Рукопись из тайной комнаты. Книга вторая Корджева Елена
– Ты мой телефон сразу в память занеси. А то, если что, визитки под рукой может не случиться. – Янчук кивком показал на мобильник, лежащий на тумбочке. – Занеси сейчас, на всякий случай. Мало ли что… А кстати, я не понял, твои патенты на тебя оформлены или на твою компанию? Кто у вас босс?
– В смысле?
Разговор плавно переходил в область права, и сначала Лига и Соня, а потом уже и Ева стали прислушиваться с возрастающим интересом.
– В прямом смысле. Как оформлены патенты? Если ты – владелец, то ты – босс. А если компания, то боссы – они. Кто заказывает музыку?
На этот вопрос Алекс ответить не мог. Он что-то говорил о том, что в компании есть специальный отдел, который занимается юридическими вопросами, что он – учёный, и это – не его дело, но отмахнуться от разговора не получилось.
Соня решительно перетянула инициативу на себя, поддержав любопытство Янчука:
– Алекс, не спорь, он прав. Смотри, если патенты твои, ты – ценность. Если патенты их, ты – мусор. Даже если ты много чего можешь изобрести. А нашим будущим детям важно, чтобы их отец был – ценность.
Сонин русский был хоть и быстрым, но довольно лаконичным, поэтому фразы выходили короткими, но от этого более хлёсткими.
Взяв визитку, она очень внимательно поглядывая в маленький кремовый квадратик, произнесла:
– Господин Янис Буковский, как невеста Алекса Берзиня я прошу вас заняться делами моего жениха и обеспечить максимальную защиту его прав.
Это прозвучало очень серьёзно.
– Упс, вот не ждал, – Янчук попытался свести ситуацию к шутке. – Вот наступит рабочий день, придёте ко мне в офис, тогда поговорим.
– Нет, господин Янис Буковский, я прошу вас заняться этим делом немедленно. Может так случиться, что этот, как вы говорите, «всякий случай» наступит очень быстро. – Соня была очень настойчива. – И да, вопрос: вы тайну клиента обязаны соблюдать?
Янчук аж поперхнулся от неожиданности, а Ева с Марисом быстро переглянулись: «Ох, непроста, непроста эта Соня, – говорили их взгляды. – Смотри, как быстро, прямо на лету схватывает».
– Конечно, – голос Янчука звучал обиженно, – я же присяжный адвокат. Никто не имеет права требовать, чтобы я выдал тайну клиента.
– Отлично. – Соня была довольна. – Скажите, вы возьмётесь за это дело? И я, и Алекс – правда, Алекс? – хотим быть вашими клиентами.
Застигнутый врасплох, Алекс смог только кивнуть, густо покраснеть и выдавить из себя что-то вроде «Ну, если ты уверена…»
– Я уверена!
Соня тряхнула головой, и её пышные чёрные волосы рассыпались по плечам.
– Я уверена, что собираюсь за тебя замуж, я уверена, что твоё начальство может вдруг оказаться сильно недовольно тобой, и я уверена, что тебе нужно защитить свои права.
Возразить было нечего, и сохранивший насыщенный цвет варёного рака Алекс рефлекторно кивнул, окончательно соглашаясь.
Янчук, правда, сделал последнюю попытку свести разговор к шутке, намекнув, что не владеет немецким, но, как оказалось, у Сони был ответ и на это:
– А Лига? Она же знает язык и она ваша помощница, господин Янис Буковский, не так ли? И мне кажется, она тоже ваша невеста. Значит, она тоже может хранить тайны, правда?
Вслед за взглядом миндалевидных чёрных глаз взоры присутствующих обратились на Лигу. Та выдержала взгляд с честью:
– А как же! Янчук, кончай прикалываться, ты же видишь, им на самом деле помощь нужна. Кто лучше тебя им поможет?
Теперь уже краснел и кивал Янчук.
На глазах Евы и Мариса, молча сидевших и только переглядывающихся, затевалось новое дело. Лига, уверенно включившая с утра молчавший Мак подруги, быстро нашла и распечатала нужный договор, и вот уже он лежит на столе, окружённый, словно так и надо, недопитыми бокалами пива, а Янчук шарит в кармане в поисках ручки.
Наконец договор между Алексом Берзинем и Соней Готлиб с одной стороны и адвокатом Янисом Буковским с другой стороны был подписан.
Стороны пожали друг другу руки, и Янчук, складывая обратно в карман свою ручку, обратился к Соне:
– У меня к вам две просьбы.
Изобразив «вся внимание» девушка подалась вперёд.
– Во-первых, организуйте, пожалуйста, доставку всех документов для начала дела.
Соня кивнула, соглашаясь с разумностью распоряжения.
– А во-вторых, я прошу и настаиваю, чтобы вы не называли меня господин Янис Буковский. Называйте меня по-дружески Янчуком.
Теперь уже покраснела Соня, а Марис с Евой дали себе волю расхохотаться:
– Вот так вот, приглашаешь гостей, а они тут, понимаешь ли, деловые контракты заключают. Прямо в твоём доме, на твоей мебели. А что по поводу наших прав?
Ева шутя подтолкнула в бок подругу.
– А у вас, как у хозяев, есть право готовить ужин, – запросто парировала та. – Но ты не огорчайся, мы поможем.
И все три женщины, быстро поднявшись, занялись приготовлениями.
И остаток дня, и разговоры катились до вечера легко, как по маслу. Хотя в глубине души каждый из присутствующих понимал, что договор заключён не зря.
Когда уже поздним вечером Лига, усадив Янчука на пассажирское место своей новой «Короллы», покинула хутор, Ева решилась задать вопрос:
– А ты откуда знаешь так много про адвокатов?
– А у меня папа – нотариус. И он всегда хотел, чтобы я на юриста училась. Кстати, папа! – Соня быстро повернулась к Алексу. – Давай ему позвоним. Ты скажешь, что поручаешь собрать документы, а он же нотариус, их как надо оформит, и ему не откажут.
Устоять перед Сониным натиском было практически невозможно, во всяком случае, для Алекса. И звонок папе состоялся немедленно.
Слушая, как Соня быстро-быстро объясняет отцу, что необходимо сделать, Ева не уставала удивляться тому, как быстро и вне зависимости от разделяющих людей расстояний могут происходить судьбоносные события. Ей казалось, что её такая размеренная жизнь, совершенно неподвластно её воле ускоряясь и ускоряясь, набирает такой разгон, что вскоре покатится-помчится куда-то вдаль, не разбирая дороги. И нужно очень торопиться, чтобы успеть хоть как-то подготовиться к неизбежным событиям, когда и история тёти Густы, и история Алекса, и этой непостижимой Сони, и их с Марисом собственная история сойдутся в одну дорогу, ведущую к разгадке какой-то неведомой тайны.
«Нужно торопиться, чтобы успеть», – куда успеть, Ева не знала. Но неизвестным то ли шестым, то ли ещё каким-то чувством знала, что она права.
Будущее показало, что она не ошибалась.
9
Наутро, когда Марис уехал в Ригу, на хуторе восстановился прежний порядок: Ева спешно заканчивала перевод очередного романа, а Соня, с лёгкостью читавшая готический курсив Зюттерлина, вела Алекса дальше и дальше по событиям жизни его прабабки.
Что касается самого Алекса, то он как-то больше и больше чувствовал себя не в своей тарелке. И дело не в том, что без привычной лаборатории ему было скучно. Вовсе нет, скучать при так динамично поворачивающейся жизни точно не приходилось.
Пожалуй, дело совсем в другом – Алекса терзали сомнения. Он то с интересом погружался в события прошлого, то вновь задавался вопросом «Зачем мне это надо?» Вопрос был далеко не праздным. Ведь у него есть работа, его лаборатория, только-только отстроенный заводской корпус, компания, где он и его способности важны, нужны и востребованы. К тому же на носу – свадьба. И это тоже важно и нужно. Но он почему-то, поддавшись на россказни фон Шварца, сидит здесь, читая старые рукописи, и к тому же зачем-то втянул в это дело свою невесту, отрывающую время от диплома.
Но есть и иная точка зрения. С этого третьего ракурса дело выглядело совершенно иначе. Тогда получалось, что он, потомственный фон Дистелрой, утративший свою семейную историю, стоит сейчас на пороге тайны, которую он должен разгадать и как учёный, и как внук деда, выросшего в детском доме, и не знавшего своей семьи. А семья, как оказалось, увеличилась за счёт Евы, удивительно на него похожей внешне и безоговорочно принявшей неизвестно откуда свалившегося на неё незнакомца. Да и у Сони явно есть весьма веские основания желать, чтобы тайна и связанные с нею возможные бонусы наконец открылись.
Кроме того, – Алекс осознал это только в воскресенье, когда Соня так решительно попросила об адвокатской помощи, – его положение весьма уязвимо. До этого он искренне считал, что его место в компании – прочно и незыблемо. Но Сонины сомнения и последовавший за этим обмен документами, которыми их уже начал исправно снабжать герр Готлиб, будущий тесть, которого Алекс в своей наивности никогда не воспринимал, как нотариуса, эту уверенность изрядно поколебали. Соня, к счастью, взяла на себя роль координатора и избавила Алекса от необходимости следить за процессом. Но даже того, что он краем уха слышал в разговорах Сони с Ригой и Гамбургом, вполне достаточно, чтобы понимать, что «не всё ладно в датском королевстве».
Вдобавок письма фон Шварца-младшего, Рудольфа, становились с каждым днём менее любезными и более настойчивыми. Тот, казалось, и знать не хочет ни о каких не то что моральных, а любого вида терзаниях или колебаниях. Он во что бы то ни стало, как волк – овцу, желал получить шкатулку с документами. Которые, кстати, сам Алекс пока так и не видел.
Наконец, устав от сомнений и извертевшись на подушке, Алекс решился поделиться с Соней. Та, разбуженная, отнеслась к разговору вопреки его ожиданиям не сердито, а очень внимательно. Выслушав исповедь о терзаниях своего жениха, Соня задала вполне резонный, но так и не пришедший ему самому в голову вопрос:
– А за что ты себя станешь больше уважать? За то, что будешь держаться за своё место в компании и прогибаться перед Рудольфом? За то, что найдёшь и выкрадешь у Евы шкатулку с документами? За то, что докопаешься до правды и примешь решение, зная факты, а не мнения?
Алекс аж задохнулся от пугающей простоты единственно возможного ответа. Уважать себя за унижение? Уважать себя за подлость? Или уважать себя за честность человека и учёного? Ответ мог быть только один, и единственное, за что Алекс мог бы теперь упрекнуть себя, – так это за то, что не пришёл к нему раньше и самостоятельно. Но на всякий случай он решился перепроверить себя:
– А как же свадьба? Я думал, тебе важна материальная стабильность.
– А что свадьба? Свадьба, безусловно, будет. И финансовая стабильность важна. Но честь и совесть, я думаю, важнее.
И Соня потянулась к Алексу, обхватив его тёплыми руками и прижав к мягкой горячей груди. И тут же заснула. Она спала, не разжимая объятий, а Алекс лежал в темноте, слушая её сонное дыхание, и глупо улыбался во весь рот. Решение было принято.
10
Утром за завтраком он рассказал Еве о том, что узнал от фон Шварца.
И по поводу шкатулки, и по поводу наследства, и – по поводу имевших трагичные последствия нападений на хутор. Не умолчал он и о письмах, которыми его без устали засыпал Рудольф Шварц. В письмах уже явственно звучали угрозы. Покаянно опустив голову, Алекс честно признался обеим девушкам в своих сомнениях, мучивших его до последнего времени.
– Но я принял решение, – подняв голову, он обвёл притихших слушательниц стальным взглядом серых глаз. – Я себе не прощу, если предам это всё.
Он обвёл рукой вокруг, имея в виду действительно всё: хутор, и Еву, и историю Густы, и его с Соней будущее счастье. Всё – это всё!
– Я хочу знать правду. И я хочу, чтобы этот потнорукий Рудольф не грёб к себе то, что ему не принадлежит, запугивая и шантажируя меня. Не зря он так ногами сучит, очевидно же – в этом ларце содержится что-то очень ценное, что по праву должно принадлежать нашей семье, а не ему. Я – за нас!
Ева была несколько ошарашена этим обилием несущей угрозу информации. Оказывается, нападение на хутор и прочие неприятности не случайны, как она, несмотря на тревоги Мариса, пыталась вообразить. У них был враг и враг серьёзный, агрессивный и не стеснённый в средствах.
Единственным решением стало – как можно скорее узнать все тайны.
И Ева, отложившая так и не завершённый роман, уселась вместе с Алексом и Соней за расшифровку оставшихся рукописей.
Времени оставалось мало. Нужно было торопиться.
Глава четырнадцатая. Густа. Партизаны
1
Война никак не кончалась.
По радио играли марши, рапортовали о новых и новых победах, и новая власть, как и было обещано, исправно закупала свинину и говядину.
К Микелям Марта родила мальчика.
Петерис радовался как ребенок. Он не мог наглядеться, как его сын жадным ротиком ищет грудь бледной после родов, но невероятно гордой матери. Мальчика сразу назвали Кристапом в честь погибшего брата. С появлением нового Кристапа Вия как-то сразу выпрямилась и расправила уже начинавшие горбиться плечи. Казалось, что молодость вернулась и к ней. Мальчик оказался горластым и требовательным, не давая спать ночами не только молодой матери, но и всем остальным. Особенно от недосыпа страдала малютка Эмилия, за свои два с половиной года привыкшая, что она – центр притяжения этого дома.
С появлением Кристапа внимание мамы, папы, да и бабушки переместилось на новорождённого, и обескураженная девочка не могла понять, почему мама больше не берет её на ручки. Через неделю, когда малыш в очередной раз заходился в крике, Густа забрала Эмилию к себе, уложив на старенькую кровать, где когда-то спали оба её малыша. Ни Петерис, восторженно глядящий на своего голосистого мальчишку, ни Марта, казалось, не заметили, что девочка больше не спит в их комнате, словно так и полагалось. В глубине души Густа боялась, что Марта вот-вот позовет малышку и снова, как полтора года назад, отнимет её, но, похоже, Марте теперь вполне хватало Кристапа. Во всяком случае, она ничего не говорила и даже, кажется, не замечала опеки Густы. Происходящее заметил лишь папа. Вечером, когда дом уже ложился спать, а Густа на минуточку выбежала во двор, чтобы снять с плетня забытое и уже отсыревшее белье, папа тоже вышел из дома. Подвинув в сторону, чтобы не мешала, большую корзину, он тихо сказал:
– Не тревожься ты так. Это не важно, что Эмилия – Неймане. Воспитывай дочку, Марте она больше не нужна.
Руки Густы замерли в воздухе, так и не расправив большую простыню:
– О чем ты говоришь?
– О тебе, конечно. О тебе и об Эмилии. Мы не знаем, и вряд ли узнаем, куда пропал фон Дистелрой с маленьким Георгом. Но у тебя есть Эмилия, есть ты сама и есть твое будущее. Ты достаточно натерпелась, уже хватит жить прошлым.
И, подхватив почти полную корзину, папа поспешил в дом, оставив Густу стоящей около плетня и в задумчивости теребящей последнюю оставшуюся рубашку.
Уснуть долго не получалось. Густа слушала, как тихонько сопит во сне, сжимая от нежности её сердце в невыносимо тугой, полный невыразимого счастья узел, крошка Эмилия, как потрескивает отдающий холодной октябрьской ночи накопленное за день тепло бревенчатый дом, как протяжно скрипнула родительская кровать в соседней комнате, и думала. Как оказалось, думать было о чём. Ещё неделю или две назад она, можно сказать, и не жила, а так, существовала, заполняя душевную пустоту беспрерывной работой, оправдывая это необходимостью. Которую никто не отменял. Работать было надо.
Но вот теперь, после короткого разговора с отцом у этой необходимости потихоньку стали появляться крылья. Она росла и распускалась как цветок, разворачивая новые и новые лепестки, открывая новые и новые причины, по которым стоит жить. И Густа удивлялась, как она могла так долго, годами, жить, как в коконе, непроницаемом ни для каких внешних воздействий. Теперь этот кокон бесшумно рвался в ночи, выпуская её, хоть и израненную, но вновь наполняющуюся соками жизни душу.
Жить, определенно, было зачем. Во-первых, и это было непреложно, как восход солнца, надо поднимать Эмилию. Пусть она будет Неймане или кто угодно, но это её дочь, и именно от Густы зависит, какой жизнью будет жить эта маленькая с белыми волосами девочка, сладко сопящая сейчас в своей постели. Только Густа может дать ей другую жизнь вместо этого хутора с его коровами и тяжелой, до седьмого пота работой. Жить нужно для Эмилии. А это тащило за собой остальное. Для Эмилии надо, чтобы она, Густа, сама вырвалась с этого хутора, сохранив знания, которые когда-то с такой легкостью укладывались в её голове. Она – Брунгильда, вспомнилась ей игра из детства. Тогда быть Брунгильдой означало не сдаваться перед фрау Шварц, успевая делать многое, что от неё ожидалось и сверх того. Сейчас ей нужно снова стать Брунгильдой и ради себя и ради крошки-дочки.
Завтра она подумает об этом как следует.
С этой мыслью к Густе пришел сон.
2
Внешне ничего не изменилось.
Как и раньше, по утрам Густа шла доить оставшихся после осенней сдачи скота коров, запаривала свеклу для очередной толпы поросят, с жадным хрюканьем теснившихся у корыта, возилась по дому наравне с мамой и не расстававшейся с маленьким Кристапом Мартой.
Внешне всё оставалось как прежде.
Но внутри, под высоким лбом, обрамленным светлыми косами, кипела работа. Цель, так внезапно воскресшая откуда-то из самой глубины её существа, требовала действия. А вот с действием оставались большие проблемы – в мире бушевала война, довольно большое препятствие, как вынуждена была согласиться Густа.
Но, по крайней мере, она могла строить планы.
В планы входило и окончание войны.
А потом…
Ну, потом, конечно, она попробует отыскать своего Георга. Она будет писать письма, а может быть, поедет в этот самый Дортмунд. В конце концов, завод – это вам не иголка в стоге сена, завод-то она точно найдет, а там – доберется до конторы и выяснит, что же случилось с её мужем. Невольно взгляд Густы останавливался на фальш-стене, за которой стоял, надежно скрытый от посторонних глаз сундучок с её документами. Она возьмет свое свидетельство о браке, она возьмет документы Эмилии, и они поедут восстанавливать свою семью.
А потом она, Густа, обязательно пойдет в университет. Не может быть, чтобы её Георг был против. Он непременно согласится. И ничего, что она уже вышла из студенческого возраста. Она вполне способна сесть за парту и погрузиться в волшебный мир познания. И надо будет обучать Эмилию. Девочке непременно нужно дать образование, самое лучшее образование. Ведь это не просто девочка, это её дочка, к тому же продолжательница древнего рода фон Дистелроев. У неё, у Густы даже есть доказательства этой древности – та шкатулка, которую темной сентябрьской ночью 1940 года вручил ей герр Шварц. Признаться, правда, она сама так и не заглянула туда…
Странно, сама себе удивлялась Густа. Как она, такая любопытная, ни разу даже не подумала о тайне, прячущейся под крышкой старинной вещицы. Хотя, ничего странного. В течение трёх лет в её жизнь то и дело врывались такие потрясения, каждого из которых было бы достаточно, чтобы разрушить хрупкое равновесие внутреннего спокойствия любой другой женщины.
Но она же – Брунгильда! Густа чаще и чаще вспоминала свою детскую игру в валькирию-воительницу. Она чувствовала, как к ней возвращается её решимость противостоять судьбе и справляться со всем, что ещё заготовлено неведомыми силами судьбы на её жизненном пути.
3
Быт, несмотря на войну, казался устоявшимся. Шли дни, радио по-прежнему повествовало о победах германской армии на фронтах, местная власть исправно закупала очередную партию подросших поросят, которых без устали выращивала семья.
К зиме стало полегче. Стельных коров больше не надо было доить, да и свинье дали до весны пожить без приплода. Свободные руки распахнули простор для мыслей. Очень хотелось отодвинуть заботливо сделанную отцом стенку, достать надежно спрятанные за ней документы и открыть древний ларец. Но… Делать этого, Густа отчетливо понимала, не следовало. О её тайне не знали ни Петерис, ни Гиртс, уже изрядно выросший и вытянувшийся, но по-прежнему остававшийся ребенком, которого папа, как и обещал, исправно брил налысо каждую неделю. Им её тайну знать ни к чему. Да, по правде говоря, и Марте тоже. Густа, несмотря на то, что Эмилия теперь снова была с ней, и никто не оспаривал её прав на девочку, ей не доверяла. Она не могла простить сестре пусть и невольного, но предательства. Картинка, в которой Марта сидит на лавке, вцепившись в ребенка мертвой хваткой, вынуждая её встать и идти с этим уполномоченным, глядевшим на неё своими маслеными глазами, так и стояла перед ней. Копошиться в тайнах пока нельзя.
Единственное, что позволила себе, улучив минутку, Густа, это – достать из шкафа свою старую азбуку и несколько детских книг. Она будет учить Эмилию грамоте. Это единственное, что можно делать сейчас, сидя у окна в теплом, на совесть срубленном доме, затерявшимся в густых лесах на обочине великой войны.
4
Новый год встретили спокойно.
Где-то в мире шла война, радио без умолку говорило об очередных победах, но их, лесных хуторян, это как будто бы не касалось.
Наступало Рождество.
На венке Адвента догорела последняя свеча. Елочка, срубленная Петерисом и с любовью украшенная Вией, стояла себе в углу, источая густой смолистый аромат. Кровяную колбасу, серый горох и пирожки со шпеком уже съели, Кристап, пригревшийся на маминых руках, спал, и Вия, как прежде на праздник запела красивым сильным голосом старую, с детства знакомую песню «Где спит Рождество». Три женских голоса легко выводили торжественную мелодию. Но вот в хор добавился детский голосок Эмилии. Девочка самозабвенно пела, подняв широко распахнутые глаза к подкопчённому уже потолку, словно в ожидании чуда, и у Густы от нежности сердце снова свернулось в тугой, гулко бьющийся ком. Она слушала, как звенит тоненький, пока сбивающийся голос её маленькой дочери, подхвативший старинную песню, и вспоминала, как сама ещё девочкой пела её у большого рояля в прекрасной усадьбе фон Шварцев, волнуясь и краснея.
Жизнь продолжалась.
Но всё чаще по радио звучало слово «Сталинград». Что-то менялось в этой прошедшей над их головами войне. Доставшая по папиной просьбе карты Густа Сталинграда на них найти не смогла: то ли карты оказались слишком старыми, то ли город – новым. Но голос из радио настойчиво утверждал, что Сталинград существует. Единственным ориентиром для определения места стала Волга. Река на картах была. Но от Волги до кандавских лесов всё-таки очень далеко. Так по крайней мере им казалось тогда.
В конце февраля, однако, Сталинград дошел и до них. Новая власть объявила мобилизацию. Петериса вызвали в комендатуру. Не пойти – нельзя, военная машина работала исправно и была неумолимо и неуклонно настроена забрать каждого взрослого мужчину и заставить его воевать.
Непослушание означало – расстрел.
Единственное послабление, которое получил новоявленный солдат Вермахта – пойти домой и проститься с семьей.
И вот уже февральским вечером Петерис, а ныне рядовой 1-й латышской дивизии Вермахта Нейманис стоял на пороге и, возможно в последний раз, держал на руках разбуженного суматохой Кристапа. Марта, опухшая от слез, никак не хотела разжать руки, обнимавшие мужа за шею. Суматоха напугала Эмилию, забравшуюся на колени к Густе и полными ужаса глазами смотревшую на мужчину в форме и резко пахнущих больших сапогах. Мужчина выглядел похожим на папу, но в то же время каким-то чужим и далеким. Девочке было страшно.
Наконец прощание закончилось, и дверь за Петерисом закрылась.
Марта плакала навзрыд, заходясь в протяжном почти зверином крике. Вия хлопотала возле неё, пытаясь напоить сладким чаем и успокоить дочку. Папа неуклюже качал вторившего матери Кристапа, а Гиртс, натянувший свою кепочку едва не до носа, забился в самый темный угол, пытаясь свернуться в клубок, спрятаться, скрыться от ужаса, вызванного появлением мужчины в форме. Слишком страшным, слишком тяжелым оказалось вновь воскресшее напоминание о той белой летней ночи, когда мужчины в такой же форме стреляли и стреляли в людей вокруг мальчика, чудом уцелевшего в бойне.
Густа, поскорей подхватив разрыдавшуюся Эмилию, унесла девочку к себе в комнату и долго качала притихшего ребенка на руках, успокаивая и утешая. Вскоре малышка уснула, доверчиво уткнувшись в подмышку горячей, сразу потяжелевшей головенкой с белыми тусклым золотом отсвечивающими в свете свечи волосами.
Потом уснул и дом. Уснул накричавшийся и уставший Кристап, уснула напоенная сладкой водой Марта, уснул Гиртс – молодой организм быстро победил воспоминания. Даже родители, долго ворочавшиеся и шептавшиеся на старой скрипучей кровати, затихли. Только Густа бессонно смотрела в покрытый трещинами потолок, размышляя о будущем. Радужными эти размышления не были, в её планы настойчиво вторгалась война.
5
Весной снова началась страда.
Пять телят и новый выводок поросят отнимали все силы. Не раз и не два за день, таская доверху наполненные ведра, вспоминала Густа Петериса, заварившего эту кашу с поставками продуктов для комендатуры – мужских рук катастрофически не хватало. Папа, конечно, старался помочь, но видно было, что силы у него уже не те. Хорошо, что семья пополнилась Гиртсом – парень не отказывался ни от какой работы, раз и навсегда приняв для себя как единственно возможный путь – верность тем, кто его спас. С Гиртсом, правда, была другая беда – на щеках подростка слишком рано стала пробиваться нешуточного вида густо-черная поросль не только усов, но даже и намечающейся бородки. Бритву папе приходилось доставать чаще и чаще.
Но невзирая на усталость, Густа непременно находила время для Эмилии. Девочка уже сносно читала по слогам, даром, что слова в букваре, как, впрочем, и во всех книгах Густы, были только немецкие. Каждый день они читали сказки, и малышка с легкостью осваивала второй язык, язык своего отца. Густа не знала, как сложится дальше их жизнь, но учить дочку стало невероятной радостью и, так или иначе, приближало её к цели. Сказочные чтения продолжались ежедневно, постепенно вовлекая и Гиртса, и папу, и даже маму и Марту, пока не оправившуюся от переживаний из-за мужа.
Густа не очень понимала причину терзаний сестры – от Петериса исправно приходили письма, если и не радостные, то, по крайней мере, подтверждающие, что он жив и здоров. Это вселяло хоть и тревожную, но определенность, в отличие от ситуации с самой Густой, ни единого раза с того памятного дня марта 1941 не получившей ни единой весточки ни о муже, ни о сыне. Но Марта терзалась, и никто не оспаривал это её право.
Волноваться начали зимой, когда письма внезапно прекратились. Их просто не стало, и семья напряженно вслушивалась в сообщения, изрекаемые бодрым дикторским голосом из недр радиоприемника, пытаясь понять, где же находится их Петерис. Из сообщений следовало, что 15-я дивизия Латышского легиона включена в группу «Север» и воюет где-то в псковской губернии. Густа нашла Псков на карте, и они с папой долго смотрели на большой лист, расстеленный на столе. Псков был не так уж и далеко от прежней границы Латвии. Это как будто бы утешало – Петерис неподалеку, но и означало, что этот город – куда ближе Волги. Война, пронесшаяся над хутором в 1941 и не зацепившая тогда, нынче катилась назад и стремительно приближалась.
На душе было ой как тревожно.
6
Январский снег вновь занес хутор, отгородив от внешнего мира белой холодной, надежной с виду, но такой непрочной преградой.
От Петериса по-прежнему не было никаких вестей, зато голос из радио настойчиво рассказывал о положении на фронте. И теперь чаще и чаще звучало слово Ленинград.
Карту Густа уже и не убирала. Папа часами сидел, глядя на неё и перемешивая воздух над бумажным листом большими натруженными ладонями. Надрав щепочек, он раскладывал их, отчетливо обозначая линию фронта. Становилось ясно, что немецкая власть, казалось, так прочно утвердившаяся, вовсе не является чем-то незыблемым. Русские войска теснили германскую армию и на юге и на севере. На севере… Почти рядом. Папин тренированный работой резчика глаз улавливал малейшие изменения на карте. Со всей очевидностью война катилась назад.
Им с папой не нужны были слова – во многом они понимали друг друга, едва обменявшись взглядами. Если русские возьмут Латвию, а то, что они её возьмут, почти не вызывало сомнений, вряд ли у Густы получится поехать в Дортмунд. Нужно будет выживать здесь. Ключевым тут было слово выживать. Слишком много опасностей подстерегало маленький хутор на пути большого военного вала, катившегося обратно к Европе.
К весне они услышали о партизанах.
Впервые слово прозвучало на радио уже давно, и Густа даже залезла в словарь, чтобы выяснить, что же оно означает. Словарь говорил о приверженцах какой-то группы, но, судя по речам диктора, русские партизаны были приверженцами Красной армии и нападали на немецкие эшелоны.
Сейчас радио вновь вещало о партизанах, но уже совершенно в другом формате. Местная станция голосом коменданта пугала персональной ответственностью населения в случае поддержки партизан на местах. Из речи стало понятно только одно – партизаны появились в Латвии. Вероятность того, что партизанам зачем-то понадобится уединенный хутор в лесу, казалась небольшой, но полностью исключить её было нельзя. С их-то везением могло произойти всё, что угодно.
Долго ждать не пришлось. Холодной мартовской ночью в дверь постучали. Папа, в одном белье вскочивший с кровати, ринулся к двери.
Густа, чей сон с детства был чуток, проснулась тут же и подняла с подушки голову, прислушиваясь к темноте. Темнота была явно не пустой. Вот знакомо заскрипела половица и снова навалилась страшная тишина.
Не в силах больше терпеть неизвестность, Густа вскочила и, накинув на себя полушубок, каждую зиму занимавший место в ногах постели, тихонько приоткрыла дверь из своей комнаты в большую – родительскую, которую тусклым серебром заливал свет неполной пока луны. Темнота для этого света была непроницаемой, зато его вполне достаточно, чтобы бликовать на металлическом дуле, которое держал в руках кто-то, едва не с головой замотанный в широкий шарф. Пистолет был направлен на папу, испуганно пятящегося к кровати. Нужно было срочно что-то делать. Бесшумно затворив дверь, Густа кошкой метнулась к занавеске, за которой хранился их семейный арсенал. Уроки Петериса помнились отлично, ей не составило труда проверить обойму и снять оружие с предохранителя. Теперь она не имела права ни бояться, ни отступить. Вновь приоткрыв дверь, она обнаружила, что незнакомый человек медленно, но верно продвигается вперед, почти уже совсем оттеснив папу к стенке. Зато сам он стал крайне уязвим, стоя как раз напротив светящегося серебряным светом окна.
– Брось оружие, – Густа сама удивилась, как четко прозвучала её команда, в унисон со звуком возводимого курка.
Человек вздрогнул, и девушка вдруг испугалась, что сейчас он выстрелит первым. Но нет, рука с оружием опустилась, и незнакомец заозирался, не в силах понять, откуда грозит опасность. Секундного замешательства непрошеного гостя хватило, чтобы в процесс вмешалась третья сила: Гиртс, как видно, тоже давно проснулся и тихо лежал, ожидая своего звездного часа. Воспользовавшись заминкой, парень мгновенно замахнулся удачно подвернувшимся поленом и с гулким стуком обрушил его на голову незнакомца. Тот, на секунду удивленно застыв, выронил пистолет и вдруг начал валиться вперед и вбок, застыв на полу какой-то несобранной кучей. Поняв, что опасность отступила, папа проворно поднял пистолет. Вия тем временем уже зажигала свечу, тут же заставившую мрак отступить, спрятаться по дальним углам.
В доме вновь стало тихо, и слышно было, как сопит за приоткрытой дверцей завозившаяся было Эмилия. Ни маленький Кристап, ни умаявшаяся с малышом за день Марта так и не проснулись.
Свеча горела, рухнувший посреди комнаты человек лежал, не шевелясь, а над ним сгрудилась семья, направив на нарушителя спокойствия весь имевшийся в запасе арсенал – два пистолета, полено и свечку. Они стояли не шевелясь, и только прерывистое дыхание выдавало напряжение, охватившее каждого.
Наконец куча на полу заворочалась, и из неё поднялась голова с мутно глядящими глазами. Сфокусировав взгляд и разглядев угрозу, человек почему-то больше всех испугался не пистолетов, а полена:
– Ты, парень, больше не бей. Рука у тебя тяжелая.
Сиплый простуженный голос почему-то разрядил обстановку.
– Отец, прости, я только попугать хотел, пистолет не заряжен.
Папа с недоумением посмотрел на свою руку, только сейчас обнаруживая, что держит какое-то подозрительно легкое оружие.
– Зато мой заряжен, – Густа была настроена решительно.
– Вижу, – пришелец наклонил голову и почти бесшумно сквозь зубы застонал. – Эх, приложил-то как. Можно, я сяду, а то голова раскалывается?
Поскольку никто не возражал, он тяжело и как-то неуклюже завозился на полу, устраиваясь поудобнее. Когда первая суматоха улеглась, стало понятно, что мужчина, хоть и большой и незнакомый, но какой-то не слишком страшный. Да и оружие не заряжено.
– Я тут, собственно, за помощью к вам…
– Ничего себе, помощь! – папа, обычно спокойный, в этот раз разозлился. – В темноте, спросонок да под пистолетом, это за помощью теперь так ходят!
Отец был зол не на шутку, потрясение, пережитое им, и впрямь было страшным.
– Прости, отец. Я же не знал, вдруг у тебя оружие есть или закричишь, может, – голос с пола звучал виновато. – Я же не подумал…
– Вот то-то, что не подумал! – папа никак не мог успокоиться, – А я всё равно кричу, и оружие у меня есть!
– Ты кто? – вмешалась держащая твердой рукой свечу Вия. – И зачем пришел?
Вопросы были резонные, и все замолчали, ожидая ответа.
По-прежнему держась за голову, мужчина вторично осмотрел столпившихся вокруг него людей в исподнем и, вздохнув и почему-то мелко перекрестившись, как с обрыва в прорубь выпалил:
– Партизан я, Вилнисом зовут.
– Ох, – вздох Вии, казалось, был каким-то общим вздохом семьи. Вот не было печали, а едва по радио про партизан сказали, так тут и на тебе, напасть и явилась. Густа растерянно посмотрела на папу, вернувшему ей такой же робкий взгляд.
Пока семья играла в гляделки, из двери в большую комнату просунулась голова пробудившейся Марты. Обнаружив, что все стоят вокруг сидящего на полу незнакомца, она задала вполне своевременный вопрос:
– Это кто?
– Партизан, Вилнис какой-то, – папа никак не мог успокоиться.
– Не какой-то, а Вилнис Мазиньш, – обижено протянул с пола незваный гость, вызвав насмешливое хмыканье присутствующих[4].
– И чего этому Мазиню надо? – похоже, Марту спросонок не удивляла странность ситуации.
– Давай, рассказывай, – папа взмахнул рукой с зажатым в ней пистолетом.
Из короткого рассказа выяснилось, что этот Мазиньш вовсе не единственный партизан, что в лесу есть целый отряд и что они сегодня ночью устраивали засаду на дороге. Поэтому пистолет и не заряжен – патроны закончились, и они вынуждены были отступить обратно в лес.
Но вот тут-то и случилась незадача, напарник в темноте упал и ногу повредил – идти не может. Вот он, Вилнис, и пошел искать подмогу, чтобы приютить раненого в тепле, пока партизаны смогут забрать его «в отряд».
– Ну и где же он, напарник твой?
– Да, собственно, тут, неподалеку в лесу, – Вилнис махнул рукой, – туда метров пятьсот будет.
– В лесу, – Марта с шумом вдохнула воздух.
«Ах, да», – вспомнила Густа историю, приключившуюся с сестрой. Ту – двенадцатилетнюю девочку – однажды едва не задрал волк. Зачем она зимой выходила за ограду, теперь уже и не вспомнить, но зверь тогда подошел к хутору гораздо ближе, чем на полкилометра. Спасли ребенка тогда только проворные ноги и громкий голос, услышанный взрослыми. С выбежавшими навстречу родителями хищник тягаться не решился и скрылся в лесу, оставив напуганную и осипшую девчонку в целости и сохранности.
Эту историю вспомнили все, и мама тревожно посмотрела на дочь. И в эту же минуту, в унисон с общими мыслями в доме послышался далекий волчий вой.
– Волк! – брошенный клич привел в движение всех, даже Гиртса, ничего не знавшего об этой истории.
Сама мысль о том, что беззащитный, не способный ни убежать, ни защитить себя человек может быть разорван голодным хищником, заставляла торопиться. Вилнис с некоторым недоумением смотрел, как только что наставлявшие на него пистолет хуторяне мечутся по дому, с невероятной скоростью натягивая на себя теплую одежду. Уже через считанные минуты папа, Гиртс, Густа и Марта были готовы мчаться на помощь, оставив Вию с детьми.
Они бежали через заснеженный зимний лес, встретивший их сырым холодом и поземкой – поднималась буря. Вилнис, даром что казался неуклюжим увальнем, уверенно вел по едва видному следу к месту, где оставил товарища.
Успели они вовремя – зверь, как видно, был бывалый, пуганый и не решался сразу приблизиться к человеку, размахивавшему железным предметом, густо пахнущим порохом. А заслышав приближающуюся группу, он и вовсе поторопился убраться подальше. О волке больше можно было не волноваться. Тем более, что у Густы за поясом был пистолет, очень даже отлично заряженный, да и сама она готова была дать отпор любому, если потребуется.
Однако в этот раз нужда возникла совсем в другом: при одном взгляде на неестественно согнутую ногу лежащего у корней большой сосны человека становилось ясно – сам он на эту ногу долго не сможет ступить. Командование принял на себя папа, запаливший предусмотрительно прихваченную с собой лампу. Гиртс, снабжённый четкими указаниями, со всех ног помчался обратно к дому, а остальные в ожидании обступили лежащего. Тот с тревогой вглядывался в незнакомые лица, переводя время от времени взгляд на Вилниса, а точнее – на цветущую пышным цветом увесистую шишку его на лбу. Шишка родилась от соприкосновения с полом после удара поленом по макушке. Макушку просто не было видно.
Наконец Вилнис решился рассказать о ночном происшествии:
– Слышишь, командир…
К моменту возвращения Гиртса уже не только была рассказана история, но стало известно имя страдальца: партизана со сломанной ногой звали Арман Розе. Гиртс принес старую попону и две больших слеги, оставшиеся после постройки свинарника. Приладили попону и соорудили что-то наподобие носилок. но идея тащить пострадавшего по снегу потерпела крушение тут же. Несмотря на наскоро прилаженный лубок, при первой же коряге, предательски припорошенной снегом, на которую наткнулись волокуши, человек на них вскрикнул и потерял сознание от боли. Пришлось всю дорогу нести его на руках. Сестры шли рядом, и Густа подумала, что вот так же они когда-то несли вместе раненого папу. Ей стало отчего-то очень горько оттого, что вот так дружно и слаженно они действуют только в момент опасности. «Как бы сделать так, чтобы это единение было, а никаких трагических ситуаций – не было», – думала Густа, внимательно переставляя ноги по снегу и чувствуя рядом плечо сестры.
Наконец кавалькада добрела до хутора.
Гиртс уступил раненому свою кровать и тот, намерзшийся и измученный, тут же забылся на ней тяжелым сном. Остальным было не до сна – за помощь партизанам радио обещало немедленный расстрел.
– Вы когда его заберете? – папу терзало беспокойство за безопасность семьи.
– Я – в отряд, – Вилнис машинально поднес руку к голове, на которой красовались здоровенная ссадина и густо-фиолетовая шишка. – Командиру доложу, он решает.
Это было понятно. Как понятно и то, что в ожидании решения семья находится в опасности. Но вопрос о том, чтобы оставить человека без помощи, даже не обсуждался. С тем и закрыли дверь за ушедшим. И снова легли спать.
Изрядно припозднившимся утром, допивая кофе, папа задумчиво смотрел на, беспробудно спавшего незваного гостя:
– Мать, он проснется, ты лубок не посмотришь? А то мы, сама знаешь, в темноте прилаживали.
– Посмотрю, конечно.
Звать врача – все понимали – значило, подписать себе смертный приговор, а руки Вии выходили не одну животину. В конце концов, нога и есть нога, что коровья, что человеческая: сложить, прочно привязать и – жди себе, пока зарастёт.
Но папа продолжал смотреть на чужака, а его большие мозолистые руки двигались в такт мыслям, помогая решить сложную задачу безопасности семьи. Приняв в итоге какое-то решение, он встал:
– Густа, я в твоей комнате поработаю немного.
Если папа брал инструмент, вопросы были лишними. Он знал, что делает. И до вечера в комнате Густы стояли стук и скрип, наполняя дом запахом свежей сосновой стружки.
Наконец дверь в комнату открылась, и взоры присутствующих обратились на усталого, но, кажется, довольного собой хозяина:
– Готово. Я тут подумал, пока тебя заберут, я семьей не могу рисковать.
Мужчина на постели кивнул. Риск действительно был велик.
– Но и выбросить тебя на мороз, тоже – не по-божески.
И с этим невозможно было спорить.
– Ты на одну ногу можешь встать?
«Гость» нерешительно завозился, пробуя сесть, но вмешалась Вия:
– Без костыля не удержится, слабый пока. А что надо?
– Ладно, подсобим, – папа отложил инструмент. – Переселять тебя будем.
Читать бесплатно другие книги:
