Цветы тьмы Аппельфельд Аарон

– Тяжелые дни я пережила. Бедная моя мама умерла в страшных мучениях. Я не успела купить ей лекарства. Я виновата, я знаю.

– Ты не виновата. Обстоятельства виноваты, – вспомнил Хуго выражение, которое часто использовали у них дома.

– Кто так говорил тебе, миленький?

– Дядя Зигмунд.

– Чудесный человек, необычайный человек, по сравнению с ним я никто, – сказала она, и улыбка снова осветила ее лицо.

С Марьяниным возвращением жизнь Хуго переменилась до неузнаваемости. Хотя Марьяна иногда забывает о нем, возвращается из города пьяная и злая, но в трезвом виде она встает на колени, обнимает и целует его и обещает ему, что ничего плохого с ним не случится. Она будет его беречь не хуже мамы. Ее близость так приятна ему, что он забывает и свое одиночество, и все свои страхи.

А приятнее всего в ванне. Она намыливает его, моет и ополаскивает и больше не говорит: „Не стесняйся“, а шепчет: „Ладный парнишка, еще год-два, и девчонки будут гоняться за тобой“. Когда она подавлена, тон ее меняется, и она переводит разговор на себя:

– Эх, если б и меня так мыли, как тебя. Поверь мне, я это заслужила. А меня мнут каждую ночь, будто какой-то матрас. И не единого словечка любви.

– Но я тебя люблю, – вырвалось у него.

– Ты добрый, ты верный, – сказала она, обнимая его.

После смерти матери ее обуял страх Божий. Она все время повторяет, что ей суждено поджариваться в аду, потому что она не заботилась о матери, не вызвала вовремя врача, не купила ей лекарства, не сидела у ее постели, и вдобавок ко всему, вместо того чтобы трудиться в поле или на фабрике, она работает здесь – и за это Бог никогда не простит ее.

Раз он слышал, как она говорит: „Я ненавижу себя. Я грязная“. И ему захотелось подойти к ней и сказать: „Ты не грязная, от твоей шеи и блузки пахнет хорошими духами“ – но он не решился. Когда Марьяна в унынии, она ведет себя непредсказуемым образом. Она не разговаривает, а изрыгает слова, тяжелые, как камни. Хуго знает, что в такие моменты нельзя с ней разговаривать. Даже ласковое слово выводит ее из себя.

Хуго достал тетрадку и написал:

Я стараюсь, чтобы записи в дневнике не прерывались, но у меня не получается. Это место лихорадит. С тех пор как Марьяна вернулась, ее настроение то подымается, то падает, иногда по нескольку раз на дню. Мне не страшно. Я чувствую, что за всем этим страданием скрывается добрая и любящая женщина. Иногда мне кажется, то, что было, уже не вернется, и когда мы встретимся после войны, мы будем другими. В чем выразится эта перемена, я не имею представления. Иногда мне кажется, что мы будем разговаривать на другом языке и нас будут занимать вещи, о которых раньше мы не говорили или избегали их. Каждый из нас расскажет, что с ним приключилось. Мы будем сидеть вместе и слушать музыку, но слушать будем по-другому. Раньше я с нетерпением ждал этой встречи, а теперь – да простит меня Бог, как выражается Марьяна – я страшусь ее. Мысль о том, что по окончании войны я не узнаю вас, а вы не узнаете меня… Эта мысль очень тяготит меня. Я стараюсь об этом не думать, но эта мысль меня не отпускает. Я не сомневаюсь, что за эти месяцы я сильно изменился и уже не тот, каким был. Факт ведь, что мне тяжело писать и тяжело читать. Вы помните, как я любил читать. А сейчас я только слушаю и слушаю. Марьянина комната для меня и вечная загадка, и место наслаждения, но в то же время я чувствую, что оттуда нагрянет зло. Как видно, то напряжение, в котором я пребываю большую часть дня, изменило меня и кто его знает что еще. Кстати, Марьяна все время жалуется, что все используют ее, выжимают из нее соки и раздавливают ее. Не раз мне хотелось ее спросить: кто же ее притесняет? Но я не решался. Большей частью я соблюдаю мамин наказ – не расспрашивать, а прислушиваться, но что же делать, когда только прислушиваешься, мало что понимаешь.

По ночам холодно. Хуго надевает две пижамы, закутывается в один из Марьяниных халатов и заворачивается в овечьи шкуры. Но даже это не согревает его. Случается, что посреди ночи Марьяна отворяет дверь чулана и зовет его к себе.

Еще долго тело Хуго болит, отходя от холода, но постепенно к рукам и ногам возвращается чувствительность, и он ощущает, какое у нее мягкое тело. Это удовольствие несравнимо ни с каким другим, но оно, к его огорчению, длится недолго. Внезапно, без всякого предупреждения, его пронизывает чувство вины и будто жгучим пламенем охватывает: „Мама скитается по холодным дорогам, а ты нежишься в Марьяниных объятиях. Марьяна не твоя мама, она служанка, как София“. Но вот чудо, это острое угрызение совести быстро тонет в глубине удовольствия и не оставляет о себе воспоминания. Иногда Марьяна бормочет во сне: „Почему ты меня не целуешь? Твои поцелуи очень сладкие“. Хуго с удовольствием выполняет ее желание, но когда она говорит: „И покусай тоже“, он не решается, опасаясь причинить ей боль.

Так прошел февраль. В начале марта снег растаял, и Хуго стоял возле щелей в стенке чулана и вслушивался в журчание капели. Вид талой воды был ему знаком, но где в точности он впервые видел его, он не помнил. Его предшествующая жизнь постепенно отдалялась от него, и он уже не представлял ее с прежней ясностью. Иногда он садился на пол и плакал о прежней жизни, которая не вернется.

Марьяна не скрывает от Хуго, что поиски евреев не прекратились. Теперь они ведутся не дом за домом, а по сообщениям доносчиков. Доносчики рыщут везде и за жалкое вознаграждение выдают евреев и скрывающих их домохозяев.

Несколько дней назад она открыла ему, что около туалета есть лаз и в крайнем случае он может выползти через него наружу и спрятаться в дровяном сарае, смежном с чуланом.

– Марьяна все время начеку, не волнуйся, – сказала она и подмигнула ему.

– А Виктория на меня не донесет?

– Она этого не сделает. Она ведь религиозная.

Но пока что ночи переменились и стали не такими, как раньше. Марьяна принимает за ночь двоих или троих мужчин одного за другим. Из своего подслушивания он знает, что эти приемы проходят тяжело и напряженно, без всякого смеха. Днем она допоздна остается в постели, а когда появляется в двери чулана, лицо ее помято, а на губах застыла горечь. Хуго поднимается ей навстречу, целует ей руку и говорит:

– Что случилось?

– Не спрашивай, – отвечает она.

Когда Марьяна говорит: „Не спрашивай“, Хуго знает, что ночь выдалась отвратительная. Она пыталась угодить своим гостям, но они этого словно не замечали: отпускали ей всяческие замечания, требовали, чтобы она делала противные ей вещи, а после всего жаловались на нее главной по заведению.

Наверное, так было всегда, но теперь требования возросли, и жалобы на нее умножились. Почти каждый день в ее комнату приходит женщина и выговаривает ей:

– Так не может долго продолжаться. Ты обязана удовлетворять желания гостей, не спорить и не противоречить им, а делать в точности то, чего они от тебя требуют. Ты должна быть податливой.

Марьяна обещает, но обещанного не выполняет. К Хуго она относится заботливо, приносит ему украшенные овощами бутерброды, а если у нее нет гостей, приглашает его к себе в постель. Эти часы для него – самые прекрасные.

Изредка ему удается разговорить ее, и она рассказывает ему о своей жизни и о том, что она называет „работой“. Ее работа, как она говорит, самая презренная в мире, и она намеревается когда-нибудь начать жизнь сначала. Если она отучится от коньяка, то сможет вернуться к нормальной работе.

Как-то вечером она сказала ему:

– А теперь ты побалуй меня.

– Чем?

– Выкупай меня, как я тебя купаю. Марьяне требуется немножко баловства.

– С удовольствием, – ответил он, не зная, что это подразумевает.

Всего за несколько минут она наполнила ванну горячей водой, сняла с себя одежду и сказала:

– Теперь я в твоих руках, балуй меня.

Сначала он вымыл ей шею и спину. Внезапно она выпрямилась и сказала:

– Вымой все, и грудь тоже.

Он мыл ее, и это было будто во сне: смесь удовольствия и страха.

Теперь он видел, какая она большая и полная, какие у нее длинные ноги. Когда он вытер ее, она надела ночную сорочку и сказала:

– Никому не рассказывай, это будет наш с тобой секрет.

– Я буду хранить его, клянусь.

– Я научу тебя еще всяким приятным вещам.

Всю ночь он проспал в Марьяниных объятиях. Было тихо и приятно, но сны его были ужасными. Солдаты ворвались в чулан, и он попытался выскочить через лаз, который Марьяна показала ему, но он был слишком тесным, и ему не удалось выползти. Солдаты стояли и смеялись, их смех был злобным и глумливым. В конце один из солдат подошел и наступил на него своим сапогом. Он почувствовал, как каблук вонзается в него, и хотел закричать, но рот его был заткнут.

Марьяна ушла в город и забыла принести ему молока. Жажда и голод мучили его, но он был так переполнен удовольствием прошедшей ночи, что много часов провел в приятных видениях. Теперь он отчетливо вспомнил стройные каштановые деревья, росшие вдоль улиц, их толстые листья, их цветы, плоды, падавшие с деревьев в конце лета так, что зеленая кожура трескалась о мокрый тротуар. Ему всегда нравилось трогать коричневые блестящие каштаны. Как-то он говорил об этом с Анной. Она тоже считала, что в каждом плоде, в том числе и в том, который мы едим, есть нечто чудесное, и неудивительно, что соблюдающие религиозные традиции люди произносят над ними благословение.

Пока он утешал себя тем, что ночью снова будет спать с Марьяной, дверь чулана отворилась, и в ней показалась Виктория. Он уже выкинул было ее из головы, но вот она тут как тут – низкая, округлая, с румяным лицом и короткими пальцами, будто только вынутыми из кипятка.

– Ты что делаешь? – спросила она, будто застала за чем-то недостойным.

– Ничего, – ответил он, желая избавиться от ее взгляда.

– Ты молишься?

– Да.

– Что-то по тебе не похоже.

– Я целую амулет, – сказал он и прикоснулся висевшему на шее крестику.

– Это не амулет, а святой крест.

– Спасибо за поправку.

– Не благодари, а исполняй.

Без дальнейших слов она заперла дверь чулана, и Хуго стало ясно, что при первом же подходящем случае она выдаст его.

Марьяна пытается бросить пить, но безуспешно. Она признается, что если проведет день без коньяка, то голова ее раскалывается, а по телу будто скребут железной скребницей для лошадей. Без коньяка мир превращается в ад. Уж лучше умереть.

– Ты обязана бросить пить, – убеждает ее женщина с начальственным голосом. – Ты симпатичная и привлекательная женщина, мужчинам ты нравишься, но они не любят, когда ты пьяная. Ты обязана бросить пить и делать то, чего гости требуют от тебя. Это наша профессия, наш заработок.

Марьяна обещает, но обещания не держит. Гости кричат на нее и колотят ее. Хуго уже видел синяки у нее на теле, и сердце его сжималось.

– Один ты меня понимаешь, – сказала Марьяна и обняла его, – один ты не бьешь меня, не издеваешься надо мной, не обзываешь меня мерзкими словами и не приказываешь мне делать всякие гадости.

Похвалы, которые Марьяна расточала ему, смущали его, но он понимал, что теперь Марьяна нуждается в какой ни есть поддержке.

– Ты избавишься от этого, ты красивая, и все тебя любят.

– Ты ошибаешься, мой миленький, все выжимают из меня соки, издеваются надо мной, а потом еще жалуются на меня.

– Мы сбежим отсюда, – попытался схитрить Хуго.

– Куда бежать-то? Дом моей покойной матери вот-вот развалится, а что было в нем – украла моя сестрица.

– Мы будем вместе работать на кухне, – выпалил Хуго, не зная, как такое можно устроить.

– Дорогой мой, никто не возьмет меня на работу. Эта профессия – Каинова печать не только на моем лбу, а на всей мне и на всю жизнь.

Марьяна боится, а Хуго почему-то нет. Она это чувствует и говорит:

– Что бы я без тебя делала?

Как-то она как бы нечаянно сказала ему:

– Евреи более деликатные.

– Чем кто?

– Чем другие люди. Если ты думаешь, что немцы вежливые, так ты очень ошибаешься. Они набрасываются на женщину, будто дикие животные. Только евреи подходят к женщине с осторожностью, обнимают ее и нежно целуют, покупают ей бутылочку духов, пару шелковых чулок и дают ей немножко наличных, чтоб она могла себя побаловать.

– У тебя было много еврейских приятелей? – спросил он и тут же пожалел о своем вопросе.

– Студенты в основном. Их тянуло ко мне, а меня тянуло к ним. Один студент даже предложил мне выйти за него замуж. А я побоялась. Сказала себе – он образованный, будет адвокатом, а я кто? Я ничто. А кроме того, неевреи с евреями не женятся.

– Почему?

– Потому что каждый верит в разное.

– Мы не религиозные.

– Я знаю.

Однажды ночью, теплой и тихой ночью, из Марьяниной комнаты послышались сердитые голоса. Марьяна клялась Богом-отцом и Богом-сыном: „Сегодня ни единой капли коньяка в рот не взяла. Целый день боролась с собой, чтобы не выпить, и не выпила“.

Ее клятвы не возымели действия. Мужчина настаивал, что от нее воняет коньяком, а если от женщины воняет, он с ней не ляжет. Слова мужчины вывели ее из себя, и она закричала истошным голосом. Мужчина ударил ее по лицу и вышел из комнаты.

Прошло совсем немного времени, и женщина с начальственным голосом известила Марьяну, на этот раз без увещеваний и разговоров по душам, что она уволена и в течение двух дней должна освободить комнату.

Услышав это горестное известие, Марьяна повысила свой сдавленный голос и спросила:

– За что?

– Ты отлично знаешь за что, – как ножом отрезал женский голос.

– Я не пила, клянусь вам.

– Почему ты не поменяла одежду? От твоей одежды воняет.

– Я и не знала…

– Ты мне надоела, – сказала женщина и вышла из комнаты.

Хуго в точности знал, что это означает, но он был на Марьяниной стороне и не обратил внимания на злость начальницы. Ничего, сказал он себе, найдем место получше.

Прошло несколько часов, а Марьяна не заходила в чулан.

Под утро, разбитая и униженная, она открыла чулан и сказала:

– Меня уволили.

– Ты тут натерпелась более чем достаточно.

– Я не знаю, что делать.

Было понятно, что, несмотря на потрясение, она осознает всю тяжесть своего положения.

– Я готов идти с тобой куда угодно.

– Дорогой мой, не забывай, что ты еврей.

– Разве по мне видно?

– Сразу нет, но у людей злые глаза, и они очень быстро догадаются. Я целый день думала, что делать. Мне пришло в голову попросить свою подругу Нашу, которая здесь работает, чтобы она за тобой присмотрела, пока я не найду какое-нибудь прибежище.

– И я не пойду с тобой?

– Миленький мой, я очень тебя люблю, но ты не можешь слоняться вместе со мной при свете дня. Тебя просто убьют. Евреев убивают безо всякой жалости. Наша добрая женщина, моего возраста. Она не похожа на меня, не такая чувствительная, каждый свой шаг рассчитывает.

– И она не выдаст меня?

– Боже упаси. Она очень добрая женщина. Ее дедушка был священником.

– Я боюсь, – вырвалось у него против воли.

– Не бойся. Я поговорю с Нашей. Это только на время, пока я не найду подходящего места. Я поклялась твоей матери беречь тебя и сдержу свое обещание при любых условиях. Иди ко мне, я тебя поцелую. А теперь ты поцелуй меня, только крепко. Мы всегда будем вместе, – сказала она и тут же заперла чулан.

Внезапно Хуго почувствовал, что надвигается опасность. Он проверил лаз наружу, о котором говорила Марьяна, и хорошо сделал, потому что там было полно досок и тряпок. Когда он прочистил лаз, то с легкостью прополз сквозь него и сразу очутился возле дровяного сарая. Мысль о том, что в крайнем случае он сможет бежать, порадовала его, и он уселся и написал в тетрадке:

Дорогая мама!

Марьяну выгнали с работы, и она собирается передать меня своей подруге Наше. Здесь люди не относятся друг к другу по-доброму. Каждый требует от другого невозможного. Но ты не волнуйся, это не направлено против меня. Марьяну уволили из-за того, что она пила, и она на самом деле много пьет. Марьяна пообещала мне, что она поищет место, где есть укрытие. Я уверен, что она так и сделает. Не скрою от тебя, бывают дни, когда мне страшно. В душе я знаю, что большинство страхов напрасные. Все, что меня здесь окружает, занимает мое внимание, и я забываю об опасностях. Большую часть времени я занят подслушиванием и попытками разобраться в услышанном. От этих догадок, скажу тебе честно, большого толку нет. Я чувствую, что меняюсь. Марьяна говорит, что я взрослею. Мне трудно понять, что происходит в моем теле. Кажется, я подрос. Несколько дней назад мне пришла в голову мысль, от которой мне трудно избавиться: что такого плохого сделали евреи, что все преследуют их? Почему они должны прятаться в укрытиях? Марьяна говорит, что евреи более деликатные, и это тоже мне непонятно. Из-за деликатности преследуют их? Ты и папа всегда говорили мне: „Люди есть люди, нет между ними никакой разницы, те же мысли и те же страдания“.

Дома мы ни разу не говорили о том, что значит быть евреем. Что в нас есть такого, что делает нас врагами прочих людей? Уже не раз я слышал, как здесь говорят: „Евреи – это опасность для мира, и их нужно уничтожить“. Я также слышал, как один из Марьяниных гостей говорил: „Эта наша война не против поляков и не против русских, а против евреев“. Такие мнения не способствуют поднятию моего настроения. Я надеюсь, что эти злобные планы не осуществятся. Я все время думаю о вас.

Хуго

На следующий день дверь чулана открылась, на пороге стояла Марьяна, а рядом с ней другая женщина.

– Это Хуго, – представила его Марьяна.

Хуго поднялся на ноги, раз уж его показали и не оставили ему иного выбора, кроме признания в том, что он тут прячется.

– Это моя подруга Наша. Теперь Наша будет твоим новым другом. Она присмотрит за тобой и побеспокоится о том, чтобы ты не голодал. Как только я устроюсь, сразу приду забрать тебя. Я тебя не забуду, мой миленький. Нравится он тебе? – обратилась она к Наше.

– Очень.

– Он не только милый и симпатичный, но еще и умненький.

– Как все евреи, – хихикнула Наша тонким приглушенным голосом.

– Наша умеет хранить секреты, можешь на нее положиться. Ее дедушка был священником.

– Не напоминай мне об этом.

– Я оставляю свои вещи у тебя, миленький. Как найду подходящий вариант, приду тебя забрать.

С каждой минутой Хуго все больше цепенел. Слова, которые он собирался сказать, вылетели из головы. Наконец он спросил:

– Куда ты идешь?

– Бог его знает.

– Береги себя, – сказал он, и слезы залили его лицо.

– Не плачь, миленький, – Марьяна притянула его к себе и обняла. – Ты герой, ты смелый. Герои не плачут. Герои говорят: Марьяне надо уйти, но она скоро вернется. А ты еще влюбишься в Нашу и не захочешь уходить со мной.

На первый взгляд трудно было оценить свойства новой женщины, но он сразу разглядел, что она более ухоженная по сравнению с Марьяной.

– До самого скорого свидания! – сказала Марьяна и поцеловала его в лицо. Этим и завершилась церемония передачи.

Хуго сидел на своем месте и плакал. Наплакавшись вдоволь, он уснул и не услышал, как дверь чулана открылась и снова появилась Наша.

– Я принесла тебе суп и котлеты.

– Спасибо, – Хуго поспешил встать.

– Спал?

– Да.

– Тебя звать Хуго, верно?

– Верно.

– Это особенное имя. В первый раз такое слышу.

– В моем классе был еще один мальчик по имени Ху го.

– Это еврейское имя.

– Наверное, я не знаю.

Наша внимательно смотрела на него, и Хуго чувствовал, она его изучает.

– Как тебе тут в чулане? Не холодно?

– Теперь уже нет. Весна ведь, правда?

– И не скучно тебе?

– Я размышляю или фантазирую, – не стал скрывать он.

– И это помогает от скуки?

– Очевидно, – выразился он словом, которым любила пользоваться учительница математики.

– А ты знаешь, чем занимаются в этом месте?

– Не совсем.

– Марьяна тебе не рассказала?

– Нет.

– Мы об этом еще поговорим, – сказала она, и тонкая улыбка мелькнула на ее губах.

Хуго знал, что это был экзамен. Сдал ли он его? Хуго уже отметил для себя сдержанность Наши. Речь ее немногословна. В основном вопросы и ничего о себе самой. Марьяна по сравнению с ней просто кипит и бурлит.

Весна была теперь в полном разгаре. Сквозь щели проникал запах скошенной травы и цветов. Снаружи сияло большущее солнце. Коров вели на пастбище, и это незамутненное благолепие только усиливало его тоску по Марьяне. Лишь теперь он почувствовал, насколько она ему близка. В десять часов Наша появилась в двери чулана с кружкой молока в руках.

– Как спал? – спросила она деловито.

– Спал хорошо, было не холодно.

– Что делал?

– Размышлял.

– О чем размышлял? – продолжила она допрос.

– О Марьяниной судьбе.

– О ее судьбе? – удивилась она.

– Я не знаю, как еще это назвать.

– Ты по ней скучаешь?

– Точно.

– А если так, почему не сказать: „Я скучаю по Марьяне“?

Это было первым замечанием, которое он от нее услышал.

Она закрыла чулан и начала прибирать в комнате. Ему слышны были ее движения, размеренные и сдержанные. Марьяна ненавидела мыть пол и менять простыни. Она по большей части пренебрегала чистотой, за что не раз получала выговоры.

Хуго уже обратил внимание на то, что по ночам Нашины гости не отпускают ей замечаний и не сердятся на нее, а ее голоса почти не слышно. Посещения заканчиваются по-деловому, без церемоний и без криков, как это было у Марьяны.

С тех пор как Марьяна ушла, ему стало тяжело писать в тетрадке. Хуго кажется, что ему не хватает слов и что он скрывает правду. Ему очень хочется описать все, что творится у него в душе, особенно его тоску по Марьяне, но он боится, что маме это не понравится.

С тех пор как Марьяна ушла, он не был в ее комнате. Теперь территория поделена: Наша в комнате, Хуго в чулане. Разговаривает она сдержанно, порой до безразличия. Порой позволяет себе смешок, но никогда не повышает голос. И все же у нее с Марьяной есть нечто общее: Наша тоже иногда говорит о себе в третьем лице.

– Сегодня Наша устраивает проверку комнаты и проверку тела, – сообщила она.

Хуго хотелось спросить, что это означает, но он устоял перед соблазном и не спросил. В отличие от Марьяны она тщательно убирает комнату и долго моется.

Ближе к вечеру она принесла ему суп и котлеты и спросила:

– Что делал?

– Ничего, – сказал правду Хуго.

С тех пор как Марьяна оставила его, страхи нападают на него со всех сторон. Ему трудно погружаться в размышления или фантазии. Каждая мысль тут же обрывается. Сохранившиеся в памяти картины тоже не такие яркие, как бывали прежде. Утром перед его глазами возникла Фрида, зажатая в кузове грузовика и машущая широкополой шляпой, она как будто покидала этот мир с саркастическим смехом. Хуго хотелось вернуться и попристальнее вглядеться в эту картину, но пелена страха закрыла ее от его взора, и он снова видел только грузовик, набитый безликими людьми, которых как будто должен поглотить густой туман.

– Почему ты не читаешь? – уколола она его, сама не желая того.

– Мне трудно сосредоточиться, – не стал скрывать он.

– А ты пробовал?

– Даже не пробовал.

– Евреи любят читать, разве не так?

– Папу и маму было прямо-таки не оторвать от чтения.

– Мой дедушка был священником. Он говаривал: „Учитесь у евреев, они народ Книги. Не бывает еврейского дома без библиотеки“.

– У нас большая библиотека, – к нему на мгновение вернулась гордость прошлых дней.

– И что случилось с книгами?

– Дома нет никого.

Наша разговаривает медленно, слушает внимательно и тщательно выбирает слова. Ее взгляд сосредоточен, чтобы не упустить ни движения, ни звука. Иногда Хуго кажется, что она расставляет вокруг него ловушки, чтобы он попался в них или упал.

Он старается изучить движения ее тела, вслушивается в ритм речи, но его усилия не ведут ни к чему, кроме как к следующему заключению: „Наша странное существо. Кто знает, что за тайну она хранит в своей душе“.

– Тебе не тяжело жить в этом чулане? – снова удивила она его.

– Я привык.

– Ты сильный парнишка.

– Я еще ничего такого не сделал, чтобы меня так называть.

– Сделал, сделал.

Каждый день она оставляет ему нагруженное неявным смыслом слово или непонятную фразу. Хуго запоминает их и долгое время перекатывает в уме туда-сюда, пока не устанет.

Хуго уже заметил, что Наша не говорит о своих родителях или сестрах. Несколько раз она упомянула о дедушке, и было понятно, что ее привязанность к нему была долгой и сильной. При каждом упоминании его имени она прибавляет: „Да простит он меня“.

Из-за постоянного прислушивания к Наше и наблюдения за ней стерлись черты Марьяниного лица, но не запах ее тела. Ночью он увидел ее посреди цветочного луга, пьяную и веселую, она поднимала руки к небу и громко благодарила: „Спасибо Богу, что освободил меня из тюрьмы. Теперь Марьяна принадлежит самой себе, только себе, и никто не прикажет ей, что делать“. И тут же она упала на колени, сложила ладони, закрыла глаза, перекрестилась и стала молиться.

Пока она молилась, появилась мама. На ней было длинное пальто, из-за которого она казалась ниже ростом, лицо ее было белым и изнуренным. Она понаблюдала за Марьяниной молитвой, затем опустилась на колени рядом с ней и ожидала, пока та кончит молиться. Когда она закончила, мама спросила ее:

– Марьяна, что ты тут делаешь?

Услышав этот вопрос, Марьяна съежилась и сказала:

– Я не виновата, что меня уволили.

– А где Хуго?