Небо цвета крови Попов Сергей

В сарае после переселения Дина заметно посветлело, перестало тянуть сторонними навязчивыми запахами. Перестановку он никакую не делал, но зачем-то убрал с бочек ящик с инструментами, взгромоздил поверх свой рюкзак непомерного размера. Спал по-спартански — на полу, разве что постелил под спину досок да накрыл ненужной заношенной одеждой, выделенной Джин вместо матраца. Провонявший потом, сыростью и прелью спальник — выкинул. Одеялом не пользовался — лишь грязной курткой с капюшоном или пальто.

— Закурим? — прервал затянувшееся молчание Курт, пошевелил губами, как-то неловко поглядел на Дина. Тот сидел на кровати, старательно чистил шомполом ружье, тихо напевал:

И точно только сообразив, что ему предложили, прервал песню, взглянул на Курта, отложил оружие и запоздало согласился:

— Давай, что ж… — и, запустив сухую руку в карман куртки, достал помятую пачку сигарет.

Подсел Курт. Закурили.

«Надо начать, — билась в его голове мысль, — надо с чего-то начать… знать бы только с чего…»

— Слушай, Дин, — с решительностью приступил сразу к сути Курт, посасывая сигарету, — я тут с тобой поговорить кое о чем хотел…

Дин, не глядя на него, делал частые затяжки, выдыхал кислый дым через огромные волосатые ноздри и ничего не говорил — ждал, чего скажет дальше. Но Курт больше и ртом не шевельнул, словно в одночасье забыл, собственно, о чем и хотел побеседовать.

Тогда спросил Дин:

— О чем же? Хотя, наверно, уже догадываюсь…

— Не знаю. Ты послушай… — вдруг нетерпеливо заговорил Курт, будто боялся быть перебитым. Однако Дин этого не сделал. И дальше: — В общем, дело-то такое… Я уже давно заметил, что ты нас с Джин сторонишься, что ли… носишь в себе что-то нехорошее… задумчивый весь какой-то ходишь, хмурый… ничем не делишься с нами. Вот и…

На этом захлебнулся, принялся ждать, что ответит Дин.

— Как бы тебе сказать… — задумчиво, с большими расстояниями между словами исторгнул он и всего на секунду бросил отрешенный взгляд на Курта. Тот смотрел на собеседника внимательно, как обычно прищурил сероватые глаза, сузил к носу брови. Потом мгновение помолчал, затянулся еще, крякнул и все же сознался: — Помнишь, я тебе про свою сестру и брата рассказывал? Что в Ридасе сгинули?

Курт закивал.

Над сараем шумел слабый ветерок, изредка закрадывался внутрь. По-весеннему яркий рыжий солнечный свет брезжил через щелистые стены, прямыми лентами ложился на запыленный пол, накалял железные бочки, подсвечивал вихляющий над людьми пряный табачный чад.

— Так вот, Курт, я должен туда обязательно попасть. Предать земле останки сестры, как положено, по-человечески, разыскать брата, если он, конечно… — тут Дин запнулся, быстро расправился с сигаретой, затушил с каким-то остервенением о подошву. — Снится он мне, понимаешь? Каждую ночь снится… только почему-то совсем еще молодой. Стоит, значит, на том самом месте, где его «Мусорщики» схватили, буравит меня бесцветными, осуждающими глазами и молчит, словно ждет чего-то. А потом вдруг рукой поманит и заговорит жалобно, просяще: «Дин, приди за мной, приди…» — «Оливер, — говорю, — где же тебя искать, брат мой? Среди живых или мертвых?.. Дай мне хоть весточку какую…» А он мне свое: «Приди, Дин, приди…» — Помолчал, руки задрожали, точно кошмар привиделся наяву. Затем торопливо, с жадностью выдернул новую сигарету, небрежно прикурил и, наконец, продолжил: — Давно уже так длится, Курт… Больше года. Поначалу страшно пил, запойно, — отпускало на пару дней, иногда на неделю, бывало — на месяц, а потом и это перестало помогать. Совсем. Думал, свихнусь, не выдержу. Даже, грешным делом, помышлял перед дьяволом представиться: садануть себе в башку из ружьишка — и все дела…

— Это не выход, — укоризненно мотнув головой, вымолвил Курт, тоже достал сигарету.

— А что остается? Ждать, когда совсем умом тронусь, что ли?..

— Бороться с собой, как-то отвлекаться, — предложил тот пару вариантов, хотя не имел и близкого представления о том, как помочь ему исцелить изломленную душу. — Другие же, наверно, живут как-то…

— «Другие» говоришь?.. — эхом повторил Дин, язвительно усмехнулся, а затем, повысив голос, срезал: — А что мне до них? Что?!. А??.

И умолк, словно почувствовал себя виноватым за такую несдержанность. Но Курт воспринял это здраво, с пониманием — не впервой, бывает.

— Только одно лекарство существует от моих кошмаров, Курт. Только одно, — успокоившись, заговорил вновь и, вскинув на того свои черные, как бездна, глаза, кажущиеся на покрасневшем от волнения лице вовсе не человеческими, дал ответ: — Возвращение в Ридас — вот что мне поможет.

Джин, слышащая каждое их слово, тотчас вздрогнула, подумав:

«Господи, неужели пойдут?!. — а сама, точно уже зная, чем закончится этот разговор, прибавила со страхом: — За смертью ведь собрались, идиоты…»

— Даже если и так — где искать? Это же целый город… — спросил Курт, гуляя глазами по полу, — недели даже не хватит…

Но Дин, будто только и ждал, когда зададут такой вопрос, ответил знающе, без каких-либо сомнений:

— Далеко бы их вряд ли утащили — скорее всего, до первого крупного строения. На моей памяти было одно такое, как раз неподалеку от того места, где я трусливо отсиживался… — и стыдливо запнулся: — Сестру, дай бог, найдем, если костоглоты не растащили…

— «Найдем»? И даже моего мнения не спрашиваешь? — усмехнулся тот, заулыбался.

Поняв, что здесь слегка поспешил, Дин извинился:

— Прости, просто как-то само собой подумалось, что ты согласишься со мной пойти… — виновато склонил голову, докуривая сигарету, — ну тогда сам отправлюсь, чего мне… — обиженно посмотрел на Курта, надул губы, — в конце концов — это мои дела, и я не обязан тебя впутывать. Я и так вам с Джин многим обязан…

И уже собрался встать, но Курт потянул за руку, проговорил негромко:

— Сядь! Да сядь ты, говорю, послушай… — Когда Дин сел, по-доброму отчитал: — Куда ты с такой горячей головой спохватился?! А к походу хоть приготовился?.. Рюкзак собрал?.. — и вдруг заявил: — Вместе идем. Вместе — и точка.

— Но… — хотел что-то сказать Дин, но Курт пресек, словно заранее угадывая мысли:

— Только Джин надо все как-то объяснить…

Услышав это, Джин похолодела, закрыла в бессилии ладонью рот.

«Только этого не хватало…» — успела лишь подумать она.

Часики тикали, а разговор с Джин все откладывался. Извечно киноварное небо уже начинало понемногу меркнуть, багровели и кровоточили разжиревшие без движения облака. Изнеможенный к вечеру ветер почти не двигал их, отрешенно бродил чаще по опустошенной заснеженной земле, тихонько завывал, по-своему оплакивал. Тусклее и тусклее блестело рыжеватое солнце, опаляя камни далеких развалин, стволы давно погибших деревьев. От них ползли уродливые вытянутые, как каланча, тени, похожие, если хорошенько приглядеться, на неказистые перекошенные коряги. День с каждой секундой убывал, приближалась ночь.

Наше с Дином время почти нацело ушло на помощь жене по дому. Она, словно догадываясь о задуманных планах, специально поручала все новые и новые задания, лишь бы не идти на контакт. Мы натаскали воды из скважины, выправили пошатывающуюся входную дверь, смазали петли, починили кроватку Клер, даже заменили некоторые поломанные половицы — но отнять хотя бы минутку у Джин так и не получилось. Отправление обещало отложиться. Вот только сам Дин, загоревшийся этим походом, как фанатик, нисколько не унывал и продолжал неустанно собираться, не сводя с лица привычную хмурость. А мне, несмотря на данное обещание пойти в Ридас вместе с ним, в душе приходилось разрываться между семьей и дорогой, ясно представляя, чем это может грозить.

— Уже сумерки близятся. Ты бы с женой как-нибудь поговорил… — напомнил Дин и, добрившись, с головой окунулся в ведро с чуть теплой водой. Вынырнул совсем другим человеком: полностью лысый, посвежевший, помолодевший, с порозовевшими щеками, как у младенца. И только никуда не подевавшиеся морщины на лбу предательски выдавали возраст, бросались в глаза, как и прежде. Тщательно просушившись куском полотенца, Дин запрыгнул на бочку, закурил и продолжил: — А то в ночь выходить бы не очень хотелось…

Ничего не ответив, я умыл лицо, сполоснул бритву и бросил в помятый медный тазик. Потом долго смотрел в зеркало, будто хотел разглядеть в нем что-то такое, чего никогда до этого не видел.

— Поговорю… — со вздохом уронил через пару минут, оделся и спросил: — Сколько хоть идти-то до Ридаса?

— Ни много ни мало дней пять, — отозвался Дин, попыхивая сигаретой, — путь не близкий, сам понимаешь. И в отличие от Грима — не самый безопасный.

«То-то и оно… — мыслил я, — только как это жене-то объяснишь?..»

Словно почувствовав мои тревоги или же просто угадывая состояние, Дин вдруг заговорил:

— Курт, я понимаю твои сомнения… Ты мне можешь ничего не рассказывать, — голос спокойный, ровный, точно задался целью отговорить от этого путешествия, — если ты сейчас вдруг передумаешь — я не стану тебя винить, честно. У тебя все-таки семья… это вот мне терять нечего…

Я отчего-то закивал, не сводя глаз с отражения, потом повернулся и сказал раздраженно:

— Все остается в силе. Только не надо ничего говорить за меня, ладно? Я этого не люблю… — и тут же добавил: — Тут жди.

Покинул сарай.

Войдя в дом — сразу натолкнулся на Джин. Та играла с Клер в слова, угощала принесенными мною из супермаркета консервированными ягодами. Лицо какое-то задумчивое, печальное.

Заметив меня, дочка обрадовалась, предложила поиграть вместе:

— Папуль, ты поиграешь с нами? Тогда тебе нужно придумать какое-нибудь слово на «у»! Мы с мамой уже много разных назвали! У меня хорошо получается!

— Умница моя! — похвалил Клер, подошел ближе. Джин от этого как будто еще больше напряглась, ожесточилась. — Но боюсь, сейчас никак не смогу…

— Ну, пап, пожалуйста! Хотя бы одно слово! — мигом принялась упрашивать дочь. — Ну, папуль…

Я улыбнулся, все-таки присел рядышком.

— «Утка», — придумал первое пришедшее в голову слово, — подойдет?

— Мам, а тебе тогда на «а» опять! Мам!..

Но та словно на мгновение забыла, где находится, сидела неподвижно, монотонно перебирая ложкой ягоды, скопившиеся на дне банки.

— Мам, ты чего? Не слышишь меня?.. — обиделась было Клер, но Джин сразу исправилась:

— Э-э-м… пусть будет «арахис», — и перевела на меня глаза, ставшие вдруг холодными. Так мы испытующе смотрели друг на друга пару минут, после чего она обратилась к дочке: — Принцесса, нам с твоим папой нужно поговорить. Не оставишь нас ненадолго?..

Дочурка насупилась, слезла со стула и, обиженная, зашагала к себе в комнату.

Как только дверь детской закрылась, Джин налетела с упреками:

— Значит, подвизался пойти с ним, да?! А о нас с дочерью ты подумал?.. Как мы здесь без тебя будем? Скажи мне? Мало того, что в прошлый раз, пока ты где-то шатался, на нас с Клер напал волк на пруду, так теперь ты собрался идти еще дальше! Уже в другой город! И сколько прикажешь тебя ждать на этот раз?.. День, два, три… месяц?.. Сколько, Курт?.. Сколько, ответь мне?!.

— Пять, — робко вставил я, — пять дней всего, Джин…

— Пять, говоришь?!. — пуще разозлилась она. — И плюс обратно столько же, да?.. Десять чертовых дней без мужа в пустом доме с ребенком?!. А не совсем ли ты охренел, Флетчер?..

— Милая, послушай, не кипятись… — попытался я вразумить супругу, — я принесу вам оттуда что-нибудь интересное. В конце концов, я обещал ему!..

При этих словах лицо ее почернело от гнева, глаза сделались большими, страшными, чужими.

— Да, конечно-конечно, ты же дал обещание!.. — иронично процедила Джин. — Ты ведь у нас такой безотказный благодетель, всем помогаешь! А ничего, что у тебя, вообще-то, семья есть, нет?!. Или мы так… грязь под ногами: можно размазать, можно стряхнуть?..

— Ну что ты начинаешь-то, Джин?.. — примирительно выступил я, даже попытался приобнять, но жена взбрыкнулась, оттолкнула. — Конечно же, вы — моя семья! Я люблю вас и все сделаю, чтобы вы были счастливы. Не говори всякой ерунды…

— А что?! — вскипела жена. — Я не права разве? Да ты же нас задвигаешь на второй план! У тебя же одни твои эти вылазки чертовы на уме — и все! Дома почти не видим! Клер тебя скоро уже узнавать перестанет!

— Да где вы меня не видите-то?.. Я же месяц целый дома просидел!

— Впервые за много лет! — съязвила она. — Мне теперь тебе за это спасибо надо сказать?..

Я промолчал.

— Иди ты, в общем, куда хочешь! Хоть к дьяволу… — вздохнула Джин, отвернулась к окну. За ним понемногу догорал вечер, выцветало небо. И добавила: — Как был бесхребетный, так и остался. Ни мнения своего, ничего… так… — махнула рукой, — ни рыба ни мясо ходит какой-то. Куда ветер подует, туда и ты…

— Джин… — подошел к ней — та незаметно покачивала головой, часто моргала, глаза начинали слезиться, — Джин, ну хватит тебе, а?.. Что ты меня так оскорбляешь?.. Чем я заслужил такого?..

— Поступками своими идиотскими! — в последний раз выпалила супруга и закончила: — Иди, что стоишь-то? — и полуобернулась. По щекам струились слезы, скатывались по губам, капали на колени. — Дин тебя уже, наверно, заждался весь. Конечно, он ведь дороже, чем я и Клер…

Последнюю фразу произнесла таким холодным голосом, что внутри меня все помрачнело, а в сердце заныла тупая, не унимающаяся боль.

— Любимая, ты чего?.. — и приблизился. Но жена вскочила с места, демонстративно сложила руки на груди, давая понять: ближе подходить не стоит.

— Не надо ко мне лезть, — отрезала Джин, а сама отвела глаза, лишь бы не пересекаться со мной, — я тебе все уже сказала. Катись, куда знаешь. Видеть тебя больше не хочу…

И, стегнув злым взглядом, ушла в комнату Клер.

«Ну, раз ты так хочешь…» — сгоряча подумал я и ответил вдогон:

— Пусть будет по-твоему…

Вышел из дома.

В сарай вернулся злой и молчаливый, где застал Дина за набиванием ружья патронами. Тот уже полностью собрался, осталось только надеть куртку да рюкзак.

— Поговорил?.. — осторожно поинтересовался он, но, заметив мой сердитый взгляд, сразу затих.

— Поговорил, — сквозь зубы процедил я, — скоро выходим…

Понедельник, 24 марта 2014 года

Четвертый день — а Джин как на иголках, по дому ходила привидением. Глаза от слез почти не просыхали, сон обходил стороной, а если и удавалось заснуть, то просыпалась она совсем разбитая, побледневшая, не отдохнувшая. Дочь, какой день докучающая матери вопросом «где папа?», не отходила от нее ни на шаг, всячески пыталась расшевелить, хоть как-то рассмешить. Но та будто не слышала слов Клер, все время молчала или отлеживалась в спальне. Иной раз, правда, особенно когда за окном было солнечно, Джин потихоньку начинала заниматься какими-то делами, убиралась, готовила, даже улыбалась, но уже через час — точно подменяли: лицо опять бледнело, сплошь покрывалось холодной тенью. Укладывая Клер спать — нередко забывалась в своих мыслях, разговаривала сама с собой, опять плакала. Ложась в кровать — горячо молилась за Курта, рыдала в подушку, чтобы не услышала дочь.

В себя Джин пришла только к нынешнему вечеру, когда по небу растянулась кроваво-красная скатерть заката, а снег пылал ослепительно ярким рубиновым блеском.

Домыв за собой и дочерью посуду — присела возле окна и долго смотрела в него, думая о муже, согласившемся вопреки ее воле на безрассудный поход в далекий брошенный город, о каком знала лишь то, что его лучше обходить стороной или вовсе поворачивать обратно. И так сидела, пока тьма на улице не стала сгущаться, а из-за черных облаков не выплыла холодная луна, посыпая ледяную землю такими же негреющими серебряными нитями. Они ложились то на деревья, то на кусты, то на далекие, почти невидимые руины, звездами искрились на крепком льду, блистали во всей своей красе.

Тишина, тишина…

А вскоре окутавшее все вокруг глухое безмолвие вспороли пронзительные волчьи завывания, и стало отчетливо слышно, как сочно хрустит под хилыми лапами свежий наст, как ломаются окостеневшие от мерзлоты опавшие ветви.

«Господи, спаси и сохрани его… — молилась за мужа Джин, — убереги от смерти, позволь вернуться к родному очагу…»

И собралась уже повторить это в голос, но тут пролился взволнованный шепот Клер:

— Мамочка, ты опять будешь поздно ложиться спать? Ты так из-за папы, да?..

Та повернулась к дочке. На ней — не по размеру длинный мальчишеский коричневый свитер до пола, на необутых ножках — лишь вязаные носочки. В руках — любимая поломанная кукла с вечно радостными синими глазами.

— Что ты, принцесса!.. — вяло улыбнувшись, ответила Джин и, сглотнув, сдерживая слезы, принялась отнекиваться: — Я… просто засиделась тут, засмотрелась в окно… — и для большой убедительности прибавила: — Не волнуйся, я сейчас приду к тебе, почитаю сказку…

Но Клер на это только раздосадованно вздохнула, поджала губы, опустила глаза.

— Я не хочу сказку, — произнесла она, не смотря на мать, — пусть лучше папа вернется и дядя Дин — с ними интересно! Они играют со мной, а с тобой скучно — ты всегда плачешь и молчишь…

Джин, не сдержавшись, все-таки обронила одну слезинку, посопела, погладила дочь по голове и вполголоса промолвила, не сводя с нее посеревших, смертельно уставших глаз:

— Я вовсе не плачу, доченька, не плачу… — и продолжила: — С чего же ты так решила?..

— У тебя глаза всегда мокрые, а по ночам ты плачешь в подушку, чтобы я не слышала! А я все равно просыпаюсь и долго не могу заснуть!

Сказанное дочерью глубоко задело Джин, внутрь словно вонзили острую занозу, сердце заныло, запрыгало в груди.

— Я мешаю тебе спать?.. — виноватым голосом спросила она, поцеловала Клер в маленький лобик, убрала за ушко прядь чистеньких, недавно помытых, вкусно пахнущих волос. Но дочь, невзирая на материнскую ласку, продолжала сохранять невозмутимый вид, будто к ней прикасалась совершенно незнакомая, посторонняя тетка. И извинилась: — Прости меня, моя хорошая, я не даю тебе отдыхать. Мама так больше не будет…

Оставив слова матери без ответа, Клер прошла к табуретке, присела и — произнесла:

— Я знаю, почему папа ушел… — детский альт вдруг сделался не по возрасту холодным, каким-то враждебным, натянутым, совсем не родным. И внезапно замолчала. Кровь мигом отхлынула с лица Джин, к горлу подкатился ком, по телу пробежал нестерпимый мороз — в одночасье стало страшно услышать правду из уст единственного дитяти. Она с трудом вздохнула, точно собираясь что-то сказать, но в итоге не смогла вымолвить ни звука. Наконец дочка продолжила: — Ему тоже скучно с тобой, ты его никуда не отпускаешь и часто ругаешься. Вот он и ушел…

Несмотря на отчасти наивные и поспешные выводы дочери, они все же причинили Джин жгучую боль, застряли где-то в глубине души.

— Вот как… — не скрывая огорчения, изрекла она, встала и прошла вдоль стола. Затем остановилась, теребя похолодевшими руками кофту, зачем-то еще раз протерла стол высохшей тряпкой, будто разглядела в сумраке грязное пятно, отбросила прочь и зажгла бензиновую лампу. Тьма ненадолго отступила, отползла, как черная кошка, куда-то в дальний угол и затаилась, дожидаясь той минуты, когда ненавистный свет ослабнет. Но хиленький огонек лишь крепчал, разгорался, набирал силу, старательно освещая дом. И вставила, не меняя своего поникшего голоса: — Не думала, что я всем так мешаю жить, — обернулась к Клер — дочь беззаботно дрыгала ножками, наглаживала растрепанную голову куклы, нарочно не замечая мать, — мне всегда казалось, что обыкновенное волнение за тебя и нашего папу — это нормально, а теперь я слышу от тебя такие обидные слова. В конце концов, мы же семья, Клер, у нас и ссоры могут случаться, и недопонимания, от этого никуда не денешься, пойми. От того, что мы друг на друга покричим или даже поскандалим, наши с твоим папой отношения вовсе не ухудшатся. Это обыкновенная взрослая жизнь, солнышко. Когда-то и тебя это коснется, так же будешь воспитывать своего мужа…

— У меня его не будет, — недовольно пробурчала в ответ Клер.

— И почему же, милая? — искренне удивилась Джин.

— Я не хочу все время ждать его возвращения. Вдруг он больше не придет обратно…

Мать, утерев влажные глаза, улыбнулась, подошла и, опустившись на колени, осторожно, чтобы ничем не задеть дочурку, произнесла:

— Клер, замужество не состоит из одних только ожиданий, оно гораздо насыщеннее и ярче, чем тебе кажется. Просто для этого надо чуточку повзрослеть, немного поменять взгляды на мир.

— Ты так думаешь? — с сомнением спросила дочка и подняла глаза, недоверчиво смотря на мать — Джин, не смывая с лица улыбки, глядела на нее любящими глазами.

— Я это знаю, — ответила она и, поцеловав ручки Клер, прибавила задумчиво: — Все-таки не один день на свете живу, кое-какой опыт успела нажить, — и, полмгновения помолчав, предложила: — Давай с тобой лучше чайку попьем? Хочешь?

— Давай! — вмиг повеселела Клер и, положив куклу на табуретку, подвинула ближе к столу.

Включив маленькую электрическую плиту, Джин подождала, пока закипит оставшаяся вода в чайнике, навела чай и подвинула Клер высокую курящуюся кружку. Себе же налила в самую маленькую, долго размешивала заварку.

— Только подуй, — велела мать, — а то ошпаришься.

За окном к тому времени совсем стемнело. Луна, окруженная неповоротливыми угольными тучами, как штормовыми волнами, утонула в них, навечно исчезла с неба. Некогда пестрящие хрусталем льды на ветвях и камнях мгновенно погасли, перестал сиять снег. И только не умолкающий ни на секунду ветер грозно ныл и гудел где-то во мраке, даже и не думая утихать.

Гу-у-у… у-у… гу-у-у…

Пока дочка пила чай, громко причмокивая губами, Джин не отводила от нее глаз, все никак не могла наглядеться. Так, наблюдая за Клер, сама того не замечала, как отвлекалась от мучительной тоски по Курту, а тревога, не дающая за все это время никакого успокоения, — наконец-то ослабевала, притуплялась. Без внимания осталась лишь медленно остывающая кружка, к какой так ни разу и не притронулась.

«На кого же она больше похожа? — размышляла Джин. — На меня или на Курта? Личико, подбородок, носик и губки — точно мои, волосики и ушки — Курта, а вот с глазками никак не пойму: вроде и не серые, и не голубые, что-то вот среднее, наверно…»

— Спасибо, мамуль, — поблагодарила за чай Клер, отодвинула недопитую кружку.

— Ты чего не допила-то?

— Больше не хочется, — и добавила, зевая: — Глазки закрываются…

— Устала, моя ягодка, — по-матерински пожалела Джин, забирая кружку, — сейчас пойдем отдыхать с тобой. Не забудь свою подружку!

Клер послушно взяла свою куклу на ручки и вышла из-за стола, ожидая мать. Та затушила прокопченную лампу, погружая кухню в полнейшую темень, подошла к дочке.

— Все-таки решила сегодня обойтись без моих сказок? — шутливым тоном обратилась к Клер. — Или же передумаешь?

Глазки дочки просияли от негодования даже в темноте.

— Нет, нет! Хочу сказку, мам! Я же пошутила! — тотчас прощебетала Клер. — Почитай, пожалуйста! Ладно?..

Джин лишь поцеловала ей ладошку и проводила в комнату.

Уложив дочь в кроватку — накрыла пуховым, слегка обгоревшим одеялом, взбила подшитую подушку, включила ночник и, забрав с маленькой полочки ветхую книжку с оторванной обложкой, присела на низенький стульчик и начала читать:

«Трубач Алого Замка

В большом Алом Замке, славящемся на все королевство своими трубачами, жила одна маленькая принцесса. Она была влюблена в самого юного и красивого из них, но ее отец — злой и жестокий король — запрещал им общаться и часто наказывал дочь, запирая в темной сырой башне на долгие месяцы. Но даже это не мешало их светлой любви. Молодой трубач каждый день забирался на стены замка и оттуда играл своей принцессе сладкие, как трель соловья, песни, не прекращая очаровывать ее сердце. И вот однажды, потерявший всякое терпение, король приказал страже прилюдно казнить надоедливого певца…»

На этом сказка резко обрывалась — буквы внизу размылись, перепачкались жирными, похожими на кровь, коричневыми пятнами. Тогда Джин перевернула страницу-другую, но и там ждало такое же разочарование.

Несколько секунд Клер молчала, дожидаясь продолжения, но когда его не последовало, нетерпеливо спросила:

— А дальше? Что было дальше?.. Его убили?..

— Боюсь, этого мы с тобой никогда не узнаем — текст сильно запачкан, — пояснила Джин и сразу успокоила дочь: — Но ты не волнуйся: ничего с трубачом не случится. Такие герои умирают только от старости, а не от топора палача.

— А вдруг его казнили? — не унималась та. — Откуда ты знаешь?

Джин вернула испорченную книгу на полку и, присев на краешек кровати, ответила:

— Это же сказка, солнышко, у нее редко бывают плохие концовки, — и, любя подергав за носик, продолжила: — Давай-ка засыпать потихоньку.

Тут личико Клер неожиданно посерьезнело, глазки потемнели.

— Мамуль, а это не выдумка, что раньше небо совсем другим было? — поинтересовалась она, не отнимая пытливого взгляда от матери.

— Нет, — подтвердила Джин и рассказала: — Оно было вовсе не красным, как сейчас, а голубым, лазурным и чистым. По нему скользили пышные, как безе, белоснежные облака, купаясь в лучах золотого солнышка…

И поникла, выдергивая из покрытых пылью воспоминаний дивные образы далекого красочного прошлого, какого больше никто и никогда не увидит вновь.

— Вот бы мне его увидеть!.. — замечталась дочь, воображая эти картинки, кажущиеся фантастикой. — Это же так красиво!..

— Увидишь, обязательно увидишь, — грустно улыбнувшись, подыграла Джин, — а теперь закрывай глазки и — спать!

— Хорошо, мам, спокойной ночи! — согласилась Клер. — Я люблю тебя!

— И я люблю тебя, моя хорошая! — ответила взаимностью мать. — Приятных тебе сновидений!

Поцеловав на ночь дочку — выключила ночник и вышла из детской.

К пригороду Ридаса вышли к позднему вечеру. На просторы вокруг легло зловещее безмолвие, кошмарное небо, целый день стоящее перед глазами, наконец-то омрачилось, оделось в свой черный как смоль бархатистый наряд. И лишь раскаленное до предела светило совсем не торопилось остывать и продолжало настойчиво обливать снега огненно-бронзово-малиновыми красками, клонясь все ниже к горизонту. Но вскоре и эта дивная гамма цветов погасла, постепенно сменилась на темный, безвкусный оттенок. Надвигающиеся сумерки быстро скрывали под собой силуэты далеких зданий, старательно прятали замурованные подо льдом развалины, кулисами занавешивали любые дороги, ведущие в город. И даже тропа, по какой мы с Дином несменяемо следовали с самого утра, теперь буквально размывалась перед глазами, делалась опасней с каждым новым шагом.

Шаг, шаг…

— Надо искать укрытие, — нежданно возвестил Дин, молчащий до этого момента как сыч, — иначе все ловушки с тобой соберем, — и — ко мне: — Ты как? Что думаешь?

— А что тут думать? — переспросил я, поглядывая под ноги, чтобы, не дай бог, не задеть еще один самострел — хитроумно запрятанный однозарядный арбалет, чуть не стоивший тому жизни. — Ясное дело, что дальше уже не пойдем — кругом темнотища. Не хочется, знаешь ли, в какую-нибудь яму провалиться или еще чего похуже…

Дин язвительно посмеялся.

— Ну, у тебя это получается неплохо — считай уже вторая ловушка на твоем счету, — подшутил он и, скосившись на меня, выпуская пар из-под высокого шерстяного воротника, натянутого до носа, прибавил, но уже холоднее, даже рассерженно: — Курт, ты смотри мне… Ничего говорить, конечно, не хочу, но если так пойдет и дальше, то до Ридаса из нас дойдет либо один, либо вовсе никто. Я не могу за обоих замечать…

В этот миг, не дав договорить, рассекая глухую тишь, бухнул металлический лязг, где-то под нами забряцала цепь, и Дин надрывно проскулил, свалился на лед словно подкошенный, выпустил из рук ружье. То отлетело в сторону, копьем воткнулось в сугроб.

— Дин!!. — в испуге окликнул я, машинально рухнул перед ним на колени. — Где больно?.. Не молчи!!.

— Нога… — и вставил ругательно: — Капкан, сука…

Отбросив винтовку, я стащил с плеч рюкзак, подложил ему под голову и — опрометью к ногам, тут же наталкиваясь на ржавый обледенелый капкан, намертво вцепившийся, точно пес, в правый ботинок. Зубья, рассчитанные отнюдь не на взрослого человека, а скорее на крупного зверя, к счастью, увязли больше в толстой резиновой подошве, нежели в самой стопе. Однако вызволить Дина из западни было не так-то просто: широкая цепочка, припаянная к капкану, надежно удерживала на месте, не позволяла добыче сбежать.

— Что там?.. Что там?.. — скрипя зубами от невероятной боли, сыпал вопросами Дин. — Все плохо, да?.. Ответь…

— Повезло тебе, — честно признался я, кинув на него беглый взгляд. Тот, белый, как мертвец, елозил щекой по рюкзаку, глаза страшно пылали, лицо исказилось жуткой гримасой. — Нога-то вроде ничего, но вот подошве досталось крепко, — и обрадовал: — Нормально-нормально, еще попрыгаешь. Не мина же, в конце концов. Вот там уж да…

Дин громко сглотнул, шумно вздохнул, как бы прикидывая такой поворот событий.

— Тонкий у тебя юмор… Курт, — через силу посмеялся, — и очень уместный…

Ау-у-у…

Внезапно разлетевшийся по округе призрачный клич заставил обоих оторопеть, забыть на секунду о капкане. Обернувшись, вглядываясь в густеющую тьму, я не сразу заметил стаю волков у покрытой льдистой коростой опоры ЛЭП, возвышающейся совсем недалеко. Те негромко скулили, тявкали, колотили затвердевший к ночи наст, нюхали снег. И только один из них — самый матерый и здоровый потрошитель, — гордо вытянувшись на крыше бесколесной легковушки, заунывно выл в небо, сверкал красными, как пламя, глазами и держался ото всех особняком, пока нас не замечая.

— Да уж… не думал я, что так сдохну… — начал нагнетать обстановку Дин, — эх, охотничек, блин: на капкан наступил, осталось только закуской для волков стать…

— Не тарахти, — перебил я и сразу: — Лучше помоги-ка тебя из тисков вытащить, — попробовал разжать ловушку самостоятельно — чуть не порвал себе жилы: та даже не шевельнулась. — Одному мне здоровья на это не хватит…

С тревогой в глазах посмотрев в сторону ЛЭП, Дин с невероятным усилием приподнялся, приник к капкану.

— Разом! — велел я, тоже схватился. — И…

Однако тот, несмотря на силы, приложенные двумя мужчинами, приоткрылся лишь на четверть и — опять вцепился в подошву. Напарник взвыл не хуже потрошителя и, обессиленный, уткнулся горячим вспотевшим лбом мне в плечо, тяжело и жадно дыша через нос.

Ау-у-у!!.

— Бесполезно, Курт, он даже не поддается… — жалобным, просящим тоном проскулил Дин и продолжил: — Не трать на меня время… уходи…

Волки, видимо услышав последний вопль человека, засуетились, затоптались. Вожак устремил в нашу сторону свои жуткие глаза, отыскивая в темноте, спрыгнул с машины.

— Помолчи и давай попробуем еще! — одернул Дина и вновь схватился за капкан. Тот оторвался от моего плеча, приготовился к новой попытке.

— Еще! — скомандовал я. — Из последних сил!

Наконец тугой капкан с неохотой поддался, разжал железные челюсти, освобождая напарнику ногу. Дин тотчас отпихнул ловушку, закряхтел.

— Такой ботинок мне испортил… — с грустью протянул он, — сносу им не было!

— Нашел что жалеть, — возразил я и, не церемонясь, взвалил его руку себе на плечо, — я тебе тысячи таких куплю — наживное это все. Давай-ка лучше с дороги сходить, пока потрошители не учуяли…

Дин согласно кивнул, что-то неразборчиво забубнил.

Забрав наши вещи — потащил напарника по проталине к двум невысоким обезлюженным домам, по возможности присыпая снежком сочащуюся из стопы кровь с надеждой сбить волков с толку, если те вдруг удумают погнаться.

Гав!.. Р-р-р…

— Надо… дров найти… — чуть слышно шептал на ухо Дин, — замерзнем ведь нахрен…

Ничего не ответив, я выбил входную дверь первого дома, внес того внутрь. Пройдя через короткий коридорчик в гостиную, сплошь заметенную пеплом, — разместил на кожаном диване, рядышком скинул вещи и — запирать квартиру. И не успел еще даже отойти — с улицы послышалась возня, фырканье и голодный рык — потрошители все-таки напали на наш след. Стало быть, грядет яростная осада убежища.

«Надо укрепить дверь, — вертелась в голове горячая мысль, — иначе выбьют, запросто выбьют…»

Вспомнив на секунду тот день, когда потрошители ломились ко мне в комнату через дверной проем, прикрытый непрочным гардеробом, я метнулся обратно в гостиную, отыскал высокое кресло — первое, что попалось на глаза, — и повез к двери.

— Куда ты его тащишь?.. — бросил вдогонку Дин.

— Баррикаду мастерить — куда. Волки сейчас сбегутся!

И подпер вход.

Напарник зашуршал на диване, но больше ничего не сказал.

А когда пришел, Дин, вцепившись трясущимися руками в ружье, как старый дед, уже сидя глядел на меня какими-то бешеными, ненормальными глазами, словно волки нарисовались прямо за спиной.

— Ты чего всполошился-то так? — кивнул ему как ни в чем не бывало и — в рюкзак: искать то, чем можно остановить Дину кровь. Отыскав старую рубашку, какую планировал использовать как раз-таки в подобных случаях, — нещадно изорвал на лоскуты. Потом досказал: — Ружье-то убери: кресло крепкое — не выбьют.

Немного успокоившись, напарник заморгал, будто отходя от беспокойного сна, отложил оружие, но, заметив, что собираюсь делать перевязку, остановил:

— Стой, — и вытащил из своего рюкзака маленькую потертую аптечку оранжевого цвета с ярко-красным крестом на крышке. Вскрыв — вручил нищенский кусочек бинта и малюсенький флакончик перекиси. — На вот, что осталось…

— Где нашел? — изумился я.

— Да… — замялся Дин, но все же ответил: — Да как-то давно мимо старой больницы шел, дай, думаю, зайду, ну вот и нашел.

— А мне, главное: «Не собиратель я, не собиратель!» — передразнил я, улыбнулся. Тот скромно закивал, тоже улыбнулся, глаза хитро засияли. — Врун ты, Дин. Я ж тебя всего насквозь вижу.

Дин не обиделся, лишь досадно выдохнул, в душе признавая: как бы ни старался, скрыть от меня не удастся ничего.

Пока обрабатывал его раны, волки, унюхав нас, принялись долбить дверь, раздирать когтями. Снаружи в это время доносились то яростный лай, то скулеж, то гавканье, перерастающее в надрывный вой, словно, помимо основной стаи, к ней присоединилась еще одна такая же, но уже преимущественно из бродячих собак. Однако кресло пока выдерживало непрекращающийся натиск, отзывалось только натужным скрипом. Постигающие неудачи вынуждали потрошителей с утроенным усердием идти на штурм, жаждая любой ценой заполучить кусок теплого человеческого мяса.

Бум-бум… бум…

— Ох, как рвутся-то! Оголодали, видать, черти… — посмеивался Дин, виляя перебинтованной ногой. — Надолго вас хватит-то?

— Может, к утру успокоятся, — стараясь не обращать внимания на жуткий грохот, от какого звенели стены во всем доме, вставил я и — спросил: — Костер разводить будем?