Царь Каменных Врат Геммел Дэвид
— Пойду-ка сосну немного.
Он вернулся в лагерь, где Рения с несчастным видом сидела у костра, и присел рядом с ней.
— Странно обстоит дело с некоторыми мужчинами, — сказал он. — В делах или на войне они гиганты и такие умники, что дальше некуда. А в любви точно дети. Женщины — дело иное: они видят ребенка, который спрятан в мужчине
— Он чуть не убил меня, — прошептала Рения.
— И ты в это веришь?
— А ты?
— Рения, он любит тебя — и никогда не причинил бы тебе зла.
— Тогда зачем? Зачем он так сказал?
— Чтобы ты поверила. Чтобы возненавидела его и ушла.
— Значит, он своего добился.
— Очень жаль. И между нами... тебе не следовало пускать ту стрелу.
— Знаю! — отрезала она. — Нет нужды говорить мне об этом. Но я не могла допустить, чтобы они убили ребенка.
— Да. Я и сам бы не смог. — Ананаис взглянул поверх костра в ту сторону, где спала женщина. Черный Басурман сидел, прислонясь к дереву, и держал ребенка на руках. Дитя ухватило его пухлой ручонкой за палец, а Басурман что-то тихо и ласково говорил ему.
— Он умеет обращаться с детьми, правда? — сказал Ананаис.
— Да. И с оружием тоже.
— Он настоящая загадка. Но я слежу за ним.
Рения взглянула в ярко-голубые глаза под черной маской.
— Ты мне нравишься, Ананаис. По-настоящему.
— Любишь меня, люби и моих друзей. — Ананаис кивнул на высокую фигуру Тенаки-хана, идущего к месту ночлега.
Она потрясла головой и снова уставилась в огонь.
— Очень жаль, — снова сказал Ананаис.
Они въехали в деревню через два часа после рассвета. Га-ланд сходил на разведку и доложил, что солдаты уходят на юг, к далеким шпилям Карнака. Деревня выгорела дотла, из обугленных развалин поднимались столбы черного дыма. Мертвые тела валялись повсюду, а за околицей стояли десять крестов, на которых были распяты деревенские старейшины. Прежде чем прибить к перекладинам, их подвергали бичеванию, а после переломали им ноги, чтобы тела обмякли и воздух не проникал в легкие.
— Мы превратились в варваров, — прошептал Муха, отвернув коня. Белдер молча кивнул и тоже поскакал в зеленые луга за деревней.
Тенака спешился на площади, где лежало больше всего трупов — около тридцати женщин и детей.
— В этом нет никакого смысла, — повернулся он к Ананаису. — Кто же теперь будет работать на полях? Если такое творится по всей империи...
— Творится, — хмуро сказал Галанд.
Женщина с ребенком накинула на голову шаль и закрыла глаза. Басурман, подъехав к ней, взял у нее поводья.
— Мы подождем вас за деревней, — бросил он. Валтайя и Рения последовали за ним.
— Странное дело, — покачал головой Ананаис. — Многие века дренаи давали отпор врагам, которые вторгались в страну, чтобы творить вот это. А теперь мы сами это делаем. Что за люди служат в нынешней армии?
— На такую работу всегда найдутся охотники, — сказал Тенака.
— Разве что среди вас, — буркнул Парсаль.
— Что это значит? — обернувшись к нему, вскричал Ананаис.
— Прекрати! — приказал Тенака. — Ты прав, Парсаль: надиры славятся своей яростью. Но это сделали не надиры и не вагрийцы. Ананаис верно сказал: мы сами поступаем так с собой.
— Забудьте о моих словах, генерал, — попросил Парсаль. — Это мой гнев говорил за меня. Поехали отсюда.
— Скажите мне вот что, — подал вдруг голос Галанд. — Прекратится это со смертью Цески или нет?
— Не знаю, — ответил Тенака.
— Его нужно истребить.
— Я не думаю, чтобы шестеро мужчин и две женщины могли сокрушить его империю. А ты?
— Несколько дней назад, — сказал Ананаис, — мужчина был всего один.
— Парсаль прав, поехали отсюда, — промолвил Тенака.
Но тут послышался детский плач, и четверо мужчин быстро принялись раскидывать трупы. Наконец они добрались до тела толстой старухи, обнявшей мертвыми руками девочку лет пяти. На спине женщины зияли три ужасные раны — должно быть, она заслонила собой ребенка. Но копье, пронзив ее, задело и девочку. Парсаль взял ребенка на руки и побледнел, увидев пропитанную кровью одежду. С девочкой на руках он вышел к остальным, ожидавшим за деревней, и Валтайя, подбежав, приняла у него его легкую ношу.
Девочку бережно опустили на траву, и тогда она открыла свои яркие голубые глазки.
— Я не хочу умирать, — прошептала она. — Пожалуйста! — Глаза закрылись снова, и женщина из деревни, приподняв девочке голову, взяла ее к себе на колени.
— Все хорошо, Алайя. Это я, Париза. Я вернулась, чтобы позаботиться о тебе.
Девочка слабо улыбнулась, но улыбка тут же сменилась гримасой боли. Путники молча смотрели, как отлетает ее жизнь.
— О нет! — воскликнула Париза. — Благие боги света, нет! — Ее собственный ребенок расплакался, и Басурман взял его на руки.
Галанд, отвернувшись, упал на колени. Парсаль подошел к нему, и Галанд поглядел на брата сквозь слезы, качая головой и не находя слов. Парсаль опустился на колени рядом с ним.
— Я знаю, брат, я знаю, — быстро проговорил он. Галанд прерывисто вздохнул и достал свой меч.
— Клянусь всем святым и нечистым, всеми ползучими и летающими тварями: не знать мне покоя, пока эта земля не очистится от скверны. — Он поднялся на ноги и взмахнул мечом. — Я иду к тебе, Цеска! — проревел он, отшвырнул меч и побрел прочь, к маленькой роще.
— У него тоже убили дочь, — пояснил Парсаль. — Прелестное дитя... дитя смеха и радости. Он свое слово сдержит... а я не покину его. — Голос Парсаля стал хриплым, и он откашлялся. — Мы с ним люди маленькие — я даже в «Дракон» не сгодился, а он не вышел в офицеры. Но давши слово, мы его держим. Не знаю, чего хотите вы все, но те, что остались там, в деревне, — это мой народ, наш с Галандом. Они не богаты и не знатны — они мертвы. Та старуха умерла, спасая девочку, — и потерпела неудачу. Но она старалась... жизни не пожалела. Так вот, я тоже не пожалею! — Его голос дрогнул, и он, выругавшись, ушел вслед за братом.
— Ну, генерал, — сказал Ананаис, — что прикажешь своей армии из шести человек?
— Из семи, — поправил Басурман.
— Гляди-ка, да мы растем! — воскликнул Ананаис.
— Почему ты хочешь идти с нами? — спросил Тенака.
— Это мое дело — но цель у нас одна. Я проделал тысячи миль, чтобы увидеть, как падет Цеска.
— Похороним ребенка и отправимся в Скодию, — решил Тенака.
Весь долгий день они с осторожностью продвигались вперед. Галанд и Парсаль ехали по бокам отряда. Ближе к сумеркам над равниной внезапно разразилась буря, и путники укрылись в заброшенной башне на берегу бурного ручья. Они загнали лошадей на ближнее поле, на скорую руку собрали дров и расчистили нижний этаж башни. Старое четырехугольное строение когда-то вмещало двадцать солдат — эту сторожевую башню поставили здесь во времена Первой Надирской войны. В ней было три этажа, а с верхушки остроглазые караульщики некогда высматривали надирских или сатулийских всадников.
Около полуночи, когда все уснули, Тенака позвал Муху и по винтовой лестнице поднялся с ним на башню.
Буря ушла на юг, и на небе ярко светили звезды. Летучие мыши кружили, ныряя, вокруг, ночной ветер нес прохладу с заснеженного Дельнохского хребта.
— Как ты себя чувствуешь, Арван? — спросил Тенака, когда они укрылись от ветра под парапетом.
— Немного не в свой тарелке, — пожал плечами тот.
— Это пройдет.
— Я не воин, Тенака. Когда вы бились с солдатами, я лежал в траве и смотрел. С места сдвинуться не мог!
— Не в этом дело. Все произошло слишком внезапно — мы просто опомнились быстрее других, вот и все. Нас этому обучали. Возьми братьев: они сразу встали на том месте, где солдаты только и могли прорваться, и не позволили уцелевшим привести помощь. Я им этого не приказывал — но они бойцы и сами все знают. Вся стычка длилась от силы две минуты — что бы мог сделать ты?
— Ну, не знаю. Хотя бы достать меч. Помочь вам!
— Успеешь еще. Как обстоят дела в Дельнохе?
— Не знаю. Я уехал оттуда пять лет назад, а до того провел десять лет в Дренане.
— Кто там правит?
— Не Бронзовый Дом. Оррина отравили, и Цеска посадил на его место своего человека. Его зовут Матракс. А почему ты спрашиваешь?
— Мои планы изменились.
— Каким образом?
— Я собирался убить Цеску.
— А теперь?
— Теперь я задумал нечто еще более глупое. Я намерен собрать армию и свергнуть его.
— Ни одна на свете армия не сможет побороть полулюдов. Боги мои, приятель, — даже «Дракон» ничего не смог с ними поделать!
— В жизни ничто не дается легко, Арван. Но меня как раз этому и учили — командовать армиями. Сеять смерть и разрушение. Ты слышал, что сказали Парсаль и Галанд, — это верные слова. Человек должен выступать против зла там, где его видит, и вкладывать в эту борьбу все свои способности. А убийца из меня никудышный.
— Где же ты найдешь эту свою армию?
— Мне нужна твоя помощь, — улыбнулся Тенака. — Ты должен взять Дельнох.
— Ты серьезно?
— Еще как!
— Ты хочешь, чтобы я в одиночку взял крепость, которая дважды давала отпор надирским ордам? Но это безумие!
— Ты происходишь из Бронзового Дома. Подумай хорошенько. Способ есть.
— Если ты уже знаешь этот способ, почему тогда сам этого не сделаешь?
— Я не могу. Я из дома Ульрика.
— К чему такая таинственность? Скажи мне, что надо' делать.
— Нет. По-моему, ты слишком дешево себя ценишь. Мы задержимся в Скодии и посмотрим, как там дела. А потом мы с тобой приведем армию.
Муха широко раскрыл глаза.
— Надирскую армию? — прошептал он, и кровь отхлынула от его лица. — Ты хочешь привести сюда надиров?
— Только в том случае, если ты возьмешь Дрос-Дельнох!
7
Настоятель терпеливо ждал в темной библиотеке, облокотись о стол, сомкнув пальцы и закрыв глаза. Трое других сидели напротив него неподвижные, словно статуи. Настоятель открыл глаза и оглядел их.
Аквас, сильный, чуткий и преданный.
Скептик Балан.
Истинный мистик Катан.
Их души странствовали, выслеживали Черных Храмовников, прятали в тумане следы Тенаки-хана и его спутников.
Аквас вернулся первым. Он открыл глаза и почесал свою светлую бороду. Вид у него был измученный.
— Нелегко это, отец, — сказал он. — Сила Черных Храмовников очень велика.
— Наша тоже. Продолжай.
— Их двадцать человек. В Скултике на них напала шайка разбойников, но Храмовники перебили всех с поразительной легкостью. Они в самом деле превосходные воины.
— Далеко ли от них Факелоносец?
— Меньше чем в сутках пути. Нам не удастся слишком долго обманывать их.
— Даже несколько дней сейчас бесценны. Они не пытались еще раз напасть на него ночью?
— Нет, отец, — но думаю, еще попытаются.
— Отдохни теперь, Аквас. Пусть Торис и Ланнад сменят тебя.
Настоятель вышел из комнаты, прошел по длинному коридору и медленно спустился вниз, в огород Декадо. Темноглазый монах встретил его улыбкой.
— Пойдем со мной, Декадо. Я хочу показать тебе кое-что.
Ни слова более не говоря, он повернулся и повел монаха вверх по ступеням, к дубовой двери. Декадо остановился на пороге — за все годы в монастыре он ни разу не поднимался туда.
— Пойдем! — обернулся к нему настоятель.
За дверью было темно. Необъяснимый страх охватил садовника — казалось, его мир ускользает от него. Он задрожал, сглотнул комок, глубоко вздохнул и последовал за настоятелем.
Они шли через лабиринт коридоров, но Декадо не смотрел ни вправо, ни влево, не сводя глаз с серой сутаны идущего впереди. Настоятель остановился перед дверью в форме древесного листа. Ручки на ней не было.
— Откройся, — прошептал настоятель, и дверь медленно ушла вбок, в стену. За ней открылось длинное помещение Тридцать серебряных доспехов поблескивали в полумраке, покрытые ослепительно белыми плащами. Перед каждым стоял столик с мечом в ножнах и шлемом, увенчанным плюмажем из белого конского волоса.
— Знаешь, что это такое? — спросил настоятель
— Нет. — С Декадо градом лился пот. Он протер глаза, и настоятель с тревогой заметил в его взгляде прежнюю настороженность.
— Это доспехи, которые носили Дельнохские Тридцать, возглавляемые Сербитаром, — те, что погибли в бою во время Первой Надирской войны. Слышал ты о них?
— Конечно.
— Расскажи мне, что ты слышал.
— К чему все это, отец настоятель? Меня ждет работа в саду.
— Расскажи мне о Дельнохских Тридцати, — приказал настоятель.
Декадо откашлялся.
— Они были монахи-воины — не такие, как мы. Они обучались воинскому искусству долгие годы, а потом выбирали себе войну и шли на нее умирать. Сербитар привел Тридцать в Дельнох, и там они помогли Бронзовому Князю и Друссу-Легенде. Сражаясь вместе, они обратили вспять орды Ульрика.
— Но почему священники взялись за оружие?
— Не знаю, отец. Это для меня непостижимо.
— Так ли?
— Ты учил меня, что всякая жизнь для Истока священна и что убийство — преступление перед Господом.
— И все же мы должны сражаться со Злом.
— Но не оружием Зла.
— Допустим, мужчина занес копье над ребенком. Что ты будешь делать?
— Я остановлю его — но не убью.
— Как ты его остановишь? Ударом?
— Да, возможно.
— Допустим, он неудачно упал, ударился головой и умер?
— Нет... да... не знаю.
— Будет ли на тебе грех? Мы стремимся к миру и гармонии, сын мой, — мы жаждем их всею душой. Но мир вокруг нас диктует свои требования. В этой стране более нет гармонии. Здесь правит Хаос, и страдания народа ужасны.
— Скажи то, что хочешь сказать мне, отец.
— Это нелегко, сын мой, ибо мои слова причинят тебе великую боль. — Настоятель положил руки ему на плечи. — Это — Храм Тридцати. И мы готовимся выступить против Тьмы.
— Нет! — отпрянул Декадо.
— Я хочу, чтобы ты выступил вместе с нами.
— Я верил в тебя. Я тебе доверял! — Декадо отвернулся, увидел перед собой доспехи и, вздрогнув, обратился к ним спиной. — Я от этого хотел укрыться здесь: от смерти и от резни. От острых клинков и изувеченных тел. Я был счастлив здесь — а теперь ты отнял у меня счастье. Идите, играйте в солдатики. Я уже в эти игры наигрался.
— Ты не сможешь прятаться вечно, сын мой.
— Прятаться? Я пришел сюда, чтобы стать другим.
— Нетрудно стать другим, когда самая большая твоя забота — сорняки на огородной грядке.
— Что это значит?
— Это значит, что ты был полубезумным убийцей — человеком, влюбленным в смерть. Теперь я даю тебе шанс проверить, изменился ты или нет. Надень доспехи и выйди вместе с нами против сил Хаоса.
— Чтобы снова научиться убивать?
— Там видно будет.
— Я не хочу убивать. Хочу жить среди моих растений.
— Думаешь, я хочу на войну? Мне скоро шестьдесят. Я люблю Исток, люблю все, что растет или движется. Я верю, что жизнь — величайший дар во Вселенной. Но в мире есть зло, и с ним нужно бороться. Побеждать его. Чтобы другие могли насладиться прелестью жизни.
— Замолчи! — вскричал Декадо. — Ни слова больше! Проклятие!
Чувства, которые он подавлял долгие годы, бурлили в нем, и забытый гнев жег его ударами огненных плетей. Какой же он был дурак — укрылся от мира, копаясь в земле, словно какой-нибудь потный крестьянин!
Он шагнул к доспехам, стоявшим с правого края, и рука его сомкнулась на рукояти слоновой кости. Одним плавным движением он обнажил клинок, и сладкая дрожь пронизала его тело. Клинок был из стали-серебрянки, острый как бритва и идеально уравновешенный. Он повернулся к настоятелю и на месте прежнего господина увидел старика со слезящимися глазами.
— Этот твой поход, он имеет какое-то отношение к Тенаке-хану?
— Да, сын мой.
— Не называй меня так, монах! Никогда не называй. Я не виню тебя — я сам был дураком, когда поверил тебе. Ладно, я пойду с твоими монахами, но только чтобы помочь моим друзьям. И не дерзай командовать мною.
— Я никак не смогу командовать тобой, Декадо, — особенно теперь, когда ты выбрал свои доспехи.
— Мои доспехи?
— Узнаешь ли ты руну на шлеме?
— Это старинная цифра «один».
— Эти доспехи носил Сербитар. Теперь их будешь носить ты.
— Но ведь он был главой Тридцати?
— Как и ты.
— Вот, значит, каков мой жребий — возглавить сборище монахов, которым вздумалось поиграть в войну. Прекрасно — с чувством юмора у меня все в порядке.
Декадо расхохотался. Настоятель прикрыл глаза и вознес безмолвную молитву — за смехом он слышал крик страдающей души. Отчаяние охватило старого священника, и он вышел из комнаты, преследуемый раскатами безумного смеха.
«Что ты натворил, Абаддон?» — спросил он себя.
Со слезами на глазах он вошел в свою келью и упал на колени.
Декадо нетвердым шагом вернулся в свой огород и недоуменно воззрился на ровные ряды растений, аккуратные изгороди и тщательно подстриженные кусты.
Он пинком отворил дверь своей хижины.
Менее часа назад она была его домом — домом, который он любил. Здесь он познал душевный покой.
Теперь она показалась ему грязной хибарой — он вышел и побрел в свой цветник. На белой розе появилось три новых бутона. В гневе Декадо схватился за куст, чтобы вырвать его с корнем, — и медленно разжал руку. Ни один шип не поранил его. Очень осторожно он разгладил смятые листья — и рыдания, сотрясшие его грудь, излились в слова:
— Прости меня.
Тридцать седлали коней в нижнем дворе. Лошади еще не облиняли после зимних стуж — это была крепкая горная порода, быстрая, как ветер. Декадо выбрал себе гнедую кобылу, быстро оседлал ее и сел верхом, по обычаю «Дракона» расправив позади свой белый плащ. Доспехи Сербитара пришлись ему впору, как никакие другие; они облегали его, точно вторая кожа.
Настоятель Абаддон сел на гнедого мерина и подъехал к Декадо.
Декадо наблюдал за монахами, молча рассаживавшимися по коням, — и не мог не признать, что они проделывают это ловко. Каждый расправил свой плащ точно так же, как Декадо. Абаддон с грустью поглядывал на своего бывшего ученика. Декадо гладко выбрился и стянул свои длинные темные волосы на затылке. Глаза его блестели, на губах играла легкая насмешливая улыбка.
Прошлой ночью Декадо был формально представлен своим помощникам: Аквасу, Сердцу Тридцати, Балану, Глазам Тридцати, и Катану, Душе Тридцати.
— Если хотите стать воинами, — сказал он им, — делайте то, что я скажу, и тогда, когда я скажу. Настоятель говорит, что Тенаку-хана преследует какой-то отряд. Мы должны преградить врагам дорогу. Мне сказали, что они отменные воины. Будем надеяться, что ваш поход не прервется в самом начале.
— Это и твой поход, брат, — с мягкой улыбкой заметил Катан.
— Не родился еще тот, кто способен убить меня. И если вы начнете падать как подкошенные, я не собираюсь погибать с вами.
— Что же это за вождь, который бросает своих людей? — осведомился Балан, и в его голосе прозвучал гнев.
— Вождь? Комедия, да и только! Ладно, я буду играть по вашим правилам, но погибать с вами не согласен.
— Ты присоединишься к нашей молитве? — спросил Аквас.
— Нет. Вы за меня помолитесь! Я и так уйму лет угробил на эти бесплодные упражнения.
— Мы всегда за тебя молились, — сказал Катан.
— Помолитесь за себя! Помолитесь, чтобы при встрече с Черными Храмовниками душа у вас не ушла в пятки. — И Декадо ушел.
Теперь он, вскинув руку, вывел свой отряд из ворот Храма на Сентранскую равнину.
— Ты уверен, что сделал мудрый выбор? — мысленно спросил Катан у Абаддона.
— Это не мой выбор, сын мой.
— Этот человек— во власти гнева.
— Исток знает, в чем мы нуждаемся. Помнишь Эстина?
— Да. Бедняга. Такой мудрый— из него бы вышел достойный вождь.
— Это так. Он был отважен, но добр, силен, но кроток— и не кичился своим недюжинным умом. Но он умер. И в день его смерти в наши ворота постучался Декадо, искавший убежища от мира.
— Но что, если его послал не Исток, отец настоятель?
— Я больше не «отец настоятель», Катан. Просто Абаддон.
Старик прервал мысленную связь, и Катан не сразу понял, что Абаддон так и не ответил на его вопрос.
Декадо помолодел. Он снова сидел в седле, и ветер развевал его волосы. Снова стучали по земле копыта, и кровь бурлила в жилах, словно в юные годы...
«Дракон» несется на конницу надиров. Смятение, кровь и ужас. Павшие воины, захлебнувшиеся крики и вороны, радостно каркающие в темных небесах.
А после — одна наемническая война за другой в самых отдаленных уголках света. Декадо выходил из боя без единой царапины, его враги, забытые всеми, отправлялись в те загробные обиталища, которые предназначала для грешников их вера.
В уме Декадо всплыл образ Тенаки-хана.
Вот был воин! Сколько же раз Декадо снилось, как он бьется с Тенакой-ханом? Лед и Тень в сверкающей пляске клинков.
Впрочем, они сражались много раз — на деревянных мечах, на тупых рапирах, даже на притупленных саблях. Силы их всегда были равны. Но такие поединки бессмысленны — лишь смерть, таящаяся на острие клинка, выявляет истинного победителя.
Думы Декадо прервал светлобородый Аквас, поравнявшийся с ним.
— Ждать недолго, Декадо. Храмовники напали на след наших друзей в разоренной деревне и нанесут свой удар на рассвете.