Цветы тьмы Аппельфельд Аарон

Хуго встал, не зная, что сказать.

– Бог ты мой, ты одного росту со мною.

– Мне скоро будет двенадцать.

– А я в два раза старше тебя, и даже чуть побольше. Что ты делаешь целыми днями?

– Ничего. А что тут можно делать?

– Ты не читаешь? Евреи любят читать, разве нет?

– Я думаю, иногда фантазирую.

– Ты боишься?

– Нет.

– Марьяна рассказывала мне о тебе. Она тебя любит.

– А ты довольна здесь? – осмелился он спросить.

– Такая у меня жизнь, – ответила она с трогательной простотой. Помолчав, она добавила:

– Я сирота, вот уже двадцать лет сирота. Тут мой дом. Тут у меня подруги.

– И сестер у тебя нет?

– Я единственная дочка, – ответила она и хихикнула.

В школе, где учился Хуго, были девочки ее роста и похожие на нее лицом, но Кити не девочка, она почему-то напомнила ему Фриду. У той тоже было девчачье лицо. Последний раз он видел ее стиснутой между высылаемыми, она махала своей соломенной шляпой.

– Не скучно тебе? – спросила она тихонько.

– Нет.

– А мне было бы скучно. Мне необходимы подруги. Ты симпатичный парнишка, и неудивительно, что Марьяна тебя любит.

– Я ей помогаю, – уклончиво ответил Хуго.

– Чем?

– Чем могу.

– Очень мило с твоей стороны, – сказала Кити. – Я еще приду навестить тебя. А теперь мне нужно уходить.

– Я тебя разочаровал?

– Нет. Никоим образом. Ты красивый и умный парень. Мне любопытно было, вот я и пришла посмотреть на тебя, – улыбнулась она и заперла за собой дверь чулана.

Хуго достал Библию и прочел историю Иосифа. Он тут же вообразил себе Иосифа в образе стройного принца в полосатой тунике. Его братья неотесанные и грубые, по их глазам видно, что они хотят навредить ему. Странно, но Иосиф пренебрегает их замыслами, он погружен в свой благородный мир. Всякий раз, когда его братья говорят, он улыбается, как будто разгадал их темное нутро. В глубине души он знает, что братья не остановятся перед тем, чтобы убить его, но он целенаправленно игнорирует их и тем самым выражает свое презрение к ним.

Чтение и размышление о прочитанном незаметно вернули ему часть его утраченного существования, и ему представился учитель немецкого, крещеный еврей, который четко все формулировал. Франц и Анна были его любимчиками. И на миг ему показалось, что мрачные дни в чулане исподтишка научили его вещам, которых ему недоставало, и когда возобновятся занятия, он тоже сможет выражать свои мысли кратко, не путаясь в несущественных деталях.

Это маленькое открытие обрадовало его.

Закончился сбор урожая. По грунтовым дорогам катятся груженные соломой телеги. Хуго сидит и глазеет на них, и чем больше смотрит, тем больше уверен, что такие груженые телеги он видел как-то золотистым летом на берегу Прута, но где точно это было и при каких обстоятельствах, он не помнит, и это огорчает его. Недавно ему привиделись родители, стоящие в полный рост совсем рядом, а сейчас они лишь исчезающие тени. Только он пытается в них вглядеться, как они ускользают или оказываются укутанными тьмой. Также и их голоса, бывшие яркими и звонкими, теперь сильно приглушены.

Марьяна возвращается и говорит, как всегда, со сдерживаемой злостью, что ее тело не в состоянии выдерживать такое напряжение. Она говорит о своем теле как о каком-то существе, над которым у нее нет власти. Раз она сказала ему: „Мое тело немножко успокоилось, наверное, сдерживает себя, или я уж не знаю что“. Большей частью она его проклинает и называет „мерзкой плотью“. О своей груди она отзывается как о вымени, которое доят без конца. Однажды она удивила Хуго, сказав: „Недаром священник говорит – „Отрекитесь от плоти, сегодня она здесь, а завтра в земле, думайте о душе и о царствии небесном““.

Каждые несколько дней к нему приходит маленькая Кити и спрашивает, как он себя чувствует. Ей любопытна скрытая жизнь Хуго. „О чем ты думаешь?“ – спрашивает она и, как видно, ожидает подробного ответа. Хуго раскрывает перед ней вещи, о которых даже Марьяне не рассказывает. Весною в своем воображении он еще видел родителей, а теперь они отдалились от него.

– Что это означает?

– Не беспокойся, они к тебе вернутся, – говорит она мягким голосом.

– Откуда тебе известно? – спрашивает Хуго, зная, что не так следовало бы ему спрашивать.

– И от меня мои тоже отдалились, а теперь вернулись ко мне, почти каждую ночь я вижу их во сне.

– Они к тебе приходят с того света?

– Да, и я бываю рада встрече с ними.

Кити не слишком углубляется в эту тему. Она рассказывает ему, что, по слухам, война скоро кончится. Всех солдат, постоянно расквартированных в городе, отправили на фронт.

– И больше не охотятся на евреев? – интересуется Хуго.

– Есть маленькое подразделение, которое осталось искать евреев. Они все время находят то одного, то двоих, связывают им руки и проводят по городским улицам. Такие несчастные… Еще немного, и войне конец, и этому ужасу тоже.

Хуго нравится слышать ее голос, и хотя ей уже двадцать четыре года, звук его напоминает ему голоса девочек из его школы.

– А ты еврей? – снова удивляет она его.

– Точно. Почему ты спрашиваешь?

– Ты выглядишь как один из наших, ну в точности как один из наших.

– Еврей я, ничего не попишешь, – сказал Хуго и усмехнулся.

Кити ласково посмотрела на него:

– Годами я мечтала, что у меня будет брат вроде тебя, такой же высокий, кудрявый и разговаривающий, как ты говоришь.

– Я согласен быть твоим братом.

– Спасибо, – сказала она и зарделась.

Каждая встреча с Кити оставляет у него некое приятное впечатление и становится частью его воображения. Как-то раз ему приснилось, что он гуляет с ней вдоль реки, и вдруг Кити сообщает ему, что собирается сбежать из заведения и поселиться на природе. Опротивели ей эти жирные гости.

– Если захочешь, мы сможем уйти вместе. Думаю, и тебе надоело жить в клетке.

– А что я скажу Марьяне?

– Скажи Марьяне, что тебе надоело в клетке. Ты такой же парень, как и другие, ты ни в чем не согрешил и никакого преступления не совершал и имеешь право жить на природе.

– И немцы не станут охотиться за мной?

– Ты мой брат и похож на меня, – рассмеялась она, и тут Хуго проснулся и обнаружил, что Марьяна сидит возле него.

– Дай мне глоточек, миленький, я не хотела тебя будить и ждала, пока ты проснешься. Просто прелесть было смотреть на тебя во сне, ты так чудно спал, точно как зверята спят.

– Тебе нужно было разбудить меня, зачем слишком уж мучиться, – ответил Хуго и сам себе удивился.

– Мне хотелось знать, как долго смогу я переносить эту пытку.

Хуго протянул ей бутылку, Марьяна сделала длинный глоток и сразу за ним еще один.

– Забери бутылку и спрячь, – сказала она и поднялась на ноги.

– Надеюсь, этой ночью гостей не будет. Благодарение Богу, их становится меньше, но есть такие, что возвращаются сюда и не забывают выговаривать мне, что от меня несет коньяком. Моченьки моей нет, как я жду, чтоб закончилась война и мы все стали свободными. Ты выйдешь из своего чулана, а я из этого заведения. Лучше кукурузу мотыжить, чем когда тебя раздавливают из ночи в ночь. Герой ты мой, что это я голову тебе задуриваю? День настанет, когда ты себе скажешь: „Марьяна была дурная на всю голову“.

Лето отходит. Поля, только пару дней назад золотившиеся, теперь лежат оголенные и унылые. Ночи холодны, и Хуго укутывается в овечьи шкуры. Раз в неделю Марьяна купает его. Эти моменты очень приятны и вселяют в него нечто тайное, что остается в нем на всю неделю.

В те ночи, когда у Марьяны нет гостей, она приглашает его в свою постель, обнимает и говорит:

– Ты Марьянин. Ты ее мужчина. Все мужики сволочи, только ты один по-настоящему любишь ее.

Когда удача улыбается ему, он спит в ее объятиях целую ночь, но бывают ночи, когда в дверь стучит неожиданный гость, и Хуго приходится ползком перебираться в чулан, и все теплое удовольствие испаряется, как будто его и не было, остается лишь жгучее унижение.

Меж светом дня и светом ночи Марьяна мучается. Она перечисляет свои муки одну за другой:

– Солдаты ко мне относятся, как к матрасу и требуют, чтобы я делала всякие гадости. Пока я пила коньяк, я могла переносить эти надругательства, но без коньяка каждая частичка моего тела унижена и болит.

Хуго не осознает всех ее ощущений, но чувствует, как дрожат ее руки. Эта дрожь больше всего другого говорит: „Мне тяжело выносить всех этих мужчин, сменяющих друг друга. Настало время бежать, и неважно куда“. Хуго чувствует, что обязан спасти ее, и говорит:

– Я убегу с тобой, будем жить на природе – только я и ты.

– Люди опознают меня и станут бить, – возвращается Марьяна к своим прежним страхам.

– Мы убежим в такие места, где тебя никто не узнает.

– Ты уверен? – спрашивает она, как будто у него есть на это ответ.

– Сердце мне подсказывает, что тебе нужен коньяк. Только в горах, где мы будем сами по себе и никто не будет нам угрожать, ты сможешь пить, сколько твоей душе будет угодно.

– Ты Марьяну понимаешь и любишь ее, – говорит она и спешит его обнять.

Каждый раз, что Марьяна решает оставить заведение, случается что-то, что ее задерживает. Несколько дней назад Паула потеряла сознание и попала в больницу. Ее состояние ухудшилось, а мадам отказалась платить за пребывание в больнице. Больница со своей стороны пригрозила перевести бедняжку в богадельню, где брошенные люди быстро угасают. И тогда устроили всеобщую мобилизацию. Все заговорили о спасении Паулы как о святом деле. Собрали деньги и украшения, и настал великий час торжества. Вызвали врача, и он вернул Паулу к жизни, и все отпраздновали ее воскрешение выпивкой и песнями. Тщетно мадам угрожала уволить выпивох. Все были пьяны и веселы и затыкали себе уши, чтобы не слышать ее угроз, но когда мадам объявила, что обратится в участок, они очнулись и перестали.

Но в тот же день Пауле стало хуже, и следующей ночью она умерла. Печаль и беспомощность обуяли обитательниц заведения, но не было слышно обвинений или призывов к бунту.

– Паулы не стало оттого, что мы не обращали внимания на ее боли, а когда мы спохватились, было уже поздно. Человек не отличается от животного, он живет только во имя себя самого, – говорила Марьяна с ужаснувшей Хуго холодной деловитостью.

Он уже обратил внимание, что, когда Марьяна говорит о Боге и его Мессии, она строит предложения в отрицательном смысле: „Бог не любит Марьяну. Если б любил ее, то не мучал бы ее, а указал бы ей верную дорогу“. Еще чаще от нее слышно: „Марьяна этого заслуживает. На всех путях своих непокорна она – так священник говорит“. И еще фраза: „Я не умела любить своих родителей, как Бог велит, и пристрастилась к сомнительным удовольствиям. Вот и получаю по заслугам. Бог все видит и все слышит и карает человека по деяниям его. На мне лежит груз прегрешений. Я еще не получила и десятой доли того, чего заслуживаю“.

Раз он слышал, как она говорила: „Иисусе, забери меня к себе, опостылела мне эта жизнь“. Но когда гости хорошо с ней обращаются, дают ей несколько купюр или коробку конфет, она забывает о своих несчастьях, намывается, накрашивается, надевает цветастое платье и туфли на каблуках, гордо становится посреди комнаты и спрашивает:

– Ну, как я выгляжу?

– Ты великолепна, – отпускает ей комплимент Ху го.

– Нельзя слишком много жаловаться, не все так уж черно, – говорит она спокойным тоном.

Когда Марьяна довольна, Хуго тоже выбирается из своей раковины, и мир его расширяется.

Когда последний из гостей выходит из комнаты, она остается в постели и погружается в глубокий сон. Иногда она спит до самых сумерек. Хуго мучается от голода, но старается не мешать ей. Когда она просыпается, то спешит принести ему горячей еды, извиняется и выговаривает сама себе:

– Я забыла своего возлюбленного. Отхлестать меня следует.

В один из дней она сказала ему:

– Когда мы вместе будем в уединенном месте, оно будет по-другому. Я должна набраться сил. Мне требуется небольшой толчок, и я вспорхну вместе с тобой. Не печалься, Хуго, мы это сделаем, и самым прекрасным образом. Природа для Марьяны – самое подходящее место. Люди выводят меня из себя. Трудно мне переносить их лицемерие и жестокость. Я птиц люблю, готова за них жизнь отдать. Птичка, клюющая с твоей руки хлебные крошки, это часть Всевышнего, и ты сам на миг становишься невесомым и готов взлететь вместе с ней.

Так сказала она и сразу умолкла. Для Хуго было ясно, что слова эти не ее собственные, а кто-то вложил их ей в уста.

Так проходили дни. Свой двенадцатый день рождения Хуго отпраздновал вместе с Марьяной. Она сделала несколько глотков из бутылки и объявила:

– Сегодня ты наконец-то достиг зрелости. Сегодня ты мужчина, но не такой, как все прочие мужчины. Ты в отличие от них будешь джентльменом, щедрым и верным ко всем тем, кто тебя любит. Помни, природа наградила тебя нужным ростом, привлекательной внешностью и чувствительным сердцем. Жизнь, верю я, больше не будет к тебе жестокой. Ты любишь наблюдать, думать и воображать, и без всяких сомнений станешь художником. А художнику пристало быть красивым. Когда-нибудь ты вообразишь себе Марьяну и захочешь ее нарисовать. Тебе знакомы ее тело и ее душа. Не рисуй ее несчастной женщиной. Я не хочу остаться в твоей памяти в образе жалкой женщины. Запомни, каждую ночь Марьяна, как львица, сражается с дикарями. Пусть Марьяна запечатлеется в твоей памяти боевой женщиной. Обещаешь мне?

В последние дни Хуго ощущает в своем теле возбуждение, а когда Марьяна обнимает его, удовольствие усиливается. Хуго кажется, что об этом ощущении нельзя говорить вслух, но когда он лежит в Марьяниной постели в ее объятиях, он позволяет себе целовать ее в шею.

– Что со мной происходит? – сорвались слова у него с языка.

– Ты повзрослел, теперь ты мужчина, и еще немного – поймешь кое-что из тайн жизни.

Он уже заметил, что теперь Марьяна поглядывает на него с некоей улыбкой, и всякий раз, что он рядом с ней, она протягивает к нему обе руки и обнимает его.

Дни траура по Пауле еще не минули. В коридоре и в комнатах говорили о матери, попросившей, чтобы ее похоронили рядом с дочерью, о бывшем муже, который так напился, что расцарапал себе лицо и орал:

– Сволочь я, никчемный человек, нету меня хуже. Был у меня дар небес, а я не сумел уберечь ее. В аду будут меня жарить, и поделом мне, и нечего меня жалеть.

Но больше всего судачат о ее похоронах. Завидев товарок, пришедших проводить ее в мир истинный, священник возвысил голос и призвал:

– Вернитесь, блудные дочери, к Отцу вашему небесному. Ведома Господу душа человека и ветреность его. Господь, в отличие от человека, милосерден. Возвратитесь же к Нему еще сегодня.

Смерть Паулы оставила неизгладимое впечатление. По разным поводам упоминают ее имя, рассказывают о ее преданности своей матери и все время возвращаются к ее смертельной болезни. Хуго слушает, и перед его глазами предстает кладбище с его многочисленными крестами, а в ушах стоят горестные крики.

Той же ночью ему приснился сон о его последнем дне рождения дома, об Анне и Отто, о маме, из последних сил старавшейся развеселить гостей, о чьем-то отце с аккордеоном, одетом в тяжелое пальто и пытавшемся извлечь из инструмента звуки, которые тот никак не желал издавать. Гости не сидели, как обычно принято, а стояли с чашками чая в руках. Мама переходила от одного к другому и извинялась. На минуту показалось, что это не день рождения вовсе, а молчаливое собрание, на котором все ждут, когда кто-нибудь откроет рот со словами древней молитвы. Но никто не выступал, и никто не молился. Люди лишь глядели друг на друга, не зная, увидятся ли снова.

Холод пробудил Хуго ото сна. Было тихо. Из Марьяниной комнаты доносилось дружелюбное бормотание. На этот раз он не ревновал и не злился. Грусть от того, что он далеко от дома и от родителей, была сильнее ревности и жгла его изнутри. Только когда он поднялся на ноги и встал возле щелей, слезы покатились у него из глаз.

Марьяна не любит, когда он плачет. Она уже укоряла его: „Мужчина не плачет. Плачут только дети и женщины“. С того времени он перестал плакать, но иногда плач оказывался сильнее его.

Ближе к утру он услышал, как одна из женщин говорит сторожу:

– Сегодня ночью поймали много евреев, их нашли в одном из подвалов и приказали ползти по дороге. А кто не полз, в того стреляли.

– Мы думали, что евреев больше не осталось, – сказал сторож безразличным голосом.

– Есть еще много, они прячутся.

– Ничего им не поможет.

– Человек борется за свою жизнь, пока душа в нем теплится.

– Евреи чересчур любят жизнь, – сказал сторож стальным голосом.

Дверь чулана открылась, и в ней показалась Кити с маленьким свертком в руках.

– Я принесла тебе плитку шоколада, – сказала она и протянула ему подарок.

– Спасибо, – ответил Хуго и встал.

Была середина дня, осенние лучи освещали ее низенькую фигуру и подчеркивали приятные черты маленького личика. Сейчас ему было видно, что она одного роста с ним.

– Что ты делаешь? – спросила она, как уже спрашивала прежде.

– Ничего особенного.

– Ты не скучаешь по своим друзьям?

Хуго пожал плечами, как бы говоря – что я могу поделать?

– Когда я начинаю скучать по своим подругам, я беру короткий отпуск и еду к ним, – сказала она простодушно.

– Далеко это? – спросил Хуго, желая разговорить ее.

– Час езды на поезде, даже чуть поменьше.

– Мне нельзя выходить отсюда.

Услышав его ответ, она улыбнулась, как будто наконец-то поняла нечто сложное.

О Кити здесь говорят как о женщине, которая не повзрослела и не развилась, ее девчоночья суть засела в ней и не желает ее покидать. Большинство женщин симпатизируют ей и относятся к ней как к молоденькой родственнице, за которой нужен присмотр, но кое-кто из женщин ее терпеть не может. Она пробуждает в них бесконтрольную злобу, и каждый раз, сталкиваясь с ней, они ругаются и обзывают ее странными прозвищами. Однажды он увидел, как во дворе одна из женщин набросилась на нее. Кити стояла, потупившись, возле забора, и весь ее испуганный вид говорил: „За что ты зла на меня? Что я такого сделала?“

– Ты еще спрашиваешь, за что? Убирайся отсюда, чтоб мы тебя не видели!

Марьяна тоже считает, что Кити не место в заведении.

– Она такая простушка, да и ее любопытство не годится для этого места. Она раздражает женщин своими расспросами. Заведение не место для таких женщин, как она. Она должна выучить какое-нибудь ремесло, пойти работать или выйти замуж, тут ей не место.

Хуго трудно понять такие сложности, но Марьяну он уже немного научился понимать. Большую часть дня она терпит и мучается, а когда Хуго протягивает ей бутылку, делает глоток и говорит: „Как же хорошо, что у меня есть ты, ты мой ангел“. Эти похвалы смущают его, и ему хочется сказать ей несколько ободряющих слов, но он их не находит. В последние недели он ощущает большую близость к Марьяне. Она повторяет:

– Ты взрослеешь, еще немножко, и станешь крепким любящим мужчиной.

Ночью в Марьяниной постели у него кружится голова от удовольствия, и это ощущение не покидает его весь день.

Он был погружен в свое воображение, когда дверь чулана раскрылась и в ней появилась Виктория. Пораженная, она сказала:

– Как, ты еще здесь?

– Марьяна смотрит за мной, – подсказал ему слова страх.

– Ты всех нас подвергаешь опасности, – сказала она, и лицо ее аж перекосилось от злости.

– Скоро я уйду.

– Ты это уже обещал, но так и не выполнил.

– В этот раз выполню, – сказал он, только чтобы спастись от ее испепеляющего взгляда.

– Поглядим, – сказала она и захлопнула дверь.

Это была угроза, и Хуго это знал. Мысль о том, что Виктория донесет на него, что явятся солдаты и оцепят дом, с каждой минутой становилась все назойливей. Со страху он дважды проверил лаз наружу, глотнул несколько капель из Марьяниной бутылки и уснул прямо на месте, несмотря на бивший его озноб. Ближе к вечеру в чулан вошла Марьяна с тарелкой супа. Хуго признался ей, что Виктория заходила в чулан и ее слова были жесткими и недобрыми.

– Не беспокойся, мы скоро покинем это место.

– И куда же пойдем?

– Куда угодно, только чтобы тут не оставаться.

Жизнь здесь тесная и напряженная, и ему очень хотелось бы записать в тетрадке ее подробности, но слова почему-то не идут в голову. Теперь ему понятно, хотя и не с той ясностью, которую можно было бы облечь в буквы, что все происходящее вокруг него когда-нибудь выйдет на свет. А теперь он это копит в себе. Точнее – вещи сами собой накапливаются в нем. Марьяна, судя по всему, это чувствует и все время просит:

– Не запоминай меня такой жалкой. Марьяна сражается на этом фронте с четырнадцати лет. На этом фронте не знают жалости. Я отказалась быть прислужницей в домах у богатых и была за это наказана. Если когда-нибудь ты вспомнишь женщину по имени Марьяна, напиши, что она сражалась до последних сил и в конце концов возлюбленный вызволил ее из темницы.

– Кто же он?

– Ты и никто другой.

А пока что Марьяне выпала трудная ночь.

Один из гостей орал на нее, обзывал ее мерзкими словами и настойчиво требовал от нее делать вещи, которые, судя по всему, вызывали у нее отвращение. Он на нее пожаловался, мадам сделала ей выговор и записала предупреждение в ее расчетную книжку. Хуго все это слышал, и сердце его сжалось от жалости.

Но на следующую ночь у Марьяны не было гостей, и она пригласила Хуго к себе. Она была мягкой и податливой, прикосновение к ее рукам и ногам вызывало острое чувство, и ему страстно хотелось поласкать ее груди.

Так проходили дни, заполненные беспокойством, страхом и острым удовольствием. Его прошлая жизнь отдалилась от него и выглядела сейчас, как бледное облако, что постепенно улетучивается.

– Папа, мама, где вы? – спрашивал он без искренности. Их уже не было у него внутри. Тщетно старался он вызвать их из глубин памяти, но они отказывались принимать свой облик. Из снов они тоже пропали. Сны его были теперь заполнены Марьяной.

Что будет и как пойдет его жизнь – об этом он не думал. Он сросся с этим странным местом и с легкостью различает часть голосов: начальственный грубый голос сторожа, голос Виктории, жалующейся, что нет ей покоя ни днем, ни ночью, и в особенности злящейся на женщину по имени Шиба, которая жрет без всякой меры и опустошает кастрюли, и, конечно же, тонкий детский голосок Кити. Ему жалко, что скоро он уйдет из этого знакомого места. В глубине души он утешает себя тем, что в его скитаниях с ним будет Марьяна, без ее ночных обязанностей и вся его.

Свои с Марьяной странствия в Карпатских горах он представляет себе как путешествие, полное удовольствий и наблюдений, наподобие тех, что он совершал со своими родителями летом на каникулах, только теперь и он будет за все отвечать.

Хуго знает, что его мечтания не бескорыстны, но желание быть с Марьяной вдали от других людей вкладывает в его уста слова, которых он прежде обычно не употреблял. Временами они кажутся ему ужасающе пустыми, а иногда отдают какой-то неприятной искусственностью.

– Ты меня извиняешь? – говорит он.

– За что?

– За то, что я не выражаю свои мысли, как следовало бы.

– О чем это ты толкуешь? – говорит она и разражается хохотом.

А пока что – снова дождь, снова холод. „На той неделе уходим“, – говорит Марьяна, но откладывает уход. Тем временем и солдат гарнизона отправили на фронт, и в городе осталось только маленькое подразделение, занимающееся поиском евреев, и они-то и есть клиенты заведения.

Ясно, что война идет к концу. Теперь нет сомнений, что немцы в тяжелом положении. Сторож, все время восхвалявший германскую армию, больше этого не делает. Теперь он тем же манером говорит о русской армии, которая сумела отступить и хитростью заманить немцев внутрь страны, где они угодили в снежную западню и теперь их ожидает тот же конец, что Наполеона. Исход войны решат не танки, а зима.

Женщины это слышат и пугаются. Всем понятно, что тех, кто прислуживал немцам, ждет наказание – ведь русская армия злопамятна и мстительна.

– Что с нами сделают? – спрашивает незнакомый Хуго молодой женский голос.

– После каждой войны бывает амнистия. На такие грехи не обращают внимания, – отвечает сторож своим начальственным голосом.

Его заявление не развеивает страхов спрашивавшей женщины, и она хочет знать, коснется ли амнистия и их заведения. Терпение сторожа иссякает, и он отвечает, не глядя на нее: „Тебе нечего боятся, не изнасилуют они тебя“, и все смеются.

Пока что число гостей сильно уменьшилось. По ночам женщины сидят, играют в карты и предаются воспоминаниям. Иногда слышится признание, сопровождаемое слезами. Марьяна сохраняет спокойствие. Она пьет, сколько ее душа пожелает. Когда Марьяна выпивает потребное ей количество, лицо ее становится светлее, и она произносит удивительные фразы. Она видит будущее в розовом цвете и обещает Хуго, что, как только погода улучшится, они отправятся в путь.

– Ты уже большой и должен знать, что заведение – не что иное, как бордель.

Хуго уже изучил кое-какие секреты этого места, хотя есть вещи, только малая часть которых видна, а бльшая скрыта.

Поскольку гостей почти не осталось, за каждого из них теперь соревнуются. Марьяне же гости надоели, и она рада, что может спать в своей постели вместе с Хуго. А его радости просто нет границ.

– Человек должен благословлять каждый свой день и каждый час, – снова удивила его Марьяна.

– Почему? – удивился Хуго.

– Потому что каждую минуту все может перемениться. День без унижений – это дар небес, и нужно благословлять его. Ты, миленький, должен это заучить, ничто не бывает само по себе. Мы все в руках Божьих. По своей воле Он карает, по своей воле вознаграждает.

– Бог наблюдает за нами?

– Всегда. Поэтому-то я боюсь. Бог не любит таких домов греха. Бог любит замужних женщин, приносящих в этот мир детей. А женщин вроде меня Он не любит.

– А я тебя люблю.

– Но только ты не Бог, – сказала она, и оба они рассмеялись.

Он снова раскрыл Библию и прочел историю Иосифа. Хуго чувствует, что и он, как Иосиф, носит в себе тайну, которая когда-нибудь откроется. И он тоже должен пока что подвергнуться многим испытаниям, но что принесет будущее, ему неведомо.

Марьяна повторяет:

– Ты будешь художником, у тебя и рост подходящий, и глаза наблюдательные, ты правильно мыслишь и не позволяешь чувствительности возобладать над собой. В общем, быть тебе художником, так мне мое сердце подсказывает.

Странно, что именно она, которой с детства все достается в нелегкой борьбе, не отрицает, что в человеке есть место и красоте, и благородству. Откуда у нее это понимание? – все время задается вопросом Хуго.

Марьянина набожность каждый раз заново удивляет Хуго. Он уже заметил, что когда она подавлена, то говорит не о Боге, а о самой себе и о своих грехах, живописуя преисподнюю в огненных цветах. Однако два-три глотка размывают мрачную картину, чело ее озаряется новым светом, и она обращается прямо к Всевышнему:

– Добрый Боженька, ты понимаешь мою душу лучше, чем кто-либо из людей, и Ты знаешь, что в этом мире мне доставалось мало радостей, да и те дурные, зато много было горьких унижений. Я не говорю, что я праведница и заслуживаю попасть в рай. Висит на мне груз грехов, и за них я дам ответ, когда придет мой день. Но я никогда не переставала тосковать по Тебе, Боженька. И когда я на дне ада, Ты – возлюбленный мой.

Ночью она разрешила Хуго потрогать свои груди. Они большие, полные, от них исходят тепло и пьянящий запах. Марьяне, как видно, нравятся его прикосновения, потому что она говорит:

– Ты нежный, ты добрый, ты любишь Марьяну.

Снова она предупредила его:

– Что происходит между нами – это секрет на веки веков!

– Я клянусь тебе, – крикнул он.

Теперь, когда почти нет гостей, ночи полны мягкой тьмой. Изредка клиент постучит в Марьянину дверь, но она сразу сообщает ему, что слишком много выпила и никого не сможет принять. Услышав это, клиент стучит в дверь напротив.

Сейчас Марьяна нагрузилась коньяком, настроение ее приподнятое, мозги воспаленные, а изо рта вылетают искристые фразы. Она призналась Хуго, что с юности работала в подобных заведениях. Все заведения похожи одно на другое: сторож при входе, тощая несносная мадам и девицы. Среди девиц попадаются и добрые, и злые. Большинство – сучки. И неудивительно: двое-трое голодных мужиков за ночь способны добить и самую выносливую женщину.

– С четырнадцати лет они пожирали меня. А сейчас мне хочется лежать в постели, обнимать своего большого кутенка и долго-долго спать. Ничего нет лучше, чем спать всю ночь.

Снова она удивила его, сказав:

– Ты оставайся кутенком. Мужчины-кутята милые, а как вырастут – становятся хищными зверями. Я тебе не позволю вырасти. Ты останешься таким, как ты есть. Согласен?

– Согласен.

– Я знала, что ты согласишься. Я тебя уже изучила.

Однажды вечером она сказала ему:

– Ничего не поделаешь, евреи более деликатные, они не станут измываться над голой женщиной. Они всегда мягко прикоснутся к ней, шепнут на ухо ласковое слово, всегда оставят ей несколько купюр. Они знают, что мадам забирает себе бльшую часть выручки. Твоя мама всегда была добра ко мне. В самые трудные дни помнила обо мне и приносила мне одежду, фруктов, сыру, да мало ли еще чего. Она не забывала, что мы с ней сидели за одной партой и обе любили играть со скакалкой и с мячом. Она ни разу не сказала мне: „Почему ты не работаешь?“ Я-то как раз ожидала, что она станет со мной говорить по душам, но рада была, что она не достает меня.

– Вот я и говорю – евреи более деликатные. Еврейские студенты все время пытались завлечь меня в коммунистическую партию. Раз даже заманили на собрание своей ячейки. Они толковали и спорили о всяких вещах, о которых я понятия не имела. Коли правду сказать, не подходила я им. Я выросла в хлеву и, как скотина в хлеву, другого света не видала.

– Ты, благодарение Богу, вырос в хорошем доме. Твои родители позволяли тебе наблюдать, думать и фантазировать. А я сбегала из одного места в другое, вечно в страхе и вечно униженная. Мой отец, да простит его Бог, лупил меня розгами. С самого детства хлестал меня. Сестру тоже лупил, но меня ожесточеннее. Недаром я из дому удрала.

– Он всегда отыскивал меня, а когда находил, избивал без всякой жалости. Его удары я ощущаю и по сей день, эти шрамы не излечиваются, и тело еще их помнит. Он был как собака-ищейка, домой не возвращался, пока не найдет меня. Иногда он меня искал неделю без остановки, а когда находил, жестокость его не знала границ.

– Почему я о нем вспомнила? Да невозможно его не вспоминать. Его удары не забыть. Я не собираюсь его тревожить, пусть себе спит в своей могиле, но что ж я могу поделать, если лежу себе в постели, а эти удары встряхивают и жгут меня.

– Моя мать, светлая ей память, была ко мне добрее. Она тоже страдала, отец и ее не щадил. Все время был на нее сердит: „Почему капусту не собрала? Почему хлев не чищен?“ Бедняжка извинялась, просила снисхождения и обещала все сделать, но поскольку она своих обещаний не выполняла, он на нее орал и иногда хлестал по лицу. Когда она заболевала, он говорил: „Нечего притворяться, ничего у тебя нет, просто работать не хочешь. Будешь валяться – и вправду заболеешь“. А в конце концов он умер первым.

Хуго слушает и говорит: