Томминокеры Кинг Стивен

2

Библиотека не была единственным местом службы Рут. Каждую осень она собирала пожертвования для Онкологического общества, и в каждый из семи лет, когда она этим занималась, она набирала наибольшие суммы пожертвований среди всех Онкологических обществ маленьких городков Мэна. Секрет ее успеха был прост: она ездила повсюду. Она любезно и бесстрашно разговаривала с бровастыми сельскими жителями с потухшими глазами, которые часто выглядели столь же ублюдочно, как и их рычащие псы, которых они держали на задних дворах, заваленных мертвыми и разлагающимися трупами машин и сельскохозяйственных инструментов. И в большинстве случаев ей удавалось получить пожертвование. Может быть, некоторые были просто принуждены к этому внезапностью — никто не приходил к ним с этим с тех пор, как было основано их дело.

Ее покусала собака только один раз. Но это был запоминающийся случай. Сама собака была небольшой, но у нее было множество зубов.

МОРАН — гласила надпись на почтовом ящике. Никого не было дома, кроме собаки. Собака вышла из-за угла дома, когда она стучала в некрашеную дверь террасы. Она протянула к ней руку, и собака мистера Морана немедленно укусила ее, отбежала от Рут и от возбуждения помочилась на террасу. Рут начала спускаться, доставая из сумочки платок и обматывая кровоточащую руку. Собака увязалась за ней и укусила снова, на этот раз за ногу. Рут пнула ее и бросилась прочь, но пока она хромала к своему «Дарту», собака подобралась сзади и укусила третий раз. Это уже был серьезный укус, собака вырвала солидный кусок из ее левой икры (в тот день на ней была юбка; она никогда больше не надевала юбку, ездя на сбор пожертвований для Онкологического общества) и ретировалась в центр заросшего сорняками газона мистера Морана, где уселась, рыча и пуская слюни, кровь Рут стекала с ее вываленного языка. Вместо того чтобы быстренько залезть в машину и уехать, Рут открыла багажник «Дарта». Она достала «Ремингтон», который был у нее с 16 лет. И застрелила собаку, как только та вновь потрусила к ней. Она взяла труп собаки, положила на расстеленную в багажнике газету и поехала к доктору Даггетту, ветеринарному врачу Огасты, который опекал Питера, собаку Бобби, до того, как продал свою практику и уехал во Флориду. «Если эта сука была бешеная, у меня будет много неприятностей», — сказала она Даггетту. Ветеринар переводил взгляд с собаки, которой пуля попала точно между глаз и вышла сзади с левой стороны черепа, на Рут Маккосланд, которая, даже будучи искусанной и окровавленной, выглядела такой же милой, как всегда. «Я знаю, что там осталось не так много мозгов, как может потребоваться для вашей экспертизы, но это было неизбежно. Не посмотрели бы вы, доктор Даггетт?» Он сказал, что ей нужно к врачу — нужно было промыть раны и зашить голень. Даггетт был так взволнован, как это редко с ним бывало. Рут сказала ему, что с промыванием ран он прекрасно справится сам. Что же касается того, что она назвала вышивкой, то она обратится в пункт неотложной помощи в Дерри Хоум, как только сделает несколько телефонных звонков. Она попросила его осмотреть собаку, пока она будет звонить, и спросила, может ли она воспользоваться для этого его частным офисом, если это не расстроит его клиентов. Одна женщина вскрикнула, когда Рут вошла, это было неудивительно. Одна нога у нее была разорвана и окровавлена, руки в потеках крови. В руках она несла окоченевший завернутый труп собаки Морана. Даггетт сказал, что она, конечно, может звонить с его номера. Она так и сделала (постаравшись вернуть плату за первый звонок и перевести счет за второй на свой номер, поскольку не знала, как мистер Моран воспримет ее звонок). Ральф был у Монстра Дугана, занимался фотографиями к предстоящему слушанию дела об убийстве. Жена Монстра не заметила в голосе Рут ничего подозрительного, Ральф тоже; позже он сказал ей, что из нее могла бы получиться великая преступница. Она сказала, что должна задержаться для обсуждения дел Онкологического общества. Она сказала, что если он придет домой раньше нее, то пусть разогреет кусок мяса и поджарит себе овощи, как он любит, там в морозильнике их шесть или семь упаковок. Еще она сказала, что в хлебнице есть кофейные пирожные, если ему захочется чего-нибудь сладкого. К этому времени доктор Даггетт вернулся в офис и занимался дезинфекцией ее ран. Рут была очень бледна. Ральф хотел знать, что ее задерживает. Она обещала рассказать ему обо всем, когда вернется домой. Ральф сказал, что будет ждать с нетерпением и что любит ее. Рут ответила, что тоже его любит. Затем, когда Даггетт закончил обрабатывать участок позади колена (руку он обработал, пока она говорила с Ральфом) и приступил к глубокой ране на икре (она действительно чувствовала, как кусок ее мяса чуть не отрывался), она позвонила мистеру Морану. Рут сказала ему, что его собака укусила ее три раза, и что один раз — это и то слишком, поэтому она застрелила ее, что она оставила карточку общества в его почтовом ящике, и что Американское Онкологическое общество было бы радо получить от него пожертвование, которое, как она думает, он и сделает. Последовала короткая пауза, после которой мистер Моран начал говорить. Скоро мистер Моран начал кричать. В конце концов мистер Моран начал визжать. Мистер Моран был так разъярен, что достиг простонародной плавности выражений, что приблизило его не к современной поэзии, но к Гомеровскому стиху. Никогда в жизни ему больше не удастся повторить ничего подобного, хотя несколько раз он будет стараться, но тщетно. Он будет вспоминать об этой беседе с печалью, почти что с глубокой ностальгией. Она выявила все лучшее в нем, не отрицая ничего. Мистер Моран сказал, что она может ожидать судебного преследования за каждый доллар, полученный в городе, и в придачу за те, что получены в деревне. Мистер Моран сказал, что обратится в суд и что он партнер по покеру лучшего в округе адвоката. Мистер Моран сказал, что когда он разделается с ней, она будет проклинать свою мать за то, что та отдалась ее отцу. Мистер Моран сказал, что хотя ее мать и была настолько глупа, чтобы сделать это, но он может сказать Рут, что лучшая ее часть была извергнута обратно в несомненно низкопробный член ее отца и растеклась по тому куску сала, каким было бедро ее матери. Мистер Моран сообщил также, что в то время как великая и могучая Рут Маккосланд почитает себя Королевой на Куче Дерьма, ей предстоит скоро обнаружить, что она не более чем маленькая какашка, плавающая в Большом Ночном Горшке Жизни. Мистер Моран также добавил, что в этом особом случае он будет держать руку на рычаге управления этим агрегатом и намерен нажать на него. Мистер Моран сказал еще очень многое сверх того. Мистер Моран не просто говорил, он вещал. Проповедник Кольсон (или Кудер?), будучи на вершине своей славы, не мог бы сравниться с мистером Мораном в тот день. Рут терпеливо ждала, пока у него хотя бы на время пересохнет во рту. Тогда тихим и приятным голосом, по которому вовсе нельзя было предположить, что ее икра горит, как в огне, она сказала мистеру Морану, что хотя пока суд не внес полную ясность в этот вопрос, но вообще-то он обычно более склонен в случае нападения животного выносить решение в пользу посетителя, пусть даже и незваного, чем в пользу владельца. В настоящем же случае вопрос заключается в том, предпринял или нет владелец все разумные меры, чтобы убедиться…

— Что, вашу мать, вы несете? — завизжал Моран.

— Я пытаюсь сказать вам, что суд не ждет ничего хорошего от человека, который оставляет свою собаку непривязанной так, что она кусает женщину, занимающуюся делами благотворительной организации, такой, как Американское Онкологическое общество. С другой стороны, я пытаюсь дать вам понять, что в суде вас заставят платить за то, что вы ведете себя, как последний мудак.

Ошеломленное молчание на другом конце провода. Муза мистера Морана улетела навсегда.

Рут сделала короткую паузу чтобы перебороть волну слабости, когда Давгетт окончил дезинфекцию и наложил на раны легкие стерильные повязки.

— Если вы подадите на меня в суд, мистер Моран, сможет ли мой адвокат найти кого-нибудь, чтобы подтвердить, что ваша собака кусалась и раньше?

Молчание на другом конце провода.

— Может, двоих? Полная тишина.

— А может, троих?

— Отвали, пизда ученая. — внезапно сказал Моран.

— Ладно, — сказала Рут. — Я не могу сказать, что мне было очень приятно говорить с вами. Но слушать вас и изложение ваших взглядов было очень поучительно. Иногда думаешь, что дошел до самого дна колодца человеческой глупости. И получить напоминание о том, что этот колодец, совершенно очевидно, бездонен, бывает очень полезно. Я боюсь, что мне пора отсоединиться. Я планировала объехать еще шесть домов сегодня, но, боюсь, должна отложить это на потом. Мне нужно ехать в Дерри Хоум в госпиталь чтобы наложить швы.

— Надеюсь, что они угробят вас к черту.

— Понимаю. Но постарайтесь помочь Онкологическому обществу, если сможете. Мы нуждаемся в любой помощи, какую только нам могут оказать, если мы хотим победить рак в наше время. Даже негодяи и идиоты с вонючей пастью, ублюдочные сукины дети вроде тебя должны принимать в этом участие.

Мистер Моран не стал подавать на нее в суд. Неделю спустя она получила от него конверт Онкологического общества. Он не наклеил на него марку специально, как она подумала, и поэтому он был доставлен наложенным платежом. Внутри была записка и однодолларовая купюра с большим коричневым пятном. «Я вытер им задницу, сука!» — торжествующе сообщала записка. Она была написана большими наклоненными в разные стороны буквами, какие пишут первоклассники, у которых не все в порядке с моторными рефлексами. Она взяла долларовую бумажку за уголок и положила вместе с остатками утренней стирки. Когда банкнота очистилась (причем совершенно! — одной из многих вещей, которых не знал мистер Моран было то, что дерьмо отстирывается), она прогладила ее. Тогда она стала не только чистой, но и хрустящей, как будто вчера из банка. Она положила ее в парусиновую сумку, где хранила все собранные деньги. В своей записной книжке она отметила: Б.Моран, сумма взноса — 1 доллар.

3

Хэвенская городская библиотека, Онкологическое общество, Конференция Малых городов Новой Англии. Рут служила Хэвену, работая во всех этих организациях. Она также активно участвовала в деятельности Методистской церкви. Редкий ужин, даваемый церковью, обходился без приготовленной ею еды, а распродажа выпечки без ее пирогов и булочек с изюмом. Она работала также в школьном правлении и в комитете по школьным учебникам.

Люди говорили, что не знают, как она может со всем этим управляться. Если бы ее спросили об этом прямо, она бы улыбнулась и ответила, что занятые руки это самые счастливые руки. Вы бы могли подумать, что при такой массе работы у нее уже не остается времени на хобби… но на самом деле у нее их было целых два. Она очень любила читать (была почти без ума от вестернов Бобби Андерсон; у нее были все они, каждый подписан) и еще она собирала кукол. Психиатр связал бы ее коллекцию кукол с несбывшейся мечтой о ребенке. И хотя Рут не очень-то общалась с психиатрами, она бы с этим согласилась. В какой-то мере, во всяком случае. Независимо от причины они делают меня счастливой, могла бы она ответить, если бы ей пришлось столкнуться с точкой зрения психиатра. И я думаю, что счастье — это нечто противоположное печали, горечи и злобе и должно оставаться неанализируемым как можно дольше. В первые годы жизни в Хэвене она и Ральф делили между собой кабинет наверху. Дом был достаточно велик, чтобы у каждого был свой кабинет, но они предпочитали быть вместе по вечерам. Когда-то большой кабинет представлял собой две комнаты, но Ральф сломал стенку между ними, и места стало даже больше, чем внизу в гостиной. У Ральфа была своя коллекция монет и спичечных коробков, стеллаж с книгами (все книги Ральфа были научными, большей частью по военной истории) и старое шведское бюро с убирающейся крышкой, которое Рут сама отреставрировала.

Для Рут он оборудовал то, что они потом называли «классной комнатой».

Примерно за два года до того, как Ральф стал страдать головными болями, он заметил, что Рут уже не хватает места для ее кукол (к тому времени уже появилась полка для кукол над ее столом, и они иногда оттуда падали, когда она печатала). Они сидели на стуле в углу, беспечно свешивали свои маленькие ножки с подоконников, и даже посетители, когда брали стулья, обычно сажали себе на колени трех-четырех кукол. У нее ведь было много посетителей: Рут была еще и общественным нотариусом, но все время кому-то требовалось заверить у нее то купчую, то долговое обязательство.

Поэтому к Рождеству того года Ральф соорудил дюжину маленьких скамеечек для ее кукол. Рут была в восторге. Они напомнили ей маленькую, в одну комнату, школу, которую она посещала в Кросман Корнер. Она поставила их тесными рядами и усадила на них кукол. Даже потом эта часть кабинета Рут называлась классной комнатой.

На следующее Рождество — его последнее Рождество, хотя он еще прекрасно себя чувствовал и опухоль в его мозгу, впоследствии убившая его, была еще только маленькой точкой — Ральф подарил ей еще четыре скамеечки, три новые куклы и классную доску, подходящую по размерам к скамейкам. Этого было достаточно, чтобы создать эффект настоящей классной комнаты. На доске было написано: Дорогой учитель, я преданно люблю тебя. Тайный обожатель.

Взрослые были в восторге от ее классной комнаты, как и большинство детей, и Рут всегда была счастлива видеть, как дети — девочки и мальчики — играют ее куклами, хотя некоторые из кукол были очень ценными, а многие старыми и хрупкими. Некоторые родители очень нервничали, видя, как их ребенок играет куклой из прокоммунистического Китая, или же куклой, принадлежавшей дочери Верховного судьи Джона Маршалла. Рут была добрая женщина: если она чувствовала, что восхищение ребенка ее куклами действительно смущает родителя, она доставала Барби и Кена, специально припасенных для таких случаев. Дети играли с ними, но вяло, как будто понимали, что по-настоящему хорошие куклы почему-то находятся под запретом. Если же Рут понимала, что запрет родителей связан с тем, что они считают неудобным, чтобы их ребенок играл игрушками взрослой леди, она давала понять, что ни в коей мере не возражает этому.

— Вы не боитесь, что ребенок сломает их скамеечку? — спросила у нее однажды Мейбл Нойз. Лексикон Мейбл изобиловал выражениями типа: «Смотрите и трогайте на здоровье, но если сломаете — платите». Мейбл знала, что кукла, принадлежавшая дочери судьи Маршалла, стоила по меньшей мере 600 долларов она показала ее фотографию дилеру старинных кукол в Бостоне, и он оценил ее в 400, поэтому Мейбл думала, что ее продажная цена — 600. Еще там была кукла, принадлежавшая Энн Рузвельт… настоящая гаитянская кукла вуду… И Бог знает, какие еще, сидящие щека к щеке и нога к ноге с такими общеизвестными куклами как Энн и Энди Рэггеди.

— Ничуть, — ответила Рут. Она находила взгляды Мейбл такими же странными, как и Мейбл — ее взгляды. — Если Богу угодно, чтобы одна из этих кукол сломалась, он может сломать ее сам или же послать ребенка сделать это. Но до сих пор ни один ребенок еще ничего не сломал. Ну, открутили несколько голов, и Джо Пелл что-то сделал с устройством на спине у Миссис Бисли, и теперь она ничего не может сказать, кроме: не хотите ли принять душ? — вот и весь причиненный убыток.

— Вы меня извините, но я все-таки считаю, что это слишком большой риск по отношению к таким хрупким уникальным вещам, — сказала Мейбл. Она фыркнула. Мне кажется, что единственная истина, которую я усвоила в своей жизни, это то, что дети ломают вещи.

— Ну, может, мне просто повезло. Но знаете, они осторожны с ними. Думаю, потому что они их любят. Рут сделала паузу и слегка нахмурилась. — Большинство из них любят, — добавила она через секунду.

Тот факт, что не все дети хотели играть с «ученицами» в классной комнате некоторые, казалось, боялись их, озадачивал и огорчал Рут.

Маленькая Эдвина Турлоу, например. Эдвина разразилась бурными воплями, когда мама ввела ее за руку и буквально подтолкнула к куклам, рядами сидящим на скамейках, внимательно глядя на доску. Миссис Турлоу считала кукол Рут самыми прелестными, премиленькими, как играющий котенок, сладенькими, как сбитые сливки', если бы существовали другие клише для выражения «очарования», миссис Турлоу, вероятно, употребила бы их применительно к куклам Рут. Она просто поверить не могла, что ее дочь их боится. Она подумала, что Эдвина «просто стесняется». Рут же, безусловно видевшая искру неподдельного страха в детских глазах, не сумела отговорить мать (которую она считала женщиной тупой, со свиными мозгами) от того, чтобы та толкала ребенка к куклам.

Поэтому Норма Турлоу поволокла маленькую Эдвину в «классную комнату», и вопли Эдвины были так громки, что Ральф выскочил из подвала, где он плел стулья. Потребовалось минут двадцать, чтобы успокоить истерику Эдвины, и, конечно, ее увели вниз, подальше от кукол. Норма Турлоу была очень смущена, и всякий раз, как она бросала мрачный взгляд в сторону Эдвины, та снова начинала истерически плакать.

Позднее, тем же вечером Рут поднялась наверх и грустно взглянула на свою классную комнату, полную молчаливых детей (в число «детей» входили и такие почтенные персоны, как Миссис Бисли и Мамаша Старый Капюшон, которая, будучи вывернутой наизнанку и слегка переделанной, становилась Страшным Серым Волком), задумавшись, как же они могли так напугать маленькую Эдвину. Сама Эдвина, конечно же, не могла ничего объяснить; даже самые осторожные расспросы возобновляли вопли ужаса.

— Вы действительно сделали этого ребенка несчастным, — наконец тихо сказала Рут, обращаясь к куклам. — Что вы ей сделали?

Но куклы только смотрели на нее своими стеклянными, пуговичными, пришитыми глазами.

— И Хилли Браун тоже не хотел к ним приближаться в тот раз, когда его мать зашла, чтобы ты заверила купчую, — сказал Ральф у нее за спиной. Она испуганно оглянулась и улыбнулась ему.

— Да, и Хилли тоже. — Были и другие. Немного, но достаточно, чтобы встревожить ее.

— Ну же, — сказал Ральф, обнимая ее за талию, — давайте, чучела! Кто из вас, морды, напугал девчушку?

Куклы смотрели молча.

И на мгновение… только на мгновение… Рут почувствовала движение страха, начавшегося где-то в желудке, потом поднявшегося вверх по позвоночнику, звеня позвонками, как костяной ксилофон… потом все прошло.

— Не беспокойся об этом, Рут, — сказал Ральф, наклоняясь к ней. Как всегда, его запах заставил ее почувствовать легкое головокружение. Он крепко ее поцеловал. И не только его поцелуй был крепким в этот момент.

— Пожалуйста, — сказала она, слегка задыхаясь, прерывая его поцелуй, только не перед детьми. Он засмеялся и сгреб ее в свои руки.

— А перед собранием Генри Стил Коммагера?

— Чудесно, — выдохнула она, сознавая, что была уже наполовину, нет… на три четверти… нет, на четыре пятых раздета.

Они срочно занялись любовью, к огромному удовлетворению обеих сторон. Всех их сторон. Легкое охлаждение было забыто.

Но она вспомнила об этом в ночь на 19 июля. 17 июля изображение Христа начало говорить с Беккой Поулсон. 19 июля куклы Рут Маккосланд начали разговаривать с ней.

4

Жители города были удивлены, но обрадованы, узнав, что два года спустя после смерти мужа в 1972-м, его вдова выдвинула свою кандидатуру на должность констебля города Хэвена. Молодой человек по фамилии Мамфри выступил против нее. Большинство сошлось на том, что этот парень был глуп; но оно также согласилось с тем, что этому трудно помочь: он был новичком в городе и еще не знал, как себя вести. Те, кто обсуждал эту проблему в «Хэвен Ланче», сошлись на том, что Мамфри более достоин сожаления, чем порицания. Он проходил как кандидат от демократов, и главный пункт его платформы оказался таким: когда речь идет о должности констебля, то выбранное лицо должно арестовывать пьяниц, превышающих скорость, хулиганов; долг его может состоять и в том, чтобы время от времени арестовывать и сажать в тюрьму опасных преступников. И, конечно же, жители Хэвена не должны выдвигать на такой пост женщину, не так ли?

Они должны были и сделали это. Маккосланд получила 407 голосов, Мамфри 9. В числе этих девяти голосов, надо думать, были голоса его жены, брата, 23-летнего сына и его самого. Оставшиеся пять голосов были незначительны. Никто, конечно, не сознался бы, но сама Рут подозревала, что у мистера Морана там, в южной части города, друзей на четыре человека больше, чем она думала. Три недели спустя после выборов Мамфри и его жена уехали из Хэвена. Его сын, достаточно приятный молодой человек по имени Джон, решил остаться, хотя он все еще, после пятнадцати лет жизни в городе оставался новичком: Этот новичок, Мамфри, заходил постричься сегодня утром; помнишь, как его папаша выступал против Рут и был побит? И с тех пор у Рут не было больше противников.

Горожане рассматривали выдвижение ее кандидатуры как официальное объявление об окончании траура. Одной из вещей (одной из многих), которую не удалось понять несчастному Мамфри, было то, что такое одностороннее голосование было способом жителей Хэвена выкрикнуть приветствие: Ура, Рут! Возвращайся!

Смерть Ральфа была внезапной и шокирующий, и была близка к тому чертовски близка! — чтобы убить часть ее, мягкую и чарующую. Эта часть смягчала и украшала доминирующую сторону ее личности, как она чувствовала. Эта ее личностная доминанта была умной, осторожной, логичной и, — хотя она очень не любила это признавать, но знала, что это была правда, — иногда злой.

Она пришла к пониманию того, что, если она утратит эту чувствительную и податливую часть своей натуры, это будет все равно что убить Ральфа второй раз. И поэтому она вернулась к Хэвену, вернулась к службе.

В маленьком городке даже одна подобная личность способна решающим образом повлиять на ход вещей и на то, что любители жаргонных словечек назвали бы «качеством жизни»; эта личность может стать настоящим сердцем города. Рут стала на правильный путь, став таким человеком для города, когда умер ее муж. Спустя два года — которые по прошествии казались ей долгим и мрачным временем, проведенным в аду, — она вновь обнаружила, что необходима, так же как человек обнаруживает в темном углу чердака часть карнавального костюма или изогнутое деревянное кресло-качалку, которые еще вполне пригодны в быту. Она извлекла это на свет божий, убедилась в его целости, стерла пыль, отполировала и вернула к жизни. Должность городского констебля была только первым шагом. Она не могла бы сказать, почему это казалось ей таким правильным, но это было так — это было прекрасной работой, позволяющей помнить Ральфа и в то же время продолжать оставаться самой собой. Она думала, что найдет работу, которая была бы и скучной и неприятной… но это в равной мере можно было сказать и о сборах для Онкологического общества, и о службе в Комитете по отбору школьных учебников. Утомительность и неприятность работы не означали ее бесплодности факт, о котором, кажется, многие люди не знают или охотно игнорируют его. Она также сказала себе, что если работа ей действительно не понравится, то нет такого закона, который заставил бы ее остаться на второй срок в этой должности. Она хотела работать, а не мучить себя. Если она возненавидит это дело, она уступит место Мамфри или кому-нибудь вроде него.

Но Рут поняла, что работа ей нравится. Среди всего прочего, она давала Рут возможность положить конец некоторым безобразиям, которым старый Джон Харли позволял проистекать и… развиваться.

Дел Каллум, например. Каллумы жили в Хэвене с незапамятных времен, и Делберт — бровастый механик, работавший у Элта Баркера на станции, был, возможно, не первым из Каллумов, вступившим в половую связь со своими дочерьми. Линия Каллумов была невероятно закручена и перекрещена; было по меньшей мере двое катастрофически отсталых в развитии Каллумов в Пайнленде, которых знала Рут (если верить городским сплетням, один из них родился с перепонками между пальцами рук и ног).

Инцест — это одна из освященных веками традиций, о которой нередко пишут романтические поэты. Его традиционность могла быть причиной, по которой Джон Хартли никогда не пытался всерьез с ним покончить, но «традиционность» такого гротескного предмета не имела значения для Рут. Она поехала к Каллумам. Там было много крика. Альвион Турлоу мог это ясно слышать, хотя Альвион и жил на четверть мили ниже по дороге и был глухим на одно ухо. За криками последовал звук заводящейся цепной пилы, потом — выстрел и крик. Потом цепная пила остановилась, и Альвион, вышедший на середину дороги и загородивший рукой глаза от солнца, глядя в сторону дома Каллумов, услышал девичьи голоса (у Делберта была чертова пропасть дочерей — целых шесть; и они действительно были его проклятием, равно как и он — их), срывавшиеся на крики о помощи.

Позднее, в «Хэвен Ланче», пересказывая свою историю перед очарованной аудиторией, старый Альвион сказал, что подумал было пойти домой и позвонить констеблю… но тут же понял, что, вероятно, констебль и стрелял.

Альвион остался стоять как столб, ожидая развития событий. Примерно через пять минут после того, как умолкла цепная пила, Рут Маккосланд проехала назад в город. Пять минут спустя после этого проехал Дел Каллум в своем пикапе. Его вымытая жена сидела на сиденье рядом с дробовиком. Матрац и картонные ящики, набитые вещами и посудой, торчали из багажника. Делберта и Мэгги Каллум больше не видели в Хэвене. Три дочери Каллума старше 18 лет поехали работать в Дерри и Бангор. Три младшие были помещены в приюты. Большинство жителей Хэвена были рады тому, что семья Каллум покинула город. Там, в конце Ридж Роуд, они отравляли все, как ядовитая россыпь поганок, растущих в темном подвале. Люди толковали о том, что сделала Рут и как она это сделала, но сама Рут никогда об этом не говорила.

Каллумы были не единственными людьми, кого Рут Маккосланд, седеющая, подтянутая, пяти футов и пяти дюймов роста и 125 фунтов веса, выдворила из города или посадила на несколько лет. Например, компания хиппи-наркоманов, которая поселилась в пяти милях к востоку от фермы старого Фрэнка Гаррика. Эти недостойные, истасканные человеческие отбросы пробыли там всего около месяца и ушли они, подгоняемые пинками изящного ботинка Рут 5-го размера. Племянница Фрэнка, которая писала свои книги, вероятно, покуривала травку время от времени, как считали горожане (они считали, что все писатели должны курить наркотики, очень много пить или проводить ночи в сексуальных извращениях), но не продавала ее, в то время как хиппи в полумиле от нее занимались как раз этим.

Еще были Йоргенсоны на Болотной Миллер Роуд. Бенни Йоргенсон умер от удара, и через три года Айва снова вышла замуж и стала Айвой Хейни. После этого ее семилетнего сына и пятилетнюю дочь стали преследовать дома разные беды. Мальчик выпал из ванны, а девочка обожгла руку о печь. Потом мальчик поскользнулся на мокром кухонном полу и сломал руку, а девочка наступила на грабли, засыпанные листьями, и их рукоятка попала ей прямо по макушке. Последним, но отнюдь не наименьшим злоключением было падение мальчика с лестницы, ведущей в подвал, куда он спускался за растопкой; он упал и раскроил себе череп. Некоторое время казалось, что он не выживет. Это была целая череда бед.

Рут решила, что в доме Хейни бед уже достаточно.

Она поехала к ним на своем стареньком «Додж Дарте» и застала Элмера Хейни сидящим на веранде с недопитой четвертью «Миллер Лайт»; клюя носом, он читал «Солджерз оф Форчун». Рут предполагала, что именно он и был главным несчастьем дома Айвы, особенно маленьких Беги и Ричарда Йоргенсон. Она сказала ему, что подозревает, что некоторые отчимы причиняют очень много горя своим приемным детям. Она также сказала, что считает, что детям будет гораздо лучше, если Элмер Хейни уедет из города. Очень скоро. До конца недели.

— Не угрожай мне, — спокойно сказал Элмер Хейни. — Сейчас это мой дом. Тебе лучше убраться из него, пока я не размозжил тебе голову поленом, приставучая сука.

— Обдумайте это, — сказала Рут, улыбаясь.

Джо Полсон в это время припарковался у почтового ящика. Он слышал все, Элмер Хейни говорил слегка в повышенных тонах, а у Джо было все в порядке со слухом. Из того, как он пересказывал эту историю в тот же день позже «Хэвен Ланче», следовало, что он сортировал почту все то время, пока эти двое переругивались, и не рассортировал ее, пока они не закончили свою беседу.

— Тогда откуда ты знаешь, что она улыбалась! — спросил Элт Баркер.

— Это было слышно по ее голосу, — ответил Джо. Через несколько дней Рут съездила в полицейские казармы в Дерри и поговорила с Бучем «Монстром» Дуганом. С его шестью футами и восемью дюймами роста и 280 фунтами веса он был самым огромным полицейским в Новой Англии. Ради вдовы Ральфа Монстр совершил бы что угодно, кроме, пожалуй, убийства (а может быть, и это тоже).

Еще через два дня они вновь посетили Хейни. У Монстра был выходной, и он был в гражданском. Айва Хейни была на работе, Бети в школе, а Ричард, конечно, еще был в больнице. Элмер Хейни, который все еще был без работы, сидел на веранде с четвертью «Миллер Лайт» в одной руке и с последним номером «Хот Ток» в другой. Рут и Монстр Дуган пробыли у него что-то около часа. В течение этого часа Элмер Хейни поимел очень много неприятностей. Те, кому довелось видеть его тем вечером покидающим город, говорили, что он выглядел так, будто кто-то пропустил его через сортировочную машину для томатов. Но единственным человеком, у которого хватило нервов, чтобы спросить, что, собственно, произошло, оказался сам старый Джон Харли.

— Ну, я вам скажу, — говорила Рут, улыбаясь. — Это было наимерзейшее дело из всех, что я когда-либо видела. Пока мы убеждали его, что его приемным детям будет гораздо лучше, если он уедет, он решил, что хочет принять душ. Как раз в то время, когда мы говорили с ним! И представьте себе, он выпал из ванны! Потом он обжег руку о печь, а на обратном пути поскользнулся на линолеуме. Потом он решил подышать воздухом, вышел и наступил на те же грабли, что и Бети Йоргенсон два месяца назад. Тогда-то он и решил, что ему пора собираться и уезжать. Я думаю, что он правильно сделал, бедняга. Где-нибудь в другом месте ему повезет больше.

5

Она была человеком, которого с наибольшим правом можно было назвать сердцем города, и, может быть, поэтому она была первой, кто почувствовал перемену.

Это началось с головных болей и плохих снов.

Головные боли начались в июле. Иногда они были такими слабыми, что она едва замечала их. Затем, без всякого перехода, они перешли в сильные пульсирующие удары в области лба. Вечером 4 июля ей стало так плохо, что она позвонила Кристине Маккин, с которой собиралась поехать смотреть фейерверк в Бангор, и сказала, что не сможет.

Тем вечером она легла еще засветло, но уже успело стемнеть, когда она наконец смогла кое-как уснуть. Она предполагала, что жара и сырость не давали ей уснуть — по всей Новой Англии это не давало спать людям в тот вечер, как она думала, и это была не первая такая ночь. Это было, пожалуй, самое безветренное и жаркое лето на ее памяти.

Ей снились фейерверки.

Только эти фейерверки были не красные, белые и ярко-оранжевые; они все были тусклые и ужасно зеленые. Они взрывались по всему небу во вспышках света… только вместо того, чтобы потухнуть, морские звезды образовывались в небе, стекаясь друг к другу и превращались в гигантские язвы.

Оглядевшись вокруг, она увидела людей, среди которых жила всю свою жизнь, — Харли и Креншоу, Брауны и Даплисси, Андерсоны и Кларендонсы, — уставившихся на небо, лица их были освещены гнилостной зеленью. Они стояли перед почтой, аптекой, «Хэвен Ланчем», Северным Национальным банком; они стояли перед школой и станцией Элта Баркера, с глазами, полными зеленого света, и тупо открытыми ртами.

Зубы у них выпадали.

Джастин Херд повернулся к ней и усмехнулся, растягивая губы и показывая оголенные розовые десны. В безумном свете ее сна слюна на его деснах казалась соплями.

— Доброго здоровья, — прошепелявил Джастин, и она подумала:

Вон отсюда! Они все должны убраться отсюда сейчас же! Если они этого не сделают, они умрут так же, как и Ральф!

Сейчас Джастин приближался к ней, и с растущим ужасом она увидела, что его лицо съеживается и меняется — оно становилось раздутым вышитым лицом Лумпкин, ее куклы-пугала. Она дико озиралась и видела, что все они становятся куклами. Мейбл Нойз повернулась к ней и уставилась на нее, ее голубые глаза были такими же расчетливо-жадными, как всегда, но губы сложились в купидонообразный бантик в улыбке китайской куклы.

— Томминокерыыы, — прошепелявила Мейбл монотонным, отдающимся эхом голосом, и Рут проснулась, задыхаясь, выпучив глаза, в темноте.

Ее головная боль прошла, по крайней мере, на это время. Она перешла от сна к бессоннице с мыслью: Рут, ты должна немедленно уезжать. Не собирая никаких вещей — надеть на себя что-нибудь, вскочить в «Дарт» и — ехать!

Но она не могла так поступить.

Вместо этого она снова легла. Спустя долгое время она снова уснула.

6

Когда пришло сообщение о том, что горит дом Полсонов, Хэвенское добровольное пожарное отделение выехало… но они действовали удивительно медленно. Рут была там на десять минут раньше, чем прибыл первый пожарный кран. Она бы просто оторвала Дику Эллисону голову, когда он наконец прибыл, если бы не знала, что Полсоны уже оба мертвы… и, конечно. Дик Эллисон тоже знал это. Поэтому-то он и не торопился, но Рут от этого было не легче, а совсем наоборот.

Это знание. Что это было на самом деле?

Рут не знала, что это было.

Даже постижение самого факта знания было почти невозможно. В день, когда сгорел дом Полсонов, Рут поняла, что она уже знала вещи, которые не имела права знать, за неделю или раньше. Но это выглядело так естественно!. Это не происходило под колокола и фанфары. Это знание было такой же частью ее — как и каждого жителя Хэвена теперь, — как и биение ее сердца. Она думала об этом не больше чем о своем сердцебиении, постоянно и глухо стучащем в ее ушах.

Но только она должна была думать об этом, не так ли? Потому что это изменяло Хэвен… и изменяло не в лучшую сторону.

7

За несколько дней до исчезновения Дэвида Брауна Рут с пугающей и давящей тоской поняла, что город отвернулся от нее. Никто не плевал в ее сторону, когда утром она шла из дома в свой офис в ратушу… никто не бросал камни… она чувствовала много прежней доброты в их мыслях… Но она знала, что люди оборачиваются, следя за ее движением. Она шла с высоко поднятой головой и спокойным лицом, как будто ее голова не раскалывалась и не пульсировала, как гнилой зуб, как будто она не провела прошлую ночь (и предыдущую, и ту, что перед ней, и…), ворочаясь и метаясь, погружаясь в ужасные, почти незапоминаемые сны и выцарапываясь из них снова.

Они смотрели на нее… смотрели и ждали…

Чего?

Но она знала: они ждали ее «обращения».

8

В неделю, пришедшуюся между пожаром у Полсонов и ВТОРЫМ ПРАЗДНИЧНЫМ МАГИЧЕСКИМ ПРЕДСТАВЛЕНИЕМ Хилли, дела у Рут пошли совсем плохо.

Первое, это почта.

Она продолжала получать счета, циркуляры и каталоги, но не письма. Ни единого личного письма. Через три дня он зашла на почту. Нэнси Восс стояла за почтовым прилавком, как каменный идол, глядя на нее без всякого выражения. К тому времени, как Рут закончила говорить, ей казалась, что она действительно сможет почувствовать вес взгляда Восс. Казалось, что два маленьких пыльных камешка лежат на ее лице вместо глаз.

В тишине она могла слышать, как в офисе что-то жужжит и издает скрипучий паучий шум. Она не представляла, что это…

(разве что оно сортирует почту)

…могло бы быть, но ей не нравился этот звук. И ей не нравилось находиться рядом с этой женщиной, потому что она спала с Джо Полсоном и ненавидела Бекку, и…

Жара снаружи. Здесь еще жарче. Рут чувствовала, как пот выступает на теле.

— Вам нужно заполнить форму для жалоб, — медленно и бесцветно сказала Нэнси Восс. Она вытянула белую карточку из-за прилавка. — Вот здесь, Рут.

Ее губы растянулись в невеселой усмешке.

Рут увидела, что у женщины выпала половина зубов.

А за ними в тишине раздавалось: Скрич-скрач, скричи-скрач, скрич-скрач, скричи-скрач.

Рут начала заполнять форму. Подмышки ее платья потемнели от пота. Снаружи солнце било прямо на стоянку машин перед почтой. Было девяносто в тени, должно быть, и ни дуновения ветерка, которое могло бы освежить воздух, и Рут знала, что покрытие на стоянке размягчилось от жары так, что без труда можно было выковырнуть кусок пальцами и при желании сжевать…

Изложите суть Вашей проблемы — гласила карточка.

Она подумала: Я схожу с ума — в этом суть моей проблемы. И еще: впервые за последние три года у меня менструация.

Твердой рукой она начала выводить, что за неделю не получила ни одного почтового сообщения первого класса, и хочет, чтобы этот вопрос был выяснен.

Скрич-скрач, скричи-скрач.

— Что это за шум? — спросила она, не поднимая глаз от формы. Она боялась поднять взгляд.

— Сортировочная машина, — монотонно пробубнила Нэнси. — Я ее придумала.

Она сделала паузу.

— Но ты ведь знаешь об этом, правда. Рут?

— Откуда я могу знать о таких вещах, пока ты мне не скажешь? — сказала Рут и огромным усилием сделала свой голос любезным. Ручка, которой она заполняла форму, дрожала, и она испачкала карточку. Но это не имело значения; ее почта не приходила, потому что Нэнси Восс выбрасывала ее. Это тоже была часть ее знания. Но Рут была стойкой; ее лицо оставалось спокойным и уверенным. Она твердо встретилась глазами с Нэнси, хотя и боялась этого пыльного темного взгляда и его тяжести.

Взгляд Рут говорил: Ну же, высказывайся. Я не боюсь тебя и тебе подобных… но если ты ждешь, что я убегу как мышь, то готовься к неожиданности.

Взгляд Нэнси завилял, и она опустила глаза. Она отвернулась.

— Позовите меня, когда заполните карточку, — сказала она. — У меня слишком много работы, чтобы стоять тут и прохлаждаться. После смерти Джо я просто завалена работой все время. Может быть поэтому ваша корреспонденция и не

(УБИРАЙСЯ ИЗ ГОРОДА, СУКА, УБИРАЙСЯ, ПОКА МЫ ЕЩЕ ПОЗВОЛЯЕМ ТЕБЕ ЭТО СДЕЛАТЬ)

Приходит вовремя, миссис Маккосланд — Вы так думаете? — сейчас ей требовались сверхчеловеческие усилия, чтобы сохранить приятный и любезный тон. Последняя мысль Нэнси подействовала на нее как апперкот. Это было так просто и ясно, как световая вспышка. Она посмотрела вниз на жалобную форму и увидела, что большая черная

(опухоль)

клякса расползается по ней. Она смяла ее и выбросила.

Скрич-скрач, скричи-скрач.

Сзади нее открылась дверь. Она обернулась и увидела входящую Бобби Андерсон.

— Привет, Бобби, — сказала она.

— Привет, Рут.

(уезжай она права убирайся пока можешь пока тебе еще можно пожалуйста Рут я мы большинство из нас не терпим тебя не своя воля)

— Ты работаешь над новым романом, Бобби, — теперь Рут едва могла скрывать дрожь в голосе. Слышать чужие мысли было очень неприятно — казалось, что ты ненормален и галлюцинируешь. Слышать такие вещи от Бобби Андерсон…

Пока тебе еще можно. Из всех людей Бобби была, пожалуй, самой доброй…

Я не слышала ничего такого, — подумала она и жадно ухватилась за эту идею. — Я ошиблась, только и всего.

Бобби открыла свой почтовый ящик и вытащила связку писем. Она посмотрела на нее и улыбнулась. Рут увидела, что у нее не хватает нижнего коренного зуба слева и верхнего клыка справа.

— Лучше уехать сейчас, Рут, — мягко сказала она. — Прямо сейчас садись в машину и езжай. Ты со мной не согласна?

Тогда она почувствовала себя уверенно, несмотря на свой страх и раскалывающуюся голову, она была уверена.

— Никогда, — сказала она. — Это мой город. И если ты знаешь, что происходит, скажи другим, которые тоже знают это, чтобы не гнали меня. У меня есть друзья за пределами Хэвена, которые выслушают меня серьезно, как бы безумно ни звучало то, что я скажу. А тебе должно быть стыдно. Это ведь и твой город. Во всяком случае, он всегда был твоим.

На секунду ей показалось, что Бобби выглядит сконфуженной и слегка пристыженной. Потом она радостно улыбнулась, и в ее девчоночьей щербатой улыбке было что-то такое, что напугало Рут больше, чем все остальное. Это была больше рыбья ухмылка, чем человеческая. Рут видела что-то от прежней Бобби в глазах этой женщины и слышала это в ее мыслях, но ничего от Бобби не было в этой ухмылке.

— Как хочешь, Рут, — сказала она. — Все в Хэвене любят тебя, ты знаешь. Я думаю, через неделю или две… ну, через три… ты прекратишь борьбу. Я подумала, что смогу предложить тебе выбор. Раз ты решила остаться, что ж, прекрасно. Через какое-то короткое время тебе будет… очень хорошо.

9

Она заехала в Кудерз за «Тампаксами». Но там не было ничего. Ни «Тампаксов», ни «Модесс», ни «Стэйфри» макси или мини, ни простых подушечек или тампонов.

Надпись, сделанная от руки, гласила: «Следующий завоз будет завтра. Простите за неудобство».

10

15 июля в пятницу начались неполадки с телефоном в ее офисе. Утром в трубке слышалось раздражающе громкое жужжание, которое она и ее абоненты должны были стараться перекричать. К полудню добавился еще и треск. К двум часам из-за этого вообще стало невозможно пользоваться телефоном.

Придя домой, она обнаружила, что в ее телефоне нет вообще никаких звуков. Он умер окончательно и полностью. Она зашла в соседнюю квартиру Фэннин, чтобы позвонить на телефонную станцию. Венди Фэннин пекла хлеб на кухне. Она месила одну порцию теста, а ее миксер работал над другой.

Устало, уже без всякого удивления, Рут заметила, что миксер был включен не в розетку в стене, а в нечто другое, выглядевшее наподобие электронной игры со снятым корпусом. Оно испускало странное излучение, когда Венди сбивала тесто.

— Конечно, проходи и звони, — сказала Венди. — Ты же знаешь,

(уезжай Рут уезжай из Хэвена)

где он стоит, да?

— Да, — сказала она. Сначала она направилась к холлу, потом задержалась. Я заезжала в Кудерз-маркет. Мне нужны были гигиенические салфетки. Но там нет никаких, знаешь.

— Знаю, — Венди улыбнулась, показывая улыбку, в которой зияли три бреши; неделю назад она была без единого изъяна. — Я взяла предпоследнюю коробку. Скоро она закончится. Мы изменимся еще немного, и в этом не будет надобности.

— Неужели? — спросила Рут.

— Ну да, — ответила Венди и отвернулась к своему тесту. Телефон Венди работал отлично. Рут не была этим удивлена. Девушка со станции в Новой Англии, сказала, что мастер будет выслан. Рут поблагодарила ее, а затем Венди Фэннин.

— Пожалуйста, — сказала Венди, улыбаясь. — Все, что тебе нужно, Рут. Все в Хэвене тебя любят, ты же знаешь.

Рут задрожала, несмотря на жару.

Телефонная ремонтная бригада приехала и что-то сделала с телефонным кабелем у дома Рут. Потом телефон проверили. Он работал отлично. Затем они уехали, а через час телефон снова перестал работать.

Тем вечером на улице она чувствовала нарастающий шелест голосов в своем мозгу. Мысли, легкие, как листья под дуновением октябрьского ветра шелестели одна за другой.

(наша Рут мы любим тебя весь Хэвен любит)

(но если уезжаешь уезжай или изменяйся)

(если ты останешься никто не причинит тебе вреда уезжай или оставайся)

(да уезжай или оставайся но оставь нас)

(да оставь нас в покое Рут не вмешивайся дай нам быть дай)

(«превратиться» да дай нам «превратиться» дай нам спокойно «превратиться»)

Она шла медленно, голова пульсировала голосами.

Она заглянула в «Хэвен Ланч». Бич Джерниган, повар в буфете, поднял руку в приветствии. Рут тоже подняла руку в ответ. Его губы двигались, ясно артикулируя слова Вот она идет. Несколько человек за стойкой обернулись и помахали ей. Они улыбались. Она видела бреши на тех местах, где недавно были зубы. Она зашла в Кудерз-маркет. Она зашла в Методистскую церковь. Сейчас пред ней была городская ратуша с часами на квадратной кирпичной башне. Стрелки часов показывали 7.15 — 7.15 летнего вечера, и по всему Хэвену люди будут открывать холодное пиво и включать радио, чтобы услышать голос Неда Мартина и звуки «Марша Ред Соке». Она увидела Бобби Тремэйна и Стефани Кольсон, медленно идущих к окраине города вдоль Девятого шоссе, держась за руки. Они ходили вместе уже четыре года, и удивительно, что Стефани еще не беременна, подумала Рут.

Просто июльский вечер с наступающими сумерками — все нормально.

Ничего не было нормально.

Хилли Браун и Барни Эпплгейт вышли из библиотеки. Младший брат Хилли, маленький Дэвид, плелся за ними, как хвост от бумажного змея. Она попросила посмотреть книги, которые они взяли в библиотеке, и мальчики показали их ей довольно охотно. Только в глазах маленького Дэвида Брауна она увидела нерешительное отражение своей паники… которую она передала ему. То, что она чувствовала его страх и ничего не предприняла, было основной причиной, за что она так корила себя через два дня, когда малыш пропал. Кто-нибудь другой мог бы оправдать себя, сказать:

Ну, у меня хватает своих неприятностей, чтобы еще интересоваться делами Дэвида Брауна. Но она была не из тех женщин, что могут обрести душевный комфорт в таких громких оправданиях. Она почувствовала, что мальчик был в ужасе. Хуже того, она почувствовала его смирение, его уверенность в том, что события уже не остановишь, что они просто будут развиваться так, как предопределен их ход — от плохого к худшему. И как бы в доказательство своей правоты — опля! — Дэвид исчез. И Рут, как и дедушка мальчика, принимала на себя часть вины за это.

От ратуши она повернула домой, сохраняя приятное выражение на лице, несмотря на сверлящую головную боль и испуг. Мысли завихрялись, шелестели и плясали.

(любят тебя Рут)

(ш-ш-ш ш-ш-ш пора спать)

(да пора спать и видеть сны)

(сны о предметах и способах)

(превратиться способах превратиться способах)

Она вошла в дом, заперла за собой дверь, поднялась наверх и зарылась лицом в подушку.

Видеть сны о способах превратиться.

О Боже, как она хотела бы точно знать, что это значило.

Если ты уходишь уходи если остаешься изменяйся.

Конечно, хотела она этого или нет, но это с ней происходило Как бы упорно она ни сопротивлялась, но она тоже превращалась.

(да Рут да)

(спать… видеть сны… думать… превращаться)

(да Рут да)

Эти мысли, шелестящие и инородные, преследовали ее во сне и потом вплетались в темноту. Она легла поперек широкой кровати, полностью одетая, и крепко уснула.

Когда она проснулась, ее тело затекло, но мозг был ясным и свежим. Головная боль рассеялась, как дым. Ее менструация, так странно недостойная и стыдная после того, как она думала, что с этим навсегда покончено, прекратилась. Впервые почти за две недели она себя ощущала. Она примет холодный душ, а затем примется за обдумывание всего этого. Если необходима помощь со стороны — хорошо. Если она должна была провести несколько дней или несколько недель с людьми, думающими, что у нее не все дома, — пусть. Она провела всю жизнь, зарабатывая репутацию здравомыслящего и заслуживающего доверия человека. И насколько же хороша оказалась бы такая репутация, если бы она не смогла убедить людей не воспринимать серьезно все то, что звучит как совершенная глупость?

Когда она начала снимать одежду, в которой спала, ее пальцы неожиданно застыли на пуговицах.