить, Густа решила присмотреться – люди в форме пугали. Наконец, набравшись храбрости, она приблизилась к военному у входа.

– Куда? – оклик, обращённый к ней, звучал грубо.

– Я хочу навести справку.

Правильная речь, похоже, произвела впечатление. Осмотрев девушку, солдат сделал шаг в сторону, пропуская её к двери:

– В приёмной дежурный офицер, фройляйн.

Отворив тяжёлую дверь, Густа вошла в приёмную. За столом, смотревшимся инородным телом в почти пустом фойе, действительно сидел офицер. Прижимая к уху трубку большого чёрного телефона, он что-то записывал в лежащий перед ним блокнот и никак не обозначил, что видит посетительницу. Густа робко остановилась перед столом.

Закончив разговор лаконичным «Jawohl» и положив трубку, офицер уставился на Густу. Он молчал, глядя в упор водянистыми рыбьими глазами, и было непонятно, видит он её вообще, или нет.

– Здравствуйте, герр офицер, я бы хотела узнать, как я могу получить информацию о герре фон Дистелрое.

– В нашей комендатуре такого офицера нет. – Ответ был лаконичен.

– Он не офицер…

Густа даже не успела закончить предложение, как мужчина её перебил:

– Гражданскому населению справок не даём.

– Но…

– Никаких «но»! Обращайтесь к местным гражданским властям.

И, поднявшись, офицер показал ей на дверь.

Доставать тщательно завёрнутое свидетельство было бесполезно. Густа ясно видела в этих рыбьих глазах мутную брезгливость и полное безразличие.

Выйдя из комендатуры, она повертела головой в поисках местного самоуправления. Действительно, как же она сразу не заметила – у соседнего флигеля белела бумажная вывеска. Густа остановилась в нерешительности, нужно ли ей идти туда, или нет. Выходило, что – нет. Ответ на первый вопрос она уже получила – город полностью перешёл к немцам, и они, если судить по капитальной табличке комендатуры и бумажной – управления, явно имеют власть. Идти туда, чтобы получить подтверждение, вовсе не требовалось. И тем более не имело смысла спрашивать о судьбе фон Дистелроя. Уж если немец не хочет, а скорее, и не может помочь, то откуда местным знать, кто, где и как пропал.

Пока Густа размышляла, к самоуправлению подъехал фурман. Он высадил двух мужчин с винтовками, и они быстрым шагом поднялись на крыльцо. Девушка в ужасе прижала ко рту ладонь, чтобы не закричать – один из вошедших был знаком. Даже слишком хорошо знаком. Один из той тройки, что год назад напала на их одинокий хутор и сломала им жизнь. Да, точно, это был тот самый, длинный, главарь. Здесь он тоже держался уверенно и, как видно, чувствовал себя в своей тарелке.

Потеряв от страха голову, Густа едва не бросилась прочь со всех ног. Но вовремя сообразила, что, улепетывая, лишь привлечёт к себе вовсе ей не нужное внимание. Неторопливым шагом выйдя со двора, она остановилась неподалёку, делая вид, что что-то ищет в своей сумочке. Ей хотелось убедиться, что она не ошиблась.

Ждать пришлось недолго, длинный, а с ним ещё двое появились из дверей и, пройдя по двору, вышли на улицу. У всех троих на плече висели винтовки. Мужчины шли не торопясь, что-то весело обсуждая между собой. На Густу они не обратили ни малейшего внимания, так сильно их занимал разговор.

Подождав, пока троица скроется за углом, Густа направилась домой. Всё было ясно. Прежняя власть грозилась отнять землю и скот, и даже выслала в Сибирь Юриса с семьёй, да и не только Юриса. Власть была жестокой. Но надежда, что новая власть будет лучше, не оправдалась – эти немцы, в отличие от герра Шварца, дружественными точно не были. И то, что у местной власти в почёте бандиты, которым разрешено вооружёнными ходить по улицам, ситуацию не улучшало.

15

Ночью Густа никак не могла уснуть.

Казалось бы, наработавшись за день, только-то и остаётся, что голову до подушки донести. Но с тех пор, как её Эмилия стала Эмилией Неймане и переехала в комнату Марты, сон приходил трудно. С трудом уснув, она вдруг подхватилась, разбуженная неясным звуком, похожим на треск сбившегося с волны радио. Сердце почему-то забухало, как большой барабан в оркестре, разгоняя по телу тревогу. О том, чтобы вновь уснуть, не могло быть и речи. В конце концов непонятная тревога выгнала Густу из постели.

Тихонько, чтобы не разбудить домашних, выскользнув из дома, она вышла во двор и прислушалась.

Из хлева доносились ночные звуки спящей живности, шумно дышала корова, возились и шуршали во сне куры и кролики, кто-то там даже подхрапывал. Шум мешал услышать треск, разбудивший её. Но что-то продолжало звучать где-то на краю сознания и требовало внимания.

Густа вышла за ворота и пошла, прислушиваясь, по тропинке в сторону леса, пока ещё молчаливого, не озвученного гомоном птиц.

И вдруг, подхватив юбку, она побежала что есть духу, распознав в ночной тишине то, чего там никак не должно было быть. Она не смогла бы объяснить словами, что это было, но сердце стучало уже едва ли не у горла, отбивая ему одному понятный, но очень чёткий ритм:

– Ско-рей! Ско-рей!

Лес, с детства знакомый до мельчайшего кустика, Густу не пугал. Она бы не заблудилась и в кромешной тьме, не то, что в сумерках. Легко пробираясь через подлесок, она почему-то двигалась не к усадьбе, а в глубину, туда, где большой черничник. У старой берёзы остановилась передохнуть, опершись рукой на ствол, где от шершавых краёв отслаивалась колечками тоненькая гладкая береста. Когда барабан в ушах, наконец, замолк, Густа услышала странный, незнакомый доселе звук. На всякий случай теперь она двигалась вперёд тихонько.

В просветах между деревьями вдруг открылось жёлтое пространство. Жёлтого там не должно было быть, черничник всегда рос, пробиваясь через бурый слой старой хвои и перегнивших листьев. Но это жёлто-бело-бурое пространство, как магнитом притягивало Густу. Очень осторожно она подобралась поближе.

То, что открылось её глазам, освещённое ранней-ранней рассветной зорькой, было столь невозможным, что разум отказывался верить. Бывший черничник был полностью перекопан. Зачем-то разрытая – и глубоко разрытая – земля теперь вновь была насыпана обратно большим жёлтым пространством, шуршащим, шевелящимся и издающим резкий сладковатый запах крови. Что-то страшное произошло здесь и было укрыто от посторонних глаз этим жёлтым песчаником, с шелестом осыпающимся под собственной тяжестью.

Густа стояла, укрывшись в кустарнике, боясь выйти в это дышащее смертью пространство. Вдруг она почувствовала, что она здесь не одна. С испугу закрыв рот рукой, чтобы не закричать, она стала вглядываться в эту жёлтую насыпь. Но Густа напрасно смотрела, звук, выдававший чьё-то присутствие, раздался из кустарника совсем неподалёку. «Зверь», – мелькнула мысль, а взгляд метнулся вверх, высматривая, можно ли спасаясь влезть на дерево. Запах крови был так силен, что хищники не заставят себя ждать, а встречаться ни с волком, ни с рысью Густе точно не хотелось. Но нет, это был не зверь. Во всяком случае, нога, торчащая из куста, точно была человеческой. Точнее – детской. В кустах прятался ребёнок. Он, как видно, тоже услышал её присутствие и попытался втянуть ногу поглубже, но места ему явно не хватало. Под раздвинутыми ветками обнаружился мальчик лет десяти, свернувшийся в комок, из которого на Густу смотрели огромные испуганные глазищи.

Больше здесь пока никого не было.

Присев рядом на корточки, Густа протянула руку к ребёнку, в ужасе зажмурившемуся. После долгих уговоров, после слез, после отрывочного, перемежающегося рыданиями рассказа, стало ясно, что этой ночью здесь произошло нечто столь ужасное, что этому не было даже названия во всех прочитанных Густой книгах. Здесь расстреливали людей. Не военных – просто самых обычных людей, мужчин, женщин, детей. Целые семьи лежали под этой жёлтой насыпью.

Почти рассвело, когда Густа привела мальчика домой.

Как она ни старалась быть тихой, но папа проснулся.

И пока Густа растапливала плиту, мужчина и мальчик сидели друг против друга за столом и разговаривали.

Мальчик был Гершель, Гершель Бергманис. И папа и Густа знали семью портного Шолома Бергманиса, жившую на Театральной. Там был магазинчик, где вечно беременная Лия Бергмане торговала шляпками и галантереей, а за магазином была мастерская, в которую знала дорогу каждая уважающая себя модница. Даже фрау Шварц заказывала там свои платья. По двору вечно носилось семь-восемь детей разного возраста, которым Лия регулярно и безрезультатно приказывала не вопить, как оглашённым. Теперь и Шолом, и Лия, и все остальные дети лежали в лесу под песчаной насыпью, как, впрочем, и остальные евреи Кандавы.

– А как тебе удалось убежать? – папа внимательно смотрел на мальчика.

– Не знаю. Нас поставили, и тот мужчина с ружьём вдруг отвернулся. А я побежал.

– Понятно…

Папа молчал и о чем-то сосредоточенно думал. Также молча выпил он и первую за день чашку кофе.

Мальчик, обхватив двумя руками свою чашку, тоже молчал.

Дом просыпался. Мама, поглядев на мужа и Густу, застывшую изваянием у печки, не сказала ни слова и потихоньку утащила в хлев открывшую было рот Марту.

Наконец решение было принято:

– Умой его и уложи спать, – папа указал на кровать Кристапа, – и сама поспи. А я схожу в город, узнаю, как и что. Да, из дома – не выходить! – это относилось к послушно закивавшему мальчику.

Вечером за ужином было принято окончательное решение: Гершель остаётся в семье.

– Ни одного еврея в городе больше нет. Нельзя, чтобы кто-то догадался, что ты – еврей. Теперь тебя будут звать не Гершель, теперь ты – Гиртс, понял?

Мальчик согласно кивал. Чёрные волосы кучерявились на макушке.

– И я лично буду тебе каждую неделю брить голову. Будешь ходить бритый. Вия, найди-ка, может какая от Кристапа кепка осталась.

Так в доме появился Гиртс, Для посторонних это был сын родственников, сосланных в Сибирь. А что в кепке – на нервной почве волосы выпадают.

16

С виду вроде бы всё было хорошо.

К осени в хлеву кроме коровы стояли ещё две тёлочки. Урожай был убран.

Эмилия вовсю бегала и что-то лопотала на своём детском языке. Мамой она теперь называла только Марту.

Гиртс оказался смышлёным парнишкой и работал наравне с взрослыми. Единственное, что обескураживало папу, так это то, что руки у мальчика оказались совершенно не заточены под топор. Зато смастерить, ловко управляясь с ножницами и иголкой, затейливые прихватки для кухни, а то и рубашонку для подраставшей малышки он умудрялся мгновенно. Папа только крякал, глядя, как мальчонка возится с женским инструментом.

После дня Микеля, по традиции отмечавшего конец уборки урожая, Густа снова принялась читать вслух для всей семьи.

Вот в такое вечернее время и вернулся Петерис.

В сенях застучали чужие сапоги, и вся семья с тревогой оглянулась на дверь. Марта на всякий случай тут же взяла Эмилию на руки, а Гиртс спрятался за Густу. Папа встал, чтобы встретить незваного гостя, который как раз входил в комнату. С темноты он щурился, привыкая к свету керосинки, и пахло от него потом и усталостью.

– Ну что, похоже, не рады мне?

Марта, узнав голос, охнула и, прижимая Эмилию к груди, вскочила с лавки:

– Петерис! Вернулся! – и побежала к нему.

Сделав шаг навстречу, он вместо объятия попридержал её рукой за плечо, вглядываясь в освещённое лампой лицо:

– Ждала…

И только потом, посмотрев на Эмилию:

– Дочка? Моя?

Потом были слезы и объятия. Плакала Марта, ревела, глядя на неё, малышка, фартуком утирала слезу мама, и даже папа подозрительно шмыгал носом. Ни у кого не хватило духу сказать правду. В итоге Эмилия окончательно стала дочкой Марты и Петериса. Не плакала только Густа. Она стояла у окна, глядя в ноябрьскую темноту невидящим взглядом.

За два года отсутствия Петерису тоже выпало немало. Он умудрился попасть не только в Филадельфию. Там пришлось поработать докером, чтобы выжить. А потом его взяли на судно, отплывающее в Англию. Как оттуда он добирался до Франции и как умудрился пройти пешком всю разорённую войной Европу – это была отдельная история, которую Петерис не спешил рассказывать. Густе же он сразу сказал:

– Прости, золовка, денег я не привёз. Но про долг помню, непременно отработаю.

Знал бы он, что кроме денег взял у неё ещё и дочь! Но говорить об этом Густа не стала.

Да и что тут можно сказать? Пусть уж всё идёт, как идёт.

17

Январь 1942 года начался совсем неспокойно.

Это ожидание опасности доносилось даже до отдалённого, спрятавшегося в лесу одинокого хутора и тревожило его обитателей.

Было отчего тревожиться. Ходили слухи, что в лесах скрываются какие-то «защитники», которые вроде бы нападают на немецкие патрули. И слухи были, судя по всему, небеспочвенными. Что-то где-то происходило. Иначе с чего бы комендатура усилила охрану, с чего бы в городе введён комендантский час? Да и с чего бы вдруг в зимней ночи звучать выстрелам? Ни один охотник не выйдет на зверя в ночи. Не на зверя охотились ночные стрелки, их выстрелы предназначались другим мишеням.

После Рождества комендатура объявила набор в военизированную трудовую службу. Набирали вроде бы на работу. Но записавшихся вооружали и отправляли охотиться на тех самых «защитников». Выстрелы в лесу звучали чаще и чаще.

Нужно было подумать о безопасности.

Густа, запахнув полушубок и засунув ноги в большие серые валенки, вышла в сарай, где с утра уже махал топором Петерис.

За свою не слишком долгую жизнь она привыкла полагаться только на себя. Но одной ей в этот раз не справиться. Придётся довериться свояку. Вон какой здоровый мужик и не только топором махать горазд. Хоть он и не слишком вдавался в рассказы, но Густа представляла себе, через что пришлось пройти одинокому путнику по дороге домой. Наверняка приходилось защищаться не на жизнь, а на смерть. Да и потёртый парабеллум в кармане она тоже углядела. Именно поэтому и начался этот разговор.

– Послушай, свояк, поговорить надо.

И она рассказала, опустив ненужные подробности, через что пришлось пройти семье. О многом было не сказано, но и оставшегося оказалось достаточно, чтобы желваки на длинном лице мужчины заходили ходуном. Помолчав, он вдруг вогнал топор в подвернувшееся полено с такой силой, что оно буквально разлетелось на части. Помолчав и переведя дух, он сплюнул длинным тягучим плевком прямо в дверь сарая.

– Так вот оно что! Марта не сказала…

– А ты Марту не вини. Нелегко такое вспоминать. Лучше думай, как защитить семью.

Да, защищать семью было надо.

А за разговором должно было последовать дело.

Добывать оружие решили прямо в городе. А чего искать, когда вот они, бандиты, вооружённые, прямо по улицам ходят. Никого из домашних заговорщики посвящать в свои планы не стали. А зачем? Только напугаются, да отговаривать начнут. Всё произошло просто. Февраль – месяц метельный. Вот под завывание февральской вьюги вечером из дому куда-то пропала Густа. Вышла вроде на минуточку и не вернулась. А когда мама забеспокоилась, Петерис вызвался пойти поискать:

– А вы ложитесь, поздно уже, нечего полуночничать.

И, потеплее одевшись, вышел, плотно прикрыв дверь в сенях.

И только потом, перед самым сном, когда Гиртс спросил: «А зачем он с собой пистолет взял?», – семья забеспокоилась. Папа вышел во двор, по которому северный пронизывающий ветер гонял снежные вихри, не оставляя ни одного следа. Искать этих двоих было бесполезно. Пришлось, покряхтев и покрутив с досады седой головой, вернуться в дом.

– И впрямь, нечего тут по окнам висеть, ложитесь уже, – прикрикнул он на домашних. – И лампу гасите.

Папа многое понимал без слов.

К полуночи, насквозь продрогшие, они вернулись. Отряхнули в сенях снег и скорей, бегом – прямо к тёплой печке. Прижались оба, ловя всем телом тепло от горячих кирпичей. Мама было подхватилась, мол, протопить, да горячего попить. Но папа, тоже проснувшийся, а может, и не засыпавший, остановил:

– Тихо, Вия, тихо. Все спят, не шуми. И топить ничего не надо. А кто не спит, скоро уснёт. Не шуми.

И мама, как всегда, послушалась мужа, притихла.

Отогревшись, Петерис вновь вернулся в сени, принёс сумку, тяжёлую, пахнущую мокрым железом. Лампу не зажигали, не разговаривали, даже ни одна половица не скрипела под шагами. Тихо понесли сумку к Густе и чем-то долго шуршали и позвякивали в темноте. А за окном по-прежнему завывала метель, заметая лес, и дороги, и хутор…

Утром Густа проспала. Когда она открыла глаза, за окном уже было совсем светло. Дом там, за дверью, жил своей обычной, привычной жизнью, а она, Густа, лежала в кровати, и ей было очень тепло. Потихоньку выпростав руку из-под одеяла, она обнаружила, что кто-то, наверное, мама, накрыла её вторым одеялом. «Вот отчего так тепло», – подумала Густа и снова провалилась в пушистый мягкий сон.

Окончательно проснулась она только к обеду, уж больно тяжёлой выдалась ночь. Ещё бы! Мало того, что пришлось сначала ждать Петериса, а потом прошагать в метель едва не десять километров, так ещё нужно было ждать, а потом, пересилив страх, выйти и идти по улице, медленно, притворившись дешёвой девкой, припозднившейся в ожидании. Не вздрагивать, не убегать, не кричать, а сдержать себя, смирить и скрутить так, что сердце начинает бухать в ушах, как набат, а нужно продолжать держать на лице улыбку и заглядывать в глаза. Хорошо, что Петерис не подвёл. Как он вовремя успел! Густа не видела, как это случилось: когда этот пахнущий перегаром здоровяк её облапил, она закрыла глаза. И только почувствовала, как он внезапно обмяк и начал заваливаться куда-то вбок. Какое счастье, что у неё сильные руки и широкая кость, она сумела не дать ему упасть, а прислонила к стене, так что любому прохожему, если кого и занесла бы нелёгкая в этот поздний час на метельную улицу, показалось бы, что двое стоят, милуются. Так они и стояли, пока Петерис занимался дружком этого бугая. А потом уже положили двоих рядком, словно те спьяну завалились в сугроб.

Зато теперь у них есть, чем постоять за себя: в шкафу – целый арсенал, готовый к делу: две винтовки, два маузера, и по паре пригоршней патронов к ним. У Петериса-то парабеллум есть, а вот патронов – меньше обоймы. А что перемёрзла и тело болит – ничего, «Я же Брунгильда – воительница», вспомнила детскую игру Густа и улыбнулась. Уж что воительница, то воительница – с таким количеством оружия и не поспоришь.

Уж и обед прошёл, когда она с трудом выбралась из постели.

Марта, возившаяся по хозяйству, зыркнула волком исподлобья. «Должно быть, ревнует», – догадалась Густа. И это тоже нужно было исправить. Петериса видно не было, но со двора раздавался стук топора. Как видно, он ушёл от разговоров, предоставив Густе улаживать семейные дела.