Небо цвета крови Попов Сергей

Уже недалеко, за стеной, — короткий диалог:

— Ты меня прямо заинтриговал, Аксель. Уже на терпится увидеть, что же такое ты там приготовил! — и прокатились сдержанные смешки.

— Осталось немного, хозяин. Обещаю, вы останетесь довольны…

Скрипнул запор, распахнулась дверь. В утлую камеру, пропитавшуюся резким запахом нестираной тряпки и кислым душком тараканов, вторгся, как глоток свежего воздуха, цитрусовый аромат мужского одеколона, чистого тела, опрятности. Следом — мускулистый, обросший мышцами, в татуировках, с надетой поверх свободной клетчатой рубашкой — рослый импозантный мужчина. На равномерно выбритой голове дыбом стоял блондинистый, закрепленный лаком, гребешок волос, по раскрасневшемуся дутому лицу катился пот, смачивал вскосмаченные брови, попадал на аккуратно подстриженные черные усы и бороду, скулы пухли желваками, крупные индигового цвета глаза холодно сияли, почти не двигались. В правой мочке уха — серебристая серьга-крест. Ноги закрывали перетянутые ремнем камуфлированные штаны с болтающимися подтяжками-цепями, обувь — высокие, до колена сапоги со шпорами и припрятанным справа ножом. Сам он был безоружен, без намерений показывать силу. Уже за ним вошел и Гремлин, скромненько встал в углу. Джин даже изумилась: прилежный, кроткий, немногословный, угодливый — прежнего изувера будто подменили. И мигом отчаялась, потемнела душой: руки у одного и другого пусты — обещанную провизию забыли, а может и не собирались брать — обманули.

Выхоленный гость, поздоровавшись с узниками по-немецки, передвинулся на середину и, показав на себя большими пальцами, представился с пафосом, самовлюбленно:

— Я — Дако, что-то вроде короля в этом городе. Правда, это словечко дико не люблю, признаться, — слишком уж книжное, что ли, но за давностью лет привык — называют так частенько, всем втык не сделаешь, — закивал, потер горло, улыбнулся ровненькими жемчужинками зубов. В обращении, как ни старался, попеременно проскакивал родной прононс. Ладонью указал на Гремлина, не без гордости объявил: — А вот Аксель, к примеру, с кем вы уже, полагаю, успели пообщаться, всегда зовет меня «хозяин». Хотя бы кто-то не бесит в моем окружении.

Бобби в присутствии еще одного чужого дяди — примолк, в страхе смотрел на вмерзшую в пол сестру. Та, неживая, судорожно дышала ртом, озиралась на мать, дрожала коленками. Джин, в ледяной выдержке, в гармонии с собой, приобняла Клер, ободряюще пригладила и, с вызовом, готовностью всматриваясь в Дако, в холмистый нос его, сказала:

— Все хорошо, заинька, все хорошо… — По глазам пробежали молнии, голос не по-женски окреп, отвердел, — держитесь ко мне ближе. И, что бы ни случилось, — молчите и верьте мне, своей маме…

Покончив с вступлениями, Дако, с противным щелчком вправив шею, с хитрым, лисичьим взглядом осматривая пленников, похвалил Гремлина:

— Вот, значит, какой сюрприз ты привез мне, Аксель! Как же ты меня порадовал! Что-что, а такого не ожидал! Где же ты их… нашел? — повернулся к тому. Гремлин, играя роль скромного услужника, привалился к стене, потирал ладоши, не осмеливался отвечать. Глаза опущены, еще ни разу не поднялись на хозяина. Тот, зная далеко не первый год своего верного слугу, пошутил: — Смотрите-ка — засмущался, скромняга, — и — Джин, улыбчиво: — Он всегда так, когда речь заходит о нем, уж простите…

— Помните про украденные из вашего банка деньги, хозяин?.. Сколько мы мучились? И тот прошлогодний случай в «Вавилоне», когда нам продавец принес помеченные банкноты за покупку генератора? — неожиданно отважился заговорить Гремлин.

Дако перекривило, перекосило. Под подбородком зобом раздулись вены, лицо как-то отяжелело, обрюзгло, ото лба к носу диагональю легла складка.

— Конечно, как такое забудешь, — внешне озлобился, почесал бороду и далее, улавливая, к чему он клонит: — Так-так-так… и ты?.. Хочешь сказать, что… — и выполнил жест рукой, разрешая продолжить.

— Да, хозяин… Я нашел этого покупателя и… кхм… его дом, — закивал Гремлин, воспламеняясь изнутри, — это было, признаюсь, непросто. Но вот самих денег, к сожалению, не нашлось — уничтожили задолго до моего прихода, но я забрал этих… посчитал, что они равноценны понесенным потерям. Мужа ее не было, сторонних свидетелей — тоже. Когда уходили — все сожгли. Еще на днях пролился дождь, так что следы заметены надежно — и следопыт не отыщет.

— Браво! Я снимаю перед тобой шляпу, Аксель!.. Какое виртуозное планирование на незнакомой территории! — протрубил тот и наградил щедрыми аплодисментами: — Вот за что я тебя ценю — ты умеешь думать! И никогда не спрашиваешь, что надо делать и как делать, а ищешь решения самостоятельно! Это талант, Аксель. Искусство! Как сложно сейчас найти думающего человека, но думающего нестандартно — куда сложнее, — приблизился, рывком задрал Гремлину рукава плаща, обнажая дохленькие ручонки с почерневшими перепутьями вен, — завязал бы ты еще и с этим пагубным пристрастием… да что тут скажешь…

— Без нее мне… кхм… скучно жить, хозяин. Поганенько. Нет творческой жилки… — скомканно объяснился Гремлин, опуская рукава. Сказал, а у самого в глазах — пустота, бездушие. Взгляд — отчужденный, остывший.

— А зря — сделал бы тебя начальником городской охраны! Карьера все-таки! Размах! — подразнил Дако, отошел.

«Господи, что же сейчас взбредет ему в голову?.. — как обожженные кусочки бумаги на сильном ветре, вертелись опаски в голове Джин. — Чего ждать?.. До смерти страшно…»

Гремлин отмолчался. Дако приблизился к Джин.

— Все-таки щедрый подарок ты мне подготовил, Аксель. Взамен — хорошенько покути в «Вавилоне», развейся несколько дней. Все за мой счет. А как нагуляешься — не забудь заглянуть ко мне: есть одно дельце как раз по твоей душе. Что же насчет денег, то черт бы с ними — это простая бумага, в конце концов, — смотрел все время в глаза, лоб плененной матери, на детей не обращал внимания, будто их тут и не было вовсе — так, поставили в нагрузку, для фона. Затем начал: — Что же с вами делать? Хм… что за взгляд! Никак готовишься выцарапать глаза?.. Ух, острый, как нож! А мне нравится! Есть в нем что-то! Ей-богу, что-то есть! — и с ражем, напором, горячо задышав той в лицо: — Но сейчас я не советую тебе так смотреть на меня, потому что я… — сложил пальцы ножницами, пощелкал у нее над головой, проговаривая «чик-чик», — могу оборвать твою никчемную жизнь. И деткам тоже. Понимаешь, какая штука получается: здесь ваши судьбы — мои. Они принадлежат мне! МНЕ! Это ясно? Если ты надеешься выжить — придется слушаться МЕНЯ! Поэтому присмири свои глазенки, не доводи до греха…

— Я предупредил ее, что она может стать вашей наложницей, если понравится. Детей можно продать… — заголосил позади Гремлин.

— Не смейте!.. Только пальцем троньте!.. — факелом вспыхнула Джин, крепче обняла дочку. Клер дрогнула, оробела, согнулась над братом, как дерево в шторм. Бобби, лучше взрослых ощущая нарастающий накал, задумал дергаться, укать.

Дако, улыбнувшись, положил тяжелую руку многодетной матери на плечо.

— Тс-с-с… Спокойно… — Потом теплее: — Это уже решать не ему. Не бойся, ладно?.. Лучше скажи: как тебя зовут? А то даже не познакомились толком…

Джин вначале растерялась — слишком уж быстро поменялось настроение у «короля», но имя все-таки назвала:

— Джин… — и назвала имена детей: — Это Клер и Бобби…

— Рад, — лаконично ответил Дако, элегантно взял за оба запястья. Та вырываться не стала — мысли за жизни ребятишек тупили боевой характер, а решила переступить через себя, перетерпеть. Главарь Грима долго трогал и осматривал пальцы, ногти, ладони. Наконец спросил, щурясь: — Чем занималась до сегодняшнего дня? Охотилась? Убивала? Может быть, тяжести носила? Что? — добавил, растолковывая: — Руки у тебя натруженные, затертые, в загрубелых мозолях — среди женщин такие нелегко отыскать: одни изнеженные, гладкие до тошноты, никогда не знавшие тяжелой работы. Да, в общем-то, и многие мужчины уже не те. Позор, а не добытчики.

— Я с дочкой ухаживала за огородом, убиралась дома, шила вещи. Много копала, когда муж делал колодец, бывало — помогала ему стелить крышу, класть половицы, — слова выходили из нее легко, как в обществе гипнотизера.

— Это хорошо, — похвально покачал головой, — значит, знаешь, что такое труд. Это замечательно… — и сразу распорядился: — Пойдешь ко мне уборщицей в кабинет. У меня дикий беспорядок. Аксель не даст соврать, — кивнул на Гремлина, — работы много, но зато никто не тронет. Все дни — у меня, а по средам и пятницам — в баре. Их немало. В каком конкретно — покажу завтра. Если будешь работать добросовестно и не сачковать — сохраняешь себе и своим детям жизнь, стабильно получаешь еду, воду и возможность помыться. По-моему — райские условия, — покашлял, зажевал нижнюю губу. Глаза омрачились, зрачки сузились до размеров соринки. — Теперь о детях. Извини, Джин, но продержать их у себя смогу совсем недолго: может, до вторника, может, до четверга — не знаю, как карты лягут. Они — бизнес, пойми правильно, обыкновенный товар. Нам со дня на день сугубо в деловых целях должен нанести визит очень важный человек. Он как раз… специализируется по этой части. Полагаю, его заинтересует мое предложение… — заметив, как Джин чернеет лицом, прибавил металлически, как будто словестно вбивая гвозди: — Вдобавок один совсем кроха, ничего не может, будет постоянно реветь, вторая — тоже особо не озолотит, а мне не нужны бездельники и трутни. В «Вавилоне» кто не приносит доход — оказывается за стеной. Это не «Муравейник», живущий, по сути, на птичьих правах и с подачи моего необъятно доброго сердца. Да и налоги с них божеские, можно сказать символические. Однако я — не благодетель и не святоша. Живу по железному закону книги джунглей: «Ты — мне, я — тебе». И город соблюдает его неукоснительно.

Джин свалилась на колени, взмолилась, забила по сердцу:

— Умоляю, оставьте их при мне! Я буду работать за троих! И днем, и ночью без всякого отдыха!.. Только не забирайте моих детей!..

Дако опустил на нее ничего не выражающий, студеный взгляд, строго повелел:

— Встань немедленно! Я не поведусь на эти выходки! Ты и так и этак будешь пахать за троих и за десятерых, если потребуется! А с детишками у тебя еще пока есть возможность видеться. Вот и пользуйся ею, раз дают!.. — Затем загудел своему покорному прислужнику: — Тащи их за мной… Довольно с меня этого нытья…

— Умоляю!! Умоляю вас!.. — выла Джин, отбивалась от загребущих рук Гремлина. Дети зарыдали, ожили прежде безразличные ко всему стены. — Прошу вас!..

Но Дако, непреклонен, не слушал слов, оставался равнодушен к слезам, к стенаниям, к мольбе, как ледяная статуя. А потом, в грубой форме попросив Гремлина поторопиться, — вышел в коридор, перезваниваясь цепями. Джин долго и упорно сопротивлялась, не подпускала к детям, царапалась, била кулаками, локтями, но ей заломили руки и ударили головой об невымытый, с тараканами, пол. Сознание пошатнулось, закружилось, к горлу попросилась рвота. Она что-то кричала Клер и Бобби, слышала в ответ недостижимо далекие, любимые голоса, ураганом пролетающие крики помощи, но следом пробилась острая боль в шее — и все оборвалось…

Чернота. Тишь. Бесконечность.

Суббота, 17 сентября 2016 года

Домой летел на крыльях ветра. Торопился. Скорее бы домой — к жене, детишкам, горячему чаю, родимому уюту. Не терпится переодеться в домашнее, порадовать находками, всех обнять, перецеловать, всласть наговориться обо всем на свете. Как же соскучился — будто целую жизнь прожил на чужбине, оторванно, дикарем. И даже не верилось: не тащит на плече Дин, без пойманных пуль, топаю сам — целый, живой, невредимый. Вот только бы уже дойти, напоследок ни во что не встрять, никуда не наступить, не провалиться — и у порога, постучав в дверь, сказать: «Открывайте, сони, отец ваш вернулся!..» Секунду эту ждал с придыханием, с душевным пожаром, как неземного чуда…

Светлело. Ночь отступала неспешно, черепашьими шагами. Было холодно. Небо понемножку просыпалось, стряхивало мрак, разливалось кровью. На нем еще не рождались полнотелые облака, не скользили птицы. Знакомые дали таились за кудрявой мглой, не тревожились ветром. Он где-то сладко спал, бездельник, махнул на все невидимой рукой. А вокруг — ни души, ни шороха. Одни камни шуршали под ногами, да редко бухтели в ямках лужи, отбурлившие свой недолгий век.

Бульк… ульк… ульк…

— Ничего-ничего, дойду без привалов — сил хватит… Да и дорожка хоженая, сама идти помогает, будто околдованная. Места опять же знаю — не потеряюсь и с пути не собьюсь… — на ходу, пыхтя, приговаривал я, промокал рукавом испарину на лбу. Натертые рюкзаком и винтовочным ремнем плечи горели, шея затекла, икры резало ножами, а умаянное тело требовало отдыха, трещало по швам от перенапряжения, точно простыня. — Ладно, главное, из Нелема выбрался — вот где попотеть-то пришлось изрядно, а теперь — ерунда! Дотащиться лишь осталось, доплестись… — приостановился, перевел дух, размялся и, отсморкавшись, вложил винтовку в левую руку, продолжил ход. Провиант за спиной озорно позвенел, затрясся, как школьный инвентарь, зашуршал целлофаном. — Раньше такие расстояния влет проходил, смеясь, — молодой был — сейчас что-то одышка начала выскакивать, зараза, да и запал уже не тот…

Через часок-полтора наконец-то удачливо сошел с 41-й трассы, с каким-то детским восторгом спустился в кювет и окунулся в туманный выпаленный лес. Минуты не прошло, а уже весь измок, как водолаз, — лицо омыло прохладой, освежило запотелые щеки, лоб, по бровям забегали росинки. В нос запросился запах хлорки, ацетона, обгорелой кожи и шерсти, вышпаренной древесины. Набросил капюшон — на всякий случай, если где-нибудь наверху остались опасные капли, огляделся: все в седом дымке, глаза сточишь, а не проглядишь. Потом прощупалась охотничья тропинка, из памяти вынырнули ее коварные извивы, захрустели палые ветви, сбитые кислотным дождем, зачавкала глина — музыка для ушей, весточка, что скоро буду дома. И плевать на изгрязненные полы плаща, на налипшую грязь и обувь, ждущую экзекуции, — впереди любимый очаг, кров, остальное — мелочи жизни, шелуха.

«Желудок скулит по-волчьи, колет — знает, паразит, скоро накормят! — закружилась шутка на уме. — Отвык от домашней еды, как заключенный!.. А еще покурить невмоготу… да нечем только…»

Из выгоревшего леса вышел осторожным охотником, пригнутым, с взведенной винтовочкой у плеча — поблизости нередко можно повстречать лихого зверя. Слева, недалеко, укрываясь за травой, темнела лесопилка, жалостно поскрипывала крышей, оконными рамами. Отчего-то помалкивал тамошний новый хозяин — труженик-мясодер, — наверно подустал, бедняга, варганить берлогу и счастливо похрюкивает в ней, а может, загодя учуяв непогоду, — и вовсе забросил, подыскал другое временное укрытие. Справа красовался плешивый пригорок, а за ним — одинокий пруд, опоясанный никлым камышом. Такое все близкое, сердечное, породнившееся за столько лет — возвращаешься сюда, и как-то не замечается ни перетравленная земля, ни убогий, ущербленный вид: куда-то все девается, словно по волшебству. И думай: или «глаз замылился», или просто-напросто привык — теперь уж, пожалуй, и не разберешь.

Перед зарослями пруда, на узкой тропе, увидел отпечатавшиеся во влажной почве следы лап потрошителя. Присел, осмотрел, хмыкнул — следы свежие, бывал недавно: навскидку два-три часа назад. Одинешенек, без стаи — отпечатки только его, других поблизости не наблюдается.

— Надо Джин предупредить, чтобы начеку была, когда из дома выходит, и за детьми в оба глаза приглядывала… — раздумчиво обмолвился я и вытянулся, озираясь: тишина держится, ушел давно хищник, нет тут никого. А себе с грустью, пропадая в воспоминаниях: «Дину бы сказал сейчас — подорвался бы пулей, и, что называется, ждите к ужину: пока всю округу не перероет в поисках, как землеройка, — не вернется. Эх, старина!.. Надеюсь, не двинулся ты в путь, а то в гости к тебе засобирался…»

На склон вблизи дома буквально взлетел, отдышался, вскинул переполненные радостью глаза и — смертельно опалился, кубарем свалился с небес: жилища больше не существовало — одно безобразное пожарище, руины. Уцелевшая правая стена, в опалинах, разводах сажи, накренилась, чернело выбитое окно на кухню, крыша обвалилась, частоколами встали затупленные балки, коксованные опоры. Нефтью натекли поблизости смытые кислотным ливнем копоть, шквара, угли, изъеденные обрывки одежды. А дальше — разоренный огнищем сарай, растерзанная теплица, скважина. Беспощадно разгромлен нечеловеческий труд, стерта память, уничтожен священный оазис, куда всегда хотел возвращаться…

С плеч сам собой свалился рюкзак, руки омертвели, отпустили винтовку, уронили в траву, повисли, бескостные, хлыстами. Ноги вмиг старчески одряхлели, потащили вперед пораженное, непослушное тело, будто поеденное неисцелимой болезнью, на полпули подкосились, свалились, парализованные, коленями в грязь. Обесцветился перед глазами мир, угас весь свет, золой осыпалось солнце. В мыслях — трясучая бездна, вихри, раздор и сумрак: не за что цепляться, нечем жить, некем дорожить, некого молить. Отобраны грезы, перечеркнуто прошлое, размыто будущее. Одни за другими летели из тьмы изодранные картинки семьи, дней минувших. Душа плакала, корчилась в муках, а в сердце — бушевала война, гейзерами вышвыривалась в вены кровь. В нем схлестнулись две стихии — огонь и лед: слепая ярость и холодное отчаянье. Одной нужна месть, чьи-то смерти, боль, второй — замерзание, бездействие, разложение. И давит сверху груз, укладывает к земле, как в гроб, и льются слезы по щекам, раскаленные, лавовые. А по спине — знобкий пот, трещат от потрясений, от смятения кости. Силился крикнуть, но в горле ком…

— Господи, как же так?!. Милые, родные, любимые… нет!.. Нет!!. Что случилось?.. Кто ответит мне!!. Кто!!. — хрипел я в нерасцветшее нагое небо, гневливо мял кулаками расквашенную, невиноватую почву. Голос громом раскатывался над округой, гас в поднебесье, во тьме. И разум, отрезвев, отвечал, усмирял, тряс за плечи: «Поднимайся! Сейчас же поднимайся! Надо все осмотреть, во всем разобраться, сложить все воедино! Нельзя бросаться в панику, нельзя опускать руки! Не смей думать об их гибели! Не смей! Не смей! Не имеешь права!..»

И ужас прошел, отдалился. Впервые в жизни понял, что у него, оказывается, тоже есть свой запах — душащий, злотворный, будто собачья пасть. Часто подышав — пачкаными руками стер слезы, пошмыгал, встал, по-пьяному виляя. Земля что движущийся ледник — мотала по сторонам, раскручивалась, вертелась.

— Мой дом… Джин… Клер… Бобби… — плохо соображая, не разбирая дороги, бредил я, словно в жаре. Моргать боялся: закрою веки — и ухожу из реальности в небытие. Там страшно, и темь кругом, и черти. Зовут к себе, в черноту, в пылающую пропасть. И вновь как одержимый: — Джин… Клер… Бобби… это все обман… не может этого быть…

Но тронув стену, измазавшись изгарью, ощущая слабое жжение от впитавшейся кислоты — разом осмыслил, очнулся от сомнамбулы: все по-настоящему, по правде, не мираж.

«Надо внутрь…» — встряхнулось в черепе.

И, оскальзываясь о лужи, споткнувшись на пороге, я вбежал в дом. Голова растрепанная, сам — изгвазданный, раздавленный.

Внутри тарарам, как после бомбежки. Воздух еще держал привкус дыма, чудовищного пламени, пролитого дождя. Ботинки проваливались меж разрушенных огнем половиц, уходили в фундамент, хлипали, топились в наплывшей хляби. Кухня испепелилась полностью, сохранилась только измятая кастрюля, разбитая плита да горелые щепки от стола. Спальня и кладовка — под завалами, туда ни за что не попасть, от детской осталась одна растекшаяся кукла Клер. Попробовал дотянуться — не пускали груды обломков от крыши. И к радости или к горю — страшился думать — нигде не обнаружил ни тел, ни останков, словно тут и не было никого.

«Боже, неужели их накрыло рухлядью?.. Как двигать эти громады?.. Где отыскивать?.. — леденили кошмарные суматошные соображения. Потом просвет: — Или спаслись? Убежали?.. Нет, определенно должны были спастись. Джин — умница, на пять шагов наперед думает. Она бы не стала с детьми дожидаться погибели. Какая мать так поступит?.. Но куда они отправились?.. Везде же смерть… — сердце отвалилось, ударило по ребрам — Отец Небесный, повсюду же волки! Затем вторая волна дум: — А поджег кто тогда? Мародеры? Кучки бандитов? Этим они точно не занимаются. Ограбить, горло вскрыть — да, но не такое — не тот профиль, не то ремесло. Да и подобного не случалось никогда… Что-то здесь не так…»

Разбежался пустыми, ослепшими глазами по полу, фрагментам рухнувших стен — никаких зацепок, ниточек, способных приоткрыть завесу тайны. Поджигатели оставались инкогнито…

— Что же случилось?.. За что мне браться?.. — сорил я вопросами, скулил. Тут ищущий взгляд засек у груды деревяшек бутылочное донышко, рядом — прочие осколки, горлышки. В боку закололо, затылок заныл — вот и подсказки. Подошел, поднял первое подвернувшееся стеклышко, разглядел, принюхался: в ноздри, помимо кислятины, запросился не до конца выдохшийся дух масла, бензина: рецептура горючей смеси, ни с чем не спутаешь. Проходимцы ей не пользуются — дорого и незачем. Круг лиц сузился, мозаика сложилась, а в мозг задолбил ясный ответ: «Дако. За этим стоит Дако. Вспомнил о деньгах и пришел. Только, конечно же, не лично — прислал цепного пса, Гремлина. Господи, столько же времени ушло. И все-таки разыскали меня, выследили…»

Из дома вышел чужим себе человеком — шалым, обескураженным, сраженным истиной. У самого входа замер, взялся за сердце, задыхаясь, грохнулся на корточки, прикрылся ладонями. В ушах звенел смех Бобби, пели речи Джин и Клер, шуршала откуда-то из-за кулис унылая октава Дина. Мимо глаз серыми птицами понеслись обрывки былых времен, памятных дней. Как много пережитого, бесценного, сколько красок позади, событий. Казалось: шагни — и уже там, вдалеке от насущных бед и потрясений, а на деле — страшное расстояние, не дотянешься, не допрыгнешь. Сейчас же — крах и тени, и нет других дорог, развилок, некуда сворачивать и поздно что-то менять, перестраивать сюжеты отлетевших лет, рвать волосы на голове: вина во всем лежит на моих плечах, мне держать ответ перед небом.

Слезы рванули из глаз, глотку свело судорогой, изо рта с воем вышло пекло, адский пыл. Лицо точно обросло трещинами, высохло, облупилось. Истерически перекошенные губы, в слюнях, содрогались. Приступ одиночества забрался под одежду, вошел, ледяной, под кожу, как шип, влез в позвоночник.

— Не пойди я тогда за тем рюкзаком — все вышло бы иначе… — изломанным голосом сокрушался я, шмыгал носом. Всего гнуло, перекачивало, травило дурными чувствами. Душевная темнота и горесть властвовали надо мной, усыпляли рассудок. И опять: — Это моя вина… Моя…

Когда же утихли эмоции, а дождь в сердце закончился — убрал руки и ахнул, чуть не онемев: прямо подо мной, в чернильной луже, золотилось маленькое колечко. Подобрал и сразу узнал: обручальное, принадлежало Джин с той самой секунды, когда надел его у алтаря на безымянный палец. Она оставила знак, особое послание. Умоляла, чтобы спас ее и детей. Мою семью похитили, а дом сожгли, в этом уже не оставалось ни малейших сомнений.

«Джин… — осветилось в уме, — …держитесь, помощь уже идет…»

По телу прошелся опустошительный шторм, руки налились гневом, ноги сбросили оковы. Сознание пьянила жажда расправы, крови, криков. Во мне проснулся старый солдат, достал верное оружие, сдунул пыль, приготовился к последней в своей жизни битве.

Положив кольцо супруги во внутренний карман, я посмотрел на небо, почти вернувшее прежние алые тона, отдышался и сказал, по-звериному оскалившись:

— Вот и пробил твой час, Густав Кох… — и дальше: — Поквитаюсь с тобой страшно…

Забрал рюкзак, оружие, поспешил в путь. Подле сарая натолкнулся на размытые отпечатки ботинок, борозды от множества колес. Они уходили на север, к Гриму. На самом дне осталась невпитавшаяся кислота, камни, щебенка — «Вараны» нагрянули до прихода ливня, где-то за день или раньше.

«Одному мне в этот раз не совладать — очень велики риски. Да и боеприпасов нет, вода почти на исходе, — прикинул я, — мне требуется помощь Дина. Больше не к кому обращаться. Надеюсь, не откажет… ради детишек, Джин… в последний раз…»

И прытким волком отправился к болотам.

Дорога заняла час взамен давних двух — спасибо напарнику за короткий путь в обход. Совсем рассвело. Зарядилось солнце, ожил ветер. Вышел со стороны младшей школы, попал в детский садик через запасные ворота. Где-то каркнул костоглот и умолк — поприветствовал наверное. Мало тут чего переменилось с моего последнего визита сюда, лишь крепко побило дождем заросли, пощипало деревья да размыло голубизну плиток на корпусах.

Поднимаясь к доброму другу в гости, я заметно волновался: вдруг ушел на охоту или, что хуже, — навсегда оставил свое логово, не дождавшись нашей последней встречи.

В игротеке, несмотря на солнечную погоду, висела самая настоящая лесная полутьма. Окна закрылись за пылью, пропотели, как в лютый январский мороз, не пускали внутрь дневной свет. Воздух вобрал в себя гарь, зловоние немытой обуви, одежды, оружейного масла, перегара, спирта, табака. Мебели никакой не осталось — по-видимому, ушло на топку помещения. На прежнем месте прищелкивал и вытанцовывал затейливые па проголодавшийся костер, доедал дверцу карликового шкафчика. Хозяин же, закутанный в плащ, развалившись, бродягой восседал у левой стены, на голом полу, устеленном пустыми бутылками и вспоротыми консервными банками, в полусне сопел, причмокивал, мямлил пьяный вздор. Непросыхающее лицо заплыло, обрюзгло, позеленело, щетина, какую не видел с давней поры, переросла в хохлатую неподстриженную бороду, волосы паклями приклеились к скулам, глаза, полузакрытые, заплывшие, недвижно смотрели на пляшущий огонь, не замечали посетителя. В одной руке держал недопитое пиво без этикетки, в другой — надраенное до новизны ружье. Таким и предстал передо мной преданный напарник и зоркий охотник Дин Тейлор, в чьей душе без моего дружеского пригляда произошла страшнейшая трагедия, духовный развал.

«Что же с тобой стало, друг… — на миг посетила мысль, — зачем же ты так с собой…»

Я томительно топтался в дверном проеме, глядел на Дина, обжигался сердцем и боялся говорить. Но личная боль, нужда подтолкнули к началу:

— Дин, это я, Курт… узнал?.. — и скромненько зашел в комнату, глубже втолкнул в легкие здешний угар, утлость. Все как в незапамятные времена — стены, потолок, костер, только Дин теперь иной: покалеченный, эмоционально выгоревший, расшибленный о дно жизни. На мои слова тот измученно вздохнул, будто старец перед последним издыханием, без спеха перекатил голову в мою сторону, заморгал. Глаза стали отходить от мути, теплиться, очеловечиваться. Из левого, тронув серебром ресницы, покатилась слезинка. Она капнула на бороду, раздвинутую у рта в улыбке. Ту, какую знал и по-своему любил. А следом себе: «Узнал. Узнал меня, дружище…»

Напарник долго не говорил, слезился глазами, словно любовался. Наконец сказал сиплым горячим голосищем, слегка разбивая предложения:

— Курт… Друг! Ты… пришел ко мне. Прости, что я… слегка не в форме… — вдруг ухарски вскочил, весь захрустел суставами, — уж думал, не дождусь! Как же я рад тебя видеть…

И — ко мне, раскорячив медвежеватые лапы. Обнялись, повисли друг у друга на шеях, нахлопывали спины.

— Не надейся — легко от меня не отстанешь! — посмеялся я, хотя у самого внутри — пепелище и бурелом. — Как ты тут?.. Вроде же хотел уходить… — заглядывая в лицо — отчитал: — И пьянствовать, смотрю, начал по-черному… за старое взялся?..

Дин насупился, большими шагами, заплетаясь в ногах, отдалился к окну, тяжело навалился на подоконник локтями. Плечи заходили горами, хребет по-конски прогнулся. Оттуда крикнул нетрезвым тенором, возмущенно:

— Никуда я не собирался пока отчаливать! Живу вот, как видишь, здесь. А ты, стало быть, за печень мою пришел бороться? Нотации выговаривать? Хватит, Курт… мне решать: пить или не пить, скопытиться тут или нет… — неожиданно развернулся. Лицо осатанело, раскраснелось. Блеск костра коробил его, гримировал, заливал глаза дегтем. И забасил в бороду: — Если осуждать меня пришел — можешь уходить: не собираюсь ничего…

— Джин с детьми похитили, Дин… наш дом сожгли… — осек я, изнеможенно привалился плечом к стене, изгорбил шею, углами глаз посмотрел на костер — тотчас всплыл в голове образ пожара, звон бьющихся бутылок с зажигательной начинкой, детский плач. Не стерпев — завыл, опустился на пол, жалкий, немощный. — Ничего нет, Дин… все отнято, порушено…

По комнате пошли грозовые шаги, потом — грохот стекла, еще один, удары по стене, крепкая брань, звероподобный крик. На секунду поселилась тишина, залился песней сквозняк. Безумным накатом работала глотка Дина, выбрасывала знойный воздух через рот. И вскоре голос, стихший, разумный, расставшийся с хмелем:

— Кто это сделал, Курт? Ты знаешь?.. Ты знаешь, спрашиваю?..

— Гремлин со свитой… — уронил я, закрыл глаза, — Дако заслал за деньгами…

— Но он их не нашел и забрал с собой твоих, — закончил за меня Дин, вновь хлопнули бутылочный звон, ругательства. — А все ведь налаживалось…

Я повернулся. Борода и плащ напарника в осколках, взгляд одурелый, бешеный, позади — дышит ветром пробитое окно. Потом произнес:

— Помоги мне их спасти, друг. Пожалуйста… — и дальше: — Не откажи…

Дин сходил к рюкзаку, вытащил воду, яростно напился, умылся, отходя от многодневной попойки. Далее безмолвно подошел ко мне, поставил на ноги. Искрясь подобревшими неистовыми глазами — взял мою руку, твердо сжал, положил вторую себе на сердце и заговорил задушевно, клятвенно:

— Все, что в моих силах, — все сделаю. Клянусь тебе! Жизнью клянусь!.. Вы же мне как родные! Ближе вас нет никого! Убивать за вас буду, в огне гореть…

— Спасибо тебе… — с признательностью выговорил я, проглотил собравшиеся слюни, — у меня мало воды, патроны почти на нуле — из Нелема вернулся только что…

Тот опешил, зрачки растеклись по всем глазам, белки зажелтели.

— Ты голову потерял, в курсе?.. Слава богу, что живой! — замотал головой, хитро подмигнул: — А насчет боеприпасов не переживай… — покивал на выход: — Пошли-ка, кое-что покажу тебе.

Спустились в подвал.

Напарник открыл черную железную дверь с сорванным замком, освобождая духоту, пропустил первым. Я встал в сторонке, огляделся: темнотища, под потолком трещали водопроводные трубы, на губы хлопьями садилась сухая пыль. Сверкнул фонарик Дина. Луч упал на два деревянных армейских ящика защитного цвета.

— Гляди, — и, пройдя, по очереди распахнул.

Перед моими глазами лежал подлинный Клондайк: в одном — две чистенькие трубы РПГ-7, оснащенные оптическими прицелами, с дополнительными выстрелами, во втором — четыре штурмовые винтовки, запасные магазины, комплект наступательных противопехотных гранат. С таким арсеналом да при большом желании — и Грим захватить — плюнуть и растереть.

— Ты — волшебник, Дин! Я тебе говорил? Откуда?! — обескураженно выдал я, раззявив рот.

Дин засмеялся, в смущении зачесал макушку, ответил:

— А сам не знаю. Вот такая вот наука. На днях буквально обнаружил. Решил от нечего делать разведать другие этажи — и вот, такие пироги, — поднял незаряженный гранатомет, закинул на плечо, прицелился. — Наверняка тут военные в свое время схрон организовали, а потом, может, ушли да и забыли про него. Бог его теперь поймет. Я, грешным делом, подумывал один из ящичков загнать торгашу бродячему — на опохмел души, так скажем, да рука не поднялась. Подумал, пригодится… — повел плечами, обронил, как камень кинул: — Пригодилось… — и спросил: — Курт, ну с оружием-то, слава богу, разобрались, но как действовать дальше? Я — не тактик, не стратег, стреляю — да, неплохо, всякое оружие в свое времечко в руках успел подержать. Охотник ведь все-таки, а не хрен какой-нибудь собачий. Но капитан у нас ты, тебе и штурвал держать, и думать, и план разрабатывать.

Я кулаком потеребил мохнатую щеку, зубом куснул губу.

— Закручивание гаек начнем с Гремлина. — Потом закончил: — А дальше разберемся…

— А где ж нам его искать-то, Курт? Он, наверно, собака, в «Вавилоне» безвылазно сидит под присмотром Дако, семью твою мучает, падаль…

— Нет, торговцы как-то проговорились, что он каждый божий вечер до глубокой ночи просиживает в своем любимом баре к западу от Грима. Охрану, разумеется, берет, все дела. Вот и заглянем…

Дину идея понравилась, глаза сверкнули льдом.

— Годится, — погладил затылок, прикидывая. И — с вопросом: — Выдвигаемся-то когда?..

— На сборы десять минут, — по-командирски объявил я, потом ему, с товарищеской поддевкой: — И сбрей уже этот ужас, на бывалого моряка рыболовецкой шхуны похож…

Четвертый день пошел, как Джин и детки заточились в неволе. Никаких мечтаний о свободе, ни малейшей мысли о спасении, побеге — атрофировались в уме матери всякие смелые порывы, пламенные рвения, отмучился и умер, будто огарок, дух борьбы, что приходил на выручку в самые непроглядные, траурные будни. Мерк в душе и свет последней звезды — упование на защитника и добытчика семьи Курта. Сама еще верила в его скорое появление, неослабно убеждала в том запуганных Бобби и Клер, но сердцем, интуицией начинала остывать: мужа, наверное, не дождаться, никогда не поцеловать в родные губы, не заглянуть в вечно грустно-задумчивые седые глаза — время забирает эту награду, безо всякой жалости рвет пополам две судьбы. Близится разлука длиною в вечность, и никак нельзя этому помешать. Лишь страх за будущее ребятишек всегда держал в напряжении, в готовности к пугающему финалу, дышал в лицо севером и обреченностью.

Пятничная работа в многолюдном баре Джин вспоминалась пахотой, каторгой, рабским трудом. С раннего утра до поздней ночи, она, голодная, не поднимая головы, без отдыха и перерывов, словно чернорабочий, корячилась с тряпкой и ведром воды в зубах, намывала и начищала уделанное пивом, рвотой и слюнями заведение, терпела унижения от владельца и посетителей. И обещанная Дако «королевская» плата в конце — две банки мясных консервов, полбутылки воды и пятиминутный душ на всю семью. Заработанное питание она отдала детишкам, себе оставила объедки. Спала в апартаментах хозяина Грима у входа, на тряпье, как собака, — пренебрегла выделенным кожаным диваном, уложила на нем сынишку и дочку. Суббота прошла спокойнее, рядом с Клер и Бобби, в измаранном кабинете Дако. Тот до вечера пропадал в шумном «Вавилоне», стараниями своей служанки в целом был доволен и, отблагодарив едой и питьем, ссылаясь на неотложные дела, тотчас куда-то убежал. Тогда-то и забил в груди Джин тревожный звоночек, недоброе предчувствие — к нему наверняка пожаловал возможный покупатель, чтобы навсегда оторвать от нее детей…

На этой почве и завязался ночной разговор между матерью и дочерью.

Впотьмах растолкав дочь, Джин затревожилась, заговорила вполголоса, шепча, дабы не разбудить чмокающего во сне Бобби:

— Клер, проснись… — и едва заблестели и заморгали раскрытые глаза Клер, продолжила: — За тобой и братом скоро придут…

Дочка затерла щечки, перекинула через плечо недосушенные после душа волосы, ошарашенно заводила глазами, белая, кукольная.

— Ты уверена, мам?.. Откуда ты знаешь?.. — наморщила брови, ткнула поджидающий взгляд в дверь, обитую германским флагом, как-то вся собралась в себя, забито сглотнула и — на мать, тараторя: — Мамочка, не отдавай нас… спаси… мамуль…

Джин исцеловала Клер лицо, прижала к груди, обронила слезу, всхлипнула, отвечая:

— Я рядом, принцесса, мама всегда рядом… — Обе неслышно заплакали, дрогнули телами, глядели на чужое, укрытое темнотой жилище через спины друг друга, боялись разрывать объятия. Вокруг них, в холодных, недружелюбных стенах — миллионы огненных глаз. Они смотрели осуждающе, ненавидяще, изгоняли отсюда, гнали прочь. А воздух, каким против воли приходилось дышать, представлялся отравляющим, насыщенным злобой, тиранией. И досказала на ушко: — Что бы ни случилось — я буду рядом, только верь своей маме. Она никогда тебя не обманывала… — Потом в мыслях: «Если кто-нибудь из них приблизится к детям — выцарапаю глаза. И все равно, что будет со мной…» — но, остынув головой, думала уже совсем другое: «Нет, что я говорю?.. Как же я детей под удар подставлю? А может, когда кто-то один зайдет, — оглушить и сбежать? Но далеко мы уйдем? Чушь это все. Какая же чушь… Выходов нет…»

Дочка, отыскав в словах матери что-то свое, утешающее, понятное одной только ей, перестала вздрагивать дыханием, притихла, зарывшись носиком в мамкином плече.

— Мам, ты прости меня за все… — вдруг пошли из-под мышки Джин откровения, — я часто тебя не слушалась, делала все наперекор, грубила… — на этом стихла. Та, утаив внутреннюю улыбку, выслушивала трогательную исповедь, не осмеливалась заговорить. А Клер продолжила: — Ты не заслужила такого отношения… Ты — самая лучшая мама на свете! Мне так стыдно за прошлое… Я осуждала тебя, причиняла боль, вечно капризничала, считала, что отцу с тобой просто скучно, он устал от ссор, оттого всегда и уходил из дома… — Передохнула, отдышалась. — А ты просто за него боялась, как за всех нас… прости… я такая глупая…

— Мы все были детьми, Клер, ангелочек мой, — вымолвила Джин, когда дочь окончила выговариваться. Голос наполнился жизненной мудростью, воспоминаниями, молодостью, теплыми нотками, будто они вдвоем сидели не в заточении главаря самой грозной фракции Истлевших Земель, а в своем прежнем доме, за кухонным столом, еще не знающим жестокости огненной стихии. — Моя мама — твоя бабушка, к сожалению не дожившая до твоего рождения, — все детство ругала меня за острый язык. Я вымотала ей все нервы: доводила до скандала, истерик, регулярно стравливала, как кошку с собакой, с отцом, ушедшим за месяц до моего совершеннолетия. Да, представь себе, я была страшная подстрекательница и хулиганка! — усмехнулась, взлохматила волосики Клер, защекотала. Дочка негромко хохотнула, закрылась ладошкой. — Представляешь, родители не знали, что со мной делать! Меня запирали в комнате, лишали карманных денег, сладостей, не дарили подарков на праздники, даже один раз отвесили пощечину — но я так и не менялась. А потом, когда папы не стало, как-то… — сделала грустный вздох, полный позабытой печали, — резко повзрослела, что ли, взялась за голову, ударилась в учебу, параллельно пошла работать. Там уже с папкой твоим познакомились, начали встречаться, и от старой сорвиголовы не осталось ничего. Как видишь, все в детстве одинаковые. Все проходит. И у тебя детки такими же будут, и у Бобби…

Клер задумалась на секунду и спросила, ощупывая интонацией, опасаясь ранить или задеть не тем словом:

— А какие они были — мои бабушка с дедушкой? Ты мне о них ничего не говорила…

Джин удержала паузу.

— Хорошими и достойными людьми. Любящими и верными друг другу до самой смерти супругами… — коротко ответила она, помрачнела лицом. И, желая что-то еще рассказать, добавила обобщающе, с напутствием, дальновидно: — Всегда помни, люби и чти своих предков, Клер, без этого нельзя человеку существовать. Обязательно, пока живем, надо о них помнить…

Дочка примолкла, размышляя, и — вновь с вопросом:

— А по папе? Какие?..

— Сама спросишь у него, когда выберемся! — ловко отпарировала Джин, поцеловала.

Смолкли. Бобби, пребывая в царстве сновидений, ворочался, безмятежно ухал, бормотал.

— Мам, а мир раньше… Он ведь другой был, да? А какой?.. — спустя короткий отрезок времени заинтересовалась Клер. К ослабшему горлышку возвратилась твердость, глаза расцвели, впервые за несколько дней стряхнули наледь, тень кошмара.

Джин закивала, прижмурилась, сдула в голове пыль с древности:

— Оживленный, изменчивый, стремительный и такой же опасный, как и наш. В городах жило много людей, по дорогам катились машины, в небе, выше птиц, летали самолеты, а по морям и океанам — рассекали корабли. Человек имел больше, чем нужно, но ничего не ценил. И не боялся ни зверей, ни дождя…

Входная дверь вдруг с кряком открылась, вбросила музыку снаружи. Общение Джин и Клер прекратилось. Малыш Бобби проснулся, расплакался. Порог переступил Дако, зажигая освещение, и дьявол — осанистый человек в темной дырявой рясе, подпоясанной бечевкой. Голову укрывал большой капюшон, лицо пряталось за белой маской мима, а за ней — глаза: немигающие, совиные, в желтизне.

«Это он… — влетела в мозг Джин первая мысль, — за детьми моими пришел…»

Дако указал на детей с матерью и представил молчащему гостю:

— Вот, как и говорил тебе: здоровые, невредимые и послушные детишки — в общем, любуйся! — затем показал на Джин и, щурясь, подчеркнул: — Но на эту даже не смотри — она моя собственность.

Тот кивнул, в немоте разглядывая ребятишек.

Джин обхватила Клер и Бобби, в ярости, содрогаясь, заревела медведицей:

— Только притронься!!.. Только попробуй!.. Я не отдам их!.. Не отдам! — и захватала ртом воздух, уронила в безнадежности голову на Клер. Дочь крепилась, пробовала говорить какие-то взывания матери, но она была глуха, слепа и нема душой.

Дако по-немецки, сходя на матерщину, велел семье замолкнуть, сказал:

— Пока расслабься — мы еще ни о чем не договорились. Плакать будешь позже. — Он пригласил таинственного спутника к себе в кабинет и закончил, пригрозив: — Хоть один кто пикнет — достанется всем.

Свет в гостиной выключился, кабинет закрылся, повернулся в замке ключ.

Мать, ожив, — к дочке с вылезшими из орбит глазами, нашептывая:

— Клер, сидите с братом тихо! Я сейчас…

Как одержимая подползла к двери, подслушивая разговор:

— …чертежи, говоришь, секретные? Электроника кое-какая целая? В обмен на них? Ну, неплохо, конечно, неплохо. А что еще можешь предложить? Давай-давай, Молох, не скупись — не на фантики ведь меняемся с тобой! Я-то знаю про твои сектантские закрома…

— Могу дать разную химию для мозгов, интересные таблеточки… Гремлин твой еще на игле сидит? Тогда ему особенно понравится… — речь собеседника Дако была вычурная, а голос — тихий и хладный, как могила.

— Это уже другое дело! — смешок, дробь пальцев по деревянному столу, полусекундная тишь. — Ладно, черт с тобой, забирай.

— Сегодня могу?

— А ты так торопишься назад? Ваш праздник-то там когда, в пятницу? Ну вот, успеешь. А пока отдохни от дороги со своими людьми пару денечков в «Вавилоне», поешь нормально, выпей, отоспись в мотеле, осмотрись, а во вторник, с первым светом, — вместе двинем к тебе за обменом. Заодно и сам растрясусь — устал от Грима, скука тут.

— Ладно, уговорил. Но только на два дня!

— А кто вас, «Бесов», тут забесплатно дольше-то держать будет?

Засмеялись. Их смех был гоготом гиен, делящих убоину.

— Давай пока по одной, так сказать, за встречу… — Откупорилась бутылка, заплескалась горячительная влага по стаканам, чокнулись. — Поздравляю с успешной сделкой, партнер. Рад, что мы нашли общий язык.

«Конец… — сломалась душа Джин, — все кончено…»

И трупом, не ощущая под руками пола, заспешила обратно.

Понедельник, 19 сентября 2016 года

К вечеру прибыли к «Норе» — любимому бару Гремлина. Там уже отдыхал кое-какой темный народец, орал распевно песни, но нашего клиента пока не было. Тогда, посовещавшись, решили дожидаться поблизости, в кустах, на удобном рубеже для маневра. Набранное в путь снаряжение — включая два гранатомета и гранаты, какие в споре перед выходом отвоевал у меня Дин, — заранее схоронили неподалеку от Грима, чтобы не таскать с собой. На дело же взяли минимум: я — нож да пистолет, напарник — ружье. Перестрелку затевать ни в коем не собирались, брать Двуликого изначально спланировали живьем без лишней шумихи и погрома: на кону ва-банк — моя семья. Дополнительно вооружились холодными головами, железной выдержкой и терпением — послушный пес Дако мог появиться или в любую минуту, или же невесть когда.

Ветерок с уходом солнца начал злиться, строптиво закрадывался под одежду, окачивал холодком. На багрово-краповом небе, ближе к горизонту, сошлись клином громады окровавленных облаков. Даль взрывалась от волчьих песнопений, а позади взрывался беззаботный грешный Грим. Он будто бы смеялся над ними, в отместку громче галдел, рокотал, защищенный нерушимыми стенами.

Ву-у-у… Ау-у-у…

Время шло. Я не утерпел — взялся за четвертую сигарету.

— Минут пять же назад дымил, — с малым недовольством забормотал Дин, покашлял, поплевывая в сторонку. Он разбойником разлегся на куске фанеры, вздыхал, двигал челюстью, тонкощетинистыми скулами. — Так скоро последняя пачка улетит, а больше у нас и нет — только в тайнике.

Выдыхая дым в рукав для сохранения конспирации, я ответил:

— Не могу — что-то нервничаю сильно. — Докурив — тоже прилег, накрылся от веток капюшоном, зачесал щеку, добавил: — Давненько в таких делах не практиковался. Не облажаться бы.

Помолчали. Дин, не отрывая от бара следящего взгляда, спросил с неуверенностью:

— А вдруг эта тварь вообще сегодня не приедет? Чего тогда делать? Еще день коротать?

— Приедет. Обязательно приедет. Никуда не денется, — а себе так: «Пусть только попробует не явиться…»

Гремлин объявился примерно через час.

Одинокий внедорожник, подпрыгивая на ухабах, весь в свете желтых фар, как светляк, показался справа. Шел уверенно, ревя двигателем, колесами, скорость не сбавлял даже на опасных виражах. Спустя две-три минуты остановился около бара, заглох. Кузов — сплошь бронированный, укрытый пленкой в грязевых брызгах. Двери салона раскрылись. Из них — три человека: два ощетинившихся автоматами «Варана» в накидках без противогазов и почетный пассажир — сам Аксель Фрост. На нем — знаменитый плащ со значками и клепками, майка, джинсы в обтяжку, платформы на ступнях. Клоунские волосы собраны в пучок.

В голову при виде его ударила дурная кровь, сердце распалилось, запросило отмщения, чужой жизни, по жилам побежал взрывоопасный напалм.

— Прибыл, — огласил я, встряхнулся от внутреннего огня. Во мне, в груди — крематорий, катаклизм, шипящий дым. И сразу, обуздывая свой всеразрушающий раж: — Немного подождем. Пускай зайдет.

Дин — лед: тоже хотел кровопролития, но откликнулся безмолвием, копя ненависть. Выдавали только глаза — за ними лежал черный иней, глубинный мрак, какого еще не видел.

Аксель, хлопая пузырями жвачки, с руками за спиной, будто арестант, в ритмах танца прошел к входной двери и, распределив охрану, отправился веселиться. Телохранители — складные, серьезные и далеко не самые последние хиляки — отошли друг от друга четко на два шага и замерли шкафами, щелкнули затворами. Теперь мимо и муха не пролетит — заведение под особым надзором.

«Ну, с богом!» — взбодрился я и — Дину:

— Пора. Твой правый. Тихо убираем, понял? Не подведи: у нас нет права на ошибку…

— Не волнуйся, Курт, — отозвался он, клацнул подвижным цевьем ружья, — все пройдет хорошо.

Из кустов вылезли тише кошек, как партизаны. Разошлись. Крадясь — обошли бар с двух сторон, почти в одно время — разница в две-три секунды — свернули охранникам шеи, вместе с оружием оттащили к канаве.

— Неплохое начало, а? — изрек Дин, отирая свои грозные руки. Лицо вроде каменное, глаза отрешенные, а губы била судорога, подбородок в переплясе, выдавая истинное состояние — испуг и легкий шок.

— Пойдем, — не соря лишними словами, позвал я, — и дальше бы так.

Вошли в бар.

Сразу оглушило музыкой, пьяным лопотанием, лошадиным смехом, тяжелыми охмеленными голосами. За дощатыми столами — люди, каких нужно бояться на дорогах: бандиты, хищники, палачи. Никого из фракций. Душно, накурено, сумеречно. На целое помещение — три рабочих лампочки. Около них роятся мошки, обжигаются, падают угольками. Присели рядом с выходом, у окошка — для быстрого отхода. Гремлин сидел за барной стойкой, повернутый к озверевшей от алкоголя публике, будто сатана на адском троне, попивал через трубочку выпивку. Нас встретил «мертвой» половинкой лица, остро сверкнул змеючьим глазом, но не признал, не смог вспомнить, отвернулся. Остальные и подавно не повернули голов.

Заказали для видимости пива, сигарет.

— Какие действия? — спросил Дин, отпил из бокала пены, прикурил. Пальцы прыгали, пепел — сыпался, забивался в древесные расщелины.

— Пока ждем, наблюдаем, — бесстрастно обмолвился я, глотнул пива. Увидев тряску напарника — попросил: — Успокаивайся, Дин, выдаешь…

Какое-то время Аксель наслаждался отдыхом, непринужденной обстановкой, своей деланой, льющей через край гордыней, но вскоре начал что-то подозревать и, не расплатившись, засобирался к выходу. Мы с Дином, почти ни к чему не прикоснувшись, оставили под бокалами расчет и — за ним.

«Уйти пытается… — горела и гасла мысль, — раскусил…»

Только вышли — выстрел. Пуля — с гулом в дверной косяк, чуть не состригла мне ухо. Я — инстинктом вбок, упал, схватился за нож, крикнул напарнику, дабы не забыл об уговоре, не прибил по глупости будущего «языка»:

— Живой!!. Он нужен живой!!. — и, пружиной поднявшись на ноги, — следом.

Гремлин, спинным мозгом осмысливая свой близящийся бесславный итог, стрельнул еще пару раз, попал в бессмертную темноту и, крикнув, выкинул пистолет, трусливым зайцем рванул к внедорожнику. Там и попался. Дин, кинувшись наперерез, хрястнул прикладом, приложил об крыло. Следом обмякшего, дезориентированного Акселя поволокли прочь от бара в заранее примеченный овражек.

— Хоть чуть-чуть-то понимаешь, что тебя вообще ждет? — спрашивал у того Дин.

Зверь все понимал, но молчал. Хотел умереть быстро, но знал, что такого не будет.

Опустилась ночь. Злобнее застонали потрошители. Ветер дышал морозно, зимой.

Избивали Гремлина страшно, свирепо, до полусмерти. Умышленно калечили ребра, отшибали почки, легкие, пах, не трогали лишь мерзостное лицо — чтобы мог видеть и говорить. Закончив, спуская пар — усадили у пня, изувеченного, перемолотого через мясорубку, перешли к суровому допросу.

Дин встал рядом с Акселем, я — на корточки. Долго смотрел на него в сердитом молчании, запоминал таким — уничтоженным, без опоры на Дако, рассыпанным в труху. Поднял за подбородок. У Гремлина изо рта — водопад крови, в глазах — смерть, надгробные кресты.

И спросил:

— Знаешь, кто я? — слова шли не из сердца, а из гнева, выкупанные в пламени, боли.

Гремлин улыбнулся, показал ровные зубы, смотрел на меня отсутствующим взглядом, ненасытно дышал.

— Муж той… кхм… сучки… да?.. У нее такая сладкая кожа… как у ангела… — засмеялся в лицо и мигом получил от напарника удар в нос, замолкая. Через минуту закряхтел опять, икая: — Видел, как мы твой домик… кхм… разожгли?.. Моего хозяина не надо обижать…

Дин снова сжал чудовищный валун-кулак, собрался бить челюсть, но я придержал.

— Где они?.. Где моя жена и дети?.. — затряс Гремлина, желая задушить, и каждую секунду боролся с огнедышащим драконом в душе, с неуправляемым чувством тупого разрушения. И мысли, крики, шепоты, какие силился не слышать, игнорировать: «Причини ему боль! Сломай! Раздави! Оборви эту ненужную жизнь! Давай, Курт, давай!.. За Джин, за Клер, за Бобби!.. Давай, Курт…»

Аксель тер сломанный нос, затем плюнул в ноги, потонул в хохоте, кашляя кровью. Из меня вырвалась буря, пылающий смерч. Глаза подчинила слепота, а сердце — неукротимое безрассудство. Попросив Дина придержать эту человеческую фекалию — схватил правую руку, положил на пенек и отсек большой палец. Гремлин завыл чертом, задергался и лишь тогда, держась за сочащийся обрубок, раскололся:

— Они у Дако… у хозяина!.. Жена… в наложницах, моет полы… — проскулил и продолжил: — Дети… пока с ней, но завтра утром… их конвоем увезут в Нелем на обмен. Молох, главарь «Бесов», щедро заплатит… — упал лицом на повлажневший пень, с присвистом дышал ртом, — ребятня и твоя супруга… будут в одной машине с хозяином. Он тоже возьмет ее с собой… Боится, что может сбежать…